Сергей ТЮТЮННИК. Обломок вавилонской башни

Повесть

Ингушско-осетинское вооруженное столкновение уникально прежде всего тем, что в состояние войны вступили два народа единого Российского государства. Словесные извивы по поводу того, что Ингушетия оставалась в стороне от конфликта, а участвовали в нем лишь ингуши, проживающие на территории Северной Осетии, не выдерживают никакой критики. Сам же конфликт обнажил кроме прочего катастрофическую слабость федеральной власти, не только не сумевшей разрядить ситуацию, но и позволившей определенным кругам раскалить ее до предела. Слабостью Москвы объясняется и то, что вооруженное столкновение, стоившее обоим народам множества жертв, так и не получило правовой оценки. Каждой из сторон было позволено сформулировать собственное заключение, в результате чего конфликт получил вместо одной – две взаимоисключающие оценки. Осетинский народ (в подавляющем большинстве своем) считает, что подвергся неспровоцированной агрессии ингушей, пытавшихся силой осуществить свои притязания на Пригородный район Северной Осетии и правобережную часть города Владикавказа. Ингушский же народ (также в большинстве своем) уверен, что стал жертвой этнической чистки и геноцида со стороны осетин. То есть, каждая сторона держится за свою правду и готова отстаивать ее до конца. На этом не самом благоприятном фоне вот уже шесть с половиной лет строятся отношения двух народов и предпринимаются усилия по их примирению.

Повесть Сергея Тютюнника, которую мы предлагаем читателям “Дарьяла”, возвращает нас в прошлое и представляет третью сторону, участвовавшую в конфликте. Речь идет о солдатах и офицерах российской армии, которые волей-неволей были вовлечены в кровопролитие и, естественно, судили о происходящем со своей точки зрения.

Это первая публикация такого рода в нашем журнале, и мы надеемся, что она не только будет интересна читателям, но и приоткроет для них некоторые скрытые пружины той трагедии, что разыгралась на территории Северной Осетии осенью 1992 года.

Редакция журнала “Дарьял”

I

На шестнадцатилетнюю дочь полковника Иллариона Чихория наваливается любовь. С первого сентября в ее классе появляется “новенький”. Это высокий смуглый юноша с сильным телом. Он жил в Южной Осетии, успел повоевать с грузинами за независимость своего края, но обрел лишь судьбу беженца и независимый, гордый взгляд на сверстников. Он смотрит на них холодными глазами из-под пышных ресниц и приподнимает левую тонкую бровь. В эти глаза и высокую бровь влюбляются большинство девочек класса. Мальчишки ходят за “новеньким”, как жеребята за маткой, пытаясь вкусить молока мужества и боевого опыта.

Шестнадцатилетняя Светлана Чихория часами вертится перед зеркалом и вздыхает о тенистых ресницах юноши-осетина, прячущих холодный огонь глаз. Критически оценив свою внешность, Светлана огорчается и запирается в своей комнате читать книжку про любовь.

Ее отец – полковник Илларион Чихория – лежит в постели на животе и кряхтит от боли. От осенней сырости у него распалился радикулит. Жена Иллариона Чихория, потускневшая русская женщина, втирает мужу в поясницу лечебную мазь. Сын – Георгий Чихория -сидит посреди комнаты и рассказывает родителям о своей поездке в Дагестан.

Из роты, где Георгий служит командиром первого взвода, дезертировал солдат. Офицеры высчитали, что тот удрал домой, под Махачкалу. За беглецом послали старшего лейтенанта Чихорию. Георгий поехал в Дагестан за свой счет, в гражданке, старательно скрывая в дороге свою принадлежность к армии, потому что добираться из Владикавказа до Махачкалы пришлось через взбунтовавшуюся Чечню и раскаленный страстями междоусобного 92-го года Грозный. Солдата в часть он вернул, но денег от начальника финансовой службы полка не получил. И зарплату, и командировочные начфин пообещал не раньше чем через месяц. Дома Чихорию-младшего ждут жена-армянка и двухлетняя дочь. Им почти нечего есть. Семья дезертира нагрузила сына и его командира в дорогу продуктами, но Георгий постеснялся брать что-либо съестное домой, пользовался гостинцами только в пути.

После командировки старшему лейтенанту Чихории дали день отдыха, и вот он – у родителей, в старой трехкомнатной квартире посреди Владикавказа, продрогшего от ранних холодов осени. Георгий рассказывает о своих делах скупо, подбирая слова, стараясь не расстроить мать. Мать вздыхает, все-таки расстраивается и, шаркая тапочками на сухоньких ногах, идет на кухню разогревать в духовке крупный речной песок из буйного Терека. Раскаленный песок она сыплет в холщовый мешочек и прикладывает к мужниной болячке. Грузное тело полковника Иллариона Чихории вздрагивает от ожога, он черным огненным глазом стреляет в супругу:

– Надя, осторожнее – печет!

– Ларик, потерпи, иначе месяц проваляешься туг! Неужели нравится ходить на четвереньках?

Иллариону Чихории не нравится ходить на четвереньках и не нравится болеть. Он чувствует себя в полной зависимости от своей обычно послушной, воспитанной в кавказских традициях жены. Жена начинает командовать им, муж-грузин начинает страдать.

Но это полбеды. К страданиям морально-физическим добавились еще и морально-политические. По высочайшему приказу военное училище, где он преподает тактику и где учился его сын, закрывают и расформировывают.

– Такая учебно-материальная база! – с мягким грузинским акцентом говорит Чихория-старший. – Единственное у нас училище, где более-менее прилично готовили пехотных офицеров к действиям в горах! И все это – под нож! О чем они там, в Москве, думают? Разве так можно? Что, войн в горах больше никогда не будет?! Этот Кавказ – как пороховая бочка. Тут больше сотни народов и национальностей. И каждый нож за пазухой держит, норовит соседа зарезать и себе что-нибудь урвать.

Чихория-младший слушает молча, вздыхает и выходит на лестницу покурить. Ему обидно за училище, за армию и за страну, но не так, как отцу. Георгий надел погоны в смутное перестроечное время и более привычен к военной неразберихе и головотяпству последних лет. Чихория-старший со своими устоявшимися житейскими принципами болезненно воспринимает новости. Он впервые не знает, как прокормить семью: училищу, как и мотострелковому полку, где служит сын, уже третий месяц не дают денежного довольствия.

– Генерал Соколов из своего кабинета почти не выходит, на утреннем разводе боится офицерам в глаза смотреть, – Илларион Чихория качает крупной головой, когда-то укрытой жесткими черными кудрями, а теперь серой от седины. Вот невезучий генерал! Командовал дивизией в Грозном – начался в прошлом году этот чеченский мятеж, сумасшедший Дудаев неизвестно откуда появился и неизвестно что затеял. В другие времена только дай приказ – разнесли бы к чертовой матери этот Грозный вместе с бандитами. А так – целую дивизию растащили, фактически -разгромили… Сколько оружия там оставили – ужас!

Жена Иллариона, шаркая тапочками, уходит на кухню готовить чай. Ей страшно слушать разговоры про оружие и мятеж. Женское сердце чует войну.

– И что, разве Соколов в этом виноват?! – продолжает Чихория-старший, глядя в стену перед собой и морщась от жгучего песка на пояснице. – Только назначили его начальником училища – опять беда!.. Я сокращения не боюсь: пенсию, слава Богу, заслужил. Но ведь жалко, обидно – такое училище, такой преподавательский состав разогнать – разве это не вредительство?! Эх, нету Сталина! Иосиф Виссарионович быстро бы порядок навел.

Чихория-старший кряхтит и утыкается взглядом в картину на стене – подарок сослуживцев к юбилею их свадьбы с Надей: Святой Георгий в серебряном кафтане на белом коне летит над кавказскими холмами и пронзает серую мглу горящими очами.

Сын слушает отца, молчит и думает о генерале Соколове, придавленном обломками страны. “В другие времена Соколов, наверное, застрелился бы”, – предполагает он.

За окном темнеет. В комнате включают свет. Чихории-младшему пора возвращаться к жене и дочери. Он накормлен, мать дает ему немного денег, жареных котлет и пару банок с консервированными помидорами и огурцами. Из комнаты выходит проститься с братом сестренка, влюбленная в одноклассника. У нее в серых (от матери) глазах – девичий густой туман. Ее мало волнуют безденежье в семье, смута в стране и растерянность в армии.

II

На улице моросит дождь. Георгий Чихория направляется домой. На маршрутном автобусе он доезжает до окраины Владикавказа и шагает к военному городку, где живет и служит. Идти ему километра два. Справа и слева от дороги – пустырь, поросший кустарником. Этот отрезок пути офицеры называют “мертвой зоной”, потому что здесь уже не ходит городской транспорт. Считается, что военный городок – это автономный поселок, а совсем не Владикавказ. Георгий шагает по растерзанному шоссе. Под его ногами шуршит выбитый из асфальта щебень. В правой руке Чихория несет матерчатую сумку с провизией.

Он идет из Владикавказа, как Наполеон из Москвы. За его спиной занимается пожар междоусобной войны. Чихория этого не знает. Георгий прокручивает в памяти разговор с отцом, думает о деньгах и представляет, как жена Майя сейчас нажарит картошки и они, несмотря на все сложности бытия, весело съедят ее с котлетами и солеными помидорами. Холодный октябрьский ветер треплет полу его офицерской шинели. Над головой Георгия, в чернильной вышине, ползут грязные матрасы облаков. Они закрывают луну и звезды. Моросит дождь.

Чихория из-за темноты и увлеченности своими мыслями не видит притаившихся в придорожном кустарнике молодых людей. Им от пятнадцати до восемнадцати лет. Их шестеро. Они из соседнего поселка, населенного преимущественно ингушами. Все следят за Георгием и даже во тьме узнают в нем офицера. У Чихории резкая отмашка левой рукой и четкий строевой шаг. Щебень ритмично шуршит под его ногами.

Шестеро юнцов вырываются из укрытия и атакуют ночного пешехода. Они набрасываются на него молча, как голодные волки в зимней степи. Чихория, услышав топот дюжины молодых ног, едва успевает обернуться и поставить на обочину авоську с продуктами, чтобы отбить первый удар. Но ударов много. Георгий поначалу не чувствует боли, отмахивается руками и ногами. Жесткая шинель, как железная труба, сковывает его движения. Чихорию окружают, бьют сзади. У Георгия вспыхивают перед глазами звезды. Он падает. Его месят ногами и топчут. Тело его безжизненно вздрагивает от ударов.

– Шакал! – устало и зло говорит кто-то из юнцов и сплевывает на поверженного в грязь офицера густым кровавым плевком.

Вслед за ним по очереди сплевывают на Чихорию все нападавшие, затем подходят к авоське, пинают ее ногами, слышат звон, достают банки и бьют их об асфальт. Завершив свою трудную работу, юные победители растворяются в темноте.

Чихория долго лежит без сознания. Потом выныривает из обморока. Прислушивается к голосам своего измочаленного тела. Это гул гибнущего Вавилона. “Подъем!” – лениво командует себе Георгий и начинает медленно, по частям, сгруппировывать свой рассыпанный организм, словно детский конструктор. Встает, пошатываясь. Ищет сбитую в бою фуражку. Натыкается на разбитые хрустящие осколки стекла и раздавленные грязными молодыми копытами котлеты. Скрипит зубами. Кровь начинает бурлить в его помятом теле. Взгляд мутнеет от наплывших слез. Находит фуражку, липкую от грязи. Оглядывается вокруг, пытаясь определить, где находится и куда идти дальше, и медленно, с клокочущим сердцем под заплеванной шинелью хромает к военному городку, который тускло светится впереди. Внутри Георгия разливается желчь мести.

Чихория бредет в медицинский батальон. Солдат на контрольно-пропускном пункте долгим взглядом провожает измазанного грязью и кровью офицера, не спросив документы и цель прибытия. Дежурная молоденькая медсестра вскакивает из-за стола:

– Божечки, что с вами?! Подождите минуточку, я сейчас врача позову, – и вылетает в коридор. Георгий стоит посреди кабинета, стараясь расстегнуть пуговицы шинели непослушными разбитыми руками. Они трясутся, искромсанная кожа воспламеняется. У Чихории горит лицо, огонь злобы бушует в голове, обида сдавливает горло. Он ищет зеркало и находит его за спиной, возле двери.

Свое отражение не кажется ему таким жутким, как он предполагал после удивленных взглядов солдата с КПП и дежурной медсестры. Конечно, шинель и фуражка безнадежно грязные. Ссадины на щеках и скулах, засохшая кровь под носом, опухшая верхняя губа… Завтра все это будет выглядеть страшнее.

Георгий обнажает зубы. Зубы, красивые и белые, пока не выдают привычку хозяина к курению. Чихория без страха открывает ими бутылки. Но внутренняя часть одного коренного зуба откололась от удара, и язык теперь цепляется за острый край скола.

Тонкий, с горбинкой, унаследованный от отца грузинский нос чуть сдвинут со своей оси. Георгий ощупывает двумя пальцами хрящи. Похрустывает. Ясно – сломали. Но, в общем, лицо не изуродовано. Все раны в конце концов сойдут. А что нос кривой -так с лица воду не пить. И без кривизны нос выдавал национальное происхождение своего хозяина. “Чего стыдиться? – думает Чихория. – Кривой нос, как и шрамы, украшают мужчину…”.

– Ну, где тут раненый? – с шумом распахнув дверь, в приемный покой врывается дежурный врач в белом халате, за ним -медсестра.

Георгий оборачивается. Коренастый, с широкими азиатскими скулами и сросшимися бровями, врач оглядывает Чихорию с головы до ног.

– Что случилось? – он держит руки в карманах халата.

– Из города возвращался. Пацаны лет семнадцати, с ингушского поселка, толпой налетели. Недалеко отсюда – в “мертвой зоне”.

– Просто так, ни за что?

– Просто так.

– Вот сволочи. Пора этих ингушских сопляков стрелять. Как считаешь?..

Георгий молчит. Злоба и обида есть, но стрелять Чихории не хочется. Эти пацаны одинаковы и у ингушей, и у осетин, и у русских, думает он.

– Раздевайся, и в процедурную! – приказывает врач и поворачивается к сестре: – Помоги ему.

Георгий снимает шинель. Левой рукой двигать больно, в боку что-то колет, он осторожничает.

– У вас тут кровь и проволока торчит какая-то, – девушка трогает пальцами продырявленную ткань. – Раздевайтесь полностью до пояса…

– Заостренная велосипедная спица, – врач говорит резко и громко. – Видно, воткнули сзади, прокололи шинель и китель, мышцу спины пробили, а затем вытащить не смогли и сломали. Или ты сам крутанулся в момент удара и сломал. Может быть заражение, – кисти у врача волосатые, пальцы короткие и сильные.

По коже Георгия бегут мурашки. Сидеть голому до пояса в процедурной холодно. Октябрь заканчивается, но отопительный сезон еще не начался.

– Могли убить, сволочи. Я этих ингушат знаю еще по Казахстану, – декламирует врач. – Такой спицей человека запросто насквозь можно прошить. Моя бы воля, ввел бы вооруженное патрулирование и разрешил бы расстреливать на месте таких гадов. Как считаешь?

Георгий молчит, щупая языком острый край разбитого зуба. Он думает подговорить офицеров и устроить засаду на обидчиков. Лучше брать их “на живца”: кто-то один гуляет в “мертвой зоне” и вызывает огонь на себя. А затем, когда нарисуются ингушские дьяволята, появится и “летучий офицерский отряд”. Дело верное.

– Ты уже четвертый за эту неделю, – продолжает говорить врач. – Налетают толпой и бьют просто так: то ли для забавы, то ли чтоб унизить офицера. При этом ничего не забирают – ни денег, ни документов. Может, оружие хотят заполучить?.. У тебя все в целости? Проверял?

– Проверял, – Георгий поеживается. – Ничего не взяли. Жалко только сумку с продуктами. Родители кое-какую провизию передали. А то жить не на что. Не платят третий месяц.

– Никому не платят. Сам лапу сосу второй месяц. Пора забастовку устраивать. Как считаешь? – спрашивает, не требуя ответа, решительный врач.

Георгий молчит.

– Сейчас потерпи, я дренаж раны сделаю. Будет больно, -командует медик.

Георгий сжимает зубы, глубоко втягивает в себя прохладный воздух, аж густой от запаха медикаментов, и невольно вздрагивает от боли, будто в него втыкают раскаленный штырь…

– Ну, все. Свободен, – врач выбрасывает в мусорное ведро использованный тампон. – Сейчас зайди к Вале, к дежурной, она запишет все, что нужно.

– Я вам шинель немножко почистила, – говорит медсестра.

Георгий благодарит и одевается, медленно и осторожно из-за боли в боку. Медсестра аккуратно, детским почерком, записывает в журнал его данные, вычитывая их из удостоверения личности, и повторяет вслух, чтоб Георгий поправил, если будет неточность.

– Так… Поступил 30 октября 1992 года, в 23.00… Старший лейтенант Чихория Георгий Илларионович, 1968 года рождения, командир взвода войсковой части, – и начинает листать удостоверение в поисках номера.

Георгий называет пять цифр, подходит к зеркалу и оценивающе оглядывает себя – стройного чернобрового офицера с измазанным йодом побитым лицом. “Ну, вот, – думает, – теперь можно и домой идти. Не так сильно Майя с дочкой перепугаются. А то ввалился бы в квартиру окровавленный”…

– Сестра, а вы мне какую-нибудь бумагу дадите, чтоб освобождение от службы хоть ненадолго. А то мне завтра на “подъем” к шести утра… Ну, и чтоб не подумали, будто у меня “асфальтная болезнь” или по пьяному делу в драку ввязался. Рожа-то вся расписана.

– Какую-нибудь бумажку? – задумывается девушка.

– Вы же знаете, как у нас бывает. Без бумажки – ты букашка, а с бумажкой – человек.

– Ну, сейчас с дежурным врачом что-нибудь придумаем. Хотя все равно ваше командование узнает. Мы о таких случаях сразу докладываем. Так что сильно не переживайте.

– Ладно, тогда спасибо! Спокойного дежурства!

– И дай вам Бог здоровья! Больше не ввязывайтесь никуда. Сразу убегайте. А то стыдитесь в форме при офицерских погонах убегать, вот и получаете.

Георгий молчит, хотя собирался что-то ответить, и выходит на улицу, где на КПП дежурный солдат чихает от простуды, звякая штык-ножом.

Чихория идет к своему ротному командиру – старшему лейтенанту Иванченко, чтобы доложить о происшествии и отпроситься со службы на несколько дней – раны зализать. Вечно взлохмаченный Сашка Иванченко с сигаретой в зубах слушает рассказ Георгия на лестничной площадке, морщится, гладя на лицо своего взводного, и кивает головой. Русые волосы его торчат в разные стороны.

– Нужно проучить этих сук, – цедит он слова вместе с сигаретным дымом. – Может быть, и на “живца” стоит попробовать…

Чихория бредет домой, размышляя, стал бы он стрелять в этих сопливых ингушей, если бы они попались ему на прицел, или нет. Вряд ли, думает Георгий, но носы начистил бы. Злоба его еще не испарилась из побитого тела.

Майя, открыв дверь и увидев кривой нос и побуревшие раны на лице мужа, закрывает ладонью рот, чтоб не вырвался крик.

III

Под утро, в темноте, Георгий просыпается от странных звуков – сухого потрескивания, словно где-то далеко стреляют. Прислушивается, но в роту к “подъему” не идет. Лежит в постели с открытыми глазами и вспоминает вчерашнюю драку. Сердце его вздувается от пробуждающейся злости.

– Шакалы! – вырывается у него шепотом.

– Что? – вскидывает заспанное бледное лицо Майя.

– Спи! Это я так, про себя.

Ворочаются оба и затихают. В углу на своей кровати сопит двухлетняя Тамара. Из-под одеяла торчит ее розовая ладошка…

Доспать семейству Чихория не дает перепуганный посыльный.

– Вас вызывают, товарищ старший лейтенант!

– Я же вчера предупредил ротного?! – возмущенно удивляется Георгий.

– Там “тревога”, весь полк “на ушах”, в городе и поселках стреляют, – задыхается от волнения и бега солдат и вытирает со лба пот.

Чихория идет одеваться и про себя ругается…

На общеполковой развод он опаздывает. Втихаря пробирается к строю своей роты и втирается на место рядом с ротным – старшим лейтенантом Иванченко.

– Что случилось? – шепчет Чихория.

Сашка поворачивает к Георгию широко распахнутые глаза:

– Слушай! – и кивает взлохмаченной головой, прикрытой линялой офицерской кепкой, в сторону командира полка, стоящего посреди плаца. За спиной командира шеренга его заместителей и начальник штаба. Среди них – подполковник Чахкиев – ингуш -заместитель комполка по тылу.

Над военным городком ползут сердитые тучи, грозясь дождем.

– …Ингушские экстремисты в течение ночи и сегодняшнего утра под лозунгом борьбы за создание Ингушской республики предприняли попытку вооруженного захвата Владикавказа и некоторых сел и поселков республики. Есть человеческие жертвы, -командир делает паузу, и суховатое потрескивание отдаленных выстрелов становится слышнее.

– Местные органы внутренних дел пытаются контролировать ситуацию. На окраинах Владикавказа и во многих населенных пунктах Пригородного района идут бои с ингушскими боевиками…

Голос у командира глухой, но полк стоит, не шелохнувшись, и каждое слово прочно оседает в молодых похолодевших головах. Все смотрят на мертвенно бледного Чахкиева, уважаемого за порядочность и деловитость.

– Руководство Северной Осетии обратилось за помощью к правительству России и к Министерству обороны. Нами получен приказ: немедленно взять под охрану важные народнохозяйственные и административные объекты города и республики…

Опять пауза. Командир опускает голову, делает три шага вдоль строя и возвращается на прежнюю точку, вместе со всеми слушая эхо далекой автоматной очереди.

– …Я получил указание командира дивизии усилить караулы и выставить охрану у жилого городка для защиты семей военнослужащих – ваших жен и детей, товарищи офицеры!
Чихория смотрит на Иванченко. У того играют желваки и пульсирует висок.

– …Всех отозвать из отпусков и увольнений! В город никому не выезжать, включая членов семей! Каждому подразделению будет поставлена боевая задача по охране и обороне народнохозяйственных или военных объектов…

Опять пауза. Холодный ветер треплет полу шинели командира полка. Заместитель по тылу Чахкиев стоит за его спиной с опущенной головой.

– …Разрешено применять оружие на поражение. Но… подчеркиваю: только в случае непосредственной опасности для жизни личного состава либо угрозы захвата или разрушения вверенного для охраны объекте. Желательно, конечно, избегать излишнего кровопролития…

Чихория сжимает кулаки, сердце его под жесткой шинелью распухает и уже не помещается в груди. Комполка продолжает свою речь глухим голосом, перебивая отдаленную пальбу.

– …По приказу командира дивизии тем подразделениям, которые будут охранять отдаленные от полка объекты, придаются военные врачи из медицинского батальона. Командирам всех степеней обеспечить личный состав, убывающий на эти объекты, сухим пайком на трое суток, максимумом боеприпасов и средствами связи…

На крышу казармы падает шальная пуля. Трескается лист шифера. Командир полка удивленно смотрит в раздувшееся от воды небо. Нет, это еще не дождь и не град, – понимает он.

– Разойдись! – кричит. – Комбатам и командирам отдельных рот зайти в штаб полка!

– Это война, Саня, – тихо говорит Георгий, обращаясь к Иванченко.

– Хрен его знает, – ротный поворачивает остекленевшие глаза.

– Саня, Дудаев поддержит ингушей, – Чихория хватает своего командира за рукав. – Тут будет полная жопа огурцов!

– Жора, – Иванченко вздыхает, – я думаю, кому-то нужно, чтоб в драку ввязался Дудаев и появился повод для похода на Грозный.

Чихория цепенеет. Ротный выступает перед топчущимися в нерешительности и испуге солдатами и командует идти в казарму. Георгий на ходу достает из кармана сигареты. Никто не обращает внимания на его разбитое лицо. Смотрят на крышу казармы, куда упала шальная уставшая пуля.

IV

Толстомордый “Урал” с высокими бортами без тента ползет по разбитой дороге и пукает от натуги. В кузове сидят шесть солдат в грязных ватных куртках. Среди них – Рамазанов, которого недавно после побега вернул в часть Чихория. Солдаты молчат, дрожа от волнения и воюя в душе со своим страхом. В кабине между водителем и Георгием сидит капитан Джаканов – медик, пользовавший Чихорию вчера вечером после драки. В узких азиатских глазах капитана бегают испуганные мышки зрачков.

– У вас что, даже бронетранспортеров нету? Как можно на грузовиках воевать? – перекрикивая рев “Урала”, спрашивает медик.

– Нету, – отвечает Георгий. – У нас в дивизии почти все мотострелковые батальоны – на “Уралах”. Есть, правда, некоторые подразделения на БМП и БТР, но в основном – грузовики.

– Кошмар какой-то! Как считаешь? Конец двадцатого века, а у нас – в одной из самых мощных армий мира – бронетехники нет. Хорошо хоть, что не на телегах едем, – капитан старается перевести эмоции страха в возмущение.

– Если и дальше так будут снабжать горючим, как сейчас, то скоро станем ездить и на телегах, – с кривой улыбкой говорит Чихория. – А ты не знал, что у нас по штату “Уралы”?

– Откуда? Я в медицинской академии изучал штатную структуру полка только на базе боевых машин пехоты и бронетранспортеров. Никому и в голову не приходило, что где-то их нет, -перекрикивает гул мотора капитан.

– А здесь давно служишь? – втягивается в разговор Чихория.

– Сколько б ни служил – что я знаю в своем медбате, кроме побитых морд, грибка на ногах и вывихнутых конечностей? Иногда, правда, аппендициты еще бывают… В любом случае, у больных не спрашиваю, на чем они на учения ездят – на телегах или на БМП.

– Что ж ты хочешь? Этот Северо-Кавказский военный округ лет пятьдесят называли санаторно-курортным. Так аббревиатуру расшифровывали – СКВО. Здесь самое “страшное” вооружение было. Говорят, Т-34 только недавно заменили. Никто не думал, что округ может стать приграничным, а тем более воюющим.

Капитан испуганно глядит на Чихорию:

– Ты думаешь, он уже воюющий? Так считаешь?

– А ты решил, что воевать можно только с каким-нибудь иноземным супостатом типа американцев, немцев или турок и обязательно ядерными ракетами?

Капитан нервно закуривает и поглядывает на водителя, который не может сдержать улыбки, слушая разговор офицеров.

– Ты быстрей не можешь ехать? – злится на солдата Джаканов. – Ползешь, как черепаха!

Чихория улыбается и поворачивается к боковому окну. Машина едет мимо притихших дачных поселков. Холодный ветер качает голые ветки спящих деревьев и тряпки на гнилых оградах.

– Вон она, подстанция, – говорит медик, вглядываясь вперед. – А если ее уже заняли боевики? Как считаешь?
Чихория внутренне напрягается.

– Отбивать будем, – говорит резко, замораживая капитана холодом грядущего…

Четыре работника подстанции с охотничьими ружьями выходят на дорогу. К капитану обращается седовласый:

– Спасибо, что приехали. Давно вас ждем! Утром здесь была машина без номеров, “жигуленок”. Мы ее отогнали…

Медик кивает на Чихорию:

– Он старший группы. Я всего лишь врач.

Седовласый с удивлением разглядывает молодого офицера с побитым лицом и наполняется недоверием.

– Несмотря на низшее звание, командую тут я, – говорит Георгий и трогает пальцами сдвинутый с места нос.

– Не обижайтесь, – продолжает седовласый, – но к вечеру пойдем домой. У нас семьи. Завтра кто-нибудь из наших обязательно будет. В каптерке кое-какие продукты, поешьте, если проголодаетесь…

Чихория обходит огороженную сеткой-рабицей подстанцию. С одной стороны к ней прилепилась незаконченная пристройка в два этажа с еще не вставленными окнами и дверями.

– Тут и будем располагаться, – показывает рукой Георгий на пристройку. – Она повыше старого здания и стекол нет.

Джаканов внимательно следит за Чихорией, нервно курит и все время поправляет тяжелую сумку с медицинским реквизитом, перекинутую через плечо.

Георгий строит солдат и внимательно смотрит всем в глаза. У дезертира Рамазанова затравленный взгляд. Остальные тоже боятся, но хорохорятся.

– Трое – на крышу: пулеметчик, снайпер и ты, Козлов. Я, капитан и вы двое – на втором этаже. На виду не торчать, с оружием обращаться осторожно, а то друг друга с испугу перестреляете. Смотреть в оба: нападение может быть с любой стороны и в любую минуту. Водитель и Рамазанов – отдыхающая смена, находитесь в старом здании. Вопросы есть?

– Пожрать бы, – говорит плечистый сержант с пулеметом.

– Кушать по двое в подсобке старого здания. Там можно консервы разогреть и чай приготовить, да и вообще отогреться. Но на крыше чтобы как минимум два человека все время оставалось. А ты, – обращается к водителю, – машину загони в пределы ограды. Мало ли что…

Поднимаются по засыпанной строительным мусором лестнице на второй этаж пристройки, затем на крышу. Обзор отсюда хороший. Внизу расстилается огромный пустырь, поросший голым кустарником. Вдали сквозь жидкую поросль просвечивает дорога.

– Если будут атаковать, то оттуда, – Чихория показывает на дорогу и пустырь. – Со стороны города вряд ли пойдут…

Капитан-медик до конца не верит в серьезность происходящего и с тоской посматривает на Георгия.

– Вот тут тебе и представится возможность пострелять в ингушей, – с иронией говорит ему Чихория, помня о решительных речах Джаканова в медбате, когда тот обрабатывал ему раны после драки.

