Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное.
От Матфея, 5:3
Морозным январским утром Кирилл приоткрыл окно на улицу и осторожно выглянул наружу. На дворе стоял страшный 1991 год, у всех мало-мальски понимающих людей было отчетливое ощущение погружения в катастрофу, и происходящие в Цхинвале события чем дальше, тем меньше удивляли…
Третью неделю продолжалась странная война в городе. Цент ральные улицы и здания были заняты грузинской милицией и под разделениями неформалов, а границы этой зоны – пунктирно очерчены баррикадами, сооруженными горожанами из подручных материалов. Днем стрельбы первое время почти не было, воевали в темное время суток, но постепенно ожесточение нарастало, и теперь перестрелки грохотали, не разбирая дня и ночи. Запросто можно было угодить если не под прицельную, то под шальную пулю.
Перезвонившись с друзьями и узнав последние новости, – из которых главной был подрыв бронетранспортера возле бани на центральной улице 8 июня, – Кирилл решил наведаться в родной педагогический институт, где он работал старшим преподавателем, наставляя юношество в наигуманнейшем предмете – этике. Надев старую замызганную дубленку и вязаную лыжную шапочку, он некоторое время раздумывал, брать с собой двустволку или нет. С одной стороны, было как-то неловко таскаться днем по городу с охотничьим ружьем (эта привычка выработалась много позже), с другой – оставлять его дома тоже не хотелось: о его ружье уже многие знали, и какой-нибудь мальчишка мог забраться в дом и стащить столь высокоценное в описываемые дни огнестрельное оружие.
В конце концов, он все-таки взвалил свою «вертикалку» на плечо, вышел в тупичок, где вырос в дружном соседстве с русскими, грузинами и армянами; запирая железные ворота, приветственно помахал женщинам, о чем-то оживленно судачившим через пару домов.
Подорванный бронетранспортер Кирилла интересовал, поэтому он сначала прошел по тупичку и подошел к этой самой улице 8-го июня. Надо сказать, что называлась она так в честь провозглашения советской власти в Южной Осетии, поэтому по вечерам Кирилл с соседями полушутя-полусерьезно обдумывали и гадали, как будет называться улица теперь, после того, как этой самой власти пришел капут – по крайней мере, в одной отдельно взятой юго-осетинской по литической единице. Впрочем, то, что власть сгнившей компартии доживает свои последние часы по всей огромной стране и имеют место быть предсмертные судороги, было видно невооруженным глазом, слышно невооруженным ухом, и невооруженным носом улавливался смрад, который коммунистические горе-идеологи раньше приписывали «загни вающему капитализму».
Осторожность и еще раз осторожность! – улица простреливалась с двух сторон: и с площади Богир, где стоял грузинский пикет, пониже Кириллова тупичка, и сверху, от села Тамарашени – грузинского анклава вдоль Транскавказской автомагистрали, городскую часть которой как раз и составляет улица 8 июня. Сейчас стрельбы почти не было, но нет-нет, да и слышался свист пуль; они чиркали о штукатурку домов, впивались в деревья, в изобилии растущие вдоль улицы, и с резким неприятным визгом рикошетили от каменных бордюров или бетонных столбов с лампами ночного освещения. Кирилл высунулся за угол и несколько секунд всматривался в уличную перспективу: де ревья мешали, но бронетранспортер, завалившийся на бок, действительно был виден. Видно было и то, что тяжелый пулемет с него уже сняли – интересно, кто успел первым, осетинские ополченцы, грузинские милиционеры или русский оперативный наряд из армейской части, расквартированной в Цхинвале и реагирующей на происходящие события ограниченным патрулированием по выборочным маршрутам?
Кирилл решил, что вечером побывает и в том районе, а пока повернул обратно, прошел вглубь тупичка и по проложенной между соседскими дворами и огородами тропинке потопал к пединституту. Тропинки эти тоже тогда были в диковину – это много позже, когда город начали планомерно крушить ракетно-артиллерийским огнем и снайперы с Присских высот охотились за всем, что движется, вот тогда эта система безопасных ходов получила обширное развитие… Кирилл шел и вспоминал, как 6 января, на Рождество, уже зная о том, что центральные перекрестки заняты вошедшими в город грузинскими милиционерами с «политруками-неформалами», он сдуру утром пошел к девяти часам на работу обычным своим путем и на повороте к институту его остановили. Задним числом он сейчас сообразил, что оказался тогда в серьезной опасности, нескольких мужчин к тому времени уже взяли, и участь задержанных была незавидной… Но тогда опасности он еще не чувствовал; на требование по-грузински предъявить документы он спокойно кивнул головой, сунул пальцы в нагрудный кармашек пиджака, попутно поправив привычным движением галстук, и вытащил бордовую солидную книжечку с тисненым гербом СССР. Остановившие его милиционеры не стали даже брать ее в руки, пробормотали что-то вроде «месмис, месмис…» и расступились, пропуская его дальше. Кирилл зашагал, скрывая распиравший его смех: он понял, что по виду книжечки, по строгому костюму под не застегнутым кремовым зимним плащом, а самое главное, наверное, по тому спокойствию, с которым он к ним подходил – милиционеры приняли его за сотрудника спецслужб! Если бы они удосужились заглянуть в книжечку, то ознакомились бы с фактом членства Кирилла в философском обществе СССР. Но, однако, продолжал Кирилл свои размышления, по большому счету милиционеры не ошиблись, пропустив его с уважением – один из них даже отдал ему подобие чести, взмахнув рукой у фуражки – потому что кому, как не философам, должны отдавать дань почтения милиционеры? Ибо мудрец выше воина, брахман сильнее кшатрия и нартовский род жрецов Алагата стоял над отважными воинами Ахсартаггата и производителями материальных благ Бората. Наконец, разве не Платон писал Кириллу о том, что «пока в государстве не будут царствовать философы, либо так называемые нынешние цари и владыки не станут благородно и основательно философствовать, и это не сольется воедино – государственная власть и философия, и пока не будут в обязательном порядке отстранены те люди – а их много – которые ныне стремятся порознь либо к власти, либо к философии, до тех пор, дорогой Главкон , государствам не избавиться от зол…»?
Все это правильно, рассуждал Кирилл, шагая по поскрипывающему снегу к своей альма-матер, но озадачивает одно обстоятельство, которое как-то никуда не приставишь: что же делать с банкирами? Куда деть финансистов, чей лукавый род раньше вроде бы и не очень был заметен, а теперь нате вот… Припоминаются, правда, указующие речи о господстве интеллектуальных банкиров и мировой эли… то есть, нет, тьфу ты черт, наоборот же – мировых банкиров и интеллектуальной элиты! Ну, раз так, то что ж делать… но с одним непременным условием – сначала интеллектуальная элита, а затем мировые банкиры и никак иначе.
Во дворе института, по заведенному в эти дни распорядку, монументально высился ректор, окруженный деканами и заведующими кафедрами. Велись неторопливые беседы на самые разные темы, лишь бы скоротать время до обеда – потом ректор разрешал сотрудникам разойтись по домам. Кирилл, проходя мимо коллег, уважительно поздоровался, но останавливаться не стал. Пройдя через передний главный корпус института, он вышел на улицу Московскую и подошел к баррикадникам.
У этой баррикады тоже была своя показательная история. В качестве основного ее элемента была использована огромная во дометная машина, пригнанная в Цхинвал для разгона людских масс. Некоторые из парней твердили, что это специальная полицейская машина, закупленная за рубежом то ли московскими, то ли тбилисскими властями, готовившимися к расправам над восстающим народом. Кирилл, однако, склонялся к мысли, что это просто мощная пожарная машина одной из последних модификаций. Как бы то ни было, задействовать ее так и не успели: обозленные одним ее видом ополченцы без долгих слов сожгли ее напрочь первой же ночью. Стояла она неподалеку от здания городского отдела внутренних дел. И когда центр города начали отрезать от окраин, то ее сразу же отбуксировали и поставили поперек улицы так, чтобы институт находился за ней. После этого она была обложена мешками с песком и шлакоблоками – получилась хорошо укрепленная позиция, с которой велись перестрелки с грузинскими формированиями, находящимися в двухстах метрах, на площади Богир. Цхинвал – компактный город, все близко.
У баррикады находилось человек двадцать пять-тридцать. Боль шинство из них были студенты, Кирилл их знал, несколько парней было постарше, с опытом службы в вооруженных силах. Здесь же тусовались и такие, кто искал чем поживиться в пустующих кабинетах института – этих Кирилл научился распознавать – будущих мародеров грузино-осетинской войны. На самой баррикаде ребят немного и стреляли редко. В основном дозорные без оружия, остальные грелись у небольшого костерка из картонных коробок и сломанных ящиков. Шастали вездесущие мальчишки.
Кирилл подошел, молча поднял руку в знак приветствия. С несколькими близкими товарищами обменялся крепким рукопожатием.
Как всегда, в основном, рассказывали друг другу новости. Внимательно выслушивали приходящих из других районов города приятелей; снова на все лады кляли московское руководство с Горбачевым во главе; доставалось крепкое словцо и генералу Малюшкину, впустившему грузин в город. Хотя и понимали, что человек он военный, под приказом. И все чаще начинала звучать тема сравнительно новая: парни нелицеприятно высказывались в адрес велеречивых народных трибунов совсем недавнего прошлого, которых теперь что-то не видно было нигде – ни на баррикадах, ни в отрядах самообороны.
Тут общее внимание привлекла некая несуразная фигура, ко выляющей походкой приближавшаяся к баррикаде, что-то бормоча под нос. Кирилл, конечно, с первого взгляда узнал этого человека – это был городской дурачок Вова.
О, городские сумасшедшие!
Как жаль, что широкой читающей публике вы известны в большей степени из юмористического творчества Ильфа и Петрова! И хотя многие писатели и поэты обращались к вашим столь разным образам, но все же мало, до обидного мало внимания вам уделяется пишущей братией…
Как жаль, что ваши достославные имена бесследно исчезают в неясных силуэтах прошлого. И лишь редко-редко какой-нибудь Василий Блаженный заплачет через века об отнятой у него копеечке…
Как жаль, что днем с огнем не найдешь достойных вас научных трудов по истории юродства, и только самые отчаянные исследователи, и то по молодости лет, рискуют прикоснуться к этой проблеме, столь же неразгаданной, сколь и глубокой, ибо само существование этих наших собратьев по роду людскому обязывает нас задуматься о чем-то общественно важном и необходимом. Что они собой являют? Ведь без них в городе чего-то отчетливо не хватает, не так ли?..
Конечно, не один Вова обретался в Цхинвале. Древняя история нашего города, где всегда жили осетины, грузины, евреи, армяне, насчитывает не один десяток сменявших друг друга этих причудливых реализации эйдоса человека. На памяти Кирилла был моумате Шало, отличавшийся, кроме прочего, совершенно неутомимым бегом трусцой многие часы подряд. Причем на огромные расстояния. Моумате Шало был грузином, а адылы Вова – осетином, но межнациональных столкновений между ними почему-то отнюдь не происходило.
На Вове были старые стоптанные зимние ботинки, латаные ватные штаны темно-серого цвета, какой-то полувоенного кроя френч из толстого, хотя и изрядно потертого сукна, а на голове что-то вроде картуза с победно задранным козырьком. Баррикадники ему обрадовались, весело приветствовали и принялись было с ним балагурить – хоть какое-то развлечение в эти безрадостные будни. Вова, однако, был настроен серьезно: подойдя к баррикаде, он своим характерным гнусавым произношением, трудно различимым для непривычного к нему слуха, принялся крыть на чем свет стоит парней на баррикаде, вздрагивая и ежась от выстрелов. Те начали его успокаивать, потом стали с ним шутливо препираться. Вова, между тем, гнул свое. Кирилл жестом успокоил веселящихся ребят и прислушался – оказывается, Вова не столько ругался, сколько тягучим своим языком требовал от них прекратить стрельбу и отойти от баррикады. При этом он размахивал руками и страдальчески морщил лоб, а, видя, что его слова не возымели действия, им ожидаемого, самолично взялся оттаскивать от баррикады не слушавшихся его ополченцев; а так как людей с оружием он побаивался, то хватать начал сперва безоружных. Те отбрыкивались.
Отойдя от костерка и обступив Вову, парни наперебой начали громко ему объяснять, что это не их вина – такой непорядок: бар рикады, сгоревшие дома, стреляют без передыху, поэтому пусть Вова так на них не нападает, они бы и рады разойтись по домам, но вот видишь, там, на перекрестке, засели нехорошие люди, и вот они-то и стреляют, жгут дома и машины и вообще всячески плохо себя ведут – они и виноваты, а не мы. На Вову, тем не менее, сия аргументация видимого действия не оказала, и он, сильно повысив голос, поминутно снимая и надевая картуз на торчащие коротким ежиком черные волосы, начал напирать на парней, нервно подпрыгивая, носиться вдоль баррикады и дергать людей на ней за руки, ноги и одежду. Его еле-еле остановили, утихомирили и снова начали объяснять, тыкая в сторону грузинских пикетов и предлагая самому стрельнуть из «мелкашки». Вова с величайшим возмущением отверг этот соблазн и и настаивать на своем. Завидев Кирилла, он апеллировал к
нему со всем пафосом, как к человеку постарше. От волнения он часто помаргивал своими, словно подслеповатыми глазами, произносимые слова вовсе слиплись так, что и не разберешь. Кирилл заметил, что из кармана Вовиной куртки виднеется уголок толстой книжки, и, слегка успокоив Вову, спросил, что это у него в кармане.
