РАССКАЗЫ
БАСКАЧКА
Любовь, которая ежедневно не возрождается,
ежедневно умирает.
Халиль Джебран
Великая степь. Выжженная безжалостным солнцем, продуваемая злыми ветрами, вытоптанная копытами многотысячных табунов. Кости скольких храбрых воинов покрывают твои бескрайние просторы? Сколько крови пролито на твои земли?
Великая степь. Но и она лишь малая часть могущественной Золотой Орды, власть которой кровавым потоком разлилась далеко за Идил на запад, огненным смерчем накрыла правоверных на востоке. Власть, от которой не спасла грозную Империю Чин даже Великая стена.
Высоко, разгоняя широкими крыльями тучные стада облаков, парит хозяин небес. Нет существа могущественней его в этом бездонном небесном колодце. Легкий взмах крыла, и он устремляется еще выше, но взгляд зорких глаз верно стелется по земле, выискивая среди серой степной травы добычу.
Глупый, нагулявший за лето жирок суслик беспечно забирается на холм и, пригревшись на солнце, чистит свою лоснящуюся шкурку.
Нет добычи проще и желаннее. Сложив крылья, хозяин небес камнем падает вниз. Его перья золотом переливаются в лучах жаркого солнца. Вот-вот острые когти вопьются в шкурку глупого зверька, а могучий клюв вонзится в хрупкий череп грызуна. Но суслик вдруг вытягивается на задних лапках, испуганно вглядывается куда-то вдаль и живо юркает в ближайшую норку. Острые когти срывают лишь пучок серой полыни, хищный клюв раскрывается, и недовольный клекот степного беркута оглашает округу. Взмах крыльев – и властелин неба снова пасет небесных овец и оттуда, с высоты, гневно разглядывает небольшой караван, спугнувший его добычу.
По древней, веками истоптанной дороге, в окружении двух-трех десятков воинов едет небольшая повозка. Натужно, словно от усталости, скрипят колеса. В повозке дремлет совсем еще юная девушка. Даже пыль, осевшая на тонких, словно струны, бровях и густых ресницах, не может скрыть ее красоты. Рядом с повозкой на огненно-рыжем скакуне, напряженно всматриваясь в горизонт, скачет крепкий сухощавый воин. Несмотря на молодость, видно, что это знатный нойон. Все: одежда, осанка, выражение лица – выдает в нем потомка великих чингизидов. Словно вытесанное из камня лицо. Острые скулы. Прямой, чуть хищный нос. Взгляд сквозь узкий надменный разрез глаз устремлен на быстро приближающееся от горизонта облако пыли. Возвратился алгичин – передовой дозорный. Резко остановив коня, дозорный что-то говорит нойону и указывает рукой на зеленеющий вдали горизонт.
От топота копыт девушка в повозке вдруг просыпается и испуганно поднимает на нойона черные, как июльская ночь, глаза. Тот, заметив ее, жестом отпускает дозорного, и его жестокие тонкие губы растягиваются в неожиданно теплой улыбке.
– Не волнуйтесь, Алакуш-катун, вернулся дозорный. За теми деревьями Джайык, скоро передохнете! – улыбаясь, говорит нойон.
Девушка под взглядом воина смущается, стыдливо опускает прекрасные черные глаза, а на ее нежных пухлых губах предательски играет улыбка. Не желая смущать красавицу, воин пришпоривает коня и едет чуть впереди быков, запряженных в повозку.
Девушка снова ложится на пропахшую полынью кошму и закрывает глаза.
Всего полгода назад Алакуш вместе с сестрами играла во дворце-карши своего отца Буйрук-кана. Любил и баловал младшую дочь хан. Но вот уже две луны Алакуш – жена знатного нойона Эль-Тэмюра.
