Рассказ
В родном селе Хамыца знали как человека спокойного и трудолюбивого, таких горцев-бедняков, как он, было много. Работал Хамыц не покладая рук, от утренней зари до глубокой ночи, лишь бы прокормить семью. Нагрузив на плечи огромные вязанки дров, таскал он их из далекого леса домой, по склонам гор собирал щавель и другие съедобные травы, чтобы дети его хоть на время перестали думать о хлебе, которого давно уже не было в доме. Но большую часть времени отдавал он клочку земли, который гордо именовал своим полем.
Скала, нависшая над рекой, недалеко от дома Хамыца, словно сжалившись над ним, у самого выступа образовала небольшую площадку. Сюда Хамыц с женой своей Худалон издалека натаскали в корзинах землю и навоз. Так Хамыц собственными руками создал свое поле. Он засевал его каждый год ячменем, а по краю обсаживал картофелем в один ряд. В тех местах, где ячмень плохо всходил, он сажал свеклу, “чтобы земля не гуляла”. Найдет, бывало, комочек земли или навоза, бережно поднимет эту драгоценность, отнесет к себе на поле и, старательно размельчив пальцами, подложит туда, где пласт земли потоньше. И делал это так, чтобы ветер не мог и пылинки унести с поля. Ни камня, ни сорной травинки никогда не было видно на этом поле.
Когда тихий ветерок с гор качал созревающие колосья, не было лучшей радости у бедного Хамыца! В такую пору, бывало, сядет он у края своей созревающей нивы, возьмет в руки самый веселый и длинный колос ячменя и держит, словно слиток золота.
“Эх, если бы хватило тебя, хлебушко, хоть на два дня жатвы!”
И он глубоко вздыхал, так глубоко, что вздох его, казалось, исходил из самой глубины души.
Со скалы, на которой было поле Хамыца, видны голые вершины гор, серебристо-белые ледники и крутые склоны, глубоко прочесанные обвалами. Все это было красиво, но не до того Хамыцу, когда в животе у него пусто, плечи его голы, а шея болит от побоев. И что до этой красоты его голодным и хилым детям!
“Наверное, Создатель-Бог, пусть простит Он меня, сотворил эту природу еще до того, как создал людей. И когда до Него дойдет горе народа, тогда Он все эти ледники, и снежные вершины, и эти крутые, обвалами прочесанные склоны, все эти недоступные и бесполезные для людей пространства превратит в пахотные земли. Тогда и я не останусь aeg доли”, – думал Хамыц.
Однажды утром Хамыц сел у очага на почетный отцовский стул, позвал жену свою Худалон и сказал:
– Знаешь, жена, какой удивительный сон видел я вчера?
– А, ты опять сон видел? – оборвала его Худалон. – Может, твои хорошие сны прокормят нашу семью?
– Погоди, жена, послушай… Я видел, будто со стороны равнины пришли к нам сюда черные тучи с громом и градом. И вдруг вершина горы, отделяющая нас от равнины, запылала огнем, сгорела, и прямо от нашего поля и до равнины раскинулись пахотные земли, и наша пашня слилась с ними… Какая-то радость ожидает нас.
– Пока твои сны сбудутся, дети наши с голода помрут. Лучше придумал бы, где нам хлеба еще достать, – рассердилась Худалон.
Худалон на жизнь смотрела трезво, без всяких мечтаний. Вот почему не по душе ей было, когда Хамыц начинал рассказывать о своих снах или возлагал надежды на Бога, на лучшее будущее.
Поповские проповеди не выходили из головы Хамыца. Мечтая о рае, он терпеливо сносил всякие невзгоды и в погоне за куском хлеба для детей батрачил, наверное, по всей Осетии.
Но тут, вопреки хорошему сну, дело повернулось так, что все беды разом свалились на головы Хамыца и Худалон.
Сон в руку, тучи с равнины и в самом деле пришли. Гроза разыгралась, крупным градом побило ниву, почти уже созревшую; обильный дождь смыл потоком всю землю и на месте поля осталась голая скала. А потом приехал в аул пристав и в счет какого-то нового, до этого никогда не слыханного налога забрал единственную корову Хамыца. В эти же дни голодный осел Хамыца в поисках корма ушел далеко от аула и пропал бесследно. Хамыц разыскивал его, с ума сходил – не мог примириться с пропажей. И вот однажды он нашел под кустом дохлого волка. Пасть у волка была разинута, и Хамыц увидел в ней то единственное, что осталось от его верного помощника: из вонючей волчьей глотки вытащил он ослиное копыто с подковой.
