Картинки с концертов Валерия Гергиева в Америке
Никогда не предполагала, что чувство гордости за свою страну, за свой народ можно ощутить буквально физически, всем нутром своим, вдруг потерявшим способность сопротивляться подступающим к горлу эмоциональным спазмам.
Именно в таком состоянии находилась я, сидя в концертном зале в Сан-Франциско и ожидая появления на сцене Валерия Гергиева. Среди публики было много русских, прекрасно знающих Кировский театр и его главного дирижера и художественного руководителя. Но ни они, ни тем более американские зрители понятия не имели, что за именем В.Гергиев, помимо всего прочего, стоит крошечная, безумно далекая Осетия, ее древняя культура, ее народ. Я же волновалась, будто сдавала самый ответственный экзамен в жизни …
Маэстро вышел на сцену решительно и в то же время как-то по особому элегантно. Его походка была исполнена достоинства, уверенности в себе. Но в ней не было барской вальяжности, которой зачастую грешат маститые мэтры. Чувствовалось, что ему хотелось максимально сократить церемониальную часть и поскорее приступить к делу. Конечно, он знал: любую, даже самую доброжелательную публику нужно завоевывать каждый раз заново – не своими регалиями и авторитетом, а своим мастерством, талантом, своей личностью.
Избалованная знаменитостями сан-францисская публика поначалу встретила его, как мне показалось, со спокойным великосветским гостеприимством, в меру торжественно, в меру чинно, но без неистовства, с которым поклонники обычно приветствуют своего кумира.
В программе были Вагнер и Скрябин. Композиторы не из самых понятных, даже для искушенных профессионалов. Их произведения открыты для самых различных интерпретаций – от канонических (впрочем, кто знает, что здесь канон, а что – нет?) до самых неожиданных. И полны подвохов для исполнителей. (Так, во всяком случае, полагают критики.) С подобным репертуаром выступать довольно рискованно – и дома, в России, и за границей. На мировом “рынке” классической музыки сложилась своя мода, вкусы, пристрастия. Мне казалось, что сегодня эта конъюнктура (если понимать под ней степень популярности, узнаваемости и восприимчивости) не вполне благоволит к фундаментальному Вагнеру и “дисгармоничному” Скрябину. Не всякий дирижер возьмет на себя дерзость претендовать на собственное толкование этих двух гениальных маргиналов, не говоря уже о том, чтобы везти их в Америку, где вроде бы не принято слишком напрягать свои мысли и чувства в концертных залах.
Умом я осознавала, что не стоит беспокоиться за мастера с таким jnknqq`k|m{l опытом и с таким отменным реноме. Однако в душе волновалась, как школьница. Его провал (а кто застрахован от этого?) был бы и моим провалом. И вдруг все страхи куда-то подевались. Пришел восторг. Чистый, всепоглощающий. С первым движением дирижерской палочки, с первым откликом на него оркестра началось священнодействие – звуком, жестом, душой.
При всей огромной любви Гергиева к русской музыке у меня создалось впечатление, что никакой другой композитор не гармонирует с внутренней человеческой и профессиональной сутью этого дирижера так, как Вагнер. Не идет ли это от иррациональной тяги обоих к народному героическому эпосу, классическая, мирообразующая природа которого в общем едина у всех (будь то древние германцы или древние осетины)? Как бы то ни было, устоять перед этой первозданной магией, облеченной в гениальную музыкальную форму, очень трудно. Во всяком случае, среди американских слушателей не нашлось тех, кому это удалось бы.
Зал полнился нарастающей вагнеровской стихией. Гергиев управлял ею легко и властно, то укрощая, то разнуздывая ее до громовых раскатов. В воздухе накапливался сильный электрический заряд. И уже к концу исполнения настроение публики не оставляло сомнения по поводу того, чем все это должно закончиться.
Когда смолк последний звук оркестра, на мгновение возникла какая-то оглушительная тишина – безошибочное предвестие успеха. А затем эмоциональное напряжение людей разрядилось бурей аплодисментов.
В антракте решили повидать Валерия – на правах земляков. Против ожиданий это оказалось совершенно просто: Можно пройти к маэстро Гергиеву? – Да, пожалуйста, вон та дверь с табличкой. Музыкальная пресса приучила нас к хрестоматийному образу Гергиева-дирижера -дьявольская неистовость, безудержная страсть, магическая энергия и прочее. Видимо, под влиянием этих расхожих оценок мой муж бросил мне шутливо: “У меня такое чувство, будто мы идем на встречу с Мефистофелем”.