– Ты не смейся, – мнется капитан и опускает свои азиатские глаза. – Я в Казахстане вырос, в маленьком поселке. Рядом село было – жили ингуши и чеченцы, высланные из этих краев. Так все угоны автомобилей и даже велосипедов – их рук дело. Все драки на дискотеках они затевали. Скот угоняли у чабанов. Причем налетают кучей на одного и бьют, грабят. К ним даже милиция боялась ездить на разборки.

– Ну, вот тут им и отомстишь за нанесенные тебе в молодости обиды, – вздыхает Чихория, закуривает и с крыши спускается на второй этаж.

– Радиостанцию здесь установи! – приказывает солдату. -Аккумуляторы в порядке? Проверял?

– Вроде пашут. Щас проверю.

– Странный ты человек, – качает головой врач и поправляет сумку на плече. – У самого нос под глазом, а говоришь так, будто сочувствуешь ингушам. Так считать?

– Да разве дело в ингушах? – Георгий наваливается грудью на подоконник, сплевывает с высоты второго этажа и следит за полетом слюны. – Все люди одинаковы. Есть плохие, есть хорошие. Я так думаю, вся эта каша заварилась, чтобы Дудаева выманить из берлоги и втянуть в войну. Так сказать, одним махом покончить со всей этой националистической смутой.

Это была мысль Иванченко. Но Чихория с ней согласился и усвоил.

– Что-то я сомневаюсь, – приваливается плечом к неоштукатуренной стене врач. – Кому сейчас серьезная война нужна? И так в стране бардак. А потом, разве можно здесь что-нибудь разобрать, в этом многонациональном хаосе? Как считаешь?

Георгий молчит, щупая языком разрушенный зуб.

– Знаешь легенду о вавилонской башне? – спрашивает Джаканов. – Задумали люди когда-то построить башню, чтоб до небес была и до Бога доставала. Высокую построили. Но Бог рассердился, что с ним люди хотят уравняться, и смешал их языки. Тогда строители перестали понимать друг друга, перессорились, начались междоусобицы. В общем, башня рухнула и передавила многих строителей.

– Это ты на социализм намекаешь и “мудрую ленинскую национальную политику”? – поднимает побитое лицо Георгий.

– Ни на что я не намекаю. Просто говорю, что этот Кавказ -как развалившаяся вавилонская башня. Все тут намешано – и народы, и языки, и вера, и экономические интересы. Никто тут не разберется так, чтоб все остались довольны. Только сила способна держать всех в узде. А силы у России пока нет. Или уже нет. В свое время еще можно было что-то сделать, но момент упустили. Как считаешь?

– И теперь нас будут бить по морде, – иронично поддерживает его тон Георгий. – Как вот меня, а мы будем кровавыми соплями утираться.

– Да я же тебе поэтому и говорил еще вчера, что такие выпады надо душить в зародыше. Не грех вначале двух-трех расстрелять, чтобы потом две-три тысячи не умирали от национальной резни. Как считаешь?

– Ну, вот тебе и карты в руки! – Чихория щупает свой грузинский нос. – Сейчас постреляешь и предотвратишь большую кавказскую войну.

– Надо будет – постреляю, – огрызается капитан и поправляет сумку с красным крестом.

– Ну, а я пойду огневые позиции проверю и людей проинструктирую, пока ты будешь к стрельбе готовиться, – и показывает капитану спину с болтающимся на ней автоматом.

В углу солдат копошится возле радиостанции. Джаканов снимает с плеча сумку и ковыряется в ней, ничего не видя перед собой и не зная, что делать. Начинается дождь. Противный осенний дождь.

– Товарищ старший лейтенант, промокнем же насквозь здесь на крыше, – ноет плечистый сержант. – Может, мы спустимся на второй этаж, пересидим? А чуть что – мы, как штык, наверху.

– Ладно, – поеживается от холода Чихория и, еще раз оглянув местность, спускается вниз вместе с солдатами.

– Ну-ка, выйди на связь с “Сосной”! – говорит радисту. – Я начальству доложу, что мы к отражению “супостата” готовы.

Джаканов вздрагивает от слов Чихории и поворачивает степное свое лицо к оконному проему, где вуаль дождя затемняет мир. Солдаты садятся у стен на корточки.

V

Сырая осенняя ночь наваливается на подстанцию и съедает паутинку проводов над пустырем.

– Курить только на втором этаже, где-нибудь в закутке! -инструктирует Чихория солдат. – На крыше и в окнах – чтоб ни одного огонька! А то нас тут в момент вычислят!

Все пялятся на влажный мрак и изредка переговариваются шепотом. Долго ничего не происходит, и тревога в душах убаюкивается. Далеко за пустырем дырявят темноту огоньки фар, доносится урчание двигателя, и снова тишина и ночная темень.

– И что, мы тут трое суток сидеть будем? Как считаешь? – не выдерживает скуки медик.

– Сколько надо, столько и будем сидеть, – вздыхает Чихория, прислушиваясь к вспыхнувшей где-то далеко перестрелке.

Он смотрит на светящиеся стрелки своих командирских часов, меняет караул. Из старого здания подстанции приходит Рамазанов с напарником, а двое солдат – автоматчик со второго этажа и Козлов с крыши – уходят в каптерку погреться и поспать.

– А мы с тобой спать вообще, что ли, не будем? -интересуется капитан.

– Я буду дежурить, сколько смогу. А ты иди отдыхай, -говорит, зевая и поеживаясь, Чихория. – Когда станет невмоготу, я тебя разбужу. Сменишь меня. Кто-то из офицеров постоянно должен быть здесь.

Ветер шумит в мокром кустарнике. Слышны осторожные шаги медика на темной лестнице. И совсем пока не слышен полет пули из снайперской винтовки. Хлопок выстрела ударяет в уши уже после того, как свинцовый плевок попадает чуть ниже сигареты, закуренной водителем на крыше в нарушение приказа Чихории.

– Товарищ старший лейтенант! – орет растерянный сержант. -Савчука в шею ранило!

Георгий бежит на крышу и подползает к солдату. Водитель сучит ногами, в его горле булькает кровь, в окостеневших губах продолжает дымить сигарета.

– Я же вам говорил – не курить, придурки! – зло шепчет Георгий. – Смотрите в оба, откуда бьет, гасите его, суку!

Он тащит раненого вниз, на второй этаж, как мешок с картошкой.

– Капитан, где ты? Помоги! – зовет Чихория, надрываясь от тяжести и спотыкаясь в темноте.

Водитель хрипит. Георгий укладывает его возле стены, выглядывает в окно и снова зовет;

– Джаканов, где ты?

Над головой Чихории пролетает пуля и чмокается с бетонной стеной.

– Ух, блин! – удивляется Георгий и приседает. – Огонь! Что вы все, попримерзали?!

Солдаты клацают оружейными предохранителями и затворами и, не глядя, выпускают по пустырю сумасшедшую свинцовую свору.

– Прекратить! – орет после долгого грохота Чихория, испугавшись перерасхода патронов, и осторожно выглядывает в окно.

Ни зги не видать. Он выставляет свой автомат с ночным прицелом и всматривается через окуляр в зеленую светящуюся муть.

– Стреляют только те, у кого ночные прицелы! – командует Георгий.

Под стеной клокочет горлом водитель.

– Джаканов, блядь! – орет Чихория и, не дождавшись ответа, командует: – Рамазанов, найди капитана и приведи сюда!

Рамазанов отрывается от стены и направляется к лестнице. Две пули – от короткой автоматной очереди и снайперской винтовки -хлопаются в его сырую ватную куртку. Солдат с грохотом падает и царапает судорожными руками цементный пол. На крыше сержант включает свой пулемет, заглушая стон Рамазанова и мат Чихории.

Георгий ползет к солдату и ощупывает его ватник. Ладонь вляпывается в кровавое болото.

– Живой, земляк? Живой? – шепчет взводный.

– Больно, – скрежещет зубами Рамазанов.

– Где же эта падла Джаканов? – шипит Георгий и ползет к лестнице.

Капитан сидит на корточках в углу площадки между вторым и первым этажами, обхватив голову руками. Чихория натыкается на него в темноте.

– Ты что, ранен? – спрашивает Чихория, чувствуя, как дрожит Джаканов.

– Да. Нет, – задыхаясь, отвечает медик.

– Да или нет?! – Георгий начинает понимать, что капитан не мог быть ранен – пули сюда не долетают. Взводного бьет ток злости.

– Вставай, сука! Там люди без тебя подыхают! – кричит Чихория и пинает, пинает, пинает сапогами окаменевшее, скрюченное страхом тело Джаканова.

– Не могу! – истерично шепчет капитан, – Не могу! Не могу!

– Вставай, падаль! – месит его ногами Георгий. – Вставай!

На лестнице внизу слышны шаги. Это из подсобки прорвалась отдыхавшая смена. Чихория останавливается, перестает бить медика, забирает его сумку и идет к раненым. С крыши пустырь поливает огнем пулеметчик. Изредка хлопает снайперская винтовка.

Георгий расставляет прибывших на подмогу солдат у окон и на карачках ползет к раненым. Что делать с пробитой шеей, он не знает и просто переворачивает водителя лицом вниз, чтоб не захлебнулся кровью. На Рамазанове разрывает куртку и затыкает сочащиеся дырки в груди кусками бинта и ваты.

– Потерпи, братан! – шепчет взводный. – Я к тебе в Дагестан еще на свадьбу приеду.

– Больно! – надрывно стонет солдат и копает ногтями бетонный пол.

С пустыря с шипением взлетает осветительная ракета, повисает над подстанцией, и тут же по стенам пристройки цокают пули. По полу ползет прямоугольник света от окна. Подбородок водителя стоит в черной лужице крови. У Рамазанова сверкают оскаленные молодые зубы.

– Не высовываться! – кричит Георгий и направляется к лестнице, на крышу.

– Сколько их там, засек? – спрашивает у сержанта, чувствуя, что лег в лужу и вода подбирается к телу.

– Трое, – отвечает пулеметчик, не отрываясь от ночного прицела. – Снайпер вон там, за деревом, автоматчик – вон там, в прогалине, и еще один где-то тут недалеко ракету пустил. Но наверняка уже сменил позицию.

– Ну, это еще не все, – размышляет вслух Георгий. – Еще может сидеть без звука кто-нибудь, чтоб прикрывать их отход и перемещения. Да и на случай нашей контратаки, если решим прочесывать.

– А мы что, будем пустырь чесать? – удивленно смотрит на командира сержант, пытаясь поймать его взгляд, но взводный не отлипает от окуляра своего “ночника”.

– Нет, ничего чесать мы не будем, – успокаивает пулеметчика Георгий и ползет к снайперу на другой конец крыши.

– Откуда они взялись? – не может прийти в себя солдат.

– На машине, видать, подъехали. Помнишь, фары светились пару часов назад? – говорит Чихория.

– Долго они нас, гады, выпасали, – вздыхает снайпер.

– Профессионалы. Наверняка воевали в Абхазии. Слишком уж грамотно работают. И стреляют – не то что вы, замудонцы, -вздыхает Георгий и вспоминает о раненых. – Учили вас, учили…

– Что учили?! – шепотом возмущается снайпер. – Лично я полгода то боксы для техники строю, то казарму ремонтирую. Винтовку в руках пятый раз в жизни держу!

– Ладно! – обрывает жалобы взводный. – Держишь, вот и держи! Твое дело хоть приблизительно в цель стрелять. Ты хоть их видишь?

– Двоих видел.

– Не попал, конечно? – скорее утверждает, чем спрашивает Георгий.

– Попадешь тут…

– Ладно, хоть наблюдение веди хорошо. У нас на всех только три ночных прицепа. Один у тебя. Гордись и отработай!

– Понятно. Как там наш раненый?

– Раненых уже двое. Рамазанов две пули в грудь схлопотал, -вздыхает Чихория. – Боюсь, не выживет…

– Ё мое! – отрывается от “ночника” снайпер.

– И врач, собака, в шоке! – взводный кривится и сплевывает.

– Как в шоке? – не понимает солдат.

– В шоке – как в жопе! – не сдерживается Георгий и слушает отдаленную перестрелку: где-то возле города воюют.

– Дай-ка мне винтовку, попробую достать хоть одного гада, -подвигается к солдату Георгий.

Долго всматривается в безжизненные кусты, ждет, что качнется ветка или шевельнется ствол оружия. Но все мертво. Лишь эхо далекой пальбы да тяжелое дыхание солдата рядом тревожат ухо Чихории – напоминают, что мир вне зеленого прицельного круга живет и дышит.

У Георгия начинает слезиться глаз. Взводный готов уже отдать винтовку снайперу, но час его настает. Он замечает движение. Это взмахи чьей-то руки. Чихория прицеливается в то место, где к руке должно быть приделано тело врага. Он плавно нажимает на спусковой крючок, и приклад сильно толкает его в плечо отдачей выстрела. Георгий старается высмотреть результаты своего огня, но бетонную стену над ним начинают грызть пули автоматной очереди из кустарника. Свинцовая стайка пролетает над ним, вздыбливая легким сквознячком волосы на голове. Чихория прижимается к сырому бетону и лежит в раздумье: “Попал, не попал?”

Темное влажное небо вспарывает осветительная ракета. Шипит и пенится в вышине, мертвенным светом озаряя сверкающую лужами крышу. Два автомата из кустарника поливают пристройку подстанции. Солдаты прижимаются к стенам, как к женщинам, отдавая холодному бетону тепло своих дрожащих тел.

– Сволочи! – шепчет Чихория врагу и ползет к дыре, ведущей на второй этаж, где захлебываются кровью его подчиненные.

Ракета умирает в черной пасти неба. Автоматы в кустах умолкают. Взводный в темноте окликает радиста.

– Дай мне “Сосну”! Доложить нужно.

Радист ковыряется в углу возле своего железного ящика, чтоб растормошить начальство радиоволной.

– “Сосна”? – Георгий старается говорить потише, чтоб не слышали атакующие, но внятно, чтоб разобрал абонент. -Докладывает “Третий”. Заняли объект в назначенный срок. Час назад подверглись нападению неизвестной вооруженной группы. У них снайперская винтовка и два автомата. Другие огневые средства пока себя не обнаруживали. Держим оборону. Объект под нашим контролем. У нас двое раненых. Оба тяжело. Один в шею, другой в грудь. Нужна срочная эвакуация…

Чихория прижимает к голове наушник, “Сосна” спрашивает, нельзя ли оказать помощь раненым на месте, ведь с взводом находится профессиональный врач. Взводный мнется, не зная, что ответить. Душа не пускает рассказать правду про медика. “Стучать” на Джаканова Георгий не хочет.

– От него мало проку, – говорит он “Сосне”. – Ранения очень тяжелые…

“Сосна”, поразмыслив секунду-другую, отвечает, что сейчас послать за ранеными некого, пусть врач делает все возможное. “Продержитесь до утра”.