– Так тебе и надо, проклятый! Это грех перед моими детьми застрял у тебя в горле! Вот если бы лопатка единственной моей коровы так же застряла в глотке у пристава, и он вот так же лежал бы мертвым с разинутой пастью, примирился бы я тогда с пропажей и осла и коровы.
Такую речь произнес Хамыц, обращаясь к дохлому волку.
Долго Худалон и Хамыц оплакивали и свою корову, и своего осла, и свой погибший ячмень. Худалон, глядя на детей, не в силах была удерживать слезы, и Хамыцу невмоготу стало смотреть на нее. Собравшись q духом, он попытался ее успокоить:
– Не горюй, хозяюшка! Слезами горю не поможешь. Все в воле Божьей. Руки у меня крепкие, пойду я опять на заработки, и дети наши не останутся без хлеба.
И опять Хамыц, взяв палку под мышку, ходил по богатым домам в поисках работы. Но хотя работу он себе находил, бедность все сильнее сжимала в своих колючих тисках его семью. А тут пришло время опять платить подати. У Хамыца же по-прежнему не было ни гроша. Сельский старшина созвал всех, кто не смог заплатить, к себе в канцелярию. Вызвали туда и Хамыца.
В канцелярии поджидал людей сам пристав. Опершись подбородком на рукоять шашки, он смотрел себе под ноги, временами громко откашливался и со свистом и харканьем сплевывал мокроту прямо на пол. На тех, кто заходил в комнату, он даже не поднимал глаз. Рядом с приставом сидел сельский староста и шепотом подсказывал, сколько недоимки, подати за каждым из входивших. У стен по обеим сторонам стояли стражники.
Крестьяне толпились у дверей. Их вызывали по одному, и каждый, услыхав свое имя, снимал шапку, крестился и с дрожью переступал порог. На улице слышно было, как пристав кричал:
– Деньги на стол клади, деньги!
И все крестьяне, точно по уговору, с трудом подбирая слова, отвечали:
– Отсрочку сделай, денег нет. – И добавляли по-осетински: – Ей-богу, нет…
Дошел через и до Хамыца. Заглянув в канцелярию, он увидел, как зловеще свисают усы пристава по обе стороны рукоятки шашки, и от испуга попятился было назад, но один из стражников с силой толкнул его вперед, и Хамыц упал прямо к ногам пристава. Он нечаянно задел шашку, и она выскользнула из рук пристава. Пристав покачнулся, а испуганный староста подпрыгнул на месте.
– Я не виноват! – закричал в страхе Хамыц.
– Деньги клади! – нахмурившись и показывая рукой на стол, крикнул пристав.
– Нету денег. Ишака волк съел, корову ты взял, хлеб сеял – земля пропала…
– Что ты тут сказки рассказываешь? – вспылил пристав. – Ишь, слюни распустил! Говорю тебе, ишак, деньги плати!
– Господин пристав, – не повышая голоса, сказал Хамыц, – я тоже человек, и кричать не надо.
Эти последние слова сразу довели пристава до бешенства, и от pnqrmni пощечины искры полетели из глаз Хамыца.
– Выпороть! – заорал пристав.
Два стражника набросились на Хамыца, схватили его за руки и за ноги и мгновенно вытащили за дверь. Сорвав с него поношенную черкеску и домотканую рубашку, они повалили его на пол, один сел ему на голову, другой на ноги, третий стал изо всей силы стегать нагайкой, будто это был не человек, а воловья шкура.
– Ай-ай! Хамыца убивают! – услышал он еще чей-то крик и больше ничего не мог понять…
Когда Хамыц пришел в себя и открыл глаза, он увидел закопченные стены своей сакли и детей, которые окружили его.
– Где я? Что со мной? – еле дыша, спросил он.
– Не бойся теперь, Хамыц! – ответил ему кто-то. – Ты в своем доме и тебе ничто не грозит.
– Воды… – попросил Хамыц.
– Не водой, а ядом вас напоить за то, что вы, мужчины, стали хуже женщин и позволяете этим грязным навозным жукам издеваться над собой! Позор и смерть на вас! – резко сказала Худалон.