Умел ли Вова читать? Точных сведений на сей счет нет, но вряд ли, иначе его хотя бы с газетой хоть раз бы кто-нибудь увидел. На вопрос Кирилла Вова вытащил из кармана новенькую Библию – они уже распространялись в городе бесплатно новоявленными проповедниками – раскрыл ее, не глядя, и протянул Кириллу, с воодушевлением приговаривая «читай-читай-читай…». На несколько мгновений глаза философа и юродивого встретились, и нечто странное, нездешнее, исчезающее коснулось их душ… Кирилл опустил глаза к тексту и вслух прочитал обступившим его студентам: «Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира…» Студенты грохнули со смеху, Кирилл тоже засмеялся вместе с ними. Отсмеявшись, он сказал парням, что воистину ничего просто так не бывает, и надо же было, чтобы вот так символично попался на глаза именно этот отрывок. Его начали расспрашивать, как понять это упоминание о философии в Библии, Кирилл объяснял, рассказал о спорах апостола Павла с эпикурейцами и стоиками, потом кто-то из ребят сказал, что библейские пророки тоже, наверное, были с сумасшедшинкой, другой заметил, что они своей непосредственностью напоминают детей. Кирилл за эту мысль ухватился и стал развивать перед сгрудившимися вокруг него слушателями свои нарочито парадоксальные размышления о том, что люди на самом деле, какие они должны быть, в своей личностной целостности и с естественно ясным умом – это как раз дети, а вот по мере взросления мир начинает их искажать, уродовать, подгонять под свои гнусные искусственные штампы, и взрослый человек – это по сути своей безнадежно искалеченный ребенок; процитировал Фрейда, призывавшего задуматься над тревожным контрастом между сияющим умом здорового ребенка и слабоумием среднего уровня взрослого; сделал вывод, что гениальных результатов в искусстве, науке, культуре, да везде в жизни и особенно в любви добиваются именно те люди, кто стечением обстоятельств сумел сохранить в себе ребенка, хотя обычно и платит за это невыносимым ощущением гнетущей тяжести бытия в этом безумном мире; и счастлив тот, кто не видит его темных и смерто носных глубин, скользя по его поверхности… И вот смотрите, мы все уже настолько переделаны миром под себя, что и не чувствуем того, насколько безумна эта стрельба и смертоубийство грузин и осетин, и должен был прийти «адылы» Вова, чтобы мы как будто со стороны на это посмотрели и задумались, что же это творится…
А кстати, где он?
Все начали оглядываться и обнаружили, что пока они тут мудрствовали, Вова от них потихоньку отошел, не привлекая ничьего внимания, приблизился к противоположному концу баррикады, упиравшемуся в магазинчик напротив институтского корпуса, перелез там через нее, оказавшись в простреливаемом пространстве, и уже сделал несколько шагов в сторону грузинского пикета. Оттуда его тоже засекли и открыли пальбу.
Забыв об осторожности, Кирилл рванулся за ним, крича:
«Стой, Вова! Вернись!» – и уже перемахнул было через баррика ду, но его младшие друзья повисли у него на плечах и не пустили под пули. Опомнившись, Кирилл бешено заорал в сторону Богир, надсаживая глотку: «Не стреляйте!! Не стреляйте, он сумасшедший, сумасшедший!!» – и размахивая сорванным с шеи светло-голубым шарфом.
На той стороне стрельба приумолкла, и нашелся шутник, который заорал в ответ: «Вы все сумасшедшие, раз такой горсткой против всей Грузии воюете, так что же, вообще не стрелять что ли?!»
«Подождите!! – надрывался Кирилл, – сейчас он подойдет, сами увидите!!»
Вова благополучно доковылял до грузинского пикета. Навост рившие уши баррикадники услышали, как он начал там с ними переругиваться и доказывать свое. Иногда долетали обрывки фраз по-грузински: милиционеры и неформалы оживленно комментировали Вовины пассажи. Продолжалось это долго, почти час, под конец грузины, изнемогая, воззвали к осетинам забрать Вову обратно и избавить их от свалившейся на них напасти. Вова уперся и обратно идти отказался: он решил добраться до грузинских начальников в центре города и удалился в сторону правительственной девятиэтажки, сопровождаемый милицейским эскортом.
Кирилл пробыл возле института до наступления сумерек. В тот день на линии противостояния «Богир – институт» больше не стреляли. И перед уходом Кирилл обратил внимание ополченцев на это примечательное обстоятельство. Парни в стиле самого Кирилла, выразили сожаление, что на политическом Олимпе восседают сплошь люди высокоумные, отменно уравновешенные, ответственные и беспредельно добрые, и справедливые – иначе, если бы там нашелся хоть один похожий на Вову, глядишь, и войны бы не было…
Одобрительно покивав головой, Кирилл закинул за спину двустволку, попрощался с парнями и пошел в район текстильной фабрики, посмотреть на взорванный бронетранспортер и повидать друзей из тамошнего отряда самообороны.
Жернова грузино-осетинской войны продолжали свои зловещие обороты. Но в Библии, оставшейся у Кирилла на память в нечаянный подарок от Вовы, он прочел в наугад открытой странице: «Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми…»