– Есть продержаться до утра! – сдерживая эмоции, говорит Георгий и бросает микрофон с наушником на пол.

– Больно! – ворочает жерновами челюстей Рамазанов, кроша свои красивые зубы. – Больно!

Взводный на карачках ползет через всю комнату, мимо измученного страданиями Рамазанова, к лестнице. Добравшись до окаменевшего капитана-медика, толкает его скрюченное от шока тело.

– Джаканов, браток, я тебя умоляю – помоги ребятам! Помрут.

Джаканов всхлипывает.

– Я тебя понимаю, – Георгий садится рядом с ним на корточки. – У меня тоже жена и дети, родители старые и больные в городе. Даже не знаю, что с ними. Но я же не расплавился, держусь. А бойцы тем более.

Чихория закуривает.

– Я никому не скажу, что ты испугался. Дело житейское, с кем не бывает. Но мужики ведь к утру дойдут, кровью истекут. Нам с тобой отвечать. Приедут их родители, как мы с тобой будем в глаза матерям смотреть? Они же нас разорвут от горя. А?

Георгий замолкает, прислушивается к стонам Рамазанова и шепоту солдат у амбразур. Стрельбы нет.

– Дай курнуть, – поднимает голову Джаканов, забыв, что у самого есть в кармане курево.

Чихория сует в его трясущуюся руку недокуренный бычок. Капитан затягивается шкворчащей сигаретой, и Георгий видит его мокрое лицо с запухшими глазами.

– Пойдем, дорогой! – берет под руку капитана и тащит. -Поднимайся! Соберись! Ребята тебя ждут, надеются…

Джаканов распрямляет заржавевшие ноги, хрустя суставами, и идет за взводным, цепко держа в кулаке мокрый край его бушлата…

Пока медик возится возле раненых, включается за пустырем движок “жигуля”. Георгий старается высмотреть свет фар. Но машина, захлопав дверцами, уходит вдаль без огней. Урчание мотора растворяется в треске далекой перестрелки…

– Посветите мне! – просит медик, и Чихория начинает жечь спички над восковыми перекошенными лицами раненых солдат.

Мелкий дождь шуршит на крыше, заставляя пулеметчика и снайпера дрожать от холода. Но стылые их тела не тронуты пулями. Солдаты понимают это и не жалуются. Впереди длинная дождливая ночь.

Раненых перетаскивают в подсобку старого здания, и Джаканов при электрическом свете до утра колдует над ними, пачкаясь чужой кровью.

Чихория до рассвета бегает со своего поста к врачу, интересуясь состоянием солдат.

– Джаканов, родной, не дай мужикам помереть! Я тебя в задницу поцелую, если выживут, – говорит он уже забывшему страх медику и снова уходит в пристройку…

Утром еще моросит, когда на смену Чихории и его людям приезжает на грузовике лейтенант Сергей Невестин со своим куцым вторым взводом.

У Невестина красивое молодое лицо и полный юношеского боевого азарта взгляд. Он видит, как в кузов грузят раненых солдат, и бледнеет.

– Живы?

– Живы, слава Богу и врачу, – говорит Георгий и трет усталые, красные глаза.

– Обслуживающий персонал подстанции есть? – спрашивает Невестин.

– Пока нет. Возможно, и не будет. Но там все на автоматике работает.

Георгий рассказывает Сергею о ночном бое и учит, как правильно обороняться.

Оба офицера бродят по пустырю в поисках следов нападавших. Находят пустые гильзы и кусок окровавленного бинта. Они видят кровь врага. Георгий понимает, что это итог его выстрела из снайперской винтовки. Он радуется своей меткости. Он впервые в жизни пролил чужую кровь. В бою. Георгий не думает об этом долго и остро. Он устал…

VI

В кузов “Урала” лезут продрогшие за ночь солдаты взвода Чихории с почерневшим от стрельбы оружием. Джаканов направляется к кабине, берется за ручку дверцы, но Невестин окликает его:

– Товарищ капитан, вам просили передать приказ – оставаться здесь с нашим взводом!

Врач поворачивает к офицерам удивленное лицо, вздыхает и опускает плечи. Он долго смотрит себе под ноги. Затем достает из кармана авторучку и блокнот, вырывает оттуда лист и садится на подножку машины, пристроившись писать.

Чихория и Невестин наблюдают за ним молча.

– Георгий! – зовет взводного Джаканов. – Эту бумажку передашь вместе с ранеными нашим ребятам в медбате. Здесь написано, что я им делал, и перечислены препараты, в которых я сейчас нуждаюсь. Пусть передадут мне при первой же возможности… Мало ли что тут еще будет.

Чихория берет листик и обнимает врача, прижавшись своим побитым, заросшим щетиной лицом к гладкой азиатской щеке капитана.

– Джаканов, спасибо тебе! – голос Георгия дрожит. – Я всем расскажу, какой ты молодец,

– Да ладно! – вздыхает медик. – Извини, что я сдрейфил вначале.

Он поворачивается к Невестину, делает к нему пару шагов и протягивает руку:

– Ну что, будем знакомиться? Я Джаканов, из медбата…

Чихория садится за руль, хлопает дверцей и запускает двигатель. Водитель с перевязанной шеей лежит в кузове, смотрит в сочащееся влагой небо и начинает засыпать. В его раскрытый рот падают мелкие капельки дождя…

Чихория рулит к медбату. В кузове раненые, уставшие от боли, стонут в беспамятстве. Черный дым пожаров стелется над крышами поселков. Воют и скулят во дворах недобитые собаки. Георгий не слышит этого звериного плача. “Урал” с запотевшим от дождинок лобовым стеклом глушит своим ревом все живое. Только автоматная трескотня царапает слух.

Возле КПП своей части он притормаживает. Перед воротами огромная толпа осетин – мужчин и женщин – с горящими глазами. Они машут кулаками и требуют оружия. Заплаканные, онемевшие дети сидят у матерей на руках, сгорбившись от рева людей. Осатаневший от диалога с народом майор Савинов, заместитель командира полка по воспитательной работе, стоит на горбатой спине бронетранспортера и, воздев руки к простуженному небу, хрипит:

– Братья и сестры! Мы не можем вам дать оружие!.. Мы сделаем все возможное, чтобы защитить вас и ваших детей от ингушских экстремистов!.. Наши офицеры и солдаты…

Объяснения его тонут в гуле. Две сотни распахнутых темных ртов обстреливают Савинова. Высохшая, как мертвое дерево, женщина в черном платке взбирается к нему по борту бронетранспортера. Чихория пришпоривает своего железного коня и едет в медбат…

– Старлей, золотой мой! – говорит Георгию хирург с воспаленными от бессонной ночи глазами. – Что я с ними буду делать?! У нас ни врачей нет, ни места в палатах. Операционная загружена под завязку. Гони своих ребят сразу в гарнизонный госпиталь!

Он становится на колесо и заглядывает в кузов. Продрогшие солдаты сидят на скамейках, держа над ранеными тяжелое от небесной влаги фиолетовое одеяло, конфискованное на подстанции.

– У тебя тут места полно. Возьми еще несколько человек! Я распоряжусь, чтоб раненых сюда загрузили.

– Я не имею права… – начал было Чихория, но вспоминает, что через толпу у ворот в полк все равно не прорваться. – Ладно. Несите людей сюда!

– Мы мигом, – врач, пошатываясь от усталости, идет в хирургический корпус.

Выезжая из военного городка, Георгий оглядывается на свой дом. Он на окраине. Возле подъезда стоит танк с закрытыми люками. Окна в доме целы. Чихория облегченно вздыхает.

“Урал” мчится по шоссе, прижимаясь к обочине. Навстречу с дымом и свистом летят боевые машины пехоты, кроша гусеницами зыбкий асфальт.

– Господи! Что тут творится? – говорит он новому пассажиру -молодому русоголовому прапорщику из медбата, сопровождающему раненых.

– Кударцы, – отвечает с печальными глазами сосед, выдыхая едкий дым “Примы”. – Вы не гоните так, товарищ старший лейтенант, не дрова везете…

– Какие еще кударцы? – удивляется Чихория, сбавляя скорость.

– Кударцы – южные осетины. Ополчение из Цхинвала. За два с половиной часа через перевалы пришли. Опытные боевики. С грузинами воевали, – и косится на грузинский нос Георгия.

– Звиздежь! Не может быть, – качает головой Чихория. – Это же почти двести километров, да через гору, да на гусеницах!..

– Мало того, они шли ночью, – прапорщик выбрасывает окурок в окно.

– Тем более звиздежь, – сомневается Чихория. – Ты же военный человек: должен понимать, что такого быть не может.

– Почем купил – по том и продаю… Не верите – как хотите. Но они уже вчера утром тут были. Сутки воюют… А вы что, ничего не знаете?

– Я подстанцию охранял. Не в курсе.

– Ясно… Так вот, говорят, кударцы и наши десантники ингушей из города выбили. Теперь в поселках бои идут.

– А десантники откуда взялись?

– Ясно, откуда – с неба… А вам кто облицовку отрихтовал? -спрашивает прапорщик, рассматривая побитое лицо офицера.

– “Враги народа”, – без долгих объяснений отвечает Георгий.

– Понятно, – сосед отворачивается, чтобы спрятать улыбку.

Из госпиталя Чихория едет к родителям по затаившемуся городу. Только бронетранспортеры да грузовики с вооруженными людьми шныряют по вымершим улицам. Сырой воздух тяжел от дыма пожарищ – горят ингушские дома. Сердце Георгия бухтит от волнения…

Двое солдат и прапорщиков из медбата остаются сторожить разгоряченный беготней “Урал”. Остальные поднимаются со своим взводным в квартиру. Они молча наблюдают, как мать при виде в измочаленного лица сына мужественно сдерживает крик и не падает в обморок. Она ведет солдат на кухню, кормит их домашними пирогами и ставит чайник.

Георгий, не раздеваясь, усаживается рядом с постелью скошенного радикулитом отца. Мать, обеспечив работой голодные солдатские рты, приходит слушать сына. Светлана подпирает стену уже сформировавшимися женскими плечами и смотрит на брата. В школе отменены занятия, и она скучает по мальчику-кударцу. Но сейчас любовь отодвигается на второй план. Она вместе с родителями слушает, как ингуши расписали лицо Георгию и воткнули в бок спицу. Чихория-младший рассказывает, что сторожил подстанцию, но о ночном бое не говорит. Рассказ его короток и скуп на прилагательные и ругательства. Тем не менее, мать плачет выцветшими глазами и сморкается. Отец насмерть душит подушку сильными руками и мотает головой. Светлана поднимает покатые плечи и слабеет в коленках.

– Боже, какие сволочи! – вздыхает мать. – Кто бы мог подумать! Десятилетия жили в мире и согласии. И вот, пожалуйста… – В ночь с 30 на 31 октября (когда ты ушел от нас домой) почти все ингуши, живущие во Владикавказе, покинули свои дома и квартиры, – говорит Чихория-старший. – Видно, акция была тщательно спланирована… На здании университета сидели снайперы. Еле выкурили оттуда…

– Гарик, что тут вчера творилось! – вступает в разговор мать. – Ингуши стреляли, как на охоте. Женщины, дети, старые люди… Кто на мушку попался, в того и били. Рассказывают про одного ингуша: тридцать лет прожил в дружбе с соседями-осетинами, вместе водку пили, праздники отмечали, дома строить друг другу помогали, а утром 31-го числа пришел с винтовкой и всю семью осетин, с которой тридцать лет дружил, в заложники увел. Вот какая подлость. Тридцать лет злобу таил!..

Георгий слушает и медленно закипает. Кровь в нем начинает бурлить. На кухне солдаты чавкают и сгребают нехитрую снедь, позабыв о национальных распрях.

– Наши ребята с кафедры ко мне вчера вечером заходили, -включается Илларион Чихория. – Говорят, Москва среагировала мгновенно. В Моздоке высадилась дивизия внутренних войск, в Беслане – десантники… Как вмазали этим бандитам – летели вверх тормашками из города, как шведы под Полтавой… А местные власти растерялись. Если бы не кударцы – ополчение из Южной Осетии – и несколько здешних отрядов самообороны, ингуши бы город взяли. Это как пить дать. Не знаю, что бы тогда было…

– Гарик, ингуши беременным женщинам животы вспарывали и неродившихся детей выбрасывали. Огрубленные головы осетин на заборы вешали. Ужас, что творилось! – причитает мать.

– Правда, говорят, русских не трогали. Утром 31 октября в поселках люди проснулись, а у них на воротах мелом написано: “русские”. Эти дворы не грабили, жильцов не убивали и в заложники не брали, – вносит новую ноту в разговор полковник Чихория. – То есть ингуши работали по четкому плану. Это не стихия. Тут другое…

Георгий вскакивает со стула и начинает ходить взад-вперед по комнате, держа двумя пальцами сдвинутый со своей оси нос.

– И что интересно: чуть ли не в один день все ингуши с ближнего, дальнего зарубежья, из Сибири, Дальнего Востока съехались. Руслан Аушев уже в Назрани сидит… – говорит Чихория-старший. – Десантники колонной в один поселок входят, а по ним из гранатометов как влупят! Две машины сожгли, майор-комбат, пара младших офицеров, десяток солдат погибли. Генералу Чиндарову (он десантниками командует) когда об этом доложили, он Аушеву позвонил и сказал: если хоть один выстрел с ингушской стороны еще будет, то его десантники сметут с лица земли весь населенный пункт, откуда будет вестись прицельный огонь. И сразу все сопротивление стихло.

– А кударцы какие молодцы!.. – встревает Светлана. Семья смотрит на нее. Семья понимает, откуда ветер дует. А ветер дует от влюбленности в одноклассника-кударца. Светлана краснеет под взглядами трех пар глаз и опускает голову.

– Кто молодец, – включается Илларион Чихория, – так это наши курсанты. Как они грамотно построили оборону к югу от города! Конечно, руководил полковник Зайченко. Даже ни одного раненого на нашей стороне! Зато боевиков накрошили, как салата на свадьбу… И такое училище разгонять собираются… Преступники!..

– А Дудаев как на все это реагирует? – подает, наконец, голос Георгий.

– А что Дудаев… Пока неизвестно, – вздыхает отец. – Наш генерал Соколов, говорят, тоже по этому поводу переживает. Обиду на Джохара держит.

– Может, эта резня специально кем-то спровоцирована, чтоб выманить Дудаева из Грозного, втянуть в военную разборку и затем ввести войска в Чечню? – спрашивает Георгий, остановившись посреди комнаты.

Отец с трудом поворачивает к нему заросшее серой щетиной лицо. Мать поднимает на сына выцветшие заплаканные глаза. Сестра передергивает молодыми плечами. Солдаты, напившись чаю с пирогами, хотят курить, но не хотят уходить из теплой кухни, насыщенной вкусными запахами.