Бледная от злости, она поднесла чашку воды к губам Хамыца.
– Да падут на меня твои болезни, Худалон, нельзя нам поступать с ними так, как ты хочешь. Они люди, царем поставленные, а царь – это Бог на земле, – виновато ответил один из соседей.
– Что вы здесь собрались нюни распускать! Пропадите с глаз моих! -крикнула Худалон и, показав рукой на оборванных детей, добавила со слезами: – Я вот сейчас поведу их на реку и всех утоплю, а потом вернусь к очагу отца своего и там повешусь.
Хамыц приподнялся на постели и стал успокаивать жену. Но Худалон продолжала неистовствовать. Вдруг открылась дверь.
– Хамыц, ты жив еще? – раздался старческий голос.
Услышав его, все сразу замолчали. В саклю вошел старик, опираясь на палку с гнутой ручкой. Худалон смутилась и, опустив свой платок так, что он затенил ее лицо, молча отошла в самый дальний угол сакли. Старик сел в изголовье Хамыца. Соседи, почтительно окружив старика, молча ожидали его слов.
– Целы у тебя ребра? Нет ли боли в пояснице? – спросил старик.
– Что говорить о ребрах! – махнул рукой Хамыц. – Мы, Долат, к худшему привыкли.
Видно было, что слова Хамыца не понравились Долату, и он сказал сердито:
– До каких пор можно терпеть такое? Даже камень не выдержит, если on нему бить не переставая.
– А что же нам делать, Долат? – спросил Хамыц. – Ты наш старший и, если мы поступаем неверно, научи нас, как нам быть.
Старик помолчал.
– Нам, бедным горцам, послан небом певец, играющий на золотых струнах фандыра, – ответил он. – Надо найти его, позвать к нам, пусть он увидит, что так, как мы живем, больше жить невозможно.
Когда Хамыц поправился, он стал собираться в дорогу. Худалон очень хотела, чтобы муж ее нашел певца, посланного небом в помощь горцам. Из горсти муки, которую она припрятала к празднику Очажной цепи, испекла она мужу в дорогу лепешки. На селе никто не знал о том, что задумал Хамыц, и только Худалон благословила его и напутствовала пожеланием найти певца, играющего на златострунном фандыре.
Хамыц не знал, где живет этот певец, но он твердо держал в мыслях его имя. Звали его Коста, сын Левана, и жил он, говорили, в городе. А в город нужно было идти вниз по течению реки.
Хамыц шел по горной тропе, которая вилась в узком ущелье, и тревожные мысли его неслись, обгоняя быстрые волны реки. То казалось ему, что камень срывался на него сверху, и вся гора рушилась на него, то надвигалась гроза со смертоносным градом и смывала его саклю вместе с семьей в пропасть. А то вдруг чудилось ему, что навстречу скачут вооруженные стражники. “А, бунтарь, ты на нас жаловаться идешь!” -кричали они. И вот кажется Хамыцу, что срывают они с него одежду, бросают на прибрежную гальку. Засвистели нагайки, и опять во все стороны брызнула кровь Хамыца.
Кружат эти мысли голову Хамыца, и чувствует он, как слабеют и отказываются идти ноги. Хамыц заметил у самой дороги выбивающийся из-под камня, весело журчащий ручеек. Подойдя к нему, Хамыц холодной струей обмыл лицо, и ему стало легче. Он достал свои ячменные лепешки, снял с головы старую войлочную шляпу, набрал в нее родниковой воды. К роднику подошли два парня. Они оглядели Хамыца, который ел свои лепешки, запивая водой; он тоже оглядел их, но никто ничего не сказал. Парни пригнулись к родничку и стали пить, черпая воду ладонями.
– Куда вы торопитесь, ребята? Отдохнули бы здесь, – сказал Хамыц, когда они собрались идти дальше.
Парни опять поглядели на него, улыбнулись, и один из них спросил:
– Видно, что ты пастух, – так почему же ты бросил свою отару на произвол судьбы?
– Я давно уже не пастух, ребята, – вздохнув, ответил Хамыц. – А wel надо мной смеяться, лучше бы сказали, кто составил песню “Додой”?
– Ты что, экзамен нам вздумал устроить? – со смехом ответили парни. – Песни, подобные “Додой”, в школе не проходят. А жаль…
– Значит, вы не знаете, где живет тот, кто составил эту песню?