К нам же вышел совершенно земной, приветливый, немного уставший человек с едва уловимой рассеянностью во взгляде. Я не могла сообразить, что она означала – неспособность хотя бы на время освободиться от своих мыслей, планов, забот? Глубочайшую и неодолимую внутреннюю зависимость от “потусторонних” сил искусства? Короткий приступ скуки, наступающий у знаменитых фанатиков своего дела, когда им поневоле приходится отдыхать? Или что-то еще? Кто их, великих, разберет-то?
И все же я поймала себя на мысли: а ведь не врут журналисты; в этих глазах действительно есть нечто демоническое, одержимое, если не сказать безумное. Вспомнился взгляд А.Шнитке, излучавший – как бы это выразить – кроткую гениальность, что ли. Промелькнуло в памяти столь sgm`b`elne, воистину сюрреалистическое лицо Сальвадора Дали. Всех этих абсолютно непохожих друг на друга людей роднит одно – посвященность в тайну, не доступную простым смертным. Это, конечно, божий дар. И за него надо платить всем существом своим. Целиком. Без остатка. Причем, говорят, “кредитором” бывает не только Бог, но и Дьявол.
Впрочем, эти “философические” мысли пришли ко мне потом. А тогда, у двери с надписью “Valeri Gergiev” все было буднично и прозаично. Мы рассказали маэстро, что приехали не просто из России (кого в Америке сейчас этим удивишь?), а из Осетии, из Владикавказа. Что наш девятилетний сын занимается музыкой в училище искусств имени В.Гергиева у его бывшей соученицы Зиты Дзугкоевой. Что дома, в России, у нас никогда не было реальной возможности попасть на его концерт. А тут, в Калифорнии, где мы случайно из газет узнали о гастролях Кировского, это оказалось значительно проще.
Валерий искренне удивился, хотя, думаю, он давно уже привык к неисповедимости путей людских. В его вопросах – “Давно ли здесь? Надолго ли? По каким делам?” – было больше вежливости, чем любопытства. Похоже, его скорее интересовали наши впечатления от первого отделения. Впечатления людей “из зала”.
Мы не преминули выразить свои восторги в качестве “представителей местной музыкальной общественности”. Валерий заметно оживился. И вдруг как-то наивно, по-мальчишески спросил: “А что, действительно нравится?” Мы даже немного смутились: выдающемуся дирижеру, прекрасно знающему себе цену, оказывается, нужны все новые и новые подтверждения всенародной любви, слепой и капризной. Он, как бы между прочим, правда, не без гордости, заметил, какой успех сопутствовал гастролям Кировского по Соединенным Штатам (перечислялись самые крупные американские города, они же – культурные центры). Когда мы сообщили Валерию, что видели его по телевизору в престижной программе Чарли Роуза, в его глазах и улыбке опять мелькнуло какое-то детское удовольствие. То ли от самого факта услышанного, то ли от понимания того, что в Америке, где насчитывается около сотни телеканалов, требуется почти невероятное стечение случайностей, чтобы включить именно этот канал и увидеть именно Гергиева (а не, скажем, Генри Киссинджера) в гостях у Чарли Роуза, куда приглашаются только “звезды” первой величины.
Наше мимолетное общение прервал звонок, возвещавший о начале второго отделения. Мы мило попрощались и разошлись. По разные стороны рампы. Он – творить музыку, а мы – “прихожане” – причащаться к великому таинству звука.
И вновь маэстро на сцене. Мозг, душа и нерв оркестра. Его беспрекословный диктатор. Его неутомимый источник энергии. Вполне приличное расстояние до пульта он, как и в первый раз, преодолел dnbnk|mn быстро. Внешне в его походке как будто ничего не изменилось. Но по общей атмосфере в зале ощущалось, что это уже был выход победителя Дирижера к “поверженному” Зрителю. Не верилось, что еще пару минут назад он – земной и доступный – запросто болтал с нами о том, о сем, был почти в полном распоряжении у незнакомых ему людей, выслушивал комплименты, которых за свою жизнь получил столько, что, по идее, должен был бы изрядно от них утомиться… А теперь он опять где-то там, высоко, в звуковом космосе, отрешенный от всего, кроме музыки.
Вторая часть концерта была не менее блистательной, чем первая. Та же слаженная мощь оркестра, те же захватывающие дух перепады от громоподобного рокота, сотрясающего стены, до едва слышного дуновения флейт или нежнейшего пения скрипки, где невозможно спрятать даже мельчайшую фальшь. И та же органичная, полнейшая слитность дирижера с музыкантами.
