Когда я был еще маленьким, меня время от времени приводили к Бабушке Мане, которая вела тихий и замкнутый образ жизни. Ей, вышедшей еще в начале прошлого века замуж за родного брата моей прабабушки, было уже за семьдесят, а, может, и все восемьдесят. И мне казалось, что именно такой – старенькой, исчерченной морщинами, близорукой, с неизменной палочкой в трясущейся руке – она была всегда. Сухощавая до такой степени, что и при минимальной игре воображения на ум невольно приходило словосочетание “кожа да кости”, она походила на завершающую свой жизненный путь женщину, безумно уставшую и изможденную грузом прожитых лет.
Проходили годы, а этот сложившийся образ бабушки Мани только укреплялся. Было трудно представить, что она может появиться где-то на людях. Она никуда и не выходила – ни на улицу, ни в магазины – продовольственный на Проспекте или даже в тот, который был еще ближе и располагался внизу их “сталинского” многоквартирного дома на углу улиц Советов и Кирова.
Но впечатление о ней как о сломленном и раздавленном судьбой человеке было если и не абсолютно обманчивым, то, по крайней мере, односторонним. Эта старая женщина действительно вынесла на своих плечах такие удары судьбы, от которых и многие мужчины не смогли бы оправиться. Бабушка Маня, Мария Гавриловна, когда-то блистательный зубной врач, причем, со специализацией хирурга, обязанного иметь и сильную волю, и сильные руки, с удивительной твердостью инстинктивно противостояла немощи и унынию. Она всегда – пока оставалась в ясной памяти – была в курсе всех главных событий в городе. Знала решительно все о том, что происходит в семьях близких и дальних родственников, следила за успехами и ростом молодого поколения, живо интересовалась текущими событиями общественной и политической жизни.
Она очень остро переживала за своего внука, беспокоилась, как идут у него дела, беспрестанно ждала от него весточки. А внук Руслан, к тому времени уже взрослый, хотя и жил в Майкопе, а затем в Краснодаре, был известным в Осетии человеком – футбольным тренером, в течение многих лет возглавлявшем команды мастеров (продолжая жизненный выбор отца, его сын, названный в честь деда Борисом, является сегодня администратором “Алании”). За дочь же Эмму, которая с мужем жила вместе с ней, она беспокоилась меньше, но поскольку та была достаточно болезненной, Мария Гавриловна тоже по-матерински заботливо беспрестанно охала и ахала.
К бабушке Мане мы приезжали поначалу часто. Во-первых, жили очень близко – на улице Революции. А, во-вторых, потому что этот дом и эта семья отличались неизменным радушием, гостеприимством и какой-то особой интеллигентностью.
Для меня это был период постижения взрослой жизни. Будучи школьником и продвигаясь по классным ступеням, я уже реже, но попрежнему навещал Марию Гавриловну, которая все больше страдала забывчивостью. В каждый приход, когда мы садились на кухне, чтобы продолжить разговоры за обязательным, почти ритуальным чаем, она много лет подряд неизменно спрашивала, в каком я учусь классе. Она проделывала это по несколько раз за вечер. Причем, спрашивала с такой мягкой настойчивостью, что непосвященный мог принять ее искреннюю учтивость за особо изощренную издевку.
Впоследствии, когда я уже был студентом и приезжал на каникулы из Москвы, Мария Гавриловна совсем ослабла. Она по инерции из последних сил по-прежнему интересовалась, хорошо ли я учусь и в какой класс перешел. Но было видно, что она угасает.
Мария Гавриловна прожила более девяноста лет, пережив своего мужа на целую вечность. Свои единственные воспоминания, собственноручно написанные, когда еще в состоянии была это сделать, она оставила в школьной тетрадке. Эта тетрадка была передана мне и, нетронутой, ждала своего часа. Я посчитал уместным обнародовать воспоминания. И не только потому, что в них содержатся некоторые весьма существенные уточнения по сравнению с тем, что было известно. Например, в книге Х.Булацева “Гиго Дзасохов – публицист-революционер” утверждается, что в семье Батчери Дзасохова было пятеро детей – четыре сына и дочь, между тем как всего детей было десять. Для историков и исследователей осетинской культурной мысли могут представлять интерес и некоторые подробности событий охватываемого в воспоминаниях периода.