– Почему же не знаем? Ты, видно, спрашиваешь о Коста, Левана Хетагурова сыне?
– Да, да, о Коста спрашиваю я.
Хамыц, радостно вскочив, подошел к ним поближе и, отломив половину своей лепешки, протянул ее юношам.
– Значит, вы можете указать, где он живет и какой дорогой к нему идти? Нате, мои милые, покушайте, вы, верно, проголодались.
Один из парней взял хлеб, поблагодарил Хамыца и опять спросил его:
– А зачем тебе, путник, нужен Коста?
– Ну что ты пристал к нему с расспросами, как будто дедом ему приходишься? – сердито оборвал своего любопытного товарища второй и сказал Хамыцу: – Иди прямо по этой дороге, никуда не сворачивай. Когда кончатся горы, спроси, как пройти в город, и любой покажет тебе эту дорогу. Коста живет в городе, на поперечной улице…
– Спасибо, вот спасибо, ребята! – не дослушав до конца, прервал его Хамыц. – Долгой вам жизни желаю, чтобы росли вы на благо родителям. Теперь я найду его.
И Хамыц, отжав свою самодельную горскую шляпу, из которой пил воду, покрыл ею голову, схватил с земли палку и, веселый, отправился в путь.
Далекая и трудная дорога предстояла ему, но бедный Хамыц несся вперед, как на крыльях. В городе, на поперечной улице найдет он дом Коста, назовет ему себя, крепко пожмет руку и начнет повествование о том, в каких трудах и горестях живут он и его соседи.
Улиц – и продольных и поперечных – оказалось в городе очень много, но на какой из них жил Коста, поди-ка узнай… Хамыц расспрашивал прохожих, и многие слышали о Коста или знали его, но никто не мог указать, где он живет. И теперь Хамыц жалел, что не дослушал встретившихся ему парней.
Настал вечер, солнце ушло за горы. Хамыц уже хотел повернуть обратно в свой бедный аул, но не мог припомнить, с какой стороны вошел в город. Он долго бродил по улицам, обращаясь к встречным. В ответ кто головой качал, кто смеялся, а многие быстро проходили мимо и даже внимания на него не обращали. На улицах города начали зажигать фонари, и удивительным показалось это Хамыцу.
“У нас нет керосина даже на то, чтобы за ужином лампу зажечь, а здесь его на улицах жгут”, – подумал Хамыц.
Но фонари горели только на главной улице, а все пересекавшие ее улицы были завешены тьмой. Хамыц выбился из сил и, увидев какой-то темный полуразвалившийся дом, завернул в него. Дом был нежилой. Хамыц выбрал в нем угол и опустился на пол. Незаметно, как одна минута, прошла ночь. Хамыца разбудил гудок. Он встал, стряхнул пыль со своей одежды и вышел на улицу. Свежий утренний воздух подбодрил его, и Хамыц даже развеселился. Он взглянул на безоблачное темно-синее небо. Кое-где еще мерцали бледные огоньки звезд. Белые головы гор ушли куда-то вверх, и там, высоко-высоко, в голубом воздухе купали свои вершины. И Хамыц, взглянув на них, почувствовал себя увереннее и крепче.
– Нет, с таким позором я не уйду отсюда, – вслух сказал он себе и снова стал бродить по поперечным улицам города, стучась в каждые ворота и расспрашивая каждого прохожего.
Немало и в этот день помытарился Хамыц. Время было уже далеко за полдень, и солнце перешло на западный край неба, когда он встретил осетина, который сказал ему:
– Я знаю Коста, он за Тереком живет, рядом с Большим собором. Название улицы я не помню, но перейди мост, найди Большой собор. Я думаю, там его знают.
Очень обрадовался Хамыц. И вот он уже на правой стороне Терека, ходит по Соборной улице, расспрашивает прохожих. Один из встречных пожалел его и довел до того двухэтажного дома, где жил Коста. Хамыц постоял немного у ворот, потом осторожно постучался.
“Вот сейчас и я увижу заступника бедняков Коста, – думал он. -Только был бы он дома, а уж я расскажу ему, какова наша жалкая жизнь”.
Дверь заскрипела, и к Хамыцу вышел невысокого роста мужчина в халате, испачканном разноцветными красками, в круглой осетинской шапке. У него было приятное продолговатое лицо и черные красивые усы.