Впервые увидев нойона на ежегодном празднике Наадам*, Алакуш без памяти влюбилась в молодого, сильного воина. На том празднике ему поистине не было равных. Много сильных и прославленных багатуров, краснея от стыда, пригнувшись, признавая поражение, прошло под правой рукой Эль-Тэмюра**. Но не только в борьбе блистал молодой воин. Не знала промаха и его стрела-учусак. А уж в скачках не было равных огненно-рыжему жеребцу нойона. Ал-Таолай – Красный Заяц – легко обходил самых быстрых скакунов Орды.
На том празднике Эль-Тэмюр нашел свою избранницу. Словно алая роза среди бледных полевых цветов, сияла между подруг младшая дочь Буйрук-кана – Алакуш. Увидев ее, храбрый воин оторопел, бродил вокруг, не осмеливаясь приблизиться к юной красавице. И тогда катун сама одарила Эль-Тэмюра вниманием, бросила ему под ноги букет из степных цветов и, весело смеясь, помчалась с подругами прочь.
Вскоре под сводом праздничного шатра-тэрмэ могущественный Буйрук-кан выдал свою любимую дочь замуж за нойона Эль-Тэмюра. Не было в Орде пары счастливей и красивей. Новобрачные благодарили Хухэ Мунхэ Тэнгри – Вечно Синее Небо – за ниспосланную им любовь. Больше месяца прожили молодые у зеркально чистого горного озера, освещая любовью эти глухие заповедные места. Грозный воин трогательно опекал юную катун, носил на руках, бессонными ночами любовался ее прекрасными глазами, в которых отражалось ночное небо с серебряной россыпью звезд.
Однако вскоре им пришлось покинуть благодатное озеро. К Эль-Тэмюру прибыл гонец от хана. Дела Орды превыше всего. Хан приказал нойону ехать баскаком далеко в кыпчакские степи, а оттуда за Идил – собирать подать с покоренных ордой городов.
Джаика. Еще несколько недель Алакуш купалась в любви, наслаждалась теплом любимого. Даже здесь, вдали от родного дома, среди незнакомых, чужих людей, Алакуш чувствовала себя счастливой. Рядом был он, а в нем вся ее жизнь. Но уже скоро Эль-Тэмюр засобирался в путь. Алакуш никак не выказывала своей тревоги, радостно улыбалась, весело смеялась и лишь темными ночами тихонько плакала, уткнувшись в могучее плечо любимого.
Наступил тяжелый день расставания. Воины Эль-Тэмюра выстроились, готовые выступить в далекий поход. А нойон все еще был в доме; прижав Алакуш к закованной в латы груди, он ласково гладил ее иссиня черные волосы, жадно вдыхая их милый сердцу аромат. Наконец, тяжело вздохнув, Эль-Тэмюр оторвал любимую от себя и быстро вышел из дома. Алакуш, прижав руки к груди, бросилась следом. Нойон в мгновение ока вскочил в седло и пришпорил было коня. Но Алакуш схватилась за стремя и глазами, полными слез, взглянула на враз изменившееся лицо мужа: Эль-Тэмюр насупился – негоже воину держаться за юбку жены – и замахнулся на катун плетью. Та прижалась щекой к грубой коже сапога нойона и горячо зашептала:
– Любимый, пусть Хухэ Мунхэ Тэнгри хранит тебя, пусть духи этих земель будут милостивы к тебе, заклинаю тебя, возвращайся скорее… твой цах – наш ребенок уже ждет тебя…
Брови Эль-Тэмюра удивленно приподнялись, в суровом лике воина промелькнули мальчишеские черты, но тут же, словно спохватившись, нойон нахмурился, с силой опустил нагайку на круп Ал-Таолая и поскакал прочь. Алакуш упала на колени, закрыла лицо руками и горько заплакала. Двое оставшихся охранять катун нукеров и старая служанка Калчан отвели Алакуш в дом. А отряд баскака Эль-Тэмюра удалялся все дальше в половецкие степи – собирать священную подать с подневольных орде городов. Суровы лица воинов, долог и опасен их путь. И лишь на лице их предводителя играет счастливая улыбка, а в глазах предательски блеснула хрустальная капля слезы.