– Не знаю, сынок. Такие времена, что не разберешь хитрости от глупости, а подлости от добра… Вот смотри: приняли в Москве закон о реабилитации репрессированных при Сталине народов (вроде бы хорошее дело сделали), а что началось!.. Это же надо, чтоб одни народы полностью реабилитировать, другие народы надо с земли сгонять и дома отнимать. Кто ж на это пойдет? Получается, что этим законом только спровоцировали национальные распри… Разборки в Чечне, вооруженное выступление ингушей и прочее – это все следствие или чьей-то подлости, или глупости. А простым людям, в том числе и армии, теперь приходится страдать. Ведь кому-то нужно гасить эти пожары… Вон, глянь в окно – сколько дыма! Ингушские дома горят. А в поселках что творится вокруг города?!

– Сынок, – сжимает сухие руки мать. – Мы всей правды не знаем и, может, не узнаем никогда. Поменьше думай об этом, поменьше разговоры разговаривай. Лишь бы эта война в большую не переросла. А ты старайся ни на кого зла не держать: ни на ингушей, ни на чеченцев. Еще неизвестно – кто прав, кто виноват, по какой причине эта резня началась. И ингушам досталось на свою долю мук, что и говорить…

– Ну, как же не злиться, мама?! – вспыхивает Георгий. -Морду всю и мне, и другим офицерам расписали под Хохлому, за что – я их, что ли, выселял полвека назад? Спицу в бок сунули, чуть не убили – за что?! И потом, сколько можно обиды копить. У всех народов было горе, но никто ведь не озлобился так, как ингуши и чеченцы? Это уже, видно, такая национальная черта у них…

– Гарик! – хрустит костяшками пальцев мать. – Какая еще национальная черта! Не говори об этом, прошу! У тебя отец грузин, мать русская, жена армянка, у сестры кавалер -кударец… Тебе грех про какие-то национальные черты говорить!.. Бандиты – они у всех народов бандиты. Время просто сейчас такое – бандитское…

– Я никогда не думал о том, что у меня жена – армянка, -задумывается Георгий. – То есть я знал, что она армянка, но всерьез, как сейчас, не думал… Слава Богу, мы с Арменией не воюем….

– А еще лучше, что не воюем с Грузией, – вставляет отец. Повисает молчание. Георгий вскидывается:

– Кстати, как там Майины родители?

– Нормально. Живы-здоровы. Мы созванивались, – отвечает мать. – Жалко, что у тебя нет телефона. Как было бы хорошо. А то сидим здесь, переживаем… Как Майя, как дочка? Ты не сказал.

– Не знаю, не успел домой зайти.

– Как это не успел? – вскидывает белесые брови мать, а отец поднимает от подушки голову.

Георгий молчит. Он не хочет говорить о раненых, о спешке. Рассказать – означает признаться родителям, что для него война уже началась, что он уже пролил чью-то кровь.

Выходят солдаты из кухни, благодарят хозяев за угощение.

– Да, ребята, смените там охрану, – спохватывается Георгий, – пусть тоже чаю попьют и перекусят.

Чихория-младший смотрит на картину художника-осетина. Святой Георгий в серебряном кафтане на белом жеребце летит над зелеными холмами Кавказа, пронзая серую мглу огненными очами. Чихория-младший любит эту картину. Сослуживцы отца подарили ее родителям на юбилей свадьбы.

– Не могу я, мам, теперь равнодушно думать и говорить об ингушах, – говорит Георгий, подавляя в себе желание рассказать о ночном бое и двух тяжелораненых солдатах. – И потом, ты же сама говорила, какие зверства и подлости они творили.

– Мало ли что я говорила, – вздыхает мать. – А как подумаю, что каждый народ сейчас свои обиды начнет лелеять и воевать с соседями за “справедливость” – страшно становится. Как бы хуже не было…

Хлопает дверь. Входят два солдата, охранявшие “Урал”. Переминаются с ноги на ногу в грязных сапогах. Мать семенит на кухню кормить их и гремит посудой.

– Гарик! – кричит сыну. – Иди тоже перекусить с ребятами! А то не евши национальные вопросы решать – последнее дело.

Георгий прислушивается к урчанию в пустом животе и еще раз вскидывает взгляд на картину. Ему кажется, что Святой Георгий летит на своем коне карать ингушских бандитов. Чихория-младший начинает гордиться, что отстоял ночью подстанцию, а главное – не раскололся на хвастовство родителям. Он идет на кухню, где его солдаты, не поднимая глаз на своего взводного, молотят пироги и обжигаются чаем. Георгий садится за стол и протягивает руку к тарелке. Замечает, что пальцы в засохшей крови – испачкался, когда таскал раненых. Он вскакивает и бросается к раковине -смыть. Мать не понимает нервозности сына и осаживает его:

– Гарик, не суетись. Чего ты нервничаешь?

Георгий смотрит на руки солдат. Они тоже не вымыты. Но мать не обращает внимания: думает – обычная грязь…

Чихория-старший отправляет дочку в свою комнату, ждет несколько минут и зовет к себе сына. Георгий с полным ртом подходит к постели. Мать суетится на кухне.

– Сынок, – тихо говорит отец. – Не сегодня-завтра будет ввод войск в Чечню…

Георгий перестает жевать и стоит с полуоткрытым ртом.

– Ребята наши из училища сказали, – продолжает полковник, глядя сыну в черные распахнутые глаза, – что армия будет отрезать от Чечни районы, преимущественно населенные ингушами, для создания Ингушской республики… Смотри там, осторожнее. Неизвестно, как среагирует Дудаев. Возможна война…

Георгий на ватных ногах возвращается на кухню и садится за стол. Есть больше не может. Ему хочется рассказать отцу все: про ночной бой, про Джаканова, про раненых, про то, что война для него уже началась… “Только разволнуются старики”, – понимает Чихория-младший и поэтому молчит.

– Живее, мужики! – сердито подгоняет солдат. – И так засиделись тут.

У солдат изо ртов летят крошки. “Как дети”, – думает Георгий. “Как дети”, – думает мать.

– Да куда же вы летите?! – она прижимает руки к высохшей груди и морщит лицо, готовясь заплакать. – Побудьте хоть часок! Когда же я тебя, Гарик, еще увижу?!

– Все, мам, пора, – и Георгий идет прощаться с родней. Солдаты бухают сапогами, спускаясь по лестнице. Георгий чмокает мать в мокрую щеку и бежит следом.

Холодный, сизый от пожаров ветер гонит по улице янтарные листья и гудящую машину скорой помощи. Улучшения погоды не предвидится, и дым не поднимается в небо, а ползет по дворам и сочится в кабину “Урала”, где старший лейтенант Чихория давит ногой на “газ” и нервно курит. Ему, видно, мало дыма горящего Отечества…

У военного городка стоит врытая в землю боевая машина пехоты, по обе стороны от нее – окопы. Над брустверами, как черепахи, двигаются солдатские каски. Где-то под ними -замурзанные солдатские лица. Георгий представляет себе выражение глаз.

Он проскакивает на “Урале” мимо блокпоста и тормозит у своего дома, спрятав машину за танк, у подъезда. Окна в доме целы, значит, танк не сделал ни одного выстрела. Чихория взлетает на свой этаж и стучит в дверь…

Пока Майя висит на его шее и дрожит от плача, Георгий смотрит на чемоданы, выставленные в коридор.

– Ты куда собралась? – спрашивает, наконец, у жены, чуть успокоившейся.

– Ну, как же? А вдруг эвакуация… Городок обстреливали.

– Что-то я не заметил, – удивляется Георгий.

– В наш дом не попало, а в соседнем, который ближе к поселку, у многих стекла побило. Правда, все живы, но сейчас холодно, и жильцы по соседям разбрелись. Да и вообще женщины с детьми кучкуются у кого-нибудь в квартире и сидят скопом по пять-шесть семей, чтоб не страшно. Мужиков ведь нет.

– Как дочка? – спрашивает Георгий, все еще стоя в коридоре.

– Спит. Что ей? Каши наелась, куклу под голову, и сопит в две дырки. Ты почему не проходишь?

– Майя, некогда. Я и так уже полдня мотаюсь, еще в полку не был. Чувствую, фитилей в задницу получу…

– Где мотаешься? – Майя вытирает глаза кулачками.

– Раненых возил, – неосторожно признается Георгий.

– Каких раненых? – замирает жена. Ее настежь открытые большие глаза сверкают влагой.

– Ну, в общем, зацепило там пару солдат…

– Ой, Гарик, я боюсь! – всхлипывает Майя и опять повисает на шее мужа.

– Только не канючь, пожалуйста! Все будет нормально, -раздражается Георгий. – Я был в городе, у своих стариков. Они сказали, что с твоими созванивались. Тебе привет. У них все хорошо…

Он стоит в обнимку с Майей несколько секунд и, похлопав жену по худенькой спине, говорит:

– Значит, так. Я в полку. К окнам не подходи – вдруг какая-нибудь пуля-дура! За Тамаркой смотри! Я побежал, – и стучит сапогами по ступеням.

– А поесть?! – кричит в распахнутую дверь Майя.

– Я поел дома! – доносится с лестницы.

– Дома… – повторяет тихо Майя. – А я где? – и закрывает дверь.

VII

Всклокоченный Сашка Иванченко в оружейной комнате копошится над патронными ящиками.

– Наконец-то! – вскидывает он лохматую голову, увидев Чихорию и его солдат. – Где ты лазишь? Мы уже тут подумали, что вы в плену или “пали смертью храбрых”.

– Раненых в госпиталь возил, – оправдывается перед ротным Георгий.

– Оружие все на месте? – наседает Иванченко.

– Все.

– Кто ранен? – доходит, наконец, до Сашки.

– Рамазанов и водитель.

– От блин! Этот Рамазанов!.. – сердится Иванченко.

– У него серьезное ранение – две пули в грудь. Как бы концы не отдал, – объясняет Чихория.

– Только этого не хватало. Пол-Дагестана родни с кинжалами съедется на разборки. – Сашка устало садится на ящик с патронами. – Ставьте оружие в пирамиды! – командует столпившимся у дверей солдатам.

– Какая тут обстановка? – переводит стрелки разговора Георгий.

– Обстановка военного психоза! Не знаешь, какая обстановка! – бурчит ротный. – Без конца звонки, построения и совещания…

– А кого ж тут строить, если все на охране объектов? -удивляется Чихория.

– Во-первых, не все. А во-вторых, к вечеру весь полк будет в сборе.

– А взвод Невестина? Он же на подстанции! – поднимает брови Георгий.

– Кончилась охрана объектов. Всех наших меняют внутренние войска и милиция. Взвод Невестина и все прочие скоро будут тут. Короче, общий, а затем – “труба трубит, откинут полог и где-то слышен сабель звон…”

– Не понял, – опять вскидывает брови Чихория.

– Щас поймешь, – Сашка показывает глазами на солдат, бряцающих автоматами у шкафов. – Так! – привлекает ротный к себе внимание подчиненных. – Всем привести себя в порядок и приготовиться к построению на обед! Сразу после обеда – чистка оружия в течение получаса. Затем – все на отрывку окопов! Понятно?!

– Понятно! – гудят солдаты и вытекают из оружейной комнаты.

– Короче, – вполголоса говорит Иванченко, когда ружейка пустеет. – Как я тебе и говорил, идем на Чечню.

– Когда? – не удивляется Георгий и трогает двумя пальцами свой дрейфующий грузинский нос.

– А хрен его знает! Дана команда – ждать команду, а пока будем окопы рыть вокруг городка, – Сашка вздыхает и лезет в карман за сигаретами. – Это жопа, – задумчиво добавляет он.

– Никакая не жопа, – тоже достает сигареты Чихория. – В принципе, это правильно. С этим чечено-ингушским кодлом надо кончать. Иначе никогда покоя не будет, – и смотрит сквозь стену вдаль, где Святой Георгий летит на белом коне карать врагов…

После обеда, выгнув к плачущим тучам горбы мокрых спин, солдаты машут лопатами. Замешанная с камнями глинистая земля чавкает под сапогами. Траншеи, как черви, ползут вдоль границы военного городка.
Сквозь черные деревья виден поселок, где живут в основном ингуши. Над деревьями кружит воронье. Птицы мечутся в сером воздухе, оглушенные стрельбой. Сизый дым липнет к их крыльям. В поселке ревут моторы, захлебываются лаем собаки, грохочут взрывы гранат и трещат автоматные очереди. Чихория смотрит сквозь черные деревья, раздутые осенними ветрами. Он угадывает, что творится в поселке. Там творится нечто страшное. Георгий хочет побывать там, но приказано рыть окопы и никуда не вмешиваться.

Взвод лейтенанта Невестина, замененный внутренними войсками, вернулся с подстанции, и Сергей стоит рядом с Георгием, следя за мечущимися в небе воронами. Его солдаты тоже роют окопы.

– Там какой-то ужас, – говорит бледный Невестин.

Чихория вздыхает и пытается распутать шевелящийся клубок сомнений. Клубок ворочается внутри тела и бередит нутро. Невестин с юным красивым лицом смотрит на поселок, напрягая слух. Солдаты машут лопатами. На брустверы окопов тяжело падают мокрые комья земли.

– Там кто-то идет, – говорит Сергей.

– Где? – поднимает голову Георгий.

– Вон там, – показывает рукой Невестин.

Сквозь черные деревья видны люди. Их человек десять. Они быстро приближаются. Вскоре их уже можно различить. Это женщины и дети. Они почти бегут, иногда оглядываются назад. Детвора держится за юбки матерей, чтоб не отстать. Чихория и Невестин замечают, что за первой группой идет другая, а дальше и третья. Издали они выглядят, как раздробленная колонна похоронной процессии.

Солдаты перестают копать и, опершись на черенки лопат, смотрят на приближающихся людей. Оба офицера стоят на выросшем бруствере окопов и напрягаются. Сжимаются какие-то пружины внутри их тел. Все молчат, глядя, как накатывается на окопы угрюмая, безмолвная, темная волна людей.

К остолбеневшему Невестину подбегает женщина без возраста в черном платье и с младенцем на руках, закутанным в синее грязное одеяльце. Она резко бросает куль со своим ребенком на грудь офицеру. Невестин невольно подхватывает на руки сверток и, выкатив глаза, смотрит в перекошенное злобой лицо матери.

– Держи! – кричит женщина, брызгая слюной в окаменевшего от неожиданности офицера. – Вы, русские, этого хотели и вы это получили!

Посиневшие губы ее пляшут. Оскаленный рот сверкает золотыми фиксами. Она показывает нервной рукой на дымящийся поселок и кричит в лицо Невестину.

– Это не осетины убили моего сына! Это вы, гяуры, русские свиньи, его убили! Без вас бы этой резни не было! Без вас ни один осетин не вошел бы в дом ингуша! Вот теперь и держи подарок от ингушского народа!

Женщина снизу вверх тычет кулаком в посеревшие губы Невестина. Она не может его ударить: мешает куль с ребенком и расстояние до лица офицера – тот стоит на высоком бруствере и почти на голову возвышается над разъяренной матерью. Но тычки выводят Сергея из равновесия. Он поскальзывается на мокрой глине и падает на спину – в окоп. Чтобы не разбиться, инстинктивно разжимает руки и роняет сверток с малышом.

Вскрикивает женщина. Глухой стон прокатывается в толпе ее соплеменников. Бросаются солдаты на помощь. Невестин копошится в окопе, лихорадочно заворачивая в развернувшееся одеяльца не издавшего ни единого звука синего ребенка. Он не понимает, что ребенок мертв. Чихория это понимает. Он в оцепенении наблюдает вся сцену, не зная, что делать.

Остервеневшая мать кидается в траншею и вырывает из рук офицера свое мертвое дитя. Они прижимает его к груди и сползает спиной по стенке окопа вниз. Плечи ее вздрагивают от рыданий. Невестин поворачивает остекленевшие глаза к притихшим ингушам.

– Вы ее простите! – подходит к Чихории пожилая женщина. -Она с ума сошла от горя. Мужа убили, дом сожгли, а дитя в дыму задохнулось.

Георгий смотрит в слезящиеся глаза ингушки и спускается с бруствера ей навстречу.

– Я вижу, вы не русский, – голос у женщины начинает дрожать, она закидывает руку назад и выводит из-за спины девочку лет пяти, одетую только в легкое платьице. – Вы нас поймете… Нас там убивают. Наших мужей, детей, дочерей! – голос ее ломается и из горла рвется сдавленный крик. – Спасите нас! Спасите детей наших! Они же ни в чем не виноваты!

Девочка, не выпуская из окаменевших кулачков длинную и просторную бабушкину юбку, дрожит и смотрит на Чихорию совершенно сухими большими глазами. Личико ее старо, как людское горе. Георгий не может оторвать взгляда от этого повзрослевшего детского лица и начинает снимать с себя ватную куртку.

– Укройся! – говорят он ребенку, шарахнувшемуся к бабушкиной ноге.

И только после этого поднимается над окопами бабий вой и плач.

– Давай, беги за Иванченко, за замполитом!.. Кого из начальства уводишь – всех сюда! – кричит солдату оглохший, придавленный чужой бедой Чихория и начинает шарить по карманам в поисках курева, забыв, что сигареты – в куртке на окоченевших плечиках ингушской девочки…

Близится вечер. Мелкий осенний дождь сыплет на непокрытую голову ребенка, студит загоревшее красивое лицо Невестина, летит в распахнутые в крике и плаче рты спасшихся ингушей, на измазанную глиной сгорбленную над мертвым сыном спину женщины в окопе…

– Братья и сестры! – хрипит в гудящую толпу ингушей “замполит” полка майор Савинов, как хрипел с утра на другой стороне военного городка в толпу осетин. – Мы уважаем ингушский народ! Мы вас не дадим в обиду! Вы всё будете эвакуированы на наш полигон, под охрану воинов Российской армии! Никто вас там не тронет! Но вести полк в бой на ваш поселок мы не имеем права. Борьба с бандитами возложена на милицию и внутренние войска!..

Над головами сбившихся в кучу людей взлетает гул недовольства. Проклятия милиции и осетинам повисают в сыром воздухе.

– У армии другие задачи! Наш полк, как и другие армейские части, тоже получил приказ! – задыхается в крике высохший от забот Савинов. – Мы должны этот приказ выполнить и потому не сможем защищать ваш поселок от бандитов!.. Сейчас подъедут наши машины! Вы погрузитесь в кузова и поедете на полигон! Там будет крыша над головой, там вас и покормят из полевых кухонь! Это -все, что мы можем для вас сделать!..

Взлохмаченный Иванченко, измученный совещаниями и подготовкой к маршу на Чечню, курит со своими офицерами в стороне. Пожилая ингушка с выбившейся из-под платка серой прядью волос подходит к ротному и цепляется за его руку. Пятилетняя внучка, укрытая бушлатом Чихории, по-прежнему держится за юбку бабушки и смотрит большими черными глазами на изуродованное лицо Георгия.

– Товарищи офицеры! – всхлипывает ингушка. – Я знаю: ваше начальство может не разрешить вам это сделать, но умоляю -сходите в поселок и принесите нашим детям одежду и еду!

– Мы не сможем, мы не успеем, – бурчит Иванченко и вырывает свою руку.

– Офицер! Ты не русский, ты меня поймешь, – кидается к Чихории и прилипает к нему ингушка. – Мы достанем денег, мы после заплатим! – Она сползает по телу Георгия и опускается на колени в замешанное ногами сырое тесто земли. – Спасите, кого сможете! Там раненые есть, дети, старые люди!

– Я русский, – отвечает Чихория. – Но я вас понимаю. Встаньте!

– Входите в любой ингушский дом, – стонет ингушка. – Никто вас не осудит. В любой дом входите: там все соседи – русские и осетины – наших людей в подвалах прячут от бандюг и кударцев. Выведите ингушей, а то их всех поубивают! – захлебывается старуха. – На коленях прошу: спасите ингушей, спасите наших детей! Принесите хотя бы одежду и еду тем, кто оттуда вырвался!

Чихория поднимает женщину. Она качается от горя на ослабевших ногах.

– Не волнуйтесь. Сделаем, что сможем, – и смотрит на одетую в его бушлат девочку.

Иванченко рядом скрипит зубами и поглядывает на кричащего майора Савинова, осунувшегося за сутки до неузнаваемости.

До полуночи Чихория с солдатами, кланяясь пулям, бродит по чужим дворам, где одуревшие псы таскают в зубах кишки из развороченных человеческих тел. Взвод ищет по подвалам поселка укрывшихся ингушей и выводит их в полк. Из дымящихся, пропахших гарью домов взвод таскает одеяла, куртки и еду. Вой собак и свист свинца сопровождают Георгия и его подчиненных. Чужие слезы и стенания, чужие кровь и проклятия сопровождают солдат. Измученные спасательной работой, до тошноты наглядевшись трупов, только глухой ночью добираются они до казармы, где ошалелый от предвоенного психоза Иванченко готовит роту к маршу на Чечню -отрезать от нее куски кукурузных полей и бывшие казачьи станицы для создания Ингушской республики.

VIII

Невыспавшиеся, с красными глазами и щетиной на лицах, со смятением в душах выступают наутро в путь солдаты и офицеры.

Колонна машин петляет по изнасилованной дороге. На перекрестках ее встречают и провожают посты военных и полувоенных людей в затасканных бронежилетах: внутренние войска, десантники, милиция, “народное ополчение”… Разбитое шоссе перегорожено железобетонными блоками. Грязные бронетранспортеры и боевые машины пехоты на обочинах покоятся в ямах, замышленных как окопы для техники. Костры дымятся под откосами. Шелудивые бродячие псы роются в пустых консервных банках.

В головной машине едет командир роты старший лейтенант Сашка Иванченко. Он держит на коленях заряженный автомат и готов к любым неожиданностям. Запруженная местными жителями дорога за Назранью не становится неожиданностью. Толстомордый “Урал” мягко, как в масло, въезжает в скопище людей и тормозит.

– Оккупанты, убирайтесь в свою Россию! – кричат ингуши и чеченцы высунувшемуся из окна Иванченке.

– Не пустим! – орут юноши с озорными глазами.

Чихория сидит в кабине второй машины и наблюдает за кипящей толпой. По грузовикам с солдатами летят первые камни.

– Разойдись! – орет Иванченко, открывает дверцу машины и клацает предохранителем автомата.

К ротному подскакивает шустрый мужичонка с горящими быстрыми глазками.

– Люди! Посмотрите: они же все пьяные вдрызг! Посмотрите! -суетится возле грязных сапог Иванченки мужичок, скалится и поправляет свою каракулевую шапку.

И тут Чихория замечает в толпе видеокамеру. Оператор целится объективом в Сашку, налившего злой кровью свои и без того красные от недосыпа глаза. Иванченко замахивается автоматом на провокатора, но Георгий вылетает из кабины и орет над головами гудящей толпы:

– Саня! Видеокамера! Снимают!

Иванченко поворачивает свирепое лицо к Чихории, долго соображает, но через секунду-другую все-таки въезжает в смысл сказанного, ищет глазами видеокамеру и, глубоко дыша, успокаивает себя. Он кладет автомат в кабину и орет, перекрывая галдеж человеческой запруды на дороге.

– Уважаемые ингуши, чеченцы и люди других национальностей! Это колонна Российской армии! Мы не оккупанты и не бандиты, -кричит Иванченко. – Мы движемся по территории России к административной границе будущей Ингушской республики, в создании которой вы должны быть заинтересованы!..

Гомон толпы понемногу утихает. “Чистый комиссар”, -ухмыляется про себя Чихория, наблюдая за ротным командиром, который “толкает речь” в расчете на видеокамеру и надеясь, что не все у дороги – провокаторы.

– Все офицеры пьяные! – суетится в толпе мужичонка в каракулевой шапке, блестя колючими глазками. Он недоволен поведением русского офицера и шныряет между людьми, шепча им что-то в уши.

– Никто тут не пьяный. За моей спиной, – кивает рукой на приостановившиеся машины Иванченко, – в глубине колонны едут военные медики, они подтвердят мои слова…

Чихория поворачивает голову назад – туда, куда махнул рукой ротный. Вдоль шоссе, по обочине, едет бронетранспортер. “Савинов, – догадывается Георгий. – Агитацию в массах проводить… Опоздает”, – решает Чихория и закуривает, следя за работой оператора с видеокамерой. “Для кого же и кто это снимает?” – думает он.

– Подобные разговоры, – продолжает Иванченко, возвышаясь на подножке автомобиля над митингующими, и тычет рукой в мужичка в каракулевой шапке, – мы будем расценивать как сознательное препятствие государственной власти!

– Га-га-га! – гогочет в толпе молодежь и скалит порченые наркотическим куревом зубы.

– А теперь, – делает паузу Иванченко, хватанув побольше воздуха в легкие, – кто “за” создание Ингушской республики -прошу очистить дорогу; кто “против” Ингушетии – можете стоять на шоссе хоть до посинения – мы все равно пойдем вперед!

“Это тебе не Савинов со своими “братьями и сестрами”, -думает о ротном с восхищением Чихория и улыбается, глядя на рассасывающуюся с дороги толпу. Оператор опускает видеокамеру, и Георгий замечает недовольное сюжетом смуглое лицо.

Бронетранспортер тормозит около головной машины, из люка выныривает “замполит” майор Савинов, похожий худобой на Кощея Бессмертного.

– Что тут случилось? – кричит Иванченке, интересуясь причиной задержки колонны.

– Уже все нормально! – орет ему ротный. – Политзанятие проводил!

– Ага, – кивает ничего не понявший Савинов и ныряет в люк.

Бронетранспортер становится в голову колонны. Рыча моторами, машины дергаются и начинают ползти дальше – к новой, в Москве рожденной границе между Ингушетией и Чечней.

IX

На окраине станицы – заброшенный полевой аэродром военного училища летчиков. Сюда курсанты приезжали летом на практические занятия. Поэтому постройки на разрушенном аэродроме – легкие, фанерные, рассчитанные на жару. Но сейчас – начало ноября. В окнах трех сохранившихся зданий – ни одного стекла. Двери выбиты, деревянный пол во многих местах сорван. Есть крыши и стены. Полк приютился здесь, потому что это лучше, чем стоять лагерем в чистом поле на пронизывающем холодном ветру и под дождливым небом. Кроме того, в летнем лагере летчиков сохранились забор, контрольно-пропускной пункт (КПП) с кирпичной сторожкой и железными воротами, а вокруг аэродрома во многих местах есть ограда с колючей проволокой.

Устроившись здесь на постой, полк роет окопы вокруг взлетно-посадочной полосы. Недовольные женщины выводят с аэродрома недовольных коров, жующих дожившую до ноября траву.

– Это наша земля! Разъездились тут! – ворчат хозяйки майору Савинову, который оседлал бронетранспортер и ездит вдоль колючей проволоки проверять готовность окопов и поднимать моральный дух измученных, продрогших солдат.

– Не съедим мы вашу землю, не волнуйтесь так! -отгавкивается Савинов от нападок женщин и просит не водить больше скотину на военный объект.

Взвод Чихории вычищает казарму от закаменевшего человеческого дерьма и закрывает оконные и дверные проемы одеялами.

– Тут еще ничего, – говорит пришедший с окопов Невестин, – а вот взвод Панарина посадили на дальнем приводе. Там хибарка -даже без крыши. Без окон, без дверей – полна жопа огурцов… Как они там будут ночевать? – и вздыхает. – Слава Богу, дождь кончился.

В казарму входит взлохмаченный Иванченко.

– В 15.00 совещание всех офицеров – говорит он и набрякшими глазами оглядывает помещение, сумеречное из-за закрытых одеялами окон. – Комнату для хранения оружия оборудовал? – спрашивает у Чихории.

– Сделали, – кивает головой Георгий и ведет ротного показывать работу.

– Вечером заступишь в наряд по КПП, – бурчит Иванченко и чешет лохматый затылок.

– Блин, Саня! Только не это! Я лучше всю ночь посты буду проверять, – просит Чихория. – Меня на КПП “местные” затрахают.

– Это не я решил, – оправдывается Иванченко. – Кто-то из командования полка твою кандидатуру предложил. Ты – “лицо кавказской национальности”, проще будет найти общий язык с “местными”.

– У меня сейчас не “лицо”, а рожа побитая. Кстати, ингушами.

– А ты говори, что пострадал в боях с осетинскими экстремистами. Зауважают.

– На хера мне их уважение?! – и Георгий щупает хрустящий нос…

На совещании командир полка говорит о том, что Джохар Дудаев официально поприветствовал рождение Ингушской республики, что очень рад за братьев-ингушей, но требует отвода российских войск с линии административной границы Ингушетии и Чечни. Граница же эта проходит километрах в пяти отсюда, на другом конце станицы, за перекрестком. Там сейчас стоят десантники. По обе стороны от них гаубичный полк и мотострелковая бригада, не считая “мелких брызг”. От личного состава полка в такой обстановке с учетом враждебности местного населения и наплыва беженцев-ингушей из Северной Осетии требуется повышенная бдительность, боевая настороженность и выдержка. Не исключены провокации. В связи с этим приказ: оружие применять только в случае прямой угрозы для жизни военнослужащих. Посты проверять каждые полчаса. Не допускать дезертирства, пьянства и вообще контактов личного состава с местным населением и прочее, и прочее…

Заинструктированные командиром полка и Савиновым до умопомрачения, офицеры выходят на воздух и закуривают. Возле барака, в котором размещается штаб полка, стоит “Волга” с распахнутыми дверцами. В ней сидят станичные милиционеры-ингуши и слушают песни. Песни льются из автомагнитолы. Мужчина тонким голосом поет на русском языке (с акцентом) о героическом вайнахском народе, который героически боролся с русскими захватчиками и, конечно, героически победил.

– Что это вы там слушаете? – спрашивает у притихших милиционеров Иванченко, наклонившись к машине.

– Это наши народные вайнахские песни – с затаенной гордостью отвечает щупленький милиционерчик. – Вайнахи – это чеченцы и ингуши. Мы – два народа, братья.

– А если Дудаев пойдет войной на Ингушетию, что вы будете делать?

– Этого не может быть! – выскакивает из машины милиционерчик.

– Почему? – подначивает его Иванченко. – Ингушетия создается на территории Чечни, да еще с помощью Российской армии. С какой стати Дудаев будет радоваться, что у него такой кусок земли оттяпали? – офицеры у крыльца улыбаются, и Сашка чувствует это спиной.

– Дудаев рождение Ингушской республики только приветствует! – не сдается милиционерчик.

Но Иванченко загоняет его в угол:

– Ну, тогда закономерно возникает вопрос: почему же он сам раньше не выделил ингушам земли для “свободной и независимой Ингушетии” и не ратовал за создание республики? Территории чеченской пожалел или властью делиться не захотел?

Сашкин противник, судорожно глотнув воздуха, кидается в машину и захлопывает дверь.

Чихория, внимательно следивший за диалогом, отводит Иванченко в сторону.

– Саня, не связывайся ты с ними. И так все на нервах. На хер тебе лишние проблемы?

– Жора, но ты пойми: это же вызов. Выделили им при штабе комнату для “опорного пункта правопорядка” и “более тесного взаимодействия с местными органами власти”, а они в “Волге” развалились и гоняют нам песняка про героический вайнахский народ, который сто пятьдесят лет русских бьет! А мы это все должны безмолвно проглатывать? Усраться и не жить! Этим “ментам” замызганным вон на КПП стоять надо и разгонять всю шваль, которая перед воротами торчит и бойцов напрягает!

Чихория вздыхает. Он согласен с ротным. Через два часа ему заступать на КПП и следить за четким пропускным режимом. Но возле ворот толпа местных и гул голосов, а над забором постоянно торчат головы то ли просто любопытных, то ли полупрофессиональных наблюдателей.

После заступления в наряд Георгия и его солдат ситуация не меняется. Чихорию обступают со всех сторон дети, юноши и зрелые мужчины и все сразу говорят о своем. Кто предлагает водку, кто просит продать патроны или гранаты, кто зовет в гости, кто жалуется на зверства осетин и подыгрывающую им армию… Через час дежурства у Чихории начинает гудеть голова. От недосыпа, от усталости, от нервозности последних дней.

После наступления сумерек зажигается желтый фонарь на столбе. К КПП подъезжает грузовой “КамАЗ”. Из кабины на землю спрыгивает водитель с автоматом в руке. Георгий напрягается.

У водителя широкое открытое лицо, густые усы и улыбка. Ему лет тридцать пять.

– Я Костоев, – протягивает он Чихории шершавую шоферскую ручищу, – из местного отряда самообороны. Вот мое удостоверение. И отряд, и оружие зарегистрированы в милиции. Мы помогаем местной администрации поддерживать порядок в станице.

Георгий, пожав водительскую натруженную ладонь, внимательно рассматривает удостоверение в желтом свете фонаря. И фотография владельца, и запись об оружии, и печать – все есть в “корочках”.

– Автомат в милиции, что ли, выдали? – интересуется он у Костоева.

– Нет, – еще шире улыбается шофер. – На базаре в Грозном купил, а потом зарегистрировал.

– И много вас в “отряде самообороны”?

– Восемь человек, – прячет удостоверение в карман черной кожаной куртки.

Толпящиеся у КПП люди притихают и слушают разговор офицера с Костоевым. Солдаты у ворот настороженно следят за развитием событий.

– А сюда зачем приехал? – спрашивает Георгий и щупает свой похрустывающий грузинский нос.

– Вам помогать. Мало ли что тут может произойти. И провокации могут быть.

Костоев говорит спокойно. От него веет уверенностью и надежностью.

– Вам-то чего бояться провокаций? – удивляется Чихория.

– Как чего? – поднимает брови водитель. – Для нас сейчас главное: создание своей республики, определение границ, выборы руководства… Не дай Бог, какая-нибудь заваруха тут начнется -ничего не будет: ни республики, ни власти, ни порядка. Мне, простому человеку, война и неразбериха ни к чему.

– Раз ты такой сознательный, то разгони эту толпу, – просит Георгий. – Все-таки здесь военный объект. Наши люди все на нервах. Кто-нибудь пальнет сдуру или с перепугу – и пошло-поехало. А мне ссориться с вашими не хочется. И так все обозлены и накручены.

Костоев круто поворачивается и на чужом для Георгия языке выстреливает несколько фраз. Первыми нехотя расходятся дети, за ними – юноши. Мужчины продолжают топтаться у ворот.

– Мы с напарником в машине будем. До утра. Чуть что – зови, – улыбается в усы Костоев и пружинисто несет свое большое тело к “КамАЗу”.
Чихория закуривает. К нему подходит щуплый, интеллигентного вида человек в сером драповом пальто и тоже закуривает.

– Я смотрю, вы – не русский? – спрашивает он, ощупывая тусклыми глазами побитое грузинское лицо Георгия.

– Полурусский. Отец – грузин, мать – русская. А что?

– Ничего. Я просто так спросил.

Помолчав немного, интеллигент робко предлагает:

– Вы, наверное, измучились из-за этого “вооруженного конфликта”? Я хочу вас домой пригласить. У меня можно поесть, выпить, отдохнуть. Не бойтесь, тут ничего без вас страшного не произойдет, – и человек в сером пальто, с серым невыразительным лицом затягивается дымом.

Курит он неумело. Видно, недавно начал, понимает Георгий и смотрит, как его солдаты стреляют сигареты у ингушей.

– Я не могу по гостям ходить. У меня служба, – рвет Чихория тонкую нить разговора.

– Понимаете, – мнется интеллигент, и тусклые глаза его на миг вспыхивают, – я хотел, чтобы вы увидали, какая у меня дома обстановка… Восемь родственников… С маленькими детьми… Еле убежали из Осетии… Почти голые… В такой холод.

Он вздыхает и с трудом проталкивает слюну в горло.

– У меня вот здесь, – мужчина трет рукой шею и грудь в вырезе серого пальто, – все болит и горит. Это ужас, что случилось! – и опускает тусклые глаза. – Люди бежали фактически от геноцида. Шли через перевал. А там обрывы, снег в горах… Ослабевшие и раненые падали в пропасть. Дети гибли на глазах у матерей… Вы этого не представляете себе…

– Представляю, – говорит Чихория резко. – Я спасал ингушей в поселке рядом с нашим полком. У нас на полигоне сейчас почти сотня беженцев. Мы их кормим и охраняем.

Интеллигент вынимает из кармана пальто сложенную вчетверо газету.

– Это “Сердало” (“Зеркало”) – ингушская газета. Она печатается в Грозном. Я ее нештатный сотрудник. А вообще работаю учителем… Это последний номер газеты перед началом “вооруженного конфликта”, как теперь говорят.

Георгий видит на первой странице шесть крупных портретов в черных рамках. На фотографиях – юноши и девушки.

– Почитайте, – предлагает учитель, – здесь написано, как их убили милиционеры-осетины. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения. У ингушей тоже есть свои провокаторы и экстремисты. Вот они и воспользовались возмущением людей.

– Не хочу я этого читать, – машет рукой Чихория. – Я уже устал от ваших разборок. Осетины точно так же, как и вы сейчас, рассказывали о зверствах ингушей. Ингуши из поселка рассказывали мне о зверствах осетин. Кое-что я видел своими глазами. Я думаю, и те, и другие виноваты. За что и страдают. Но отдуваться за вас нам, военным, приходится. Еще неизвестно, что Дудаев придумает. Все-таки треть территории у него отрезали под будущую Ингушетию.

Но интеллигент не отступает. Он садится на корточки у обшарпанной стены КПП и цитирует нелестные строки Лермонтова об осетинах, рассказывает офицеру об ингушах. Он говорит, как мужественно сражались они за царя Николая II, как прорывали немецкую непреодолимую оборону в первую мировую войну, как Серго Орджоникидзе в одних кальсонах примчался верхом из Владикавказа (занятого “белыми”) к ингушам, и как ингуши помогали ему устанавливать советскую власть на Северном Кавказе, и как затем жестоко обошлась с ними эта советская власть, как агитировал Ельцин ингушей в Назрани голосовать за него на президентских выборах 91-го года…

– Как ни выслуживались перед Россией ингуши, она их, в конце концов, всегда предавала… Раньше ингуши были высокие, красивые, сильные, – вздыхает учитель, – а теперь выродились. Вот я, например, – маленький, худой… Породе исчезла… Я писал об этом в “Сердало”.

Чихория устает слушать нештатного сотрудника газеты. Его рассказ напоминает Георгию анекдот про “белую и пушистую” лягушку. Но собеседник, глядя тусклыми глазами куда-то сквозь толщу лет, все говорит о былой славе своих соплеменников и жестокой истории. Он говорил бы еще долго, но где-то рядом грохочет выстрел.

Из “КамАЗа” выпрыгивает Костоев и мчится куда-то вдоль забора, за ним из кабины вываливается напарник и тоже бежит в темень ночи. Чихория ныряет в дверь сторожки. Оказавшись за воротами, прислушивается к оживленным голосам у штабного барака.

– Сходи узнай, что там случилось! – приказывает солдату и снова выходит на улицу.

Через пять минут возвращается посыльный и говорит, что из-за забора кто-то выстрелил из охотничьего ружья, но в часового не попал, дробь ударила в угол радиостанции. Через полчаса возвращается Костоев и говорит, что он с напарником повязал “стрелка” и отвел в милицию. Утром с ним будут разбираться.

– Местный наш, дурак. Напился с горя (у него много родственников у осетин в заложниках) и решил военным “отомстить” за свои обиды. Хорошо, что никого не убил, – говорит водитель. -Его тут у нас не уважают. Пьяница.

– Хорошо, что наши в ответ не стреляли, а то выкосили бы всех, кто за забором торчит, – сердится Чихория.

– Не дай Бог, – качает головой Костоев и возвращается к машине.

Глубокой ночью еще стреляют. Где-то на аэродроме. К тому времени интеллигент, сгорбив плечи, уходит домой. Он уходит к своей заплаканной, воющей от горя и злобы родне. Но Чихорию не оставляют в покое. Мужчины в нелепых шляпах и кожаных куртках, одетые будто в униформу, рассказывают офицеру, что приехали издалека (из Красноярска, Читы, Магадана, Челябинска, Кокчетава…) Приехали, узнав о горе ингушского народа, изгнанного из Осетии, из своих домов, со “своей” земли. Своим военным умом Георгий делает вывод, что все они съехались почти одновременно, отправившись в путь загодя, после взрыва какого-то трубопровода. “Неужели все было спланировано?” – не верит себе Чихория и приваливается спиной к облупившейся стене КПП. Ноги его гудят от усталости. Сесть негде. Он приперт к стене психологическим прессом ингушей, и ему некуда деться.

– Зачем вы вмешались? – буравят Чихорию вопросами и упреками. – Мы бы этих осетинских собак сами передушили. Вы только все испортили… Вы даже оставленные нами дома грабили. Вас люди видели, как вы узлы с добром таскали в полк.

– Мы таскали их по просьбе жителей этих домов. Они сейчас под нашей охраной, в полку. Не надо наводить тень на плетень, -отбивается от нападок Георгий.

Приходит Сергей Невестин, уводит Георгия за ворота, рассказывает, как проверял посты на аэродроме.

– Бойцы в окопах по колени в болоте, холод собачий, а они спят! Вот идиоты. В третьей роте ингуши солдата в доску напоили… Но, с другой стороны, замучились все до невозможности… – вздыхает Невестин.

– Иду к постам, а над головой, в дерево – пуля. Шмяк! Смачно так, сочно… Я даже и не понял: пугают или специально в голову целились? Машина проезжает по дороге рядом с “колючкой”, из окна – “та-да-дах”, очередь в нашу сторону, – и растворяется в темноте… А ты тут как?

– Замучили они меня, – качает головой Георгий. – Психическая инквизиция. Все сочувствие из меня выбили. После этой истории в поселке я ингушей пожалел, но теперь вся жалость выветрилась.

– Ты раньше осетинам сочувствовал, – говорит Сергей.

– Я уже им всем по очереди сочувствовал, потом всех по очереди осуждал, а теперь такая каша в голове, что уже знать ничего не хочу. Отключиться бы…

– Еще те два народца… – роняет Невестин и закуривает. – И здесь ведь предстоит служить. Поговаривают, место постоянной дислокации полка сюда перенесут.

– Я тут долго не выдержу, – крутит головой Георгий.

– Жора, два взводных из второго батальона рапорта написали на увольнение из армии.

– Ну и что? – не удивляется Чихория.

– Я тоже хочу написать, – опускает глаза Сергей. – Может быть, и ты со мной?

Георгий вскидывает брови от удивления и долго молчит. Затем, покопавшись в себе, признается:

– Вообще-то это выход. И хочется, и колется…

– Завтра утром я пишу рапорт. Лучше давай сделаем это вдвоем, – предлагает Невестин, вскинув красивое бледное лицо.

– Я подумаю, – бурчит Георгий и возвращается на улицу к нелепым шляпам и кожаным курткам ингушей. Он слушает их рассказы до рассвета, молчит и курит… Утром на КПП приходят женщина “в возрасте” и пожилой мужчина (конечно, в шляпе и кожаной куртке). Женщина представляется Чихории начальницей местного радио, а мужчина – каким-то “замом” главы местной администрации. Они – к командованию полка. В ожидании пропуска редакторша кривит губы и рассматривает ссадины на лице Чихории.

– Уезжали бы вы отсюда, – говорит она Георгию. – Из-за вас нам, русским, теперь тут житья не будет.

– Что вы говорите?! – возмущается ее спутник-ингуш. – Что о нас могут подумать?!

Чихория не успевает ответить. Приходит посыльный с разрешением пропустить гостей к командиру.

Через полчаса они выходят вместе с Савиновым. Полковой “комиссар” идет на радиоузел с обращением к местным жителям, который хочет объяснять то, что и самому не очень понятно.

Чихория дожидается смены наряда и пишет рапорт вместе с Невестиным, требуя увольнения из армии.

– У вас что, крыша поехала, мужики?! – чешет лохматую голову Иванченко…

Перед обедом на совещании в тесной комнате штабного барака командир полка с воспаленными от недосыпа глазами трясет рукой с зажатыми в ней листками.

– Девять офицеров рапорта написали! – широкие ноздри командира раздуваются. – Считайте, что девять изменников в наших рядах! В такую минуту! Когда полк выполняет боевую задачу!..

Тонкая кожа на черепе измотанного Савинова ходуном ходит.

– Они будут уволены! – кричит он. – Но только после того, как полк выполнит приказ! Если эти офицеры думают, что, подав нам свои бумажные фитюльки, они уже могут быть свободны – это глубокое заблуждение. Покинут полк – предстанут перед военным трибуналом. Судить будем. А пока… – поворачивает Савинов высохшее лицо к командиру. – Владимир Иванович, именно роту Иванченко поставим на границе вместо десантников? Там оба командира взвода рапорта подали. Третьего взводного там нет, сержант на офицерской должности. Я чувствую, был бы офицер, и тот рапорт написал бы.

– Разбегутся с границы, – говорит командир и двигает нервными ноздрями. – Я им не верю.

– Никто никуда не разбежится, – высовывается Сашка Иванченко. – Мои люди на подстанции кровь проливали. Двое раненых. Ингушей из-под огня выводили. Никто не струсил. А эта вся политическая неразбериха действует на солдат и офицеров разлагающе. Мои взводные морально подавлены. Их понять можно.

– Правильно! – бурчит кто-то, не поднимая головы.

– Что правильно?! – вскидывается Савинов. – Что правильно?! Вы Родине присягали стойко переносить все тяготы и лишения!..

– Было бы ради чего! – осмелел еще кто-то из ротных. – Нам тут в рожу плюют, по ночам стреляют, Россию и армию проклинают, а мы не смеем ответить. Все провокаций боимся. Еще и помогаем.

– А вы хотите тут большую кавказскую войну развернуть, убивать всех, кто вам кривое слово скажет? – поднимается с места командир. – Такого не будет! Любой ценой нужно удержать мир. Хватит крови! И с одной, и с другой стороны толпы обиженных и обозленных людей. Все напичкано оружием. Тут одной спички достаточно, чтоб грохнуло, как в пороховом погребе… Да, херовая в стране политика! Херовая власть! И я не боюсь это говорить вам открыто. Но если и мы с вами, армия, расклеимся, то тогда Россия рухнет, как рухнул Советский Союз! Это всем понятно?!
Офицеры слушают молча, глубоко вздыхая и скрипя зубами.

Командир ждет несколько секунд, осматривая немытые, со слипшимися волосами склоненные головы своих подчиненных.

– Раз всем понятно и вопросов больше нет, повторяю: на провокации не реагировать! Языки свои шустрые засуньте и терпите! Так надо! Оружие применять только в крайнем случае, когда явная угроза для жизни личного состава! И только в этом случае и ни в каком другом!

Командир замолкает, переводит дух и ищет глазами Иванченко.

– А твоя рота, раз она такая смелая, как ты говоришь… Согласен с “комиссаром” – пойдет на границу менять десантников! Посидите в открытом поле, чтоб служба медом не казалась. Понял?

– Понял, – вскакивает с места Сашка.

– А теперь всем приятная новость! – успокаивается командир, скользя взглядом по грязным головам офицеров. – Мой “зам” по тылу подполковник Чахкиев сейчас разворачивает за казармой полевую баню. Всем помыть личный состав! А то уже до вшей недалеко. Да и самим помыться!

Дверь внезапно распахивается. Все поворачиваются. Посыльный с КПП с перепуганными глазами кричит, глядя на командира:

– Перед воротами митинг! Ингуши орут, что какая-то военная машина стукнула “Волгу” на перекрестке и удрала! Целая толпа сюда рвется!

– Блядь! Только этого не хватало! – падает на стул командир…

Х

– “На границе тучи ходят хмуро”, – мурлычет песню Иванченко, прощаясь с десантниками. – Где же тут проходит эта самая граница?

Капитан-крепыш с голубым шевроном на рукаве жмет ему руку:

– Где стоишь, там и граница. На дудаевцев внимания не обращайте. Они обычно подъезжают на “уазиках”, поматюгаются в наш адрес и уезжают… В общем, держись, пехота!..

Десантники оставляют роте Иванченко перегороженное железобетонными блоками шоссе, окопы для солдат и для техники и глубокие влажные ямы под палатки. Целый день солдаты и офицеры обустраиваются: застилают деревянными лагами глинистую жижу в ямах, устанавливают в палатках печки-буржуйки, режут в земле ступеньки, стелят матрасы на ящики из-под снарядов.

– Поскольку из-за передислокации помыться рота не смогла, завтра сделаем так, – говорит Иванченко своим офицерам. – Будем ездить повзводно. Вы поочередно со своими людьми, я – с третьим взводом. Я с Чахкиевым и командиром договорился. Сделают нам баньку. А то уже сами себе воняем…

Днем, пока работали, холода не чувствовали, но ночью ветер достает всех. Часовые стучат зубами и прыгают для согрева в окопах, чавкая мокрой глиной. В палатках – не намного лучше. Ночь высасывает тепло от буржуек и треплет выцветший брезент крыши.

– Водки бы сейчас! – мечтательно говорит Иванченко и выходит в темень проверять посты.

– Дня за три мы тут околеем окончательно, – говорит окостеневшим ртом Невестин и укрывается с головой грязно-синим одеялом.
Чихория лежит в темноте и вспоминает картину, где Святой Георгий летит на белом коне в серебряном кафтане, не ведая холода. Захотелось домой – к жене и дочке.

– Серега! – зовет он Невестина. – Ты почему не женишься?

– Я берегу свою будущую жену от тягот замужества за ванькой-взводным, – ворчит из-под одеяла Невестин. – Уволюсь из армии -тогда и женюсь. Не хочу, чтоб моя семья всю жизнь на чемоданах жила.

– Может, ты и прав. Просто мне батя помог и с местом службы, и с квартирой. А так, таскал бы Майю с дочкой из конца в конец страны, по сопкам и тундрам. Жалко их.

– Взводным, и даже ротным командирам нужно специальным верховным приказом запретить жениться. Как когда-то при царе было. Семья и наша служба – две вещи несовместные, как селедка и шампанское, – говорит Сергей из-под одеяла.

– А я привык женатым, – вздыхает Георгий. – Щас скучаю.

– Поэтому и нельзя военному жениться, что скука наваливается и на офицера, и на семью – подытоживает Невестин и ворочается от холода. – Скука – помеха службе.

Георгий не спорит, молчит и скучает в одиночку…

Наутро, после приготовленного на кострах завтрака, первым в баню едет взвод Чихории, затем в лагерь полка отправляется команда Невестина. Глядя на вернувшихся розовощеких, посвежевших солдат, Иванченко выстреливает тут же сочиненную частушку:

Но не было воды нигде,

Мы не могли помыть муде,

Зато теперь помыли –

И ожили!

– Спасибо Чахкиеву! – говорит Чихория. – Даже белье поменял.

– Да, – задумчиво говорит Иванченко. – Толковый он мужик. Но теперь, после этой осетино-ингушской разборки, его карьере крышка. Пусть радуется, что хоть до подполковника дотянул. Ингушам теперь ходу в армии не будет.

– Как говорил мой отец, – вспоминает вдруг Георгий, -радуйся, сынок, что с Грузией не воюем.

Иванченко долго смотрит на Чихорию и все-таки решает высказаться:

– Такая жизнь пошла, Жора, что ничего исключить нельзя. Может, и правильно, что ты рапорт написал на увольнение. Хотя… есть время передумать и изменить решение.

Ответа ротный не ждет, а сразу переходит к распоряжениям перед отъездом в лагерь полка.

– Остаешься за меня. Не расслабляйтесь тут! Я постараюсь пузырь водки привезти. Как говорил Суворов: “После бани – займи, но выпей!” Тем более, колотун такой, что коньки откинем ночью. Боюсь, как бы после бани люди не попростужались… Распорядись, чтобы из лесополосы дров натаскали. Пусть костры жгут и греются, – и ротный залезает в кабину урчащего “Урала”…

Три “уазика” подкатывают к позициям роты почти сразу после отъезда Иванченко. Будто следили. Машины, на высокой скорости вылетев из-за лесополосы, тормозят на пашне, скользя остановившимися колесами по влажной глине. Распахиваются двери и бородачи в камуфляже и черных беретах с автоматами рассыпаются вокруг машин.

– Стоять, старлей! – кричит Чихории рослый боевик в темных очках. – Кто дернется – продырявим на месте!.. Оружие сложить в кучу!

Распаренные, расслабившиеся солдаты, открыв рты, смотрят на бородачей и в черные зрачки автоматных стволов.

– Кто не понял? – нервно кричит боевик. Чихория смотрит на среднюю машину. Рядом с водителем он видит хищный профиль Джохара Дудаева и его горящий глаз. Георгий не отрывает взгляда от бывшего генерала. А тот поворачивает к нему лицо и кривит в улыбке тонкие усы. Пока Чихория замагничен, к нему приближается командир боевиков.

– Я сказал: оружие в кучу! – цедит он сквозь зубы. Георгий, наконец, отрывает взгляд от Дудаева и переводит на темные очки, не в силах соображать.

– Руки вверх! – звучит вдруг тонкий голос Невестина, втихаря выбравшегося из палатки с автоматом в руках. В Невестина стреляют от бедра, вгоняя пулю в живот. Чихория вздрагивает от выстрела и тут же получает прикладом в лицо…

– Передай своему начальству, – доносится до его замутившегося сознания, – что чеченцы не потерпят здесь свинячьей русской армии! Пусть отводят войска! Иначе мы вас, засранных вояк, опозорим на весь мир. Понял?!

Георгий лежит на сырой земле, видя над собой сквозь туман темные очки… Когда он поднимается, три “уазика” вместе с боевиками и оружием роты уже уходят вдаль. Невестин стонет и корчится от боли у палатки. Растерянные солдаты, не зная, что делать, топчутся возле него, как стреноженные кони…

Через полчаса ошалевший Иванченко, перетаскивая в машину Невестина, бормочет:

– Позор! Ешь-твою-вошь! На час отлучился!

– Радуйся, что отлучился. Теперь все шишки полетят на меня, – равнодушно говорит Георгий, загружая в кузов стонущего Сергея.

– Какой радуйся?! Какие шишки?! Позор на весь свет! – глаза Иванченко лезут из орбит. – Отмудохали, как сопливых пацанов, да еще оружие забрали!.. Жора, сука, как ты мог клювом прощелкать три машины?!

– Они не по шоссе шли, а по пашне. Из-за лесополосы подкрались, – мямлит Чихория, размазывая ладонью кровь под носом. – Дудаев в машине сидел, я и растерялся.

– Растерялся! Дудаев! – хлопает себя ладонями по коленкам Сашка. – Ну и хули!? Надо было вмазать из всех стволов, чтоб вдребезги полетели!.. Манда ты, Жора!

– Инструкция не позволяла. А вдруг – провокация? – сердито бурчит Георгий. – Угрозы для жизни людей не было.

– А это что?! – тычет пальцем в кузов на Невестина Иванченко. – Не угроза?!

– Саня, хватит орать, ну тебя в задницу! – машет рукой Чихория. – Езжай быстрее в полк и докладывай. И Серегу спасешь, и с нами быстрее все определится…

– Чего тут определяться?! Трибунал нам с тобой однозначный! И позор по гроб жизни!

Георгий садится на землю и опускает голову. Иванченко, задыхаясь от злости, садится в кабину и с силой лязгает дверцей. Пока водитель запускает двигатель, Сашка выскакивает из кабины и подходит к Чихории.

– Жора, поклянись, что не застрелишься!

Георгий обхватывает голову руками, медленно раскачивается всем телом и молчит.

– Поклянись дочкой, что не застрелишься! – повторяет на крике Иванченко.

– Клянусь, – наконец, выдавливает из себя Чихория и добавляет уже равнодушно: – Да и стреляться не из чего. Они все автоматы забрали.

– А пистолет? – вспоминает Сашка. – Дай сюда пистолет!

Георгий не двигается.

– Дай сюда пистолет, я сказал!

Иванченко наклоняется и сам достает “Макарова” из кобуры своего взводного.

– Вот так будет спокойнее, – и снова лезет в машину. Чихория продолжает сидеть на сырой земле, и Сашка, оглядываясь назад из кабины, долго видит его сгорбленную спину…

XI

Роту убирают с позиций в этот же день. Возвращают десантников. В Москву летят доклады об успешном налете Джохара Дудаева и его “гвардейцев” на подразделение федеральных войск. Досада и ругань царят в генеральских и правительственных кабинетах. В плевках и матюгах уезжает рота Иванченко во Владикавказ. В ожидании разбирательства ее прячут подальше от людских глаз – на полигон, для охраны беженцев-ингушей, до сих onp не эвакуированных…

Чихория вспоминает генерала Соколова и его судьбу, сравнивает со своей и долго не оставляет мысль о самоубийстве. Но за ним зорко следит Иванченко, а дома Майя не дает ему даже в ванной остаться одному, чтоб вены не порезал.

– Гарик, что ты переживаешь? – журчит ее голос. – Ну, уволят тебя из армии. Ну и что? Жизнь спокойней будет. Может, это и к лучшему… Нет худа без добра. Вон даже нос тебе прикладом выправили. Операция теперь не нужна, – улыбается жена. – Тут, в городке, никто тебя не осуждает. Ведь все простые офицеры и их жены понимают, в каких условиях вы оказались. Каждый мог, да и может еще, попасть в подобную ситуацию. Плюнь и разотри!

Георгий равнодушно слушает Майю, смотрит на играющую в кубики двухлетнюю Тамару и вспоминает свою клятву дочкой, данную Иванченке на границе с Чечней. Душа его ноет, и сердце тонет в крови. Святой Георгий в серебряном кафтане на белом коне летит над ним, презренным, и Чихория теперь стыдится своего имени…

У въезда на полигон митингует сотня осетин, у которых родные – в заложниках у ингушей. Железные прутья и палки в руках.

– Вы укрываете не беженцев, а бандитов! Они убивали наших женщин, стариков и детей! – кричат ожесточенные люди. – Они всех осетин, которые жили в Чечне, обратили в рабов! Они забавляются и торгуют нашими сестрами, как тварями!

Перед закрытыми воротами стоят солдаты. Но на них напирают, оттесняя к железным створкам. На шум прибегает Чихория и кричит:

– Люди, опомнитесь! Тут точно такие же несчастные женщины, старики и дети, как и ваши соплеменники на “той стороне”!..

Юркий парень в дутой болоньевой куртке с наркотическим блеском в глазах подскакивает к Георгию и тычет в него потной рукой.

– Посмотрите! Он же не русский, он – грузин! Эти подлые грузины убивали наших собратьев в Южной Осетии и тут нам житья не дают! Бейте его, люди! – кричит с пафосом.

Толпа закипает и наваливается на Чихорию. Юркий парень достает из дутой куртки приготовленную для ингушей заостренную спицу и сует ее под ребра офицеру, нанизывая на свой кавказский шампур измученное сердце Георгия. Чихория оседает на землю, цепляясь слабеющими руками за одежды бурлящих вокруг людей.

– Убили! – кричит женщина, следя за потухающими глазами офицера, и народ расступается…

Через две минуты старший лейтенант Чихория умирает.

Через два часа его больной отец, полковник Чихория, вскакивает на ноги и тут же падает от инсульта.

Через два дня в шестнадцатилетнем сердце сестры Георгия -Светланы Чихория – умирает любовь к однокласснику-осетину.

Через две недели с холодных вершин Кавказа в долины сползает зима.

Через два месяца Иванченко и поправившийся Невестин увольняются из армии.

Через два года в Чечне начинается война.