– Извините меня, ради Бога, добрый человек, что я вам помешал работать, – виновато сказал Хамыц, – но по всему видно, что вы такой же труженик, как и я, поэтому, прошу вас, помогите мне.
– Пожалуйста, брат, зайдите к нам в дом, будем рады видеть вас своим гостем.
– Спасибо, добрый человек! Пусть жизнь ваша будет счастливой. Но мне нужно скорее возвратиться в аул, – застенчиво объяснил Хамыц. – Я ведь в город пришел потому, что мне нужен Хетагуров, Левана сын, Коста, сочинитель песни “Додой”. Один прохожий сказал мне, что Коста живет в этом доме.
– Коста далеко от нас не убежит, а вы пока заходите, отдохните, закусите. Видно, что вы устали. Заходите, не стесняйтесь.
Хамыц удивился и обрадовался: “Этот труженик хотя и в городе живет, но все же крепко держится осетинских обычаев гостеприимства”. И Хамыц зашел в дом.
– Чем же вы так озабочены, дорогой гость? – спросил хозяин.
– Это верно, есть у меня большая забота, добрый человек, – сказал Хамыц. – Из-за нее прошел я сквозь погибельные горы и два дня ищу здесь Коста.
– Садитесь пока, дорогой гость, а Коста мы найдем.
Хозяин вышел, а Хамыц, вместо того чтобы сесть, стал оглядывать комнату и рассматривать картины, висевшие на стенах. И так понравились Хамыцу эти картины, что трудно ему было отвести взгляд от одной, чтобы начать рассматривать следующую. Вот женщина-горянка несет воду в деревянном ведре, подобном узкой высокой кадушке. Своей тяжестью это ведро придавило хрупкие плечи женщины. Одной рукой она держит веревку, опоясывающую длинную узкую кадушку, а другой ведет голопузого бледного ребенка. И сразу Хамыцу вспомнилась жена его Худалон и те непрестанные мученья, в которых проходит вся ее жизнь. А рядом, на другой картине, два мальчика, истомленные и бледные, совсем такие же, как дети Хамыца, обтесывают камни на дороге, и ноги их завернуты в лохмотья.
– В каком аду вы растете, наши дети, молодость наша, в какую горькую пору родились вы! – сказал вслух Хамыц и вытер слезы, которые застлали его глаза. – И все это вы нарисовали сами? – спросил он хозяина, который вернулся в комнату.
– Сам, – тихо ответил мастер.
– Как хорошо! – продолжал восхищаться Хамыц. Точно живые, и кажется, вот-вот с тобой заговорят.
На полу и по углам, у стен, были расставлены изображения святых, но Хамыцу, всегда такому набожному, сейчас не хотелось на них смотреть. Он не мог отвести взгляда от этих нарисованных бедных, как и он сам, людей.
– Скажи, дорогой гость, зачем тебе понадобился Коста, что ты с таким упорством разыскиваешь его уже второй день? – спросил хозяин.
– Потому, что мы гибнем в мучениях. Наложили нам на шею тяжелое ярмо и погоняют, как волов. Непрерывно бьют нас, голодных и холодных. Да что говорить! Все так, как в песне “Додой” у Коста поется. Вот и решили мы найти его.
В дверь постучали.
– Доброго здоровья, Коста! – вкрадчиво сказал кто-то.
Вошел поп в длинной черной рясе и с взлохмаченными волосами. К своему большому животу прижимал он крест на серебряной цепочке. Хамыц как вкопанный, с открытым ртом, смотрел на хозяина.
– Дорогой Коста, готов ли мой заказ? – говорил поп. – Я тебе и денег немного принес.
Коста! Услышав это имя, Хамыц почувствовал, как радостно забилось его сердце. Но при этом ему стало стыдно, и он торопливо схватил свою старую черкеску, которую, по настоянию хозяина, снял, войдя в дом. “Неудобно получилось! Находясь около Коста, позволил себе раздеться и глупости болтал!” – упрекал он себя.
Но тут Коста взял Хамыца за руку и повел в соседнюю комнату, которая, очевидно, была для него и столовой и спальней.
– Извини меня, дорогой гость. Мне нужно отпустить этого бородача. А потом мы с вами еще вдоволь наговоримся.