Шло время. Осень окрасила берега Джаика желтым цветом. Селяне собрали богатый урожай и готовились к зимовке. Лишь Алакуш каждый день выходила на дорогу, к старому мосту, перекинутому через пересохшее русло Джаика. Но с каждым днем прогулки ей давались все труднее. Рос под ее наполненным любовью сердцем младенец, Его ребенок. Глядя на заходящее за горизонт солнце, Алакуш гладила небольшой животик, шептала имя любимого и разговаривала с растущим в ее чреве малышом:
– Скоро, малыш, скоро вернется твой отец – великий воин Эль-Тэмюр. Он научит тебя держаться в седле, стрелять из лука и не будет в орде багатура сильнее Отчигина*** – сына нойона Эль-Тэмюра.
Алакуш возвращалась в дом, прижимала к лицу хадак-платок мужа, вдыхала запах любимого и сладко засыпала.
До горизонта покрылась снегом бескрайняя степь. Зима покрыла льдом воды Джаика. Калчан сварливо ворчала у печи, Алакуш, сидя у окна, смотрела в степь, которую по-зимнему быстро накрыли сумерки. Ее мысли были далеко, у горного озера, где они с Эль-Тэмюром прожили те несколько счастливых и недолгих месяцев. Она словно снова купалась в прохладной воде, а сильные руки любимого обнимали ее тонкий стан… И тут Отчигин в ее чреве капризно пнул мать. Что-то тревожен он в последние дни. Алакуш вздохнула, тяжело поднялась и направилась к ложу.
Разбудил катун громкий шум у дверей. Постель Калчан была смята, самой служанки не было. Поднявшись на ложе, Алакуш прислушалась, послышались приглушенные мужские голоса, звон сбруи. Сердце катун бешено заколотилось: «Вернулся! Вернулся, любимый!». Алакуш бросилась к двери и рывком распахнула ее. Ледяной порыв ветра обжег теплую со сна кожу катун. Вглядываясь в лица, чуть освещенные слабым огнем, она жадно искала мужа: «Вот Бельгутай, рядом Дзоринг, нукеры мужа, а где же сам нойон? Почему воины прячут глаза? Отворачивают от огня лица? Неужели»…
Вдруг откуда-то послышался слабый стон. Алакуш, оттолкнула старую служанку, пытавшуюся ее удержать, и босиком, по снегу, побежала к телеге, на стон, схватила за голову раненого, взглянула в лицо… Распластавшись в горячке, тихо стонал Урунгу, верный телохранитель мужа.
Схватив за грудки кого-то из нукеров, Алакуш закричала:
– Где мой муж? Что с ним? – слезы ручьем полились из глаз прекрасной катун, она упала на колени.
Воины подхватили ее на руки и занесли в дом. Насилу уложив бьющуюся в истерике госпожу в постель, Калчан разогрела молоко и напоила им Алакуш. Горячее молоко чуть согрело катун, хотя зубы по-прежнему отбивали барабанную дробь.
– А теперь расскажите, что с моим мужем?..
Отряд баскака Эль-Тэмюра больше двух лун собирал дань с подневольных орде городов. Напуганные мощью и жестокостью Золотой орды, князья исправно платили подать. Устраивали в честь молодого нойона пышные пиры. Не понимали князья, что мощь монголов не в воинах Орды, а в трусости и зависти самих князей. Все, как один, шептали баскаку на ухо жалобы на соседей, заверяя в своей искренней преданности Великому хану.