Гергиев “шаманствовал” в своем привычном, лишь ему свойственном стиле, вдохновенно и страстно. Однако теперь я почему-то не могла избавиться от шального подозрения (возможно, моя фантазия слишком разгулялась), что, в отличие от первого отделения, во втором Валерий играл уже не только для американцев, но и для нас – его соплеменников из далекой Осетии. Триумфальное завершение концерта все восприняли как должное. Зал рукоплескал стоя. Несколько раз вызывали на бис. К сцене потянулась толпа новообращенных поклонников. На “десерт” Гергиев объявил: По просьбе русских зрителей мы сейчас исполним шуточную зарисовку Л. Лядовой “Баба-Яга”. Это была кульминация вечера. Своим изяществом и виртуозностью она привела зрителей в состояние совершенного экстаза. Казалось, овациям и крикам “бис” не будет конца.
Поздно ночью мы возвращались домой переполненные чувствами и истощенные одновременно. Мы были опустошены и возвышены человеком, соединившим в себе “вампира” и “донора”. Мы были горды за Валерия Гергиева, за Россию, за Осетию, за весь мир, который принял его в свое великое надплеменное “гражданство”.
* * *
Находясь около года в США, я много читала о Гергиеве в прессе. Всякого. От елейно-восторженного до нелепиц о том, будто его экспансивный талант генетически происходит от воинственного, фанатического духа осетинского народа, “испокон веков враждовавшего с Россией”. Я решила сделать подборку материалов о нем из весьма респектабельных изданий, дающих более или менее адекватное представление о том, как воспринимают этого дирижера на Западе.
Журнал “Нью-Йоркер” от 20 апреля 1998 года
Алекс РОСС
ПОЛУНОЧНЫЙ МАЭСТРО
Валерий Гергиев из Кировской оперы вновь обрушивается на Нью-Йорк.
Этот человек несет на своих плечах огромную часть мировой музыки. Он стал кем-то вроде национального героя России, не дав погибнуть Мариинскому театру после распада Советского Союза. Под его руководством Мариинский (скорее известный на Западе по своему советскому имени – Кировский) стал одним из самых знаменитых и самых “записываемых” театров в мире. Сейчас Гергиев едет со своим коллективом на трудные гастроли, а на следующей неделе привезет его в Метрополитен Опера для участия в фестивале русской оперы. В сентябре прошлого года Метрополитен назначил его своим главным приглашенным дирижером, а Нью-Йоркская Филармония сделала его своим постоянным партнером.
…Гергиева ожидает съемочная группа, и он, заметив ее, вновь быстро принимает величественный облик маэстро. Наблюдая за Гергиевым, можно многое понять о взаимоотношении позы и власти: будучи невысокого роста, он всегда смотрит как бы сверху вниз. Расправив грудь и плечи, слегка откинув голову назад и немного в сторону, сдвинув брови Джека Николсона, со щетиной в несколько дней, если понадобится, он может напустить на себя грозный вид.
…Первое, что следует отметить в Гергиеве – это его невероятную выносливость. Окончив в полночь “Парсифаля” и прилетев утром в Израиль, оркестр, хор и солисты Кировского театра на автобусах добрались из аэропорта на южный курорт в Эйлате, где в тот же вечер они представляли оперу Чайковского “Мазепа”. И, тем не менее, Гергиеву удалось достичь баланса красоты и мощи, столь характерных для его труппы. Даже полудремлющих музыкантов Гергиев заставил передать неистовство и отчаяние Чайковского… Гергиев, как это часто с ним бывает, затронул тему глубже. Он создал общую ауру, состояние восторженного настроения. Другие дирижеры его поколения сделали свои карьеры благодаря сознательно придуманным собственным интерпретациям. Гергиев же передает стремительный порыв эмоций, всецелого торжества звука.
…Его можно назвать самым харизматичным дирижером среди его современников. В то время как нынешние маэстро похожи один на другого, он выглядит как старомодный артист с печатью непреходящей классичности, подобно дирижерам в черно-белом кино со скрипучим звуком. От него одновременно может исходить поразительное очарование и яростная неистовость, от которой вздрагиваешь. Он необыкновенно одаренный наследник великой русской музыкальной традиции. Он трепетно оберегает то, что ему дорого в этой традиции, и безжалостно уничтожает штампы. Он из другого географического, культурного и психологического мира. Откуда же он? Он одновременно человек мира и человек над миром.
