Ст. НИКОНЕНКО. Прогулка с белым зайцем

ЛУЧШЕ НЕ ВСПОМИНАТЬ

Память сохраняет хорошее. То, что радует. Плохое быстрее забывается. И реже вспоминается. Но все же… Когда-нибудь, думал Максим Евгеньевич, когда-нибудь, на пенсии, на заслуженном, так сказать, отдыхе я вспомню, обязательно вспомню всех хороших людей, с которыми встречался, ну и, конечно, женщин. Кого любил, тех, которые тебя любили. И может быть, даже напишу о них, об этих встречах. А может быть, и нет. Потому что если все перенести на бумагу, окажется оно уже посторонним, не твоим. В общем, что сейчас об этом рассуждать. До пенсии еще трубить 25 лет. Если только по инвалидности не загремишь.

И Максим Евгеньевич вспомнил, как он впервые спал с девушкой. Был он тогда рослым и стройным парнем, девчонки думали, что он уже в институте учится, а он только-только окончил восьмой класс. Собралась вечеринка на квартире у одной из девочек. Пили фруктовое вино, шампанское, ликер. И танцевали. Максим всех девочек видел первый раз. Впечатления особого они не произвели на него, и он просто ради приличия приглашал танцевать всех подряд. Последней он пригласил невысокую девочку с двумя длинными толстыми косами. Она сидела за столом напротив него, и он не обращал на нее внимания. А сейчас вдруг почувствовал ее, сердце дрогнуло и как будто сорвалось с цепи, застучало громко, дробно. Максим даже испугался, что оно заглушит музыку. Слова не мог вымолвить. Партнерша сама заговорила.

– Максим, мне говорили, что вы весельчак, а вы молчите.

Голос у нее был мягкий, какой-то глубокий и вздрагивающий. Его хотелось просто слушать, не прерывать.

Они продолжали танцевать танго. Кажется, Оскара Строка. Максим молчал. В конце-концов он почувствовал, что молчать дальше нельзя. Надо что-то сказать.

– Вы извините меня, пожалуйста, – с трудом разлепил губы и чужим, охрипшим голосом заговорил Максим. – Я даже не знаю, как вас зовут. Но мне очень с вами хорошо. И молчать тоже.

Она посмотрела на него, слегка запрокинув голову. Улыбнулась. В ее серых глазах мелькали огни люстры. «Вспыхивают, как фонарики», – подумал Максим.

– Я Галя. Хозяйка. Юра нас знакомил при входе.

Максим знал, что сейчас его лицо напоминает отбивную, перед тем как ее бросили на сковороду.

– Извините, я не расслышал тогда.

– Я вас прощаю. Давайте на «ты»?

– Давай. Только надо брудершафт. Для закрепления.

Они закончили танцевать, подошли к столу, Максим налил шампанское в фужеры. Они сплели руки, локоть в локоть. Максиму пришлось наклониться, чтобы не расплескать вино. А потом поцеловались. Все было мимолетно, но он успел почувствовать упругость и нежность ее губ, теплых и сладковатых от вина.

Раздались аплодисменты. Оказывается, друзья следили за церемонией.

Начались шуточки. А в заключение их заперли вдвоем в спальне. За дверью раздавались голоса, шум, смех. Максиму было не до смеха. Он злился на Юру, на себя. И не знал, что делать, что говорить. Подошел к окну. В это время Галя за его спиной погасила свет, и он увидел, что уже светает. Закурил сигарету, воткнул спичку в горшок с фиалкой. Галя тоже молчала. Что она делала? Он обернулся. Сначала ничего не было видно, но постепенно стали вырисовываться предметы: книжный шкаф у стены слева, кресло справа, широкая двуспальная кровать – прямо. На кровати под простыней лежит Галя и смотрит на него. В неясном свете утра не поймешь, улыбается или хмурится.

Максим, с трудом передвигая ноги, подошел ближе. Не улыбается и не хмурится. Просто внимательно смотрит.

– Можно мне к тебе? – Максим хотел спросить грубо, с ухмылкой, а получилось жалобно, просяще.

– Конечно. Надо же спать. Пусть там эти дураки резвятся. У меня завтра много дел. К родителям поеду.

– Завтра или сегодня?

– Да, уже сегодня.

– А где они у тебя?

– Далеко. Два часа поездом ехать. Папу директором завода там назначили. Вот мама и катается туда-сюда. А я здесь живу. Потому что школа здесь. Последний год.

И вот Максим оказался под одной простыней с девочкой Галей. Их головы на одной подушке. Максим лежит на спине и боится шевельнуться, чтобы не задеть Галю. Вдруг она обидится и что-нибудь подумает? И все-таки ему очень хочется ее поцеловать.

– Галя, – говорит он тихо.

– Что?

– Можно тебя поцеловать? Ты не обидишься?

– Ты очень хочешь?

– Да.

– Хорошо. Я не обижусь.

Максим поворачивается и прижимается губами к Галиным теплым, пухлым, нежным губам. И чувствует, как счастье наполняет его. Галя берет его руку и кладет себе на грудь. Он слышит рукой, как под скользким шелком бюстгальтера стучит ее сердце. Максим чувствует себя развратником. Разве можно так? Кружится голова. Так они лежат, прижавшись друг к другу, не шевелясь. Сколько? Может, минуту, может пять, может, двадцать.

И вдруг топот, стук, скрежет, и вся гурьба вваливается к ним. Визг, вопли восторга. Вокруг них хоровод. И чары рассеялись. Но те несколько минут невинного счастья останутся в памяти Максима на всю жизнь.

Но почему он именно сейчас и именно об этом вспомнил? Просто инстинктивно потребовалось вспомнить что-то хорошее, чтобы перекрыть, заглушить неприятное воспоминание. Полдня его угнетает сознание, что он обидел человека.

Хотя он считал себя молодым, он ощущал бездну между студентами, скажем, и собой. А особенно его раздражало пижонство. Джинсы. Гривы. Он злился на себя. В компаниях, где люди были постарше, он заступался за долгогривых, мятых, бородатых. Но в действительности они были ему неприятны. Видимо, потому что ему уже не двадцать и никогда не будет двадцать. А у них еще все впереди. И может быть, будет гораздо больше всего, чем было у него. Вот тебе и проблема отцов и детей. Наверное, просто зависть. Эта мысль усугубила плохое настроение Максима Евгеньевича.

А что, собственно, произошло?

Утром он вызвал Колю Птичникова. Тот явился к нему в джинсах, в замшевых сапогах с бахромой и в клетчатой рубахе, зашнурованной у ворота. Кроме того, небритый. Видимо, отращивает бороду.

Максим Евгеньевич поглядел чертеж, который принес Коля, и не мог сдержаться.

– Чем вы чертили? Левой ногой? Что это – схема энергоснабжения или расположение игроков на футбольном поле?

Коля стоял, опустив голову.

– Вот что, молодой человек, или вы будете работать, как положено, или мы с вами распрощаемся.

– Я старался, – не поднимая головы, проговорил Коля.

– Я вижу, – сказал Максим Евгеньевич. – Не первый раз. Идите. Переделайте все.

И когда Коля повернулся, чтобы уйти, Максиму Евгеньевичу показалось, что у него в глазах слезы. Вот тут-то Максим Евгеньевич и вспомнил тот старый эпизод.

Был тогда он в возрасте Коли, то есть двадцать с небольшим хвостиком. Только пришел из института, поработал месяца три, и его посылают строить стадион. На месяц. Строители не укладывались в сроки, и завод решил им помочь, тем более, что стадион для них же, заводских. Первые два дня Максим еще с одним парнишкой, техником, Виталием дробили кувалдами камни, привозимые самосвалом. Щебенка требовалась мелкая. Стояла теплая осень, светило солнце, и было даже приятно поработать на воздухе, позагорать. А на третий день их бросили разгружать песок. Приходили машина за машиной. На разгрузке песка уже работало человек шесть. Самым шумным был здоровенный парень. Андрей. Он без конца шутил, рассказывал анекдоты. А в обед предложил скинуться по рублю. У Максима было даже два рубля, но он не испытывал потребности средь бела дня глушить водку или еще какой-нибудь оглушающий напиток.

– Ты не будешь? – спросил его Виталий.

– Не хочется.

Пока жаждущие ходили в магазин, Максим расположился на травке, развернул бутерброд с яичницей, огромный, в полбатона, потом вынул бутылку молока. Почитал свежую газету. Все еще писали о полете Германа Титова.

После обеда разгрузили еще несколько машин, и ответственный за стройку собрал их.

– На сегодня все. Можете по домам. Завтра будет то же самое. Будете работать аккордно. Сделали работу – и разбежались.

Максим обрадовался. В такую погоду только так и работать. Сейчас полчетвертого. Можно еще и на речку успеть.

– Кто у вас бригадир? – спросил ответственный.

– Я, – сказал Андрей. – Марков моя фамилия.

– Отберите себе людей и завтра будете здесь работать.

– Я уже отобрал. Все будут со мной. Только без него, – и он показал на Максима. – Он плохо работал.

Максима как будто кувалдой по голове шарахнули. Слезы сами собой откуда-то выползли и заслонили этих, вдруг ставших чужими, далекими, людей. Он ничего не сказал. Обида застряла в груди, даже дышать стало трудно. Он плохо работал! Он, с которого пот катился ручьями, когда он мерно и почти автоматически кидал лопату за лопатой желтый тяжелый песок. Болела спина. Дрожали ноги от усталости. Пальцы одеревянели. Он плохо работал!

До метро он шел с Виталием. Тот чувствовал себя смущенным. Говорили на посторонние темы. О кино. О рыбалке.

Потом разъехались в разные стороны. Максим смотрел в темноту за стеклом вагона. Шесть, нет, семь человек работали рядом с ним. Почему же никто из них не заступился за него? Почему? Почему не сказал ничего Виталий? Ведь они с ним два дня рука об руку, если можно так выразиться, дробили камни. А другие? Неужели только из-за того, что он с ними не пил вина, он стал им неприятен? Но даже если так, даже если мне человек почему-то неприятен, разве я поступлю справедливо, если оскорблю его?..

На следующий день Максим опять дробил камни. Обида постепенно утихала. Время – лучшее лекарство. Через несколько дней отозвали на завод. Прошли месяцы, и рана зарубцевалась. Но, оказывается, не совсем.

На отчетно-перевыборном партийном собрании Максиму, молодому коммунисту, поручили регистрировать присутствующих. Дали ему несколько букв. Сидит он, проверяет партбилеты. Крестики ставит. И вдруг…

– Маркова отметь, – голос над головой.

Максим держит в руке билет и не верит. Марков Андрей Павлович. Он поставил крестик. Отдал билет, не глядя.

«К тому же он член партии! Как так может быть?» – думал он, сидя в зале во время доклада. А в перерыве опять увидел Маркова. Он стоял в окружении нескольких человек, курил, громко смеялся. Его большая круглая физиономия сияла самодовольством, сытостью. «Он плохо работал!» А как ты работал, Марков? Наверное, хорошо. А зачем обижать другого? Но ведь это не только обида. Это – ложь! Тебя не мучили угрызения совести, Марков? По лицу Маркова Максим видел, что нет. Он просто не знает, что такое совесть. И тогда Максим понял, что он, Максим, просто интеллигент и хлюпик и потому так переживал. А такие, как Марков, не переживают, не мучаются, они просто этого не понимают. Наверняка он даже не придал значения своим словам. «Он плохо работал!» Он через минуту просто забыл о них. Потому что для Маркова другие люди с их чувствами, делами, жизнью вообще – не существуют. Для него другие люди – это фон, на котором он цветет…

«Не поступил ли я сегодня, как Марков?» – эта мысль не давала покоя Максиму Евгеньевичу. Директор на совещании начальников отделов даже поинтересовался, не болит ли у него живот.