Мне кажется, что Марии Гавриловне было бы приятно знать, что о ее судьбе, о судьбе Гиго Дзасохова нынешнее и грядущее поколения узнают чуть более полно, чем знали до сих пор.
Игорь Дзантиев
О, горе, горе! Сколько тяжелых переживаний!
Когда Руслан трех-четырех лет спрашивал, показывая в журнале на мужчину, “Бабуля, а папа какой был?”, как тяжело все это вспоминать.
А когда взяли Гиго в 1912 г., Боря бежал за ним и махал рукой, прощаясь. Он не понимал тогда, куда провожает отца. И я невольно вспоминаю, как в 1906 году мы с девятимесячным Борей разыскивали в ссылке Гиго в колонии в астраханских степях.
Зачем я живу? Для чего столько переживаний, воспоминаний о прошлом?
Как бессмысленна твоя жизнь после всего пережитого! Сколько дум, сколько горя! Где наши мальчики?
Боря, где ты? Годовалым ты искал отца в ссылке, которого мы нашли таким больным. А в десять лет ты проводил отца на виселицу. Когда белые банды схватили отца, он тебе крикнул “Слушайся маму!”, схватил Эмму и попрощался.
Разве мог твой отец предполагать, какая страшная участь ждет тебя!? Тебя приняли в комсомол и в партию как сына старого большевика, в 37-м тебя сделали врагом народа, арестовали, а в феврале 42-го ты ушел на защиту Родины! Ушел!!! Когда же ты жил, бедный мой мальчик? В последнем письме ты писал: “Идем мстить за наших детей и стариков”.
Где же ты, бедный, несчастный мой мальчик? Вот так и закончилась твоя жизнь. Вот уже сколько лет вечерами смотрю на фото – и ты на меня смотришь и молчишь. Смотришь с упреком. Зачем я живу? Да, родной, ты прав. Но что мне делать? Нет сил найти путь к тебе! Помоги. Я живу, упрекая себя за это. Зачем живу, когда тебя нет? Когда кончатся мои терзания? Ах, если б я знала, где искать наших мальчиков, исходила бы весь свет!
“У незнакомого поселка, у безымянной высоты…”. Жора, Боря, Мурат, дорогие, родные! Отзовитесь, где вы? Мысли мои все о вас. Ах, как тяжело! Меня никто не понимает. Как я одинока!
Будучи на пенсии, все переживания обостряются. Я всегда забывалась в работе, отдавала свои знания больным, и меня это поддерживало. А теперь жизнь бессмысленна. Как приятно, когда ты делаешь кому-то хорошо. Быть настоящим человеком, помогать в беде, делиться последним, проявлять чуткость и внимание – это утешение.
Я часто вспоминаю людей, которых встречала в тяжелые годы своей жизни. Спасибо вам, самоотверженные друзья: Капитанаки Фаина Антоновна – Азов, Татаринцева София Владимировна – Ялта, Израилев Григорий Иванович – Ростов и др. У этих людей надо учиться жить. Быть довольным личным благополучием и сытостью – это не человек сегодняшнего дня. Делать другим людям добро должно быть потребностью души, без чего нельзя жить.
* * *
Большая моя вина и вина близких, что в свое время никто не потрудился собрать материалы о работе Гиго. Он, больной, не уставал, а мы все устали! Спасибо Хазби и Толику, воскресившим память о нем.
Гиго Дзасохова я знаю с 1902-1903 гг. Он был из Лаба, из сел. Георгиевско-Осетинское – ныне сел. Коста Хетагурово. Их семья была очень бедная. Но отец, Батчери, был очень настойчивым и энергичным человеком. Он на своей арбе развозил детей, а всего их было 6 братьев и 4 сестры, чтобы они учились, хотя ему везде отказывали.
Гиго учился в Ардонской семинарии, жил он очень бедно, у таких же бедных родственников. Но через год его приняли в семинарию на полный пансион как хорошего ученика. На каникулы он всегда приезжал к родственникам в Алагир. Здесь мы и познакомились. По окончании семинарии учителя, а в первую очередь, кажется, архимандрит Андрей, помогли Гиго устроиться в Казанскую духовную академию.
Будучи студентом, он, очевидно, состоял в подпольной организации. Однажды из Владикавказа в 1903 или в 1904 году к нам в Алагир Елбыздыко Бритаев привез прокламации, сдал Гиго, а сам скрылся в Куртатинском ущелье, так как напала на его след жандармская полиция. Мать моя всю ночь сжигала прокламации в печи, чтобы они не оказались в руках жандармов. Гиго тоже уехал на Кубань.
По окончании академии Гиго был назначен учителем Владикавказского реального училища. Учащиеся его очень любили. Он всегда был окружен учениками. Они часто бывали и у нас дома. Чаще других – Туганов, Дзуцев, Пашковский, Дзагуров.
После манифеста 17 октября 1905 года Гиго начал хлопотать, чтобы разрешили издавать газету “Искра”. И после долгих хлопот ему удалось добиться этого. Гиго стал и главным редактором газеты, и как же он был необыкновенно счастлив, когда вышел первый номер. Но второго номера газеты уже не вышло. 4 января 1906 г. Гиго арестовали как участника революционного движения. Когда ночью жандармы схватили Гиго, они забрали из нашего дома всю литературу и все рукописи. После этого его повезли в редакцию (она располагалась по нынешней улице Кирова, 59 в одноэтажном доме в три окна), где тоже произвели обыск.
Долгое время мы не знали, где находится арестованный Гиго. Я ходила к прокурору, который, вероятно, сжалившись над 19-летней девочкой, под большим секретом мне сказал, что он в назрановской крепости.
А однажды ночью пришел какой-то гражданин и передал записку от Гиго. Мы были счастливы, узнав, что он жив и что он действительно находится в назрановской крепости, где начальником был очень порядочный человек. Благодаря ему мы узнали о проблемах Гиго. Мы поехали в Назрань с Газдановым Дзыбыном, врачом, но ничего нельзя было передать без разрешения свыше. Мы узнали, что вместе с Гиго сидят в назрановской крепости Геор (?) Кесаев, Чермен Баев, Елбыздыко Бритаев и др. Стали добиваться, чтобы разрешили что-либо передать, ибо они спали на земляном полу в январе месяце. После долгих хлопот я попала к генерал-губернатору Кулебякину, который долго читал мне лекцию на тему, что “братья Дзасоховы хотят свергнуть царя” (старший брат Гиго – Алексей – тоже сидел в тюрьме). После прочитанной лекции мне дали свидание через окошечко на 5 минут и разрешили передать кое-что из вещей.
Второй раз мы поехали вместе с М. Дзасоховым. Условия там попрежнему были ужасные – стены из булыжника, земляной пол, и такое помещение не отапливалось. Гиго, здоровье которого и без того было подорвано, тяжело заболел, его через три-четыре месяца перевели в Пятигорскую тюрьму, где были лучшие условия.
В пятигорской тюрьме Гиго сидел с д-ром Кобылиным, Горбуновым, Таубе, Ивановым, Тарасовым. Это была передовая интеллигенция Пятигорска, и, может, поэтому им были созданы человеческие условия. Большую моральную и материальную поддержку им оказывала семья Цаликовых – Анна и Юлиана (Анна – невеста К. Хетагурова). Гиго, находясь в тюрьме, тяжело перенес смерть Коста. Общее с Цаликовыми горе очень сблизило его с этой семьей.
Из пятигорской тюрьмы Гиго выслали в астраханскую губернию в Красный Яр. Степи, суровый климат, тяжелые условия жизни – он этого не перенес и тяжело заболел. Я приехала к нему с грудным ребенком. Колония ссыльных в лице д-ра Лурье (Москва), д-ров Залкинда и Чайкина (москвичи), д-ра Тарасова и др. хлопотали, чтобы Гиго как тяжело больному разрешили выехать в регион с более мягким климатом. В ходатайстве они писали: “Кому опасен умирающий человек!?”
После долгого рассмотрения их прошения Гиго все-таки разрешили выехать в Крым. Колония ссыльных помогла нам материально, и мы смогли поехать в Алупку. Пожили там некоторое время, но, не найдя работы, решили переехать в Ялту в надежде устроиться здесь. Но перед Гиго закрывались все двери, когда узнавали, что он – политически неблагонадежный. Большая надежда была на письмо д-ра Лурье к своему другу – писателю Елпатьевскому, но тот выехал из Ялты в Москву.
Гиго просил работу в частной гимназии. Директор Софья Владимировна Татаринцева ему отказала (она объяснила, что, приняв его, поставит гимназию под угрозу закрытия), но приняла большое участие в нашем тяжелом положении. Она бескорыстно нам помогала и перевязочными материалами, и питанием для ребенка, который был искусственником, и многим чем еще, словом, заботилась о нас как о самых близких людях. Вспоминая эту заботу спустя много лет, я спрашиваю себя, а есть ли сейчас такие чуткие люди, как Татаринцева?
А тогда нам приходилось очень тяжело. Мы с Гиго нанялись сторожить дачу, и за это имели жилье – сырую комнату. Прожили мы так до 20 декабря. И вдруг приходит ночью полиция, забирают Гиго и высылают его в 24 часа. Я осталась на даче – одна среди густого леса. Узнав о случившемся, ко мне тотчас пришла Татаринцева. Она меня успокоила и пообещала отправить домой, на родину, как только стихнет на море шторм. Через некоторое время, когда море успокоилось, она привезла мне билет, 100 рублей, теплые вещи для ребенка и посадила на пароход.
Как я узнала, Татаринцева помогала многим, оказавшимся в таком же, как и мы положении. А ведь она рисковала и могла поплатиться за связь с политически неблагонадежными. Прощаясь, я спросила, чем и когда мы сможем ее отблагодарить? Софья Владимировна ответила мне: когда вы будете в моем положении, а кто-то – в вашем, поступайте так же. Эти слова мне не забыть, они руководили мной в жизни.
Гиго долго мытарствовал после Крыма. Он поехал в Харьковский учебный округ, попечителем которого был Соколовский, либерально настроенный. Он определил Гиго в Азовскую гимназию, где он проработал 1907-1910 годы. За это время он дважды оперировался в 1908 г. В Ростове делали операцию в еврейской больнице проф. Зильберман и д-р Израилев. В 1909 г. врач гимназии Фаина Антоновна Капитанаки как своего мужа послала Гиго в Кисловодск, а так он не имел права появляться на Кавказе. Операция была удачная (ее сделал З…), и года два Гиго не болел. Несмотря на болезненность, Гиго был очень работоспособным. За этот период он написал две брошюры – “Религиозные искания М. Горького” и по Чехову. Собирал материал для биографии Коста Хетагурова. В 1909 г. это было трудно, т.к. он не мог бывать на Кавказе, поэтому вел обширную переписку. И в том же году, еще до операции, он закончил эту работу и издал книгу. Он очень переживал, что Осетия забыла Коста. Целью Гиго было на собранные деньги от распространения книги поставить памятник поэту. Однако, несмотря на обращения к осетинам, книга не раскупалась. Осетинская интеллигенция была малочисленной. Да и мало кто открыто последовал бы призыву политически неблагонадежного ссыльного. Гиго очень переживал по этому поводу. Его усилия не увенчались успехом, а почти весь тираж пришлось разослать по осетинским школам. Только много лет спустя после смерти Гиго памятник К. Хетагурову был установлен, а материалы издания 1909 г. были использованы к 80-летнему юбилею поэта в 1939 г.
В 1910 г. Гиго перевели в Ростовскую гимназию. Это была его мечта. Но поработать ему не пришлось, если не считать того, что он дал уроки в течение одного дня в старших классах. В восторге от нового учителя ученики пришли домой и поделились впечатлениями с родителями. Это и решило судьбу Гиго, так как в числе родителей оказались генерал-губернатор Зворыкин и полковник Архангельский, которые знали Гиго по Владикавказу. Они и выслали его в 24 часа без права работать в учебных заведениях.
Долгое время Гиго скитался, нигде не мог найти работу. Потом он поехал в Харьковский учебный округ опять к Соколовскому. Он его назначил учителем сначала в Курскую губернию, а затем перевел в Харьковское реальное училище. В это время я поступала в Харьковскую зубоврачебную школу. Я приехала с двумя детьми учиться и попала на квартиру к очень хорошей женщине.
В 1914 г., окончив зубоврачебную школу в Харькове, я поехала в деревню поработать – в то время работать было негде. Попрактиковалась я в деревне, а в 1915 г. мой учитель стоматологии возглавил в харьковском госпитале челюстное отделение. Он меня вызвал в Харьков, и я начала работать с ранеными, поступившими с фронта. Многие были изуродованы. Это был ужас: вместо щек висят клочья мяса, висит язык и т.д. Утром я работала в госпитале, а вечерами – в лазарете горнопромышленников на Екатеринославской улице. Это была тяжелая работа. Но как приятно было потом – через полгода, год, – когда изуродованный человек приобретал нормальный облик. Я очень любила и очень жалела больных, а они меня еще больше любили. Никогда никому я так не была нужна, как этим несчастным людям. Я бы ни за что не уехала, если бы не болезнь Гиго.
Несмотря на новое тяжелое заболевание (в Харькове он дважды оперировался у профессора Тринклера), Гиго попрежнему много работал. Помимо реального училища он вел занятия в воскресных школах, активно занимался общественной деятельностью. В Харькове Гиго проработал семь лет, а в 1917 г. мы поехали в Кисловодск, чтобы полечиться. На этот раз он поехал легально, так как срок поражения в правах уже истек. Однако вернуться в Харьков оказалось невозможным: транспортное сообщение было уже полностью нарушено, железные дорогие не работали.
Так мы с больным Гиго и двумя детьми остались по сути на улице. Отрезанные от дома в Харькове, где мы прожили 7 лет, мы очутились в ужасном положении. Решили ехать к дедушке Батче и добираться в Лаба. Здесь Гиго начал работать в школе, а также в сельском совете. Его избрали делегатом на большевистскую конференцию в Баталпашинске. Он был также корреспондентом баталпашинской большевистской газеты (псевдоним Георгиевский).
Частые набеги белогвардейцев не давали покоя – они искали Гиго. Забрали все из нашей нищенской квартиры, а Гиго скрывался в лесу или где-нибудь на чердаке. Однажды, не успев уйти в лес, спрятался у Дулаевых, дом которых был покрыт железной крышей. После того как ушла банда, мы в июльскую жару сняли с чердака живой труп. И так повторялось три раза. А после четвертого Гиго заболел испанкой, лежал тяжело больным. Вот тут его и взяли. Была телеграмма из Баталпашинска доставить Гиго, а если он мертв – доставить его тело.
В Баталпашинской тюрьме Гиго измучили пытками. Туда ходатайствовать за него поехали представители села, учащиеся, которые стояли на коленях перед полковником Косякиным и умоляли не лишать Гиго жизни. Это была ужасная картина. Меня вызвал полковник Косякин и два дня допрашивал о работе Гиго. После этого он позвал всех нас – меня, представителей села, учащихся, и вынес решение: повесить. Он показал нам письменное решение, но добавил, что жизнь Гиго он дарит его ученикам, которые его так любят.
Из тюрьмы к нам вывели смертельно изможденного Гиго. В этот день, 16 октября 1918 г. он и умер.
Меня винят, что я не собрала полных сведений по баталпашинскому периоду, но поймите меня. Мне надо было скорее покинуть эти края. Ко мне несколько раз врывался Бязров Хад., брат белого офицера, который угрожал, что убили Гиго, а теперь убьют его сына. Выехать в то время было очень тяжело, транспорта никакого, и я могла бежать из Лаба только в августе 1919 г.
Приехав во Владикавказ, прежде всего я взялась за распространение оставшихся книг Коста, изданных Гиго, чтобы еще раз попытаться собрать деньги на памятник поэту. Но никто не отозвался, никто мне не помог. Так мечта Гиго и не сбылась. И я вновь разослала книги по осетинским школам – послала в Ардонскую, Алагирскую, Садонскую, окружную, Лабинскую… Себе я оставила некоторое количество экземпляров, многие из которых тоже раздала знакомым в 1939 г., когда открывали памятник Коста.
У меня оставалось 20 книг до 1942 г., к моменту, когда нас силой эвакуировали, и в нашу квартиру вселились военные, которые все разграбили, в том числе и труды Гиго. Так у меня в итоге не осталось ни одного экземпляра.
* * *
Да, я виновата, что не посетила могилу Гиго. Но я все время копаюсь в прошлом. Я часто вспоминаю, как Гиго, когда его в последний раз забрали, повернулся, поцеловал Эммочку, а Боря помахал ему вслед рукой. Зачем я живу?
Я приехала во Владикавказ в 1919 г. Стала жить в квартире Наташи. Искала работу. Еду нам привозил Жора из Алагира. Привозил муку, кукурузу, молоко. На работу устроилась в 1920 г., 4 мая в горбольницу. Проработала до 22 г., а в сентябре 22 г. заболела брюшным тифом. В феврале 23-го снова заболела. И только в июне 23 г. начала работать в стоматологической поликлинике.
В этот период приехал больной дедушка Батчери. Здесь же он умер, никого из близких не было.
В 24 и 25 гг. погибли Ваня и Николай. Нона переехала сюда и жила с Сашей и у меня после смерти сыновей.
В 29 г. раскулачили моих родителей, которых выбросили на улицу. Я их взяла к себе. Отец тяжело болел. В то время был голод. В 36-м арестован Боря, а в мае того же года умирает отец. Когда папа тяжело болел, а Боря сидел в тюрьме, бывало, достану что-нибудь съестного и не знаю, нести в тюрьму Боре или дать больному отцу. Боря сидел до 39 г. В 41-м пошли наши мальчики на фронт. В 43 г. умирает мама. Она, бедная, все ждала мальчиков с фронта. В 50 г. я заболела язвой и очень страдала до 66 г.
Вот какие годы! Когда же я могла отправиться в такую далекую дорогу в те годы? Но кто тебя понимает!? Кто!?
Ах, как много я упустила в жизни!
* * *
Гиго – Григорий Батчериевич Дзасохов родился в 1880 г. в селении Георгиевско-Осетинское (Лаба), основанное переселенцами из Алагирского ущелья Осетии во главе с Леваном Хетагуровым – отцом знаменитого Коста.
Несмотря на то, что семье Дзасоховых жилось трудно, Гиго сумел получить хорошее образование. Он окончил миссионерскую школу в Ардоне, а затем духовную академию в Казани, где началась и его литературно-публицистическая деятельность.
В дальнейшем его статьи об Осетии и Кавказе публиковались в “Санкт-Петербургских ведомостях”, а в 1905 г. Гиго Дзасохов вошел в историю осетинской печати, став редактором первой во Владикавказе социал-демократической газеты “Искра”. Газета сразу же заявила о себе как о серьезном издании. Но именно вследствие этого после выхода единственного номера газеты Гиго был арестован.
Вся дальнейшая его жизнь – это тюрьмы, ссылки, болезни, но, несмотря на все трудности и лишения, – педагогика, просветительство, публицистика и активная общественная деятельность. В 1909 г. Гиго Дзасохов совершил то, что с исторической точки зрения трудно переоценить. Он на свои скудные средства издал в Ростове-на-Дону книгу, в которую впервые вошли большинство стихотворений Коста Хетагурова на русском языке, материалы к биографии поэта, редкие снимки. Кто знает, если бы не подвижничество Гиго, дошло бы сегодня до нас в столь полном виде творческое наследие Коста?
Начав свою педагогическую деятельность с работы во Владикавказском реальном училище, Гиго Дзасохов затем более десяти лет учительствовал в средней полосе и на юге страны – в Азове, в Ростове, в Курской области, в Харькове. После февральской (1917 г.) революции в последние два года своей короткой жизни он возглавил школу в Георгиевско-Осетинском. Где бы он ни был, он никогда не забывал о родной Осетии, о своем народе.
Долгое время имя Гиго оставалось полузабытым. Однако в 70-80-е годы, главным образом стараниями доктора филологических наук, профессора Ленинградского университета Хазби Булацева, а также лабинца Анатолия Баскаева, вкладу Г.Дзасохова в осетинскую культуру, педагогику и публицистику была дана достойная общественная оценка. В 1970 г. в издательстве “Ир” вышел сборник статей и очерков Гиго, а в 1982 г. там же – книга Х.Булацева “Гиго Дзасохов – публицист-революционер”. В 1999 г. к 140-летию Коста Хетагурова появилось и репринтное издание книги, выпущенной Гиго Дзасоховым в 1909 г. Закономерно, что в нынешнем году в музее Коста появился стенд, посвященный Гиго.
Настоящие воспоминания его жены Марии Дзасоховой-Басиевой публикуются впервые.