Беда в том, что его стиль жизни Летучего Голландца, естественно, не всем по душе. “Дурные” его привычки – вечно опаздывать, в самый последний момент импровизировать, заявлять о своем участии почти одновременно в нескольких местах и не всегда вовремя успевать в аэропорт – психологически давят на его западных коллег. (“Мы не “в ожидании Годо”, – говорит кто-то из администраторов, “Мы “в ожидании Гергиева…”) Порой кажется, что и Кировский театр на грани срыва. В свое время Гергиев спас его от участи стать заурядным, посредственным, как это случилось с Большим театром в Москве, но все это досталось ценой иррациональной зависимости от магии его человеческих качеств. Стоит Гергиеву уйти, отмечают критики, и качество Кировского резко упадет. Что создал он – лучший в Петербурге оперный театр или королевство зеркал, в которых отражается его собственная гипнотическая сила? Покуда получается некий гибрид – странное соединение величайшего оперного театра в мире и ночного производства. В конечном счете, быть может, здесь нет противоречия.
Здание Мариинского театра – большой дом бледно-зеленого цвета -окружено широкими бульварами и водным каналом. Внутри оно напоминает богом забытый оперный театр. Узкие лестницы, истертые, как ступени средневекового замка… Сильный запах дерева. Невесть куда ведущие переходы заставлены декорациями, которые будто возвращают нас во времена легендарного баса Шаляпина… В каком-то смысле для Мариинки Гергиев – свой человек, наследник великих традиций. С другой стороны, он – пришелец, бросающий вызов. Сильнее всего с прошлым Гергиева связывает учеба в консерватории им. Римского-Корсакова, расположенная на другой стороне улицы. Он учился там в начале 70-х у удивительного человека Ильи Мусина, воспитавшего последних трех директоров Кировского театра и до сих пор, в возрасте 94 лет, ведущего занятия пять раз в неделю. Через него Гергиев мог почти физически прикоснуться к классическому наследию дореволюционного мира: наставником Мусина был дирижер Николай Малко, а тот, в свою очередь, учился у самого Римского. Когда Гергиев дирижирует Шостаковича, он может мысленно представить первую встречу своего учителя с Шостаковичем в студенческой столовой.
И все же Гергиев не коренной петербуржец. Он, строго говоря, и не русский. Родился в Москве, но вырос в Осетии – маленькой северокавказской республике в южной глубинке Российской федерации. Его отец, армейский офицер, родился в Осетии и после героической службы во время Великой Отечественной войны вернулся на родину. Предками осетин были кочевые племена скифов, заполонившие в 1 тыс. до н.э. большую часть современной России и Среднего Востока. Осетинский язык относится к иранской группе индоевропейских языков. Подобно другим более чем 50 этническим группам, проживающим на Кавказе, осетины всегда bnqophmhl`khq| русскими как воинственные чужаки.
Этим-то и было вызвано некоторое беспокойство, когда встал вопрос о назначении осетина руководителем прославленного с царских времен театра оперы и балета. В своей книге о Мариинском театре музыкальный критик Джон Ардойн пишет: “Многие его (Гергиева) не любят только потому, что он не русский”. Даже самые дружелюбные его коллеги непроизвольно замашут руками, когда дело касается человека с не “их” обликом и психологией. “Так работать может только восточный человек”, – говорит сценический директор Георгий Исаакян, разрабатывающий план будущей постановки “Князя Игоря” в Метрополитен Опера. “Мы, восточные люди, любим планировать жизнь наперед – это придает нам уверенность. Он, как неукротимый завоеватель”. Гергиев и не пытается уйти от проблемы этнических различий, иногда он даже манипулирует ею. Порой ему кажется, что в его исполнении слышатся племенные, обрядовые оттенки. “В моей “Весне священной”, – сказал он на репетиции в Нью-Йоркской Филармонии, – можно почувствовать кровь”. И эти два наследия прошлого – утонченная фантасмагория Петербурга и горская культура Осетии – кажется, могут объяснить контрастные стороны артистической натуры Гергиева.
…Его главные воспоминания об Осетии – типичные картинки детства в провинциальном городке, куда постоянно вторгалась музыка. “Я никогда не хотел стать музыкантом”, – сказал он как-то. “Я не сам принял это решение. С 6-7 лет я играл в футбол и меня всегда тянуло играть с другими детьми. Если нам на глаза попадался какой-нибудь предмет в форме шара, мы тут же начинали играть в футбол”. К музыке его подвигла мать, женщина строгая и суровая, с которой Гергиев до сих пор очень близок. Кроме того, первых учителей Гергиева поразил какой-то особый звук в его игре на рояле. (Один из ближайших друзей Гергиева, пианист Александр Торадзе считает, что “у него (Гергиева) невероятно насыщенный, оркестровый звук”.) Гергиев поступил в Петербургскую консерваторию как пианист и как дирижер, но вскоре ему посоветовали сосредоточиться на дирижировании. Он рано добился международного признания, получив 2-ю премию в конкурсе дирижеров им. Караяна в 1977 году. Караян пригласил Гергиева на работу в качестве своего ассистента в Берлин, но это приглашение затерялось где-то в закоулках советской бюрократии. Гергиев благодарен судьбе за то, что вместо этого его назначили штатным дирижером Кировского театра. “Для меня это было хорошее время, – вспоминает он, – когда я просто много работал и осознал себя как дирижера. А позже пришло и международное признание”.
… В Гергиеве до сих пор есть что-то от школьного вожака, обаятельного заводилы, которого каждый хочет задобрить. Но этот знакомый образ постоянно погружен в царство музыки. Все в мире Гергиева проходит сквозь музыку, как через фильтр. При малейшем lsg{j`k|mnl звуке его уши, как у кошки, навостряются. Как-то в декабре, во время прогулки по Бродвею, его внимание привлек молодой бездомный, который что-то барабанил на ксилофоне. Гергиев подошел к “музыканту” и стал слушать. За считанные секунды он оценил “игру”, дабы быть уверенным, что не “проглядел” ксилофониста будущего. Ближайшие друзья – Торадзе, Башмет, некоторые любимые солисты Кировской оперы – значат очень много для него в музыкальном смысле. Он относится к ним даже не как к людям, а как к “источникам” звука.
Как же он добивается такого звучания? Большинство дирижеров знают партитуру наизусть. Многие могут воспроизвести оркестровый вариант на рояле. Лишь некоторым дана особая фотографическая способность, позволяющая им держать в памяти партитуры, впервые увиденные много лет назад. У Гергиева талант еще более редкостный: он может создать эмоциональную текстуру музыки изнутри и вдохнуть в нее жизнь. Коллега Гергиева Эза-Пекка Салонен, который любит его и восхищается им, не притворяясь при этом, что не всегда понимает его, описывает этот процесс так: “Большинство дирижеров слышат определенный тип звука оркестра, а потом реагируют на него. У Валерия есть заранее намеченная идея, и он работает на нее, пока не достигнет своего. На репетициях он отрабатывает микроструктуры, упорно работает над какой-нибудь отдельной фразой или пассажем. Макроуровень он оставляет для концерта. Иногда вся интерпретация целиком раскрывается только на концерте. И это держит оркестр в тонусе”.
Манера Гергиева дирижировать более чем просто динамичная. Посреди хаоса сам он остается исключительно спокойным. Его движения на сцене не маниакальные, а свободные… По словам Торадзе, “он работает грудной клеткой, а не взмахом руки…”. Саломен отмечает внутреннее умиротворение Гергиева: “Концерт – это оазис мира и спокойствия. Это то самое время, когда его телефон не звонит”.
Другая необычная черта Гергиева-артиста – его талант администрирования. С самого дебюта в Кировском в 1978 году – тогда он дирижировал большую и сложную оперу С.Прокофьева “Война и мир” – стало очевидным, что у него дар руководителя крупного масштаба. Спустя 10 лет, когда его предшественник Юрий Темирканов покинул Кировский, чтобы возглавить Ленинградскую филармонию, на его место был назначен 35-летний Гергиев. Он “встряхнул” оркестр, пригласил на работу много молодых музыкантов и стал искать возможности сотрудничества с Западом. Некоторые взращенные им оперные солисты – Ольга Бородина и Галина Горчакова – сделали блистательные карьеры мирового уровня. Знак фирмы Philips с именем Гергиева в своем списке стал звуковой энциклопедией российской оперы. Несмотря на такой успех, в 1995 году Кировскому грозил полный хаос, когда главному администратору и главному хореографу театра были предъявлены обвинения во взяточничестве. В lnlemr их ареста Гергиев дирижировал “Пиковую даму” в Нью-Йорке. По описанию Джона Ардойна, Гергиеву пришлось сражаться в ситуации, близкой к перевороту: “Были такие, кто хотел полностью расформировать театр. Гергиев продолжал удерживать власть в своих руках, и в 1996 году Ельцин дал ему право полного контроля и над оперной, и над балетной частью в театре.
В целом Гергиева в России уважают – отчасти потому, что так много других российских музыкантов потянулись за большими деньгами на Запад. Но, тем не менее, за ним пристально и беспокойно следят. Балетоманы жалуются, что о балете он знает много меньше, чем об опере. Россияне сетуют, что билеты теперь доступны лишь иностранным туристам, так как цены на них неимоверно высокие. Из-за властного характера Гергиева возникло несколько конфликтов. Так, например, его назначение главным приглашенным дирижером в Метрополитен Опера стало новостью номер один в российских газетах. “Гергиев, которого мы потеряли”, – гласил один из пессимистических заголовков. Оказалось, что маэстро не известил заранее госбюрократов о своем назначении. Глава российского департамента по делам культуры и информации публично выступил с протестом, а самого Гергиева атаковали встревоженные журналисты. Напряжение снял телефонный звонок “наверх”. Либо нужно уезжать отсюда, как это сделали многие артисты, либо нужно бороться, чтобы преодолеть все проблемы. Рассчитывать приходится прежде всего на своих друзей, на свой оркестр и на доверие другу к другу. Глупо даже начинать переговоры о 5-летнем контракте с Кировским оркестром. Ситуация будет комичной потому, что государство не может гарантировать бюджет. Никому неизвестно, кто придет к власти – коммунисты, социалисты, президент или военный диктатор. Лучше думать только о завтрашнем дне, чем загадывать на 7 лет вперед. Но мы сделаем “Кольцо” в 2000 году, если только будем живы, конечно”.
Когда же Гергиев приезжает дирижировать в Метрополитен или Нью-Йоркскую Филармонию, там он видит совсем другой стиль взаимоотношений. Там нет проблемы денег, но деньги приносят определенные ограничения. В России он может репетировать далеко за полночь, если только пожелает. В Метрополитен сценический менеджер в какой-то момент скажет: “Маэстро, пора заканчивать”. Кроме того, американские музыканты менее терпимо, чем российские, реагируют на проявления властного характера дирижера. Один музыкант из Нью-Йоркской Филармонии как-то пожаловался, что Гергиев ведет себя, как “священник”, и слишком много говорит. Подобное замечание звучит странно, учитывая целую “процессию” дирижеров-священников и сторонников строгой дисциплины, которые руководили американскими оркестрами на протяжении многих лет. По сравнению с Тосканини или Желлом Гергиев – образец вежливости и деликатности. На репетициях в Филармонии ему с большим трудом sd`b`knq| облекать свои просьбы к оркестрантам в грациозные фразы типа: “Мне бы хотелось услышать короткое diminuendo” или “Давайте уважать staccato Малера”, а не выкрикивать в приказном тоне “Diminuendo!” или “Staccato!” Иногда, правда, он переходил на малоприятный сарказм. Как-то он съязвил одному музыканту: “Если Вы великий артист, – а Вы должны быть великим артистом, иначе Вас не было бы в этом оркестре, – дайте мне, пожалуйста, тот оттенок, который я хочу”. Из оркестра послышался стон.
Между оркестром и приглашенным дирижером чувствуется постоянное напряжение. В этом смысле музыкантам из Филармонии не понадобилось много времени, чтобы понять, какой именно звук нужен российскому маэстро, а Гергиев, в свою очередь, продолжает психологически подчинять себе американских музыкантов. “Казалось, что он то пользуется благосклонностью отдельных групп оркестра, то нет, то теряет их, то завоевывает вновь”, – говорит после репетиции дирижер Рихард Вестерфилд. “Большинство европейских дирижеров буквально шокирует манера американских музыкантов отвечать на их замечания, а ему (Гергиеву), кажется, это даже нравится”. Во время репетиции Шестой симфонии Малера волторны активно восстали против привычки Гергиева останавливать оркестр для обсуждения мельчайших деталей. “Вы просто скажите нам, как играть – медленно или быстро”, – возмущались они. С минуту Гергиев молчал и лишь выразительно смотрел на них, потом произнес: “Мы еще не дошли до этого места. Когда мы до него дойдем, я вам объясню”, что означало “я вам покажу рукой”. Пассаж прошел гладко. “Спасибо”, – поблагодарили музыканты. “Спасибо вам”, – лукаво улыбаясь, ответил Гергиев. Остальные оркестранты разразились хохотом – такое не каждый день случается. Во время этих “переговоров” Гергиев принял верное психологическое решение: американские музыканты любят, чтобы им показывали, а не объясняли словами.
Гергиев понимал, чего он добивается с помощью этого комбинированного приема – вежливость плюс агрессивность. Он не хотел устраивать очередной “прилизанный” музыкальный вечер для состоятельных зрителей Филармонии. “Музыканты слишком часто играли этот кусок. Они уже работают на автопилоте. Я же намеренно все разрушаю, с тем, чтобы потом создать на этом месте что-то новое”. На вопрос, беспокоит ли его отношение к нему оркестрантов, Гергиев ответил: “Ну, 10 или 15 музыкантов подошли ко мне после репетиции и сказали: “Этот кусок звучит совсем по-новому. Мы никогда так его не играли”. “Возможно, другим это не нравится, не знаю. Но я так работаю. С каждой новой встречей мы лучше понимаем друг друга и продвигаемся дальше”. В настоящее время у Гергиева сложились хорошие отношения с музыкантами Метрополитен Опера.