Когда Коста вернулся к Хамыцу, тот по-прежнему стоял неподвижно посреди комнаты. В упор взглянул он на Коста и вдруг бросился обнимать его, как соскучившийся ребенок кидается к матери.
– Коста, о Коста, помоги нам! – От волнения он больше не смог выговорить ни слова.
Коста усадил его, чтобы поговорить с ним.
– Дорогой гость, расскажи мне, кто ты, откуда и чем я мог бы помочь.
Хамыца сразу подбодрили эти слова:
“Коста назвал меня своим дорогим гостем. Он хочет знать мое имя, хочет быть знакомым со мной, – с гордостью думал он и все озирался вокруг. Ему хотелось увидеть семью Коста, но спросить он стеснялся. -А сколько книг в этой комнате! Да, таков Коста: простой осетин, родной человек”. И Хамыц изливал свою душу в откровенной беседе с заступником обездоленных:
– Душат нас, бедных христиан, старшина и пристав. В могилу живыми гонят. Самого Бога не страшатся: грабят, лупят всех нас чем попало… Лучших мужчин в тюрьмы бросают. Родным воздухом дышать не дают – подай им подати и за это… Царю бы за нас написал, надежда ты наша, -глубоко вздохнув, закончил Хамыц свой долгий и тяжелый рассказ.
Потрясенный и разгневанный рабской судьбой своего народа, поэт нервно шагал по комнате, не мешая рассказчику.
– Царю, говоришь? – остановился он и прямо посмотрел в черные, усталые и запавшие, как у мертвеца, глаза собеседника. – На кого? На старшину и пристава?
– Да, да, Коста, – оживился Хамыц дружеским сочувствием поэта.
– Не в них дело, друг мой. На жало змеи жаловаться самой змее бесполезно. То же самое, что вилами по воде писать.
– Что? Это царь – змея? – Удивленный горец недоверчиво посмотрел на Коста.
– Так, мой друг, так. В этом – горе народа, – убедительно сказал он. – А старшины и приставы, малые и большие алдары, начальники окружные и губернские, полицейские и жандармские – это ядовитые жала самой главной змеи, с помощью которых сосется кровь народа. Отрубишь одно жало – она выпустит другое, да поядовитее… Чтобы избавиться от злой судьбы, позора и рабства, надо трясти голову змеи так, чтобы… -Не договорив фразу, Коста посмотрел на Хамыца испытывающим взглядом. Убедившись, что тот с жадностью ловит его слово, он добавил: -Объединиться надо всем честным людям под единое знамя дружбы и плечом к плечу идти в бой за свободу и равенство на земле. Вот это главное, мой сердечный друг. А прошениями к царю горю не поможешь. Так и передай людям, жаждущим братства и свободы народа. Пусть поднимают знамя за правду.
Хамыц старался запомнить каждое слово Коста. Перед ним все ярче и глубже раскрывалось могучее сердце смелого борца за народное счастье. Ему хотелось слушать и слушать вдохновляющие к жизни, к борьбе слова. И когда Коста на минуту прерывал беседу, у Хамыца сердце замирало. Так длилось долго, до полуночи. За душевной беседой друзья даже забыли об ужине.
– Эх, Коста, если бы ты все это сам рассказал народу нашего аула! – мечтательно вздохнул горец, когда хозяин вспомнил об ужине и принялся накрывать стол. – Я-то все твои слова расскажу своим людям. Правда, рассказчик я плохой, они меня не так поймут, как я тебя понял. Приезжай к нам в аул, дорогой Коста, зажги сердца людей своим словом.
– Приеду, обязательно приеду к вам, милый друг!
Коста не отпустил гостя в поздний час, угостил его и уложил спать у себя в рабочей комнате.
Утром, когда Коста встал с постели, Хамыц уже собирался в путь, чтобы скорей вернуться домой и рассказать землякам о встрече с ним.
– Приезжай к нам, дорогой наш заступник. Твой приезд будет для всех нас как солнце после долгого ненастья, – просил гость, выйдя за порог дома.
– Непременно буду у вас. Передай мой привет дорогим братьям, которые всегда в моем сердце, – отвечал Коста, стоя у ворот дома.
Хамыц уже завернул за угол, а Коста все еще стоял у ворот, и губы его шевелились, а мысли ткали новую песню.
И вот Хамыц вернулся домой. Соседи собрались к нему и стали расспрашивать. Но Хамыц от радости и волнения твердил только одно:
– Такого человека в Осетии еще не было. Я ночевал у него, он очень хорошо принял меня и будет у нас в ауле обязательно.
Так отвечал он на все расспросы. Некоторые из соседей не верили Хамыцу и думали, что Коста приснился ему. Но все же вопросы сыпались один за другим:
– А какого роста Коста, на кого он похож?
– А чем он тебя угощал?
– О чем вы с ним говорили?
– А одежда его какова?
– А погоны какие?
– Что еще за погоны!? – рассердился Хамыц. – Никаких на нем погон нет. Он вышел ко мне в испачканном красками халате, и я, признаться, думал, что это маляр, а оказывается, он своими руками выделывает вот такие большие картины, и много стоит отдать, чтобы посмотреть на эти картины. Люди на них будто живые… А ростом Коста не выше меня и собой такой чернявый, смотрит умно. Ну, если видели вы настоящего осетина, так он такой и есть. Он обещал приехать к нам. Думает он только о народе, о свободе. Эх, послушали бы вы его!
На следующий день, с утра, люди стали собираться, чтобы встретить Коста за аулом. Было воскресенье, белые кремневые камни блестели на солнце, ослепляя глаза. Внизу, под обрывом, над которым стоял аул, горная река бешено билась о скалы и, вся превращаясь в пену, с шумом падала вниз. Ущелье сливало пение птиц со свистом ветра. Это была музыка без слов, которую не устанешь слушать.
Люди, ожидавшие гостя, разбрелись в разные стороны и коротали время, кто как мог. В одной кучке затянули песню; ее составили тут же – в ней жители аула обращались к Коста. Каждому хотелось научиться петь новую песню о Коста, и Хамыц сердился на то, что некоторые пели нескладно, и ворчливо повторял:
– Коста не любит, когда поют нескладно. Если петь, так дружно, чтобы все в песне так же гладко и красиво шло, как “Додой”, и чтобы так же глубоко западало в сердца.
– Если так, то лучше пока отложить нам эту песню, – сказал старый Долат. – Ведь Коста сам так хорошо поет осетинские песни, что, пожалуй, может над нами посмеяться.
Вдруг кто-то крикнул с дороги:
– Едет! Коста едет!
Пение оборвалось, люди повскакивали с мест, побежали вниз к дороге.
К ним приблизился всадник в бурке и белой черкеске. Он круто остановил лошадь и спрыгнул на землю.
– Кого вы ждете здесь, братья? – спросил всадник, поседевший от пыли.
– Сегодня мы ждем самого Коста. Он обещал к нам в аул приехать, -гордо сказал Хамыц.
Тут у гостя вдруг появились на глазах слезы и он опустил голову.
Люди с тревогой смотрели на него.
– Что случилось, гость дорогой? Боже нас упаси от тяжелой утраты!
– Хуже самой тяжелой утраты то, что случилось, – ответил всадник. – Вчера слуги царя схватили нашего Коста и увезли его далеко-далеко…
– Как увезли? Куда? Зачем? – затрясся Хамыц от гнева и злости.
– Понятно, куда, – горько вздохнул всадник, близкий друг Коста, -туда, куда ссылают лучших людей.
Хамыц окаменел. Лица людей посуровели, крепче сжались кулаки, на минуту воцарилось гневное молчание.
Опомнившись от тяжелого удара, Хамыц вдохнул полную грудь чистого горного воздуха и с сердцем затянул “Додой” – “Горе” – песню боевого призыва на слова Коста Хетагурова. Песню подхватили окружающие Хамыца горцы. В тесных ущельях горное эхо повторяло:
…Цепью железной нам тело сковали,
Мертвым покоя в земле не дают.
Край наш поруган, и горы отняли,
Всех нас позорят и розгами бьют.
. . . . . . . . .
Вождь наш, спеши к нам – мы к смерти идем.
Звуки песни еще не замолкли, а Хамыц начал свой рассказ о том, что ему говорил и завещал Коста. Считавший себя самым счастливым в ауле после встречи с поэтом, Хамыц старался не пропустить ни единого слова, услышанного от Коста.
– Что и говорить, друзья мои, он душа и сердце народа. Он герой народный! – вдохновенно закончил Хамыц.
Перевод с осетинского Ю. Либединского