Собрав подать, Эль-Тэмюр повел отряд обратно, в степь. Торопился к молодой жене нойон. Скакали без отдыха, по нескольку дней подряд. И только, когда кони уже еле передвигали ноги, остановились на ночлег у горного перевала, в трех днях пути от Джаика. По обычаю монголов принесли жертву духам гор, выставили посты. Откуда злой дух принес оурчак – грабителей, ни один из дозорных и вскрикнуть не успел. Резали нукеров спящими, сразу несколько разбойников ворвались в шатер Эль-Тэмюра и лишь там завязался бой, которой разбудил остальных. Но было поздно, грабители, забрав из шатра всю собранную подать и оглушенного нойона, ушли в горы. В шатре Эль-Тэмюра истекал кровью лишь тяжело раненный телохранитель нойона Урунгу.
Молча, без слез, слушала рассказ нукеров Алакуш. И когда Дзоринг, опустив глаза, замолчал, она жестом отпустила воинов. Легла на постель, прижала платок мужа к лицу и прошептала: «Хвала Вечно Синему Небу, ты жив…».
Алакуш уснула, за ней уснула старая Калчан и уставшие воины. Уснули, чтобы уже под утро проснуться от страшных криков катун… Той ночью Алакуш потеряла ребенка…
Уехали в Орду остатки разбитого отряда, оставив на попечение Калчан раненого Урунгу и метавшуюся в лихорадке Алакуш. Старуха, сутками не смыкая глаз, молила духов о выздоровлении прекрасной госпожи.
– О могущественные духи, о Великое Вечно Синее Небо, будьте милостивы к моей маленькой Алакуш! Заберите лучше меня, старую, никчемную развалину! – заламывала руки старая Калчан.
Не забывала старуха приносить щедрые жертвы духам. И молилась, молилась, молилась…
– Заклинаю вас, о могущественные духи, спасите мою госпожу! Возьмите в жертву мою жизнь и жизнь этого безродного солдата! – Калчан мало заботилась об Урунгу, лишь изредка подавала воды и, ворча, перевязывала раны. Всеми силами она боролась за жизнь юной катун. И уже к весне выходила обоих. Если Алакуш все еще лежала в постели, то Урунгу уже вовсю, хоть и прихрамывая, помогал старухе по хозяйству. Та беспрестанно ругала воина, и во дворе с раннего утра слышалось ее ворчание:
– Да чтоб тебя злой дух унес, хромой негодник! Нет от тебя никакого проку, зря хлеб ешь! Лучше бы оурчак тебе голову отрубил, кому ты хромой нужен?
Но Урунгу не обижался на старуху, да и та ругалась лишь из желания потешить свое самолюбие. С тех пор как Урунгу поднялся на ноги, в доме почувствовалась мужская рука. Нукер выгуливал скотину, наколол про запас дров, да и какая-никакая защита двум одиноким женщинам.
В один из солнечных дней, когда Урунгу под брань и насмешки Калчан пытался оседлать брошенного нукерами такого же хромого, сломавшего ногу жеребца, впервые поднялась Алакуш. Даже несмотря на жуткую худобу, катун была по-прежнему красива. Глубокие глаза цвета летней ночи ярко сияли на бледном лице. Забыв о хромом воине, Калчан бросилась к госпоже, та жестом остановила служанку. Вдохнула свежий, наполненный ароматами весенних степных трав воздух. Ароматы весны пьянили, кружилась голова. Вволю надышавшись, Алакуш нетвердыми шагами направилась прочь со двора. Калчан бросилась было следом, но Урунгу, схватив за руку, придержал старуху.
Алакуш на слабых, подгибающихся ногах брела к мосту, у которого она столько дней прождала своего возлюбленного. Легкий весенний ветерок играл ее тугими косами, ласковое солнце гладило лучами ее бледные щеки.
Весенний Кутуз-Джаик, Бешеный-Яик, выйдя из берегов, наполнил своими мутными водами пересохшее осенью русло.
Алакуш оперлась на перила моста и устремила взор на запад. Так, у моста, она проводила солнце на закат и только с наступлением сумерек вернулась в дом.
День за днем выходила катун к мосту и до позднего вечера всматривалась в горизонт. Мимо проезжали селяне, испуганно вглядываясь в задумчивое лицо Алакуш. Бежало время, снова пересохло русло притока Джаика. Осень, с ее долгими ночами и холодными проливными дождями, подкралась незаметно. В одну из таких длинных дождливых ночей умерла Калчан. Старая служанка ушла тихо: помолившись духам перед сном, Калчан просто уснула.
Тихо и скучно стало без старой, ворчливой служанки. Лежа в холодной постели Алакуш слушала дробь стучащего по крыше дождя. Ее сердце сжималось от тоски, и лишь надежда встретить любимого утешала ее. В тот вечер, впервые с той ночи, как она потеряла ребенка, ей приснился Эль-Тэмюр. Его покрытые рубцами руки ласкали ее плечи, губы с жестким ворсом усов целовали лицо…
Алакуш проснулась и, вскрикнув, оттолкнула от себя Урунгу. Выхватила из под подушки кинжал и направила острие себе в грудь.
– Прости, госпожа, прости!!! – упав перед ней на колени, взмолился Урунгу. – Не делай этого, прошу!
– Прочь! – остро заточенный кинжал скользнул по коже катун и рубиновая капля крови упала на белоснежную перину…
Наутро Урунгу уехал. Алакуш осталась одна. Наедине со своими мечтами и небольшим хозяйством. Теперь всю работу приходилось делать ей самой. Только она знала, как тяжело не приученной к труду дочери хана дается на первый взгляд нехитрая работа. Но несмотря ни на что, катун изо всех сил старалась, мечтая, как встретит любимого у чистого и светлого очага, напоит свежим, своими руками надоенным, кобыльим молоком. И несмотря ни на что, каждый день Алакуш приходила к мосту встречать и провожать вечное солнце за горизонт.
Беспощадно время. Снегом покрылись деревья на берегу Джаика, годы окрасили серебром длинные косы катун. Годы и тяжелый труд состарили некогда молодую госпожу. Прекрасное лицо изломали морщины, нежные руки огрубели от работы. И только глаза, прекрасные глаза цвета ночи были наполнены любовью. Ничто не вечно, лишь любовь и Вечно Синее Небо не подвластны времени.
Выросло за эти годы селение. Незаметно превратилось в городок. Урусы, кыпчаки, татары заселяли благодатные берега Джаика. Стерлось из памяти имя Алакуш. Для горожан она стала старухой Баскачкой – ведьмой, колдуньей ее прозвали за умение врачевать.
По соседству с Баскачкой поселился урус с матерью и совсем еще юной, на сносях, женой. Алакуш по обычаю монголов пришла навестить соседей. Войдя в дом уруса, Алакуш двумя руками протянула хозяину кувшин свеженадоенного кобыльего молока.
– Чего тебе?! – вдруг закричала мать уруса. – Пошла прочь! Изыди!
Годы научили Алакуш сносить обиды. Она повернулась к выходу.
– Ну, что уж вы, мама?! – укоризненно воскликнула вдруг молодая жена уруса. – Разве так можно? Побойтесь Христа!
Алакуш взглянула на нее. Густые золотые волосы аккуратно собраны, маленькая родинка над верхней губой, небесно голубые глаза светятся теплом. Красавица.
Юная женщина приняла из рук Баскачки кувшин с молоком.
– Спасибо вам, бабушка!
Алакуш кивнула и вышла.
– Вылей это зелье! – услышала она злобный шепот старухи-матери. – Не иначе, как отравить нас решила, ведьма!
Алакуш направилась к мосту. Опершись на старые перила моста, старая катун залюбовалась заходящим за горизонт солнцем. Закат окрасил редкие облака багрово красным. Где-то там, на закате, ее возлюбленный, мчится на своем огненно-рыжем скакуне к своей любимой – к ней, к Алакуш.
– Тпрр-р-ру!!! Стой черт!!! – голос в стельку пьяного всадника грубо оборвал мечты Алакуш.
Она обернулась и взглянула на пьяницу.
– Чего уставилась, ведьма?! – заорал всадник.
Алакуш молча отвела глаза.
– Чего молчишь?!
Катун повернулась и побрела к дому.
– А ну стой, нечистая! Я кому сказал, стой! – заорал пьяница и замахнулся на Алакуш плетью.
Вдруг конь под ним заржал, вскочил на мост и, поднявшись на дыбы, сбросил пьяницу под мост, в зловонную жижу.
Губы Алакуш растянулись в улыбке, обнажив стройный ряд белоснежных зубов. А в спину ей истошно вопил вымазанный в грязи пьянчужка:
– Ведьма! Изыди нечистая!
Алакуш только управилась с домашними делами и присела к очагу, как вдруг услышала громкие крики и причитания со двора соседей. Несмотря на неприязнь старухи-матери, Алакуш поспешила к соседскому дому.
Во дворе, стоя на коленях, заламывала руки старуха-соседка.
– Ох, помирает! Кровинушка моя! Ой, люди добрые!
Не обращая внимания на причитания старухи, Алакуш вошла в дом. На белой перине, в луже крови, мучилась в схватках юная красавица. Ее муж, утирая кулаком слезы, держал жену за руку. Алакуш оттолкнула его от девушки и приказала:
– Вскипяти воды!
Немало времени провела Алакуш у постели роженицы, то и дело выгоняя из дому то рвущегося к жене мужа, то его мать. Помощи от них не было никакой, хорошо хоть воду успевали подносить. Но, хвала духам и Вечно Синему Небу, вскоре дом огласил плач новорожденного. Бережно завернув младенца, Алакуш протянула ребенка измученной матери, улыбнулась и, пошатываясь от усталости, пошла домой.
Утром катун разбудил осторожный стук в дверь. Отворив, Баскачка увидела на пороге смущенную старуху-соседку.
– Здравствуй, соседка…
Алакуш кивнула.
– Вот, пришла… прощения просить… Ты уж не гневайся на меня, сдуру это я…
– Проходи в дом! – Алакуш распахнула дверь.
– Нет, нет, спаси Бог, соседка! Я пришла тебя на крестины звать! Сноха, Настасьюшка, порешила, чтобы непременно ты окрестила внучка… Да и Васька, сынок мой. Иди, говорит, проси у Баскачки прощения… Придешь?
– Приду…
Алакуш назвала малыша Инанча – верный. Родители же звали мальчика просто – Ванькой. Инанча рос крепким, смышленым мальчиком. Настасья, не без помощи Алакуш, родила еще двоих, девочку Дарью и мальчика Федора. Но только Инанча повсюду таскался за своей крестной. Помогал Алакуш по хозяйству. Часами сидел рядом с ней у моста, слушая рассказы бабушки о великих багатурах и сказочных чудовищах, о добре и зле, о любви и ненависти…
Рассказала бабушка и сказку о прекрасной царевне, которая вот уже сотни лет ждет своего возлюбленного на берегу могучей и быстрой реки.
– Такой же, как наш Яик? – спросил Инанча.
Бабушка улыбнулась и погладила мальчика по русой голове.
– Такой же, внучок…
– Когда я вырасту большим и сильным, стану как богатырь Ильтимур, я переплыву реку и спасу ее, ба!
Время течет. Совсем состарилась Баскачка. Хвала духам, рядом с ней был ее Инанча. Каждый день мальчик проводил с Алакуш, утром провожал к мосту, вечером, налюбовавшись закатом, они вместе возвращались домой. У Алакуш уже не было сил следить за двором, и за ее нехитрым хозяйством ухаживал Инанча.
– Пошли домой, ба?
– Ты иди, милый, а я еще посