«Странное дело! Кавказу как будто суждено быть колыбелью наших поэтических талантов, вдохновителем и пестуном их музы, поэтическою их родиною! Пушкин посвятил Кавказу одну из своих первых поэм – “Кавказского пленника”, и одна из последних поэм – “Галуб” тоже посвящена Кавказу; несколько превосходных лирических стихотворений его тоже относятся к Кавказу. Грибоедов создал на Кавказе свое “Горе от ума”: дикая и величавая природа этой страны, кипучая жизнь и суровая поэзия ее сынов вдохновили его оскорбленное человеческое чувство на изображение апатического, ничтожного круга Фамусовых, Загорецких, Тугоуховских, Молчалиных – этих карикатур на природу человеческую… И вот является новый великий талант – и Кавказ делается его поэтическою родиною, пламенно любимою им; на недоступных вершинах Кавказа, венчанных вечным снегом, находит он свой Парнас; в его свирепом Тереке, в его горных потоках, в его целебных источниках находит он свой Кастальский ключ, свою Ипокрену…» (В. Г. Белинский. Статьи о классиках. «Художественная литература». М., 1973, с. 292-293).
Эти слова сказаны около ста семидесяти лет тому назад. И мы являемся живыми свидетелями того, что на протяжении всего этого времени Кавказ оставался для русских писателей неисчерпаемым источником вдохновения. Кавказская тема стала неотъемлемой частью творчества поэтов-декабристов, Л. Толстого, М. Горького, В. Маяковского, Н. Тихонова, С. Есенина, О. Мандельштама, М. Булгакова, Б. Пастернака, Л. Озерова, Е. Евтушенко, А. Битова, Б. Ахмадулиной, В. Леоновича, М. Синельникова и многих других.
Заметное влияние оказал Кавказ и на Арсения Тарковского. Известно, что его родословная восходит к знаменитым кавказским Шамхалам. Вот что сказано об этом древнем роде в «Сборнике сведений о кавказских горцах»: «Владение Тарковского составляло одну из дагестанских провинций, владетели которой титуловались Шамхалами и, кроме того, имели еще титул Владетеля Буйнакского, Валия Дагестанского, а некоторое время и Хана Дербентского». И далее: «Шахбал происходит из священного для мусульман рода Корейшидов, был уроженец провинции Шам (Сирии), из местечка Халь, и от него берет начало свое род нынешнего Шамхала Тарковского, дом которого властвовал в известной части Дагестана около тысячи лет» (ССКГ. Выпуск I. Тифлис, 1868, с. 53-54).
По всей вероятности, «зов предков» никогда не покидал душу Арсения Тарковского, хотя об этом он редко упоминал. Главной причиной его сдержанности в отношении своих дагестанских корней скорее всего являлась та жуткая атмосфера, которая царила в стране в годы сталинской диктатуры. В статье А. Аджиева, опубликованной в журнале «Кавказ» (№ 2, 1994), приводятся любопытные воспоминания кумыкского поэта Аткая: «Среди переводчиков, направленных в Дагестан переводить стихи Сулеймана Стальского, был и Арсений Тарковский. Над переводами работал в отдельном номере гостиницы «Дагестан» в Махачкале. О тех днях я знаю по рассказам самого Арсения Тарковского. Он говорил: когда в газете прочитали о том, что среди переводчиков нахожусь и я, таркинцы захотели узнать, из каких Тарковских я: из тех ли шамхалов, которые приглашали Петра I в таркинский дворец, или из родственников Нухбека Тарковского, воевавшего против Советов? Когда узнали, что из тарковских шамхалов, несколько таркинских старцев пошли в гостиницу «Дагестан», постучались в дверь номера Арсения и приветствовали по обычаю традиционным приветствием: «Доброе утро». Перед Арсением пали на колени, даже вечером пришли пожелать по обычаю доброй ночи и настойчиво стали приглашать в гости в Тарки. Арсений Тарковский изрядно перепугался, ведь это было в 1938 году, когда в разгаре были репрессии против врагов государства. Арсений взял необходимые для переводов рукописи и потихоньку вернулся домой в Москву».