– Что-то ты задумчивый такой сегодня, Максим Евгеньевич?

Максим Евгеньевич заверил, что живот у него не болит.

Однако у себя в кабинете он почувствовал себя еще более неуютно. Может, я действительно оскорбил Колю? Можно ли считать себя безгрешным судьей, который справедливо решает, кто работает хорошо, а кто плохо? Что лучше – дать по ошибке плохому работнику премию или же по ошибке лишить премии хорошего работника? Максиму Евгеньевичу было абсолютно ясно, что моральный урон во втором случае неизмеримо превосходил материальные потери первой ситуации. Коля действительно сделал плохой чертеж. Но он, наверное, старался. Надо как-то сгладить это.

Максим Евгеньевич решил пойти в мастерскую. Как-то ободрить парня; на месте и решит, что сказать.

Он шел по коридору. Из курилки впереди него вышло несколько человек.

– Да брось врать, Коля!

– Ну, ей богу. Я думаю его слеза прошибла, когда я вышел. Я-то знаю, что чертеж – дерьмовый. А ему говорю: «Я старался». Ему ведь главное – старание показать. Хороший мужик, но с сантиментами. Девятнадцатый век…

– Думаешь, не выгонит?

– Уверен. А выгонит – не пропаду.

Максим Евгеньевич замедлил шаги. Ноги стали свинцовыми. Он повернулся и пошел к себе в кабинет. Вспомнить бы что-нибудь хорошее. Но на сегодня лимиты исчерпаны. Надо работать.

ЗИНА С УЛИЦЫ Р. ЛЮКСЕМБУРГ

С большим трудом Сергей устроился в гостиницу «Кишинеу». В номер на двоих. Вторым был старожил гостиницы, командированный из Киева. Он прибыл в Кишинев по заданию Госплана, занимался проектированием нового шоссе в сторону Румынии, и за ним по утрам присылали машину: он сам должен был осмотреть каждый километр будущей трассы.

– Со мной будете жить спокойно. Об отдельном номере и не мечтайте. Появятся интуристы, и начинается переселение народов. Я сижу здесь крепко и надолго. Внизу, у администраторов, на меня бумажка. Сверху. – Он поднял палец к потолку. – Так что не трогают.

Владимир Капитонович – так звали этого важного и крупного специалиста – и посоветовал Сергею съездить в Одессу.

– Вы были когда-нибудь в Одессе?

– Нет, не доводилось.

– Так съездите в свободное время. Все-таки море. Искупаетесь.

Искупаться во второй половине сентября в море было заманчивым.

Владимир Капитонович вставал ровно в шесть без будильника.

В субботу, 20 сентября, он разбудил Сергея, и без десяти семь Сергей уже сидел у окна поезда, постепенно приходя в себя после сна, и начинал ощущать бодрость, свежесть утра. Дышалось легко. Сергей тормозил в себе нарастающую радость этого небольшого путешествия, отдавая дань непонятному суеверию – не радоваться раньше времени. Действительно, что хорошего ему сулит Одесса? Ну, приедет, ну, увидит дома, разные и красивые, Дерибасовскую, открытие пивной на которой некогда воспевал Петр Лещенко, ну, море…

За спиной кто-то читал заметку из газеты о стихийном бедствии в Сочи. Смерчи, потоки воды двухметровой высоты, вывороченные с корнем деревья.

– Господи, чего только в природе ни творится, – запричитала женщина. – А вот, рассказывали, град выпал на Сумщине. С куриное яйцо. Все побило. Урожай весь.

– Да, – откликнулся мужской голос. – Такими яйцами и голов могло много попробивать. Не слышали?

– Чего?

– Голов много попробивало?

– Нет, не слыхала.

– А не к войне ли это? – зазвучал еще один женский голос. – Вот и яблок очень много.

– Да, нет, – серьезно отвечал мужчина хрипловатым прокуренным голосом. – Грибы к войне. Это известно. А вот яблоки к чему – не знаю…

За спиной все разгорался спор о том, что к войне, а что к миру. О гонке вооружений. О защите окружающей среды. О том, что людям лучше сражаться против природной стихии, чем друг против друга. Разговор был сумбурным, доводы часто примитивными и не убедительными. Сергею временами хотелось вмешаться, сказать свое слово. Но что значило его слово, слово молодого человека, еще недавно носившего волосы до плеч и завязывающего узлом рубаху на животе? Смысл такого ношения летней рубашки самому Сергею был абсолютно неясен, но так делали другие ребята и девушки, это было модно и очевидно взято из какого-нибудь заграничного фильма. Каким же авторитетом для них, пожилых, по всей вероятности, людей могло быть его слово? Да и что, собственно, он может сказать? Что война – это продолжение политики иными средствами, а не результат обильного урожая грибов? Что договориться о мире представителям двух социальных систем очень трудно, что, кроме всего прочего, существуют факторы экономические, национальные, традиционное предубеждение и т.д..?

Впрочем, пока Сергей размышлял о своем участии в дискуссии на политические темы, беседа перешла в иное русло: заговорили об урожае винограда, о том, сколько будет вина. Кто-то рассказал, что в их селе есть женщина, выпивающая за зиму бочку вина. Сергей видел такие бочки, в них, пожалуй, помещалось не меньше тысячи литров. Да…

За стеклом мелькали пейзажи. Скошенные луга, убранные поля, скирды, редкие кусты деревьев, небольшие станционные постройки.

Серое, в дымке, небо становилось светлее и светлее, постепенно и незаметно оно меняло свой цвет и как-то вдруг оторвалось от земли, поднялось высоко-высоко в своей бесконечной голубизне.

И вот – Одесса. Привокзальная площадь. На часах – 10. Сергей нашел расписание. Прежде всего – надо знать путь отступления. Итак, в восемь часов вечера, отходит его поезд обратно. Впереди у него целых десять часов, десять часов моря, солнца, одесских улиц, ресторанов и, конечно же, девушек.

Сергей был свободен, необычайно свободен. Дорожил ли он этой свободой – другой вопрос. Первые дни, когда он расстался с женой навсегда (хотя, выйдя из зала суда, она и прошептала: «Может быть, мы когда-нибудь будем опять вместе»), Сергей ощущал свою свободу остро и каждоминутно. Он мог закурить, когда хотел. Мог пойти в ресторан, поужинать один, выпить стакан сухого прохладного вина. Он мог прийти домой в два часа ночи, а мог и совсем не приходить. Он мог пойти к любому другу и сидеть у него, и болтать, не глядя на часы. Да мало ли что он мог! Свобода… Великое завоевание, и его нужно сохранить как можно дольше.

Сергей миновал привокзальную площадь, прошел подземным переходом и оказался возле большого гастронома.

– Как проехать к морю? – переспросила его вышедшая из гастронома женщина. – Вам куда, на Аркадию?

– Куда-нибудь.

– Ну так садитесь на 28 трамвай и езжайте до парка Шевченко.

– Послушайте, зачем вам ехать, когда можно по Чкалова прямо на пляж пройти, – вмешался мужчина в майке.

Возле Сергея стала образовываться небольшая толпа.

– Молодой человек, – говорила старушка с палкой, – вам нужно сесть на 2 троллейбус и доехать до Дерибасовской, там Морпорт рядом.

Сергей благодарил всех и потихоньку вылезал из толпы. Спросить, где ходит 28 трамвай он уже не решался. Он прошел один квартал и неожиданно обнаружил, что он на улице Чкалова.

Через пятнадцать минут он уже стоял на холме, а внизу синело море. Оно не казалось здесь столь уж большим, но оно было синее и дышало свежестью, солью и нефтью. И по нему плыли вдали корабли цвета морской волны и тихо покачивались лодки.

Сергей сбежал с холма по сухой, выжженной солнцем траве, по пыльным глинистым тропкам, опустился по ступенькам между пустыми зарослями акаций и очутился на цивилизованном пляже. Вдоль берега тянулись врытые в песок лежаки, желтые, зеленые, красные, коричневые. Несколько гигантских зонтов спасали от жары тела тех, кто боится солнца.

Сергей не боялся солнца, он стремился к нему. Как здорово ощущать прикосновение теплых лучей к коже! Подложив под голову брюки, пиджак, рубашку, Сергей лежал на спине с закрытыми глазами и впитывал в себя солнце. Он отдыхал. Состояние невесомости охватило его. Чудилось: стоит взмахнуть руками, и он сможет парить в свободном полете над морем, взмыть над городом.

– Оплачивайте, – раздалось над его головой.

Сергей раскрыл глаза и увидел женщину в белом халате.

– Что? – спросил Сергей.

– Топчан оплачивайте.

С неба он опустился на землю и взамен 15 копеек получил квадратный бумажный квиток. А женщина в белом начертала мелом у его изголовья тайный знак.

Однако Сергей не жалел, что раскрыл глаза. Рядом с ним на топчанах он увидел двух милых девушек, милых своей молодостью, нежной кожей и стройными фигурками. Впрочем, у одной из девушек, к сожалению, лицо пестрело остатками прыщей и выглядело грубовато, нос великоват, подбородок тяжеловат. И даже глаза, нежно-серые, теплые не спасали положения.

Зато от другой девушки Сергей не мог оторвать взгляда. Черные густые волосы обнимали удивительно тонкое и живое лицо. Черные глаза от поворота головы меняли оттенок. Хотя, казалось бы, какой может быть оттенок у черного цвета? У этих глаз оттенки были. То вдруг они сверкали зеркалом, полированной сталью, и отражали море, песок, небо, то вспыхивали оранжево-солнечным огнем, то вдруг в них открывалась черная бездна, тьма, чернее которой и глубже ничего не бывает.

Небольшой нос с чуть приметной горбинкой, пухлые губы. Зубы… Зубы могли быть и лучше, но тогда совершенство лица пугало бы. А у нее некоторая неправильность верхних зубов как бы уравновешивала, очеловечивала ее очарование.

Сергей давно уже заметил, что у хорошеньких девушек, как правило, подружки-дурнушки. И, как правило, именно они первыми выходят замуж за отшитых ухажеров своих очаровательных подруг. Так что симбиоз вполне естественный.

Желание познакомиться было велико, разумеется, с той, черноволосой, но Сергей сдерживал себя. Интуиция подсказывала, что быстрота ни к чему. Пусть они привыкнут к его присутствию, и тогда все произойдет само собой. Загорают они, загорает он, купаются в одном море. Ну и…

Через силу Сергей заставил себя оторвать взгляд от девушек и посмотреть на море. Море успокаивало. Равномерно набегали легкие небольшие волны, разбиваемые в нескольких десятках метров от берега бетонной преградой. В лучах солнца вода серебрилась, слепила глаза. Несколько голов купальщиков чернело на воде подобно буям.

Лениво, спокойно Сергей поднялся с лежака и пошел по теплому, крупному, рассыпающемуся под ногой песку к воде. Ощутил в первое мгновение холод, постоял немного, не заходя глубоко, глядя, как вокруг его ног стремительно снуют стайки мальков, а затем так же неспешно прошел дальше. Когда вода стала доходить до груди, он поплыл. Сделал несколько быстрых гребков, чтобы разогреться, и, уже не испытывая холода, стал медленно, плавно и ритмично двигать руками и ногами. Упругая и нежная вода расступалась, принимая в свои объятия.

Сергей доплыл до обросшего ракушками волнолома, вскарабкался на него, повернулся лицом к берегу. Отсюда трудно было разглядеть лица людей на берегу, видны были лишь фигуры – входящие в воду или выходящие из воды, прогуливающиеся или плотно укоренившиеся на лежаках.

Сергей вдруг испугался, что незнакомки-соседки могут исчезнуть, и быстро поплыл обратно.

– Как вы быстро искупались, – сказала некрасивая девушка. – Наверное, за свой портфель беспокоились.

Сергей улыбнулся. Действительно, он оставил свой пузатый коричневый венгерский портфель и даже не попросил покараулить.

– За портфель я не волновался, а вот боялся: вдруг вы уйдете.

– Я? – недоверчиво хихикнула девушка.

Сергей посмотрел на нее, увидел обнажившиеся в улыбке крупные зубы, обозначившиеся морщинки у глаз, нежно серых, добрых и глупых.

– Вы и ваша подруга, – сказал Сергей и перевел взгляд на другую девушку. Его глаза встретились с глубокими черными глазами, веселыми, открытыми.

– Мы вам понравились? – спросили глаза.

– Да, очень, – ответил Сергей вслух. Девушка с серыми глазами посмотрела на него недоуменно, а девушка с черными глазами не удивилась, а лишь улыбнулась и сказала:

– Тогда давайте знакомиться. Меня зовут Зина. Это – Тамара.

– Сергей.

– Вы недавно здесь? Наверное, отдыхать приехали?

– Как вы догадались? – Сергей тянул время, размышляя, какой вариант выбрать.

– Да вы же совсем бледный, – сказала Тамара. – Даже страшно.

– Так. Следствие ведут знатоки…

Разговор завязался. Как обычно бывает в таких случаях, он перескакивал с одного предмета на другой, делал зигзаги, рывки в стороны и снова возвращался к прежним темам.

На соседних лежаках поредело. Видимо, пошли обедать.

– Девушки, а вы не проголодались? – спросил опрометчиво Сергей.

– Проголодались, – быстро ответила Тамара. – Хотите в ресторан нас повести? Спасибо. – И рассмеялась.

У Сергея мгновенно пробежала перед взором, мысленным, разумеется, картина: они вдвоем с Зиной в ресторане, тихо играет музыка, в кувшине из толстого стекла апельсиновый сок со льдом, в рюмках, прозрачных, слегка запотевших, водка, на тарелочках – розовые ломтики лососины, листья салата, огнем горящие кружочки помидора, румяные калачи; они сдвигают рюмки, и тонкий, музыкальный звон отдается в их глазах искрами радости… они танцуют, он ощущает сквозь рубашку ее горячую руку на груди, слышит ее дыхание и вдыхает аромат ее волос, впитавший запахи моря и осенних цветов… Господи, что за счастье!

– Так вы ведете нас в ресторан? – услышал вдруг вполне реальный и нахальный голос Сергей, голос Тамары.

Он ухмыльнулся и кивнул на джинсы:

– А в этих штанах меня самого пустят?

– Да она шутит, – вмешалась Зина. Поняла, что дело не в штанах, а в отсутствии денег? Какая умница. – И времени нет. И не пробьешься сейчас. Я сбегаю наверх за пирожками.

– И я с вами, – Сергей выхватил кошелек из кармана джинсов и побежал вслед за Зиной, которая уже шла быстро и не оглядываясь по горячему песку в сторону бетонного парапета, где в многочисленных палатках торговали всякой всячиной – от пластмассовых темных очков одесского производства и ситцевых мужских трусов до пирожков и мороженого.

Сергей догнал Зину на ступеньках, поднимающихся с пляжа, и поддержал под локоть. Прикосновение к ее горячей смуглой коже было необычайно приятным. Она не отдернула руку, а слегка повернув голову, улыбнулась ему.

Потом они стояли в очереди за пирожками и что-то рассказывали друг другу и смеялись, и совсем забыли про Тамару, и только когда возник вопрос, сколько брать пирожков, вспомнили.

Сергей прихватил еще две бутылки минеральной воды, руки были заняты, и он не мог ее поддержать под локоть, но умудрился невзначай коснуться плечом, когда спускались по ступенькам и когда шли рядом по песку.

– Вы сейчас с нами купаться не ходите. Я попытаюсь отделаться от Тамары, – серьезным решительным голосом вдруг сказала Зина.

– Неужели вы хотите ее утопить? – с деланным ужасом сказал Сергей, и они опять захохотали, как там, наверху.

Тамара сидела злая, надутая.

– Ну, вот что, мне некогда тут вещи твои охранять. Я иду купаться и ухожу.

– А пирожки?

– Пирожки? – презрительная гримаса исказила и без того некрасивое лицо. – Ешьте сами. Мне мое здоровье дороже.

И ушла. С гордо поднятой головой.

– Мне очень неловко, – начал было Сергей. – Из-за меня как-будто все вышло…

Разворачивая пирожки, Зина помотала головой и чуть улыбнулась уголками губ:

– Наоборот, очень ловко все получилось. Она никуда от меня не денется, прибежит все равно чертеж сдувать.

Они ели пирожки, запивали минеральной водой. Пили прямо из горлышка, поочереди. И никому из них не пришло в голову, что можно открыть обе бутылки. Сергей делал глоток и осторожно передавал бутылку Зине. Бутылка была вся в отпечатках от их жирных ладоней и выскальзывала. А у них было занятие, серьезное занятие – удержать скользящий сосуд и потом чуть прикоснуться губами к стеклу, где еще держалась капля, не допитая другим.

– Хорошо пообедали, правда? – сказал Сергей, дожевывая последний пирожок.

– А с чем пирожки-то были? – спросила Зина.

Сергей увидел песок и солнце и себя в ее глазах и счастливо рассмеялся:

– Да, с чем пирожки-то? Какая разница. Главное – с тобой.

И он накрыл ее руку своей. Просто и естественно. И встал. Она не удивилась и руки не отняла.

– А где у вас Дерибасовская?

– Поехали.

– Далеко ехать?

– Рядом.

– Удивительный город: здесь все рядом.

– А что? Так оно и есть. – Зина полуудивленно, полубезапелляционно смотрела на Сергея глубокими черными очами. Очи…

У троллейбусной остановки могучие каштаны слегка перебирали листьями в послеполуденной дреме. И блики шевелящейся кроны пробегали в глазах Зины.

Сергей подсадил Зину в троллейбус, сжав ее прохладный локоть.

Как это было удивительно и естественно! И то, что он здесь, в большом южном городе, и девушка рядом. И солнце. И море.

Можно было не говорить совсем или говорить, что угодно. Все было естественно и прекрасно. Паузы между словами не угнетали. А любые слова, говоренные тысячи раз, не выглядели банальными.

Они вышли на Дерибасовскую. Спустились в темный подвал «Гамбринуса», описанного Куприным. Посидели на бочонках, выпили пива. В это время дня здесь было нелюдно, довольно тихо, уютно. И после жаркой, солнечной улицы охватывал приятный холодок погреба. Сергею даже почудился запах картошки – вспомнился подпол в бабушкиной избе.

От первых же глотков пива закружилась голова.

– А я пьян…

Зина тихо-тихо рассмеялась:

– И я. Отчего это?

– От пива, – сказал Сергей, а Зина, будто произнес что-то необычайно остроумное, прыскнула, зажав рот ладонью. И Сергей тоже засмеялся. Как недавно на пляже, он погрузился в состояние покоя и умиротворенности. Конечно, борьба – это здорово, но когда все время борешься – то за выполнение плана, то за перевыполнение, то за качество, то за соблюдение сроков, то за дисциплину – наступает момент: надо отключиться. И если это удается, наступает вот именно такое состояние блаженства – весь мир с его борьбой остается где-то там, далеко, а ты – здесь, и вбираешь в себя, может быть, лишь малую долю большого мира, но зато ты ощущаешь ее, ты слышишь ее звуки, осязаешь формы, ее запахи пробуждают в тебе воспоминания и знания, ты видишь как бы глубь вещей, людей, окружающей тебя природы.

Сергей сразу, одновременно слышал тихий смех Зины и стук и позвякивание кружек за бочонками, стоящими там и сям, он видел черные блики глаз девушки и неровный свет светильников, колеблемый сигаретным дымом, запахи вяленой рыбы и пива смешивались с ароматами пряных духов и сигарет разных марок и вызывали из глубин сознания воспоминания – о пивной в Ровно, где совсем мальчишкой пил пиво с другом, погибшим лет через пять на войне, о вестибюле заграничного отеля, где года полтора назад сидел он в кресле и курил не то «Кент», не то «Астор», не то «Уинстон», и дымок тонкой струйкой поднимался и улетал, и оставался только тонкий сигаретный дух, смешанный с запахом деревянных панелей, а он смотрел тогда на людей и пытался понять, кто они, какие они и чем отличаются от нас – ведь это был другой мир…

И еще много всяких образов проплывало перед глазами, а перед ним сидела девушка, и он держал ее руку в своей и перебирал ее тонкие крепкие пальчики, а она открыто тепло улыбалась ему.

Потом они вышли на поверхность. Солнце бросило пригоршню лучей им в глаза. Зажмурившись, они стояли несколько секунд, держась за руки, а открыв глаза, опять понравились друг другу.

Бродили по улицам. За каким-то углом на витрине тира увидели список фамилий наиболее удачно стрелявших здесь, в этом тире, за истекший месяц. Указывались даже места работы или учебы метких стрелков. Похохотали над этим списком. Свернули еще и еще раз за угол и попали на улочку удивительной красоты. Ни один дом не походил на другой – они отличались и цветом стен и формой окон, и балконами и лепными фигурами, и крышами и подъездами. Изумительная улица.

– Ты знаешь, а я здесь ни разу не была, – сказала Зина.

– Ну вот, видишь, какие ты со мной делаешь открытия, – сказал Сергей.

Прочитали название: вул. Гоголя.

– Вот на такой улице я хотел бы жить, – сказал Сергей.

– И я, – сказала Зина.

Сергей обнял правой рукой Зину за теплые нагретые солнцем плечи и поцеловал в голову. Как будто сто лет это проделывал.

– Умница, – сказал он.

Она не удивилась, не отшатнулась, наоборот, на секунду прижалась к его груди, спокойно и доверчиво.

– А где ты живешь, Зина? Я хочу видеть твое жилье.

– Пойдем, это совсем недалеко.

У Сергея уже рассеялся легкий пивной туман в голове, но от слов Зины голова опять слегка закружилась, и он и она шли теперь быстро назад, пересекли Дерибасовскую, поворачивали из одной улицы в другую и остановились перед большим темно-серым зданием, вошли в подъезд под аркой и одним духом по широкой лестнице взбежали на высокий второй этаж.

На высокой дубовой двери висела табличка под плексиглазом с перечислением фамилий и количества звонков. Пока Зина открывала английским ключом замок, Сергей успел прочитать семь или восемь фамилий. С буквой З. ни одной фамилии не оказалось.

Коридор квартиры повеял запахами печеных яблок, жареной на подсолнечном масле картошки, арбузных корок и мокрого дерева – паркетный пол, видимо, только что был вымыт и его собирались натирать. И действительно, возле одной из дверей Сергей увидел банку мастики, щетку и ведро.

– Ко мне – налево, – сказала Зина шепотом.

Комната налево оказалась просторной и светлой. Посредине большой стол под белой скатертью. Слева и справа от широкого и высокого венецианского окна стояли металлические кровати с никелированными спинками и набалдашниками образца первой четверти двадцатого века. Белые покрывала и стопки подушек напоминали уют и достаток, отраженный в первых советских звуковых фильмах. На левой стене висела чистенькая иконка Христа под стеклом. Несколько венских стульев у стола, большой старинный гардероб – вот и вся остальная мебель.

На улице, да и на пляже, Сергей чувствовал себя значительно увереннее и спокойнее. В комнате девушки его как будто что-то сковало. Руки стали ватными, ноги дрожали. Сердце билось неровно и усердно, как после марафонского бега. Он обернулся к Зине и хотел обнять, но она увернулась и юркнула обратно в коридор:

– Я сейчас.

Сергей подошел к окну. На освещенной солнцем противоположной стороне двигались немногочисленные фигуры: вот бабуся, вся согнутая летами, почти по земле волокла здоровущий арбуз в авоське, вот три или четыре школьницы увлеченно, перебивая друг друга, жестикулируя, очевидно делились впечатлениями о фильме – за углом был кинотеатр, вот показалась стюардесса в синей униформе, стройная, подтянутая, с балетной походкой, деловито и гордо шагала она, и звук ее каблучков сливался в какую-то мелодию…

За спиной тихо хлопнула дверь. Сергей не шелохнулся. Зина подошла и стала рядом. Сергей продолжал смотреть в окно. Девушка осторожно толкнула его плечом:

– Обиделся?

– Обиделся.

– Пожалуйста, не надо Сережа. Сейчас будем пить чай. И Марья Ивановна с нами.

– Какой чай? Какая Марья Ивановна? – Сергей возмущенно повернулся к Зине.

Зина развела руками.

– Чай индийский, цейлонского нет. А Марья Ивановна – моя хозяйка. Сейчас придет с кухни. Варенье там у нее стоит.

– А, так это варенье так пахнет, а я думал – печеные яблоки.

– Уже не обижаешься? – Зина прикоснулась пальчиком к его груди.

Сергей вздохнул:

– Да чего уж там… Выпьем чаю на дорогу…

Зина грустно на него посмотрела…

Темнело здесь довольно быстро. Через два часа Сергей и Зина сидели в привокзальном скверике на лавочке уже в сумерках. Сергей целовал ее теплые раскрывающиеся губы, вдыхал нежный запах моря и солнца и, может, каких-то цветов, исходивший от ее волос, касался своей щекой ее щеки. Стискивал ее, ощущал в своих руках все ее тело, прижимающееся к нему. Мимо ходили люди с чемоданами, с сумками, с узлами. Но они не мешали. Никто не обращал внимания на обнявшуюся пару.

Сергей бессвязно бормотал:

– Что же делать? Что? Может мне остаться, а утром вылететь самолетом?

– Но где? Где остаться? Я же не могу привести тебя к себе… – шептала Зина и снова прижималась к нему губами, целовала его. Щеки, шея, глаза. От прикосновения ее нежных, быстрых губ, влажного, стремительного кончика языка у Сергея пробегали мурашки по коже и как будто отнималось тело. Он не в силах был пошевельнуть ни рукой, ни ногой.

Он мог только шептать, с трудом разжимая ссохшиеся внезапно губы:

– Куда угодно с тобой, куда угодно… Ну давай поедем за город, в поле, к морю. Мы будем у моря, вместе…

Он говорил, но где-то глубоко-глубоко жила мысль, исчезая лишь на мгновенье, что все это ерунда, что завтра утром он должен быть на заводе – и будет. А ночи вдвоем – у моря ли, в лесу ли, на лавочке ли – не будет.

И Зина это поняла, понимала. Может быть, явлений телепатии, с позиций науки, не существует, но Зина сама оторвалась от Сергея и сказала упавшим, но тем не менее твердым голосом:

– Тебе надо ехать. Идем к поезду.

Сергей, сразу отрезвев, услышал треск цикад, звуки улицы, он снова попал в большой мир, который жил своей жизнью, иногда принимая его в свои объятия, иногда отталкивая. Он вынырнул из своего мира, где он жил несколько минут с девушкой по имени Зина.

Они шли по перрону. Левую руку оттягивал коричневый венгерский портфель, к правой руке, к плечу прижималась Зина. Она уже успокоилась.

– Ты напишешь, правда? Ты приедешь? Да? Правда?

– Ну, конечно же, глупенькая, я приеду. Я напишу и приеду. Ты жди, жди…

Сергей стоял уже на площадке вагона тронувшегося поезда и прижимал пальцы к губам… Еще один поцелуй, воздушный. Зина продолжала махать рукой в темноту, когда уже не видела Сергея.

Сергей вошел в освещенный вагон. Кое-где виднелись прогалины свободных мест.

Сергею хотелось плакать, он боялся, что кто-нибудь обратит внимание на его несчастный вид. Сел между солдатом в больших, не по росту сапогах и молодой женщиной, мгновенно уснувшей, прислонив голову к окну. За стеклом первые минуты мелькали огни города, потом все закрыла ночь. Стучат колеса, журчит убаюкивающий разговор, на одной из скамеек играют в карты, и слышно, как кто-то из игроков со вкусом шлепает картой по скамейке:

– А мы его по усам…

Сергей расстегнул молнию и достал из бокового отделения портфеля книжку Курта Воннегута «Колыбель для кошки». Попытался читать – ничего не получалось. Тупо смотрел на страницу, но буквы не складывались в слова. Они рассыпались, кажется, без всякого смысла…

Сергей очухивался только тогда, когда солдат выходил в тамбур покурить. Возвращался он еще более прокуренным, в облаке нерассеявшегося дыма. Ему явно было скучно, а заговорить с Сергеем он не решался. Вскоре он задремал. На редких остановках входили и выходили редкие пассажиры.

И странное дело, а может, совсем нестранное – с каждой минутой приближения к Кишиневу Сергей становился спокойнее. Действие магнита – Зины с улицы Розы Люксембург – ослабевало. Незаметно для себя Сергей стал думать о предстоящей завтра работе, о симпатичном Владимире Капитоновиче, о скором возвращении в Москву…

Ночной Кишинев пахнул свежестью и пылью – дул неприятный ветер.

Дверь в номере была закрыта, и Сергею пришлось тихо постучать. Заспанный Владимир Капитонович в синих футбольных трусах открыл дверь и пробормотал:

– Завтра расскажете. Я уже сплю. Разбудить завтра, как всегда, когда буду уходить?

И прошел в темноту номера, не дожидаясь ответа.

«А что рассказывать? – думал Сергей, улегшись на свою кровать. – Одесса – город хороший. Теплый, веселый и ласковый. И девушки в нем красивые».

Сердце екнуло, сжалось в тоске. Что это было: мгновенная страсть, влечение, начало любви? Зина. Зина. Она вошла в его жизнь и осталась маленьким светлым эпизодом. И будет вспоминаться. Это Сергей знал. Но он так же твердо знал, что вряд ли когда-нибудь увидит ее и вряд ли когда-нибудь напишет ей. Хотя адрес ее добросовестно вписан в записную книжку. В те короткие часы в Одессе он ей сказал все, что чувствовал, выплеснул почти всю свою нежность. Оставалось слишком мало, чтобы с этого продолжать…

Утром, после ухода Владимира Капитоновича, Сергей еще долго лежал с закрытыми глазами, и не хотелось их открывать. Исчезла радость. Ощущение свободы, легкости, независимости улетучилось. Опять, как вчера вечером, тоскливо сжалось сердце.

Сергей протянул руку к тумбочке и достал из футляра с электробритвой зеркальце. Посмотрел на свое унылое небритое отражение. Старик уже? А? Обнажил зубы в улыбке, как Ольгерд Лукашевич в «Березняке». Веселее не стало.

И вдруг тишину вспорол звонок. Сергей вскочил и стал натягивать джинсы, в спешке не попадая в штанину.

– Сейчас, сейчас, – громко крикнул он в сторону двери и тут только догадался, что это звонит телефон. Сергей совсем забыл о его существовании. И вот теперь он разливался мелким, переливчатым звонким голосом, нетерпеливо, настойчиво.

На одной ноге, придерживая штаны, допрыгал Сергей до стола у окна, где надрывался, казалось, уже совсем охрипший телефон. Схватил трубку.

– Сергей, Сережа! Сережа! Ты меня слышишь?…

Огромная, горячая волна счастья подхватила, подняла высоко-высоко. В глазах замелькали радужные кольца. Дух захватило. Больно толкнулось сердце.

– Да, это я. Зина, Зина!

– Сережа, ты только не перебивай, у меня мало монет. Я хочу сказать… Я люблю тебя. Я говорю это, и мне не стыдно. Девушки не должны первые… Я никогда никому этого не говорила… Но что я могу сделать? Я люблю, люблю… Теперь я знаю… Ты… Ты приедешь, скажи?

Сами собой катились слезы по небритым щекам.

– Приеду милая, приеду любимая, – говорил Сергей.

– Правда? Люб…

В трубке пискнуло. Частые гудки как бы провели пунктирную линию между ними, но она уже бессильна была их разделить.

– Да. Да. Правда, правда, правда, – шептал Сергей в умолкшую трубку, откуда он слышал только что такой внезапно и сразу родной голос.

Как она смогла ему дозвониться? Как узнала номер телефона? И Сергей вдруг понял, что он ждал этого. Нет, конечно, не звонка, на это он и не надеялся. Просто последние месяцы он ждал чего-то…

Сергей сидел на столе, у ног на полу лежали упавшие скомканные джинсы. За спиной, из окна, врывались в комнату звуки города – шелест шин, отдаленные голоса, пенье птиц, радующихся последнему теплу.

Медленно, как бы боясь расплескать переполнявшее его чувство, дошел до кровати. Несколько минут лежал, закинув руки за голову и улыбался. Потом брился. Жужжал мотор бритвы, жужжали влетавшие, как метеоры, большие осенние мухи. Сергей улыбался.

ЗАВТРА В ДЕСЯТЬ УТРА

Ларисе было уже за сорок, но выглядела она значительно моложе. Может, потому что не было детей. А теперь и мужа. И жила она в свое удовольствие. Утром не надо было готовить завтрак. А вечером ужин.

Алеша был хорошим человеком. Лариса это понимала. Но ее утомляли утренние завтраки. То вари ему кашу. То он захочет кусок мяса. Вставать в семь часов! С ума можно сойти.

Теперь Лариса могла спать хоть до десяти. Правда, без мужчины, постоянного мужчины иногда становилось тоскливо. Возникало порой желание просто кого-то обнять, кому-нибудь положить голову на грудь.

Вечером, надевая ночную рубашку, Лариса смотрела на себя в зеркало. Отличная фигура. Живота почти нет. Груди с бледно-розовыми сосками не свешивались удрученно вниз, как у многих в ее возрасте, а устремлялись вперед, упругие и молодые.

«Дурачок ты, Алешенька, – думала в такие минуты Лариса. – Разве у твоей Люськи такие груди и бедра? Да у нее-то и взяться не за что. Только что моложе меня на двадцать».

Одного не учитывала Лариса: Люся, новая жена ее бывшего мужа, привлекала не только молодостью. Люся была человеком творческим. После окончания института ее пригласили в аспирантуру. Она работала над диссертацией, вела семинар в институте, писала статьи в журнал и в то же время успевала готовить Алексею вкусные завтраки. А вечерами они обсуждали свои научные работы и, бывало, уже заполночь вспоминали, что они не на заседании ученого совета, и вместе бежали на кухню, чтобы соорудить что-нибудь поесть, потому что ученые споры, как и занятия любовью, способствуют хорошему аппетиту.

Всего этого Лариса не знала и, наверное, не узнает. И ничего удивительного в этом нет. Странно, что они прожили с Алексеем почти десять лет. Познакомились они на юге. На пляже. Тогда Лариса была великолепна. В ту пору она полгода как рассталась со своим первым мужем. Тому не нравились многочисленные знакомые Ларисы и бесконечные звонки по телефону. И он сбежал, оставив ей однокомнатную кооперативную квартиру.

Алексей ходил за желтоволосой смуглой красавицей по пятам. И в Москву вылетел с ней на шесть дней раньше, чем истек срок его путевки.

Так что Лариса вскоре опять стала замужней дамой. Они ходили в театры, на концерты. Лариса работала театральным администратором, и достать любой билет ей ничего не стоило.

Однако постепенно Алексей понял, что его жена – потребительница. И только. Она не могла ничего создать. Она не могла родить самой маленькой мысли. Она не могла родить и ребенка. Даже смех, которым она смеялась, сидя рядом с ним в театре, казался Алексею существующим помимо Ларисы, он не мог даже себе представить, что она сама по себе смеется.

Короче говоря, Лариса осталась одна. Старые друзья разбежались. Нашли себе помоложе, переженились. Правда, некоторые из них забегали иной раз к Ларисе на огонек. Но никто из них не пожелал остаться на ночь. Не мужики, а трусливые шакалы. Почему шакалы, Лариса не могла бы сказать, но ей казалось, что имя она им придумала точное.

Так и жила Лариса. Спокойно и не очень весело.

А однажды с ней произошел жуткий случай.

Она возвращалась домой после второй смены. Зашла в подъезд. И тут от стены отделился человек. Худой, небритый. Весь в темном, даже шарф черный на шее. И шляпа надвинута на лоб тоже черная. В его руке сверкнуло лезвие ножа. Ларисе показалось даже, что это был не нож, а меч, такой он был огромный и блестящий. У страха глаза велики. Лариса услышала лишь одно слово:

– Деньги!

Механическим движением протянула она сумочку, где лежала зарплата после вычетов и взносов – тридцать рублей десятками и какая-то мелочь. Господи, скорей бы брал и уходил!

Мужчина взял сумочку, сразу обнаружил десятки, сунул в карман. Сумочку великодушно вернул. И только сейчас увидел лицо Ларисы. При тусклом свете запыленной лампочки в засиженном мухами плафоне лицо женщины выглядело молодым и необычайно красивым. Из-под длинных накрашенных ресниц на мужчину смотрели потемневшие от страха серые глаза.

И тогда он ее взял левой рукой за плечо и сказал:

– Пойдем.

И потянул под лестницу, туда, откуда несло запахом кошек, окурков, застоявшейся пыли и прокисшего пива.

У Ларисы обмякли ноги. Их как будто не стало. А мужчина тянул ее и удивлялся, что она не может сдвинуться.

И тут Ларису прорвало:

– Миленький, хорошенький, ну не надо туда. Люди могут появиться. Увидят. Будет плохо. Давай потом. Завтра. В десять утра. Мужа не будет дома. Ты придешь, и все будет хорошо. Приходи завтра. Хорошо? Скажи, что хорошо…

Наверху кто-то вызвал лифт. Кабина со скрипом и стуком стала подыматься. Мужчина прижал женщину к себе, оттащил к стене, загородил собой. Лариса ощущала прикосновение ножа к коже, хотя на самом деле лезвие лишь слегка касалось завитков ее шубки из искусственного каракуля.

Из кабины лифта вышла старушка. Лариса ее не видела, но слышала шаркающие шаги и бормотание:

– Вот, прости господи, по углам жмутся. Как собаки, право, собаки. Места им не хватает.

Потом хлопнула дверь подъезда.

– Ты видишь, – шептала Лариса. – Сейчас еще могут пройти. Отпусти меня и приходи завтра. В десять. 84 квартира. 12 этаж. Я буду одна, буду тебя ждать.

Мужчина потеплел:

– А не обманешь?

– Не обману, не обману. Клянусь всем.

Мужчина отпустил Ларису и полез в карман. Вытащил мятые десятки и одну из них протянул Ларисе:

– Держи, а то ты без денег совсем осталась. Значит – до завтра. Ты не подумай, что я злой. Я много стихов хороших знаю.

И стал читать Пушкина, потом Лермонтова, Есенина. Лариса ничего не слышала и очнулась лишь, когда он сильно сжал ее плечо и, оттолкнув, скрылся за дверью.

Лариса, как робот, как автомат, поднялась по ступенькам к лифту. Нажала на кнопку, вошла к себе. Закрыла дверь.

И тут же подумала, что она наделала. Ведь этот убийца теперь знает ее адрес! Он может сейчас вернуться и взломать ее дверь. Секундой позже она сообразила, что мужчина и впрямь подумал, что у нее муж. И успокоилась. До утра. До десяти утра. Она позвонила по номеру 02 и все рассказала.

В девять часов утра к ней пришли два сотрудника милиции в штатском, показали свои удостоверения. Сидели на кухне, пили с ней кофе.

Ровно в десять позвонили. В глазок Лариса увидела вчерашнего мужчину и открыла дверь. Улыбаясь и вытянув вперед руку с бутылкой шампанского, мужчина шагнул за порог.

Сотрудники милиции оказались опытными и ловкими. Они с двух сторон сжали мужчину, и Лариса увидела, как на его запястьях сомкнулись кольца наручников. Бутылка упала, глухо стукнувшись, откатилась к ванной.

Мужчина не сопротивлялся. По его гладко выбритому сегодня лицу пробежала волна недоумения, страха, безысходности.

Его увели.

На суде сначала он вел себя развязно и нагло. Потом сник. Вспомнили его предыдущую судимость. Сознался во всем. Плакала его мать, не старая еще женщина, которая работала уборщицей в школе, совсем рядом с домом Ларисы. Да и мужчина был совсем молодым. И хорошо знал стихи. Пушкина, Лермонтова, Есенина. Его осудили.

Ларису спрашивали знакомые:

– И ты не боишься, что он выйдет из тюрьмы и убьет тебя? Хоть бы квартиру сменила.

Лариса махала рукой.

Будь что будет. Она не понимала ни себя, ни того, кто ради двадцати рублей готов был ее убить.

Но она мечтала о том, чтобы кто-нибудь пришел к ней в десять утра с доверчивой улыбкой и с бутылкой шампанского в вытянутой вперед руке.

И мечта была теплой. И нереальной.

ПРОГУЛКА С БЕЛЫМ ЗАЙЦЕМ

Уже вблизи остановки троллейбуса – табличка на столбе едва виднелась из-за мелкого густого снега, быстро летящего и мелькавшего в глазах искрящимися точками, но остановка точно здесь была, всегда, сколько он помнил, – Анатолий Александрович Чернов вдруг замер и покачнулся от неожиданности. Несколько секунд (или минут?) он стоял не дыша и смотрел на это чудо: здесь, почти в центре Москвы, зацепившись двумя лапами за металлический столб, на котором где-то далеко вверху, в вихрях снежинок, просвечивала оранжевая лампа, мотался белый заяц. Ветер едва не срывал его своими порывами, но заяц, изловчившись, цеплялся еще одной лапой, задней (она покрепче, сообразил Анатолий Александрович), и удержался, инстинктивно стараясь приникнуть всем своим пушистым телом к холодному металлу (ему, наверное, не холодно, вздрогнул от усилившегося мороза Анатолий Александрович).

Ветер дул в лицо и почти останавливал Чернова в его движении к остановке (успею ли добежать, если подойдет троллейбус? – с некоторым страхом думал он). Ни троллейбусы, ни автобусы не проходили ни в какую сторону (совсем как в американских фильмах, где жертва может бежать от преступника десять минут по неживым улицам, брр! – лучше не думать). А заяц все так же цеплялся за столб и, казалось, не обращал на медленно подходившего к нему человека никакого внимания (чего он цепляется? спрыгнул бы, да и в кусты – сквер-то рядом). Но заяц будто и не помышлял о скачках и бегстве, и его чуть раскосые, удлиненные глаза, взблескивавшие красноватыми уголками при движении вокруг столба, будто бы даже слегка улыбались Анатолию Александровичу.

И тогда человек, приблизившись вплотную, протянул руки и взял зайца под мышки. Тот ничуть не удивился, вывернулся в воздухе и прильнул всеми лапами и пушистым животом к плечу человека и задышал теплом прямо в ухо и шею. Хорошо, что я в старой дубленке, а не в новой куртке, – подумал Анатолий Александрович. – Ведь покарябал бы своими когтищами, стервец.

– Да, ничего бы и не покарябал, – опроверг его опасения заяц. – Что я, не понимаю, как трудно вам в вашей шкуре живется. – И засмеялся.

Анатолию Александровичу стало даже немного обидно. В смехе почудилось ему заячье превосходство.

– Послушайте-ка, заяц, я обращаюсь к тебе на «ты», поскольку ты моложе все-таки меня раз в пятнадцать. Имею право, – возмутился Чернов, а в голове пронеслось: при чем тут право и что заяц понимает в правах, обязанностях, этикете и вообще человечьих делах. Какой-то бред.

– А вообще я тебе друг и тоже обращусь к тебе на «ты». Ладно?

Чернов вдруг обмяк и согласился:

– Конечно, давай, дружище. Так ты, что ли, хочешь мне что-то сказать?

Заяц внезапно спрыгнул на землю, отчего правое плечо Чернова вздернулось кверху, сел на задние лапы и протянул свою переднюю левую лапу.

– Пошли-ка к тебе домой, по дороге поговорим.

– Давай троллейбуса подождем. Далеко все-таки идти.

– Да троллейбуса до утра уже не будет, чудак-человек. Взгляни на часы-то.

Чернов поднял голову и увидел на светящемся круглом циферблате часов, что часовая стрелка качнулась в сторону цифры три.

– Ты прав, дружище, на такси у меня денег нет.

– Какие проблемы?! – бодро успокоил заяц. – За разговором мы запросто за час-другой допехтерим.

Слова-то какие знает, удивился Анатолий Александрович.

– Да я много чего знаю, – подтвердил заяц и самодовольно прижал правую лапу к груди.

Чернова совсем не удивило, что заяц читает его мысли, что заяц разговаривает и вообще мыслит, как человек.

– У человеков и научился, за что им большое заячье спасибо. Ученье – свет, неученье – тьма. Хотя в многознании – многие печали…

Они теперь шагали сквозь пургу и встречный ветер по проспекту Мира. Уже мелькнул магазин «Молоко» на левой стороне. В свете, льющемся с неба от полной луны, Чернов увидел справа древний акведук, памятник русского строительного и инженерного искусства. Стало тепло от быстрой ходьбы. Он сдвинул со лба шапку и почувствовал, как пар поднимаясь в воздух, тут же оседает в виде мелких снежинок на бровях и усах. Движение – залог здоровья и красоты, вспомнил он фразу с какого-то старого плаката, а возможно, так называлась научно-популярная книжка, выпущенная издательством «Знание». И такая тоска пронзила Анатолия Александровича по прошлому, что на глазах выступили слезы.

– Вижу, вижу, – сказал заяц. Он теперь, выпустив руку мужчины, шагал, или, правильнее, прыгал рядом с ним, стараясь приладиться к ритму идущего человека.

– Не знаю, как к тебе и обращаться. Имя-то у тебя есть?

– Мое заячье имя все равно тебе не выговорить. Так что зови меня Заяц. С другим не спутаешь. Да и другой заяц навряд ли захочет с тобой общаться. Я гуманист, а другие – все в лес смотрят. Я вообще людьми интересуюсь. Хочу даже про них книгу написать. Гонорар мне не нужен, наберу на компьютере да и подвешу в Интернете.

У Анатолия Александровича даже дух захватило от представившейся перспективы – стать соавтором Зайца. Правда, в списке авторов он будет вторым – в алфавитном порядке, Чернов, конечно же, идет после Зайца. Но какое это имеет значение, если Заяц отказывается от гонорара?

– Да по фигу мне этот гонорар! – воскликнул Заяц, и его усы возмущенно встопорщились. – Шубу мне шить не надо, а виски я не пью. Так что бери себе весь гонорар.

– Но мы делим шкуру неубитого медведя…

– Ты, мужик, кочумай! Будет полный порядок! Вообще, чую, Толя, мы с тобой сработаемся.

А Заяц наглеет, подумал Анатолий Александрович.

– Ладно, Толик, – миролюбиво похлопал его Заяц по руке. – Не будем портить отношения. Лучше расскажи, что там у дяди Васи тебя расстроило.

И про дядю Васю знает, молниеносно промчалось в голове у Анатолия Александровича, и дальше он дал себе зарок ничему не удивляться: он был материалистом и считал, что мысль, обладая энергией, – та же материя. Вот Заяц и схватывает все на лету.

– А расстроило меня то, что дядя Вася – ну ты же догадываешься, что он никакой не дядя, мы его так в редакции прозвали, потому что он старше всех нас лет на 15-20, он же в Отечественной войне участвовал и закончил ее капитаном, если не майором. Ну и хотя мы по работе как бы равны – почти – ну, он все же главный редактор, да мы-то тоже не лаптем щи хлебаем, все творческие индивидуальности…

Заяц снова похлопал своей мягкой лапой по руке спутника, прерывая его:

– Ты меня, Толя, извини, но хочу по-дружески заметить тебе: отвлекаешься ты в сторону, многословен, может, из-за этого и не сделали тебя в свое время замом главного – а ведь некоторое время исполнял обязанности, верно?

– Точно. Больше трех месяцев.

– А назначили другого? А?

– Ну, я тогда приболел, в больницу попал, а нужно было срочно утверждать, чтобы заполнить вакансию.

– Так я про то и говорю. И заболел ты – потому что место не для тебя. Ты часто витаешь в облаках. Ну, ладно, у дяди Васи что пили-то?

– А откуда ты, косой, знаешь, что мы вообще пили?

– Да попахивает от тебя. Похоже – виски.

– Угадал. Японская такая бутылка. Граненая. Ну и еще водочка была. «Смирнофф». С двумя эф.

– Всякую гадость лакаешь.

Заяц ловко сплюнул сквозь зубы и утерся лапой.

Чернова почему-то это очень поразило. Он следил за полетом плевка сквозь вихрящиеся снежинки, пока тот не растворился в темени. Его все время не отпускало чувство, что заяц ненастоящий, но плевок его убедил в обратном. Плевок был настоящий. И заяц тоже. Он остановился вместе с Черновым, повернул в его сторону морду, толстощекую, пушистую, с искрящимися глазами и белоснежной улыбкой.

– Ухмыляешься?

– Угу. – Заяц тряхнул высокими ушами, так что они завибрировали, и предложил: – Тронули дальше, а? А то еще до ремзавода не доперли.

– Да, да, – согласился Анатолий Александрович и стал растирать себе щеки перчатками. – Прохладно. Что-то будет в декабре, сейчас только ноябрь.

– А ничего, – успокоил заяц. – Все растает. Будет слякоть. Хорошего-то мало. Я по слякоти шлепать – терпеть ненавижу.

Они ускорили движение.

Разговор как будто иссяк. Анатолий Александрович мучительно думал, как его продолжить, но воспоминание о пьянке у дяди Васи не давало ему сосредоточиться.

– Ты бы, Толик, поделился своими сомнениями – вот и все дела, а то ходишь все вокруг да около. О погоде даже заговорил. Как на дипломатическом обеде.

– А разве там говорят о погоде?

– Ну а еще о чем? О погоде, о спектаклях, о выставках, о моде. О всякой муре.

– А ты знаешь, Заяц, ты – вульгарен. И речь у тебя нахальная, и изображаешь из себя этакого завсегдатая тусовок.

Заяц нахохлился, обиделся, видимо.

Незаметно, молча, они дошли до Северянинского моста. По мосту было идти трудно. Скользко. Ветер пробирал до костей. Оглянувшись налево, Анатолий Александрович увидел притихшее в эти ночные часы светло-серое здание овощной базы, вспомнил, как здесь вкалывал на субботниках, перетаскивая гнилой картофель; они разрезали огромные сетки с картофелем и раскладывали по ящикам – хорошие картофелины отдельно, гнилые отдельно, потом тащили ящики с гнилым картофелем и устанавливали на поддоны, куда они потом девались – Бог весть.

Да, так вот, дядя Вася… Он же так и не рассказал зайцу об их разговоре. А с таким смышленым собеседником стоило поделиться. Он глянул на ритмично прыгавшего сбоку зайца – тот приподымался немного, наклонялся вперед, потом приседал и совершал аккуратные высокие прыжки, причем как бы прилипал к скользкому, покрытому наледью тротуару. Анатолий Александрович двигался менее уверенно.

…Они пили за славное прошлое редакции журнала, за память ушедших, за здоровье друг друга, за великое прошлое страны и за будущее процветание обрубка, оставшегося от этой великой страны, который выглядел на географической карте каким-то изгрызенным мышами и траченным молью половиком.

– Так вот, Толик, мы живем теперь в новой стране, как правильно заметил Меченый, вышедший из самолета, а согласно классикам марксизма бытие определяет сознание. Верно?

– Верно, Василий Иванович. Ну и что, значит, если мы оказались вдруг в воровской стране, значит нужно воровать и славить ворюг?

Лицо дяди Васи после выпитого раскраснелось и стало одутловатым. Чернов видел, как под увеличительным стеклом, крупные поры его старой кожи, покрасневший и раздававшийся широкий нос, сделавшиеся маленькими глазки, густые сальные волосы, вздымавшиеся над морщинистым лбом серо-желтой копной – видимо, дядя Вася все же их подкрашивал хной.

Они сидели за большим овальным дубовым столом, покрытым белоснежной накрахмаленной скатертью. На столе стояла высокая бутылка водки «Смирнофф», сразу видно только что из холодильника, бутылка виски, хрустальные фужеры и рюмки, тарелочки с нарезанной селедкой и бужениной, пол-литровая банка с солеными грибами, печеные пирожки, квашенная капуста. У Анатолия Александровича с мороза и голодухи (обедал давно) из глаз потекли слезы, и рот наполнился слюной, как только он сел за стол. А теперь он согрелся и чувствовал себя умиротворенным и поминутно рос в собственных глазах. Ведь дядя Вася пригласил именно его в эту трудную годину. Сам он знал себе цену. Он, конечно же, был хорошим журналистом, он мог писать почти на любую тему, мог находить неожиданные повороты сюжета и оригинальные метафоры, мог отличить халтуру от талантливо сделанной вещи и, главное, – он никогда никому не завидовал, а потому мог находить хороших авторов и всячески их защищал. Но карьерного роста у него не получалось. Время от времени он исполнял обязанности то зама, то завотделом, а в основном оставался в должности редактора-консультанта.

Однажды на какой-то очередной попойке в ресторане «Узбекистан» один из его авторов провозгласил за него тост как за будущего главного (дядя Вася намечался в ту пору на повышение – кажется, его хотели взять в ЦК, но потом вспомнили о его возрасте). Анатолий Александрович тогда отшутился – сказал, что при живом, хотя и отсутствующем в тот момент главном, ни за каких будущих пить не согласен.

Может, дяде Васе кто-то когда-то об этом сообщил?

– Толик, вы давайте-ка, налегайте быстрее на закуску, а то скоро буду подавать горячее! – вырвал его из воспоминаний голос дяди Васи.

– Еще и горячее! – на самом деле изумился Чернов. – Да вы просто волшебник!

– Не льстите, вам это не идет, – похлопал его по плечу дядя Вася, вставая из-за стола и поправляя одной рукой вылезшую из брюк рубашку. – Просто удачно заглянул сегодня в кулинарию и отхватил котлеты по-киевски. Они, наверное, уже готовы. Сейчас принесу.

– Вам помочь, Василий Иванович? – встрепенулся Чернов.

– Только за столом. Можете пока открыть пепси-колу и боржом. – И Василий Иванович удалился на кухню, тяжело и твердо ступая.

Анатолий Александрович глянул на себя в заднюю зеркальную стенку серванта и поправил галстук. «А рожа еще ничего, – подумал он. – Сияющие глазки. Уши только слишком красные. И усы неровные, правый вроде пошире. Надо будет завтра подравнять». Сколько они уже успели выпить? Ого! Почти половину виски! Между прочим, когда бы он ни приходил к дяде Васе домой – а почти за тридцать лет такое случилось по крайней мере дюжину раз – его жены не было дома. К чему бы это? Прячет он ее? Да, пока не забыл, Чернов поднялся из-за стола и прошел в угол комнаты, туда, где поставил свой неустойчивый дипломат (во время давки в метро отскочила одна ножка). Вот она, еще пахнущая типографской краской книжица. Анатолий Александрович даже не надеялся, что ее так быстро выпустят, но – выпустили, да еще таким тиражом! Для научно-популярной, да еще на набившей оскомину темы, тираж при нынешнем бумажном голоде фантастический – 20 тысяч.

Появился со сковородой в руке дядя Вася, в левой руке он держал легкую решетчатую подставку, на которую поспешно опустил сковородку.

– Ч-черт!.. Ручка так раскалилась, едва донес. Даже рукавичка не спасла. – Он поморщился и, стянув стеганную рукавицу с руки, подул на покрасневшую ладонь. – О, да вы, я вижу мне сюрприз приготовили? – Дядя Вася взял со стола книжку. – Обложка веселенькая. Молодой парень. Грудь нараспашку. Ветер гуляет в кудрях. Ну и название соответствующее: «Молодые – вперед!» Кажись, у какого-то поэта украдено. А? В суд не подаст?

Анатолий Александрович махнул рукой:

– У него было «Коммунисты – вперед!» А у меня – молодые. К тому же придумал не я, а редакция.

Они оба расхохотались.

От румяной золотистой котлеты тянуло нежным ароматом каких-то специй и жареного мяса. И не только. Внезапно Анатолий Александрович вспомнил, как в не слишком сытой юности в конце пятидесятых водил свою будущую жену обедать в кафе «Националь», на первом этаже, столик у окошка на Манежную площадь: бульон с яйцом, котлеты по-киевски, чашечка кофе – стоило это почти двадцать рублей (при стипендии – двести девяносто – сумма крупная)… Но тогда они чувствовали себя королями – хрустящие белые скатерти, накрахмаленные салфетки, блестящие ножи, вилки, ложечки, позвякивание посуды, тепло – а за окном снег и стынь, как сейчас, только тогда – все было впереди, а сегодня – дочь и внуки, и больная теща, и новые квартирные заботы, и какая-то длившаяся целую пятилетку дурацкая перестройка с дурашливым человеком с коричневой блямбой на плешивой голове и бессмысленной улыбкой: «Вам нравится перестройка?» Как будто это девушка или собака. Вам нравится ли сыр?

Они с дядей Васей дерябнули еще по рюмашке, и тот, казалось, окосел (раньше такого Чернов за ним не замечал) и понес такую околесицу, как Ильич в том анекдоте (скинемся по рублику, позовем с собой девочек, но не этих проституток – Троцкого и Зиновьева), что Анатолий Александрович даже подумал: ну все, кажись, недалеко до белой горячки. А именно: журнал прекращается, а открывает он, дядя Вася, частное издательство и приглашает его, Анатолия Чернова, главным редактором.

– Все в порядке, все схвачено, Толя, я все просчитал. Деньги подписчикам мы вернем… – Дядя Вася хохотнул и лукаво улыбнулся, от чего обнажился провал в нижней челюсти – некогда было сделать протез. – Через полгода. Я их уже обратил в доллары, а на доллары купил небольшой бумкомбинат в Карелии. Так что бумагой мы будем обеспечены вот так… – И он провел себя рукой по горлу. – Ну, а бумага, как понимаете, и раньше кусалась, а нынче вообще как бешеная. И будем мы, Толя, выпускать книжки про святых, религиозных философов – на них мода пошла, переводные бестселлеры про Христа и его спутников…

Лицо дяди Васи раскраснелось еще больше, а нос уже превратился в спелую грушу, нависшую над пухлой верхней губой.

Чернов уже ничего не понимал, не знал – смеяться или изумляться.

– Василий Иванович, да ведь направленность-то у нас иная. Мы же все время пролетарскую идеологию толкали, а тут вдруг…

– Эх, Толя, Толя. Вы что – всерьез? Да пролетариат давно пролетел со свистом, как пролетка какого-нибудь Чичикова…

– У того, кажется, была бричка.

– Один хрен. Я сразу смекнул: как только наш вождь заговорил про общечеловеческие ценности – значит все, надо рулить в другую сторону. Что мы потихоньку и делали в журнале. Но журнал кончился, мы вели как бы диалог – человек – экология – строительство новой жизни – мировоззрение – сотрудничество верующих и неверующих. Двусмысленности подпускали. А сегодня нужно резко менять курс. Только так можно выжить. Жить. А мы должны жить. И жить хорошо…

Да, вот чего он не договорил Зайцу. Вот, что его покоробило в сегодняшней встрече с дядей Васей. Быстро меняются люди. Чернов не ожидал, что старый коммунист с маленьким значком «50 лет КПСС» в петлице в мгновение ока станет рыночником и подпевалой такого перевертыша, как Егор Гайдар, пытавшегося еще вчера возвеличивать в журнале «Коммунист» экономику развитого социализма. А теперь и дядя Вася… Общечеловеческие ценности… Где они – общечеловеки? Они у всех разные, эти ценности. Да разве Заяц поймет?

– Все, все пойму, – заяц фамильярно потрепал Анатолия Александровича по плечу. – Мы, зайцы, не лыком шиты. Я в вашем марксизме секу не хуже лектора по распространению. Бытие определяет сознание. Из чьего корыта хлебаешь, тому и песни подпеваешь.

Экстрасенс. Явно экстрасенс, подумал Чернов.

– Да не экстрасенс я, – поморщился Заяц, и усы его встопорщились, как иглы на испуганном еже. – Просто мы, зайцы, да и некоторые другие звери, понимаем друг друга без слов. Поэтому и не говорим. Это вы, люди, венцы творения, ни фига не можете понять, если не произносите вслух слова, да и когда произносите – все равно с трудом до вас доходит смысл. А!.. – Заяц досадливо взмахнул лапой и сделал очередной прыжок, опередив спутника на пару метров…

За разговором незаметно миновали мост. Вот и высокое здание общежития полиграфического техникума осталось позади слева. Справа среди метели и лунного света поднимались знакомые маленькие коробки.

– Наконец притопали, – проговорил Заяц и уселся возле знакомого подъезда: двери были изрезаны и исписаны общеизвестными словами из трех букв (по-русски) в сочетании с английскими – fuck и т.д.

– Открывай, – сказал Заяц.

Они потихоньку вышли из лифта на третьем этаже, и Анатолий Александрович на ощупь вставил ключ – свет на площадке, естественно, не горел. Пахло кошками, тянуло помойкой от мусоропровода, откуда-то сверху доносились звуки пианино – музыкант-алкоголик с шестого этажа по ночам наигрывал классику. Хорошо хоть жена оставила в коридоре свет. Анатолий Александрович, на ходу снимая пальто, указал зайцу на табуретку, тот послушно вскочил на нее.

– Посиди, я сейчас.

Стоял в туалете над унитазом, в котором, как всегда, бежала вода – сколько ни меняли грушу в бачке, толку никакого. Потом в ванную, вымыл руки пахнущим турецким мылом, сполоснул лицо. Вроде слегка очухался. Вышел в коридор. Ни слова ни говоря увалился с зайцем на диван, не раздеваясь, лишь отбросив галстук и скинув ботинки.

– Завтра поговорим, – шепнул зайцу в ухо и провалился в сон. Заяц доверчиво положил ему лапу на бок и, кажется, даже чуть слышно захрапел.

Анатолий Александрович спал и думал: то-то удивится завтра жена, увидев зайца в квартире, ну и, конечно, устроит ему взбучку. Он во сне вдруг стал ясно соображать и понял, что, разумеется, немыслимо дожидаться утра. Тамара скажет: вот напился, зайца привел, в следующий раз притащишь козу или корову. Надо, право же, расстаться с зайцем. Он встал, оделся, поднял полусонного зайца и поволок вниз по лестнице. Поведу его к дяде Васе (он пошарил в пиджаке в коридоре и наскреб там несколько десятирублевых и полусотенных бумажек), поймаю такси. Но такси Анатолий Александрович не успел поймать. Он вышел почти на середину проезжей части, но машин не было. Внезапно, прорезав яркими огнями мутное бло-молочное месиво метели, вынырнул как из-под земли грузовик. Чернов едва успел отступить в сторону. Но грузовик замедлил движение, почти пополз, поравнявшись с ним. Из-за заднего борта выглядывали солдатики в серых ушанках и телогрейках, двое из них наклонились к Чернову и со смехом стали тянуть за лапы его зайца. С трудом, скользя и чертыхаясь, Анатолий Александрович вырвался вместе с зайцем и бросился обратно домой.

Дальше он ничего не помнил.

Утром (а может днем?) он проснулся на диване. С кухни доносился оживляющий аромат кофе, шум воды (жена мыла посуду?), громкий разговор по телефону.

А где же заяц? Чернов лежал под клетчатым пледом, купленным в универмаге в Одинцове еще в начальные брежневские времена за 25 рублей. А в руках у него была грязная, неизвестно откуда взявшаяся наволочка без пуговиц, мятая и местами рваная.

Он отбросил на пол эту рвань. В голове стали всплывать фрагменты предыдущего вечера и минувшей ночи: дядя Вася как бизнесмен, Заяц, бредовые с ним беседы. Анатолий Александрович вспомнил, что где-то читал, будто Пушкину перед дуэлью перебежал дорогу заяц. Да, а вот что в соннике (если то был сон)? Он протянул руку к полке над головой и, почти не глядя, взял маленькую книжечку – сонник. Там тоже про зайца вычитал что-то нехорошее. Приснится же такая чушь! Во рту горчило. Скорей бы почистить зубы.

Анатолий Александрович поднялся, скинул брюки, кальсоны и натянул домашние спортивные штаны сына (тот их носил еще в девятом классе, а потом отверг как немодные). Стянул рубашку, мятую и пропотевшую. Скорей в душ!

Но тут телефонный разговор на кухне стих, и в дверях комнаты появилась жена в ситцевом старом платье, бледная и взволнованная.

– Ты где вчера шатался?

Неожиданный вопрос. Риторический.

– Да ты же знаешь. У дяди Васи. Надо было старика уважить.

Чернов не оправдывался. Констатировал.

Жена тоже. Пытливо на него глядя, она проговорила севшим голосом:

– Только что звонил Быков…

Ну и что? Быков был давним замом и дружком дяди Васи по рыбалке. Только что ему вдруг понадобилось в воскресенье?

– Я сказала, что ты спишь…

– Ну и правильно. Не дадут отдохнуть.

– Жена дяди Васи позвонила ему утром, а уж он по ее просьбе нам. Василия Ивановича сегодня ночью убили, застрелили, – уточнила Тамара. – Как протрезвишься – звони Быкову.

Чернов, быть может, впервые в жизни ощутил физически старинное выражение «обухом по голове». Он опустился обратно на диван и тупо смотрел на жену.

Все только начиналось.

Наступала заря Новой России.

За окном средь серых облаков показалась розовая полоска. А потом ее затянуло серым. Заря медленно угасала.

На кухне из «спидолы» лился сочный бас Штоколова: «…заря моя вечерняя…»

Чернов вновь протянул руку над головой и не глядя нащупал на полке за спиной книжечку – сонник. Чушь, конечно. Ну-ка, ну-ка. Посмотрим. Итак: «Заяц – благополучный выход из опасного положения». А что же он читал совсем недавно? Может, та книжечка ему приснилась? Может, он тогда просто не очухался? Он еще раз перечитал фразу и задумался. Стало как-то не по себе, неприятно заныло где-то в центре живота: то ли он избежал опасности, то ли выход из опасного положения только впереди…

ТЕЛЕФОН ПЛОХО РАБОТАЕТ

Андрей Николаевич завязал тесемки передника за спиной, снял с конфорки кастрюльку с картошкой, сдвинув крышку, через узкую щель слил воду в умывальник. Плеснул в кастрюльку молока и стал картошку разминать вилкой.

На сковороде шипели и потрескивали эскалопы. Аромат жареного мяса наполнял кухню. Затарахтел, включаясь, холодильник. Из комнаты доносились звуки телевизора. Дикий рев возвестил об очередной забитой шайбе.

– Сашка, кончай с хоккеем, ужин готов, – Андрей Николаевич остановился в дверном проеме и с пронзительным чувством любви и грусти смотрел на сына.

Сашка сидел в кресле и, подавшись вперед, не отрываясь, пристально смотрел в экран телевизора. В его глазах, как в зеркалах, отражалась хоккейная баталия.

– Сашка, что я сказал!

– Папу, ну сейчас. До перерыва минута, – не оборачиваясь, ответил сын.

«Ну и слава богу», – подумал Андрей Николаевич и вернулся в кухню. Совсем недавно он так же мог часами следить за молниеносными комбинациями на льду, за яростными схватками, издавать радостные вопли или же огорченно, отбивая кулаки, хлопать по подлокотникам кресла. А сейчас… равнодушие.

Андрей Николаевич перевернул эскалоп. Жир, смешанный с маслом, кипел, и мельчайшие брызги-капельки повисли над сковородкой. Пюре получилось отличное: белое, воздушное. Андрей Николаевич разложил его на тарелки, нарезал хлеб.

Прибежал Сашка.

– Скорей, скорей. А что есть-то? Одно пюре? – гримаса недовольства исказила его красивое лицо.

– Пока вымоешь руки, будет еще кое-что.

Сашка посмотрел на руки.

– Да, они же чистые, – по привычке сказал он. И, улыбнувшись, добавил: – Утром мыл…

И вот они жуют мясо, хрустят солеными огурцами.

– Пап, а пюре у тебя сегодня законное, – хвалит Сашка, и Андрей Николаевич ощущает, как у него по спине пробегают мурашки. Не думал никогда, что похвала сына может доставить такую острую радость.

– Ну и хорошо, – говорит он сдержанным, ровным голосом. – Ешь, сил набирайся.

– Да, между прочим, пап, – вдруг замечает Сашка, – ты обратил внимание, что телефон стал лучше работать?

– Да, кажется, – соглашается равнодушно Андрей Николаевич.

– А Паша мне обещал достать по знакомству американские джинсы. Ими в «Синтетике» торговали, 21 рубль.

– Где же ты возьмешь 21 рубль?

– Как где? – удивляется Сашка. – У тебя.

И даже перестает жевать в изумлении.

– Разве не дашь?

– Дам, конечно, дам.

Успокоенный, Сашка ест быстро, глотает куски, торопится. В комнате опять зашумел стадион, и Сашка боится упустить какое-нибудь важное событие на льду. Уже на ходу он кладет в рот последний кусочек мяса, накалывает на вилку остаток огурца.

– Чай потом, – бросает он и убегает.

Андрей Николаевич складывает грязные тарелки и вилки в мойку, пускает горячую воду, намыливает губку. Льется вода, ревут болельщики, урчит холодильник, хлопает дверь лифта.

Да, Андрей Николаевич давно уже заметил, что телефон стал лучше работать. А теперь и Сашка. Что ж, этого следовало ожидать. Но что сделать, чтобы сын не увидел той связи, которую сразу же осознал он, Андрей Николаевич?

Телефон стал лучше работать после смерти Люси.

Первые дни, да, пожалуй, и недели Андрей Николаевич не обращал внимания на телефон. Звонки раздавались почти беспрерывно. Родственники, друзья, сослуживцы стремились поддержать его, их с Сашкой, не оставлять одних, кто-то приезжал – родные Люси, его родные жили по нескольку дней. Андрей Николаевич все происходящее воспринимал сквозь какую-то туманную пелену. Порой ему хотелось проснуться и убедиться, что все это – бред и чушь. Но это были не бред и не чушь. Картины заснеженного кладбища вспыхивали в мозгу неожиданно, внезапно, и он слышал отчетливо сухой легкий стук молотка по гвоздям, вгоняемым в крышку гроба. Стук молотка на открытом воздухе в морозную погоду особый. Он запоминается, и его ни с чем не спутаешь. Тем более, что под крышкой гроба – твоя жена. Молодая, красивая.

Сашку тогда окружали родственники, и он вздрагивал, глотал слезы, сдерживая рыдания, сжимал кулаки. Бледный, под глазами темные круги, даже прыщики на лбу побелели. Кто-то пытался надеть на Сашку шапку, но он вырвался и стоял с обнаженной головой, а снежинки падали и не таяли, и застревали в его пышных волосах – таких же, как у Люси, слегка вьющихся.

Андрей Николаевич, казалось, не смотрел совсем на Сашу. И все-таки в памяти отпечатались, как кадры кинопленки, припухшие веки сына, темные круги под глазами, снежинки, не тающие в волосах, рука, сжимающая шапку.

Андрей Николаевич, не сдерживаясь, не стесняясь, плакал. В жизни никогда столько не плакал. У самой могилы, пока еще крышка стояла в стороне, он стал целовать лицо Люси, ее глаза, губы, какой-то частью сознания понимая, что это дикость, что эти холодные накрашенные губы, эти подкрашенные замороженные щеки – не Люся. Люси уже нет и не будет. И все же он целовал ее – ведь больше никогда он не сможет прикоснуться к ней, даже к такой.

Как он ее любил! Годы мало отразились на его чувстве. Может, чуточку стал спокойнее. Но как он ее ревновал! А она, как будто нарочно, разжигала его ревность. Как-то в санатории, где они были все вместе, умудрилась познакомиться за его спиной с молодым генералом. Встречались ли они потом, он не знал. Но тогда! Что тогда пережил Андрей Николаевич!

Он должен был после ужина срочно позвонить в Москву, а Люся отказалась идти с ним, сославшись на головную боль.

– Я полежу в номере, может, пройдет. Потом в кино сходим, – сказала она. – Ты же хочешь посмотреть «В джазе только девушки?» Тебе ведь нравятся пышные блондинки? А? Ради твоего удовольствия я согласна на все. Иди быстрей звони. Чтобы нам успеть.

И он, лопух, побежал к автомату, у которого обычно выстраивалась очередь не меньше, чем на час. Но на полпути обнаружил, что бумажник остался дома, в пиджаке. Прошло не более пятнадцати минут, как он оставил Люсю. Он подходил к своему номеру по мягкой ковровой дорожке и тут в тишине сквозь дверь услышал Люсин смех. Открытый, громкий. Никто так не мог смеяться. Это был ее смех. Затем послышались глухие звуки мужского голоса. Андрей Николаевич замер. Сердце на секунду остановилось, потом упало, потом подпрыгнуло и заметалось беспорядочно в груди. В глазах потемнело. Андрей Николаевич шагнул к двери, нажал металлическую ручку. Дверь открылась.

На фоне фиолетового вечернего неба резко чернели рядом две тени – мужская и женская.

Андрей Николаевич щелкнул выключателем и увидел, или же ему показалось, как испуганные тени отпрянули друг от друга. Во всяком случае сейчас между ними был просвет, и в мужской тени он узнал генерала, сидевшего в столовой через столик от них.

– Уже позвонил? – удивилась Люся, кутаясь в пуховый платок и пытаясь улыбнуться.

Андрей Николаевич видел, что она совсем белая и что ее худенькие смуглые пальцы вздрагивают.

– Деньги забыл, – почти шепотом ответил Андрей Николаевич. Голос совсем сел.

– Что ты говоришь? – переспросила Люся.

– Деньги забыл, – хрипло, но уже громче повторил Андрей Николаевич, не глядя на мужчину.

– А я вот соседа попросила лампочку на лоджии ввернуть, – сказала Люся. – Он такой любезный. А то у нас перегорела.

Только теперь Андрей Николаевич увидел в правой руке генерала лампочку.

– А почему же в комнате свет не зажгли, в темноте, по-моему, вворачивать трудно, – только и сказал Андрей Николаевич. В чем он мог упрекнуть Люсю? Дверь была не заперта. В руке генерала действительно была лампочка. Устраивать сцену? Лезть в драку? Предстать смешным и жалким ревнивцем?

Телефон стал лучше работать после смерти Люси.

Вот единственное, что он знал. В ее записной книжке не было телефонных номеров людей, ему не известных; ни в сумочке, ни в шкафу он не обнаружил после ее смерти ни писем, ни записок. Ничего. Только его письма. И стихи, которые когда-то ей писал. Это были слабые стихи. Он сейчас видел. Но искренние.

А вот телефон…

Сколько раз случалось… Раздавался звонок, он снимал трубку – и тишина. Он кричал, злился:

– Алло, говорите! Ничего не слышно. Нажмите кнопку!

Молчание. Автоматы с кнопками давно исчезли.

Случалось это и с Сашкой.

И с Люсей.

Обращались на телефонную станцию. Там обещали проверить телефон. И ничего не менялось.

Но вот Андрей Николаевич заболел. Давление, радикулит – все вместе обрушилось на него. Недели две он не вылезал из дома. И заметил: пустые, молчаливые телефонные звонки раздавались лишь по субботам и воскресеньям. Когда Люся была на службе, телефон работал нормально.

Сашка влетел в кухню радостный:

– Наша взяла! Давай чай!

– А ты достань пока варенье из буфета, – улыбнулся Андрей Николаевич, глядя на сияющее, светлое лицо сына. Ужасно он похож на мать. Улыбка, глаза, серые, глубокие, а волосы светлее, ближе к тем, какие были у него. Андрей Николаевич пригладил седые остатки своей шевелюры.

– Сашок, а ты уже с меня ростом, – отметил он. – Давай измеримся.

Они стали пятки к пяткам, спина к спине.

– Да, Сашок, почти с меня, а шея у тебя даже длиннее.

– Потому что я длинношеее, – сказал Сашка. – Но в классе есть ребята и повыше меня. Акселерация. Никуда не денешься.

Зазвонил телефон.

– Я послушаю, – сказал Андрей Николаевич.

Он снял трубку и, зажав микрофон рукой, крикнул в стену:

– Алло, говорите!

Он услышал в трубке голос своего друга:

– Андрея Николаевича! Алло! Алло! Что за чертовщина! И короткие гудки.

Положил трубку неровно на рычаг. Ничего, перезвонит завтра.

– Что, опять телефон испортился?

– Да, раньше времени похвалили.

Когда сын лег спать, Андрей Николаевич поправил трубку на аппарате.

Утром Андрей Николаевич пошел в магазин. Купил кефир, молоко, ветчину, которую любил Сашка. Вышел на улицу. Удивительно теплым был октябрь! Зеленела трава. На деревьях еще краснели, желтели и зеленели листья. Солнце, поднимаясь, сушило влажные крыши, свежестью тянуло от раскинувшегося за шоссе леса.

Люся любила лес и реку, не жалела, что они живут далеко от центра. Всем знакомым она говорила:

– У нас зато такой воздух! Мы до ста лет проживем!

Андрей Николаевич вошел в будку телефона-автомата. Набрал свой номер и зажал микрофон рукой. Со стуком провалилась монета в пустой ящичек автомата.

– Алло, – прозвучал сонный хрипловатый голос сына. – Говорите! Алло! Вот черти полосатые.

И короткие гудки.

Андрей Николаевич очень любил жену. Это была единственная женщина, которую он любил. А сейчас у него оставался только сын. Их сын. И память.

А то, что телефон плохо работает, они переживут…