…Во время Второго концерта из серии вечеров Малера Гергиев dhphfhpnb`k Шестую симфонию не дирижерской палочкой, а китайской палочкой для еды. Позже, за ужином, когда подали sushi (японское национальное блюдо), он объяснил свою выходку: “Это началось с Гегама Григоряна, одного из лучших теноров Кировского театра. Однажды мы с ним заказали китайские блюда, и Гегам смеха ради предложил мне дирижировать палочкой для еды. Что я и сделал однажды, чтобы подбодрить его, когда он все никак не мог собраться на сцене. Так или иначе, сегодня вечером я сделал то же самое в честь Майкла Лианя, моего доктора и очень хорошего друга, присутствующего в зале”. Доктор Лиань проводил Гергиеву специальную терапию по очищению крови от тяжелых металлов. Оркестр ничего об этом не знал и воспринял поведение дирижера как причуду. “Это было забавно”, – заметил после концерта один из оркестрантов тоном, подразумевавшим совершенно обратное. Палочку для еды восприняли не как символ уважения к доктору Лианю, а как очередную уловку Гергиева – новый способ вывести из строя “автопилот”. Поражает, с каким мальчишеским задором этот, по общему мнению, одержимый дирижер-трудоголик говорит о своей палочке. Что-то в характере Гергиева напоминает гоголевских героев-дьяволов.
…Что может заставлять Гергиева так изнурять себя в работе? Вероятно, он придерживается версии Джимми Баффита: “Если бы мы не были сумасшедшими, то мы бы сошли с ума”.
…Еще одна странная особенность натуры Гергиева – будучи весьма словоохотливым человеком, он оставляет более глубокие мысли невысказанными. При необходимости он может демонстрировать интеллект, но когда речь заходит о произведениях, которые он сыграл, о том, где именно и с кем он их играл, Гергиев предпочитает более конкретный язык. Он не пытается объяснить словами, что значит для него музыка… Говоря о находящейся в работе в настоящий момент опере Римского-Корсакова “Град Китеж”, он сказал только: “Фантастическая, просто фантастическая музыка”.
Концерты Гергиева в самом деле напоминают интеллектуальную дискуссию, в которой он утверждает, что русские композиторы не просто виртуозы или эксцентрики, или гениальные дилетанты, как принято их воспринимать, – а скорее как музыкальные auteurs, чье творчество следует воспринимать целиком.
…Гергиев “спорит” не только по поводу русской музыки. Он больше дирижирует Вагнера, Берлиоза, Малера. Если существует какая-либо общая нить, связывающая воедино все его интерпретации, то это, вероятно, страсть к палитре красок, к искусству гармонии, к красоте по вертикали. Большую часть 20 столетия торжествовала мода на линейное мышление, мощный контрапункт, структуру, согласованность и точность воспроизведения, Гергиева же, к огорчению многих, все это не очень занимает. На репетициях он любит рассуждать о красках, оттенках. M`ophlep: “Я хочу показать странность гармонии. Вы должны слышать, как движется гармония. Если сыграть слишком громко или слишком быстро, гармония исчезнет”. “Любое созвучие – соло”. И “Гармония, гармония, гармония!” Он разделяет оттенки, различает их, а потом предлагает каждый предыдущий оттенок внутренне связать с последующим.
…Поначалу я полагал, что ключом к напористому, таинственному искусству Гергиева должна быть его манера игры на рояле. Но раньше у меня не было возможности услышать, как он играет. Позже, во время нашей с ним последней встречи в Лондоне, мы поздно ужинали в Palm Court отеля Waldorf… Хотя ресторан был уже закрыт, Гергиев убедил ночной персонал обслужить нас. Комната была почти темная, несмотря на россыпи холодных рождественских огней. Рядом стоял рояль, и я с надеждой показал Гергиеву на него. Он сел за инструмент и сыграл великолепную секвенцию аккордов из “Лоэнгрина”. Звук был, как и обещал Торадзе, мощным, прекрасным, оркестровым. Было в нем что-то гипнотическое, и странная аура наполнила эту уже незнакомую комнату. Waldorf превращался в Китеж. Вскоре музыка прекратилась. “Правда, очень хорошая опера?” – спросил Гергиев. “А теперь ужинать! Я ужасно голоден”. С противоположного конца комнаты к нам с волнением нес заказ официант.
“Сан-Франциско Хроникл”, ноябрь, 23’98
Дж. КОСМАН
У ВАЛЕРИЯ ГЕРГИЕВА
ТАК МНОГО ПРОЕКТОВ И СЛИШКОМ МАЛО ВРЕМЕНИ
Несущийся из города в город, с репетиции на концерт, Валерий Гергиев стал олицетворением современного международного дирижера-космополита.
На прошлой неделе он примчался с оркестром Кировского театра на гастроли в Сан-Франциско, дал один концерт в Davis Symphony Hall, а затем пересек улицу, чтобы в War Memorial Opera House начать репетировать оперу С.Прокофьева “Обручение в монастыре” (премьера которой состоится сегодня вечером). Взять интервью у Гергиева – значит “втиснуться” в его расписание и говорить быстро.
График 45-летнего россиянина стал еще более напряженным год назад, когда его назначили главным приглашенным дирижером в Метрополитен Опера в Нью-Йорке – пост, который ему приходится умудряться совмещать с работой главного дирижера Мариинского театра в Санкт-Петербурге – домом Кировского театра оперы и балета, – а также с руководством Роттердамской Филармонией. И хотя никто даже не осмелится прямо сказать об этом, скорее всего совместная постановка Кировского и War Memorial “Обручения” станет последней работой Гергиева в Сан-Франциско в обозримом будущем. “Посмотрим, что у нас получится на этот раз, а onrnl уже будем говорить о планах на будущее”, – с уклончивостью дипломата замечает Гергиев. “…Конечно, Сан-Франциско имеет важное значение для меня, и он почти уже стал моим старым другом, но, к сожалению, теперь время моего пребывания в Америке очень ограниченно”.
Гергиев регулярно приезжал в Сан-Франциско после своего дебюта в 1990 году. Через год он выступил в Америке с оперой С.Прокофьева “Война и мир”.
В последние годы Гергиев отдает предпочтение менее известным операм из русского репертуара. “Эти произведения достойны большего признания…”, – считает дирижер. “Один их моих приоритетов – донести их до западного зрителя… В будущем мне бы хотелось больше исполнять русскую оперную музыку, как раньше это было с итальянскими и немецкими операми…”
“Некоторые русские оперы, которые до сих пор редко звучат на Западе, у себя на родине известны гораздо лучше”, – продолжает Гергиев. “Например, “Руслан и Людмила” Глинки или “Садко” Римского-Корсакова традиционно исполняются в Мариинском театре. А вот комическая опера Прокофьева “Обручение в монастыре”, сюжетом для которой послужила пьеса Р.Шеридана “Дуэнья” (1775 г.), гораздо менее знакома в России, чем в Америке или Европе.
“Если вы думаете, что “Обручение” было хорошо известно в Санкт-Петербурге, то ошибаетесь. Опера прошла успешно, но это мы обеспечили ей такой успех, то же самое, кстати, было и с “Огненным ангелом”. С этими произведениями еще предстоит работать”.
“Но “Обручение” особенно важно, не для меня лично в плане дирижирования и даже не для солистов, а прежде всего как оперное произведение само по себе. Этого заслуживает Прокофьев – один из величайших композиторов 20-го века, артистический дар которого все еще не в полной мере представлен музыкальной общественности”.
“Конечно, мы очень стараемся. И я уверен – если публика услышит хорошее исполнение, то скажет: “Да, нам это нравится. В самом деле нравится, так же, как и Верди”. Вот это и есть наша цель”.
Обязанности художественного руководителя Мариинского театра Гергиев совмещает с хозяйственными делами театра, включающими технический ремонт. Кроме того, он составляет рабочие программы для молодых вокалистов и музыкантов. А это совсем нелегко осуществлять в условиях нарастающего финансового кризиса в стране. Крах коммунизма привел к резкому снижению государственной поддержки искусству.
“Каждый раз, когда на смену старому правительству приходит новое, появляется надежда, что огромная и богатая Россия придет в себя, все станет на свои места, и положение артистов улучшится. Но всегда очень rpsdmn бывает определить, как и когда это произойдет”.
“В то же время настоящий талант проявляет себя именно в кризисных ситуациях. Даже в трудных обстоятельствах мы продолжаем искать талантливых людей, или они сами находят нас”.
Хотя большую часть своей оперной деятельности в США Гергиев сосредоточивает на русском репертуаре, он намерен дирижировать в Метрополитен “все” – помимо русских, оперы французских, немецких и итальянских композиторов. Подобная “всеядность” была отличительной чертой Гергиева с самого начала его творческой карьеры.
“В первые 3-4 годы моей работы, – продолжает наш разговор Гергиев, -многие западные критики удивлялись: “Почему не Чайковский, не Римский-Корсаков?” Но я не обращал на это внимания. Я хотел играть все – от Моцарта до Шостаковича. Почему бы не Берга или Шенберга, если они звучат хорошо? Я сам себе доказал, что могу получать удовольствие от любой музыки”.