В той же статье А. Аджиев говорит, что причина столь позднего выхода первой книги стихов Тарковского (она, как известно, увидела свет, когда поэту было 55 лет) в том, что он был «загнан» в переводческую работу. Следует подчеркнуть: автор статьи прав лишь отчасти – главной причиной являлась не «загнанность» в переводческую работу, а та атмосфера, о которой говорилось выше. Творчество Тарковского не укладывалось в прокрустово ложе социалистического реализма. Поэт всегда придерживался принципа: «поэт только тогда поэт, когда не уступает ни в чем ни себе, ни давлению извне…» Вот почему его книгам были заказаны пути к читателю…
Мне, как осетину, приятно, что первое прикосновение Тарковского к заветной земле предков произошло, так сказать, через Осетию. Еще приятнее, что моя родина оставила заметный след в душе поэта. Вообще, я полагаю, год 1934 – год посещения Тарковским Осетии – был знаменательным для него: во-первых, он воочию увидел отчий край, «исполинский Кавказ» (фраза Н. Гоголя), во-вторых, у него в том же году родилась дочь Марина.
Впечатления от поездки в наш край сохранились в памяти поэта надолго. Свидетельство тому – три стихотворения-исповеди.
«Мельница в Даргавском ущелье» – так называется первое стихотворение, которое он написал, как говорится, по свежим следам – после поездки в Осетию. Даргавское ущелье знаменито тем, что здесь, в селении Даргавс, родился выдающийся осетинский поэт-символист Алихан Токаев. Рядом с селением находится крупнейший на Северном Кавказе комплекс средневековых склеповых сооружений, именуемый «Городом мертвых».
Объектом внимания Тарковского стала крошечная горская мельница:
Все жужжит беспокойное веретено –
То ли осы снуют, то ли гнется камыш, –
Осетинская мельница мелет зерно,
Ты в Даргавском ущелье стоишь.
Там в плетеной корзине скрипят жернова,
Колесо без оглядки бежит как пришлось,
И, в толченый хрусталь окунув рукава,
Белый лебедь бросается вкось.
Мне бы мельника встретить: он жил над рекой,
Ни о чем не тужил и ходил по дворам,
Он ходил – торговал нехорошей мукой,
Горьковатой, с песком пополам.
Это стихотворение, воистину, – маленький шедевр. Мастерство поэта, что называется, наяву: ни одного лишнего слова, строки отточены до предела. Воплощение увиденного поэтом поражает точностью красок, первозданной свежестью образов: жужжание веретена напоминает снование ос, шуршание камыша; белопенная ледниковая вода горной реки, словно лебедь, бросается на колесо мельницы. Притом, как заметил читатель, слова «река» и «вода» в тексте не упоминается. Маэстро добился своего, пришел «в свечении слова к началу пути». Перед читателем предстают символические образы мельницы и мельника, вызывающие ряд ассоциаций. Может быть, это упрощение сути стихотворения, но в образе мельника я, например, вижу графомана, который тоже торгует «горьковатой, с песком пополам» продукцией и при этом нисколько не тужит, ибо, как сказал когда-то Эразм Роттердамский, «чем бездарней человек, тем больше у него почитателей; самая низкопробная дрянь всегда приводит толпу в восхищение, ибо значительное большинство людей заражено глупостью».
Другое стихотворение Тарковского, навеянное посещением Алагирского ущелья Северной Осетии, называется «Цейский ледник». Воссоздавая панорамные картины ущелья, поэт, как и в предыдущем стихотворении, доводит свои обобщения до символического звучания:
Друг, за чашу благодарствуй,
Небо я держу в руке,
Горный воздух государства
Пью на Цейском леднике.
………………………………
Я присутствую при встрече
Двух времен и двух высот.
И колючий снег на плечи
Старый Цее мне кладет.
Кстати, в сборнике стихов Арсения Тарковского «От юности до старости» (М., «Советский писатель», 1987) вторая строфа стихотворения выглядит в несколько ином виде:
Здесь хранит сама природа
Явный след былых времен –
Девятнадцатого года
Очистительный сезон.
Во всех других изданиях вместо слова «сезон» находим «озон». Приходится гадать – опечатка это или последующая авторская поправка. Как бы там ни было, лично мне больше по душе «очистительный сезон» – этот вариант более правдоподобен, ибо вслед за приходом к власти «планетарного злодея» и установлением диктатуры черни в стране наступил настоящий «очистительный сезон» – как известно, с «парохода современности» сбрасывались тысячелетние духовные ценности. Достаточно сказать, что в результате красного террора и кровавой вакханалии 30-х годов маленькая Осетия лишилась цвета нации – десятки лучших писателей, ученых, общественных деятелей, представителей военной интеллигенции были изгнаны или истреблены. Из классиков нашей литературы чудом остались живы только двое – Арсен Коцоев и Нигер. Но и они подверглись систематической травле со стороны господствующей идеологии.
Итак, если в текст вкралась ошибка (вместо «озона» – «сезон»), то это, на мой взгляд, «правильная ошибка». У осетин по такому поводу говорят: «Перелом бедра пошел ему впрок» (ср. с русской поговоркой: «Нет худа без добра»).
Тарковский включал «Цейский ледник» почти во все свои сборники. Сплав мысли, образов и музыки здесь настолько органичен, что само qrhunrbnpemhe напоминает хрустальный кубок, в котором гармонично слиты рисунок, сияние и звон. А наполнен этот кубок небом высот. Точнее, волшебным напитком, именуемым Поэзией.
В заглавие данных заметок вынесена фраза самого Тарковского. «Память добра…» Именно «памятью добра» пронизано стихотворение «Ардон». Ардон – главная река того самого ущелья, в котором родился основоположник осетинской литературы Коста Хетагуров. В первой части слова заключено самоназвание осетин (ир, ар), а «дон» – скифо-осетинский гидроним, означающий «река», «вода». Это к тому, что в стихотворении об Ардоне сказано:
Изрубленный насмерть, он был одинок
На бешеном ложе своем,
Взбежать на постылую гору не мог
И ринулся вниз напролом.
А все-таки в памяти он сохранил
Седых берегов забытье,
Сухой известняк безымянных могил
И скифское имя свое.
Это стихотворение вошло в сборник «От юности до старости». В аннотации сказано, что в книгу замечательный мастер нашей поэзии Арсений Тарковский включил «особенно дорогие ему стихи».
Буйная горная река как бы стала олицетворением страстей, сотрясающих душу человека, обуреваемого горьким чувством, обойденного любовью. Стихотворение исполнено какой-то невыразимой тайны, придающей ему особую прелесть и очарование. Герой как бы погружен в полусон-полуявь. Я сознательно отказываюсь от дальнейших уточнений, боясь помешать читателю, который должен вдохнуть аромат текста без постороннего вмешательства, непосредственно.
А. Тарковский широко известен и как мастер поэтического перевода. С осетинского он перевел только одно стихотворение Нигера, но, к сожалению, я не могу говорить о нем из-за отсутствия оригинала. Мои поиски осетинского текста Нигера были безуспешными – ни в изданиях его сочинений, ни в архивах, ни в периодике оригинал не был обнаружен.
Безусловно, для нашей поэзии было бы честью, если бы Тарковский познакомился с ее вершинами и сделал их достоянием русского читателя. Но, увы…
И в заключение коротко об обратной связи – о переводах стихов А. Тарковского на осетинский язык. Первые переводы делал я сам – два стихотворения («Мельница в Даргавском ущелье» и «Цейский ледник») были включены в мою книгу «Свирель-волшебница» (1978). Книгу я тогда же отправил Тарковскому по почте. Он не ответил, но послал устную благодарность через нашего тогдашнего председателя СП, находившегося в это время в Москве и случайно встретившегося с поэтом.
Существует еще один перевод «Цейского ледника» на осетинский. Автор его – Камал Ходов, опубликован (вместе с переводом стихотворения «Ардон» – переводчик Казбек Мамукаев) в сентябрьском номере журнала «Мах дуг» за 1997 год. В двенадцатом номере того же журнала за 2007 год напечатано девять стихотворений Тарковского («Мельница в Даргавском ущелье», «Цейский ледник», «Белый день», «Бедный рыбак», «Дриада», «Кузнец», «Я в детстве заболел…», «Меркнет зрение – сила моя…») в моем переводе и с предисловием.
Чудные слова прочитал я в книге стихов Арсения Тарковского, изданной в 2004 году в Екатеринбурге: «Так уж вышло, что я в раннем детстве понял: главное на свете – память добра». И далее: «В памяти моей все, кто был, есть и будет. Я знаю все о них, потому, что они – это я. Художник может писать с натуры. Поэт пишет только по памяти. Память – его Муза, его перо». Эта память добра сопутствовала поэту всю жизнь, она, как ангел-хранитель, приходила ему на помощь в минуты одиночества, горя, страданий. И я счастлив, что и моя маленькая Осетия стала частицей этой священной памяти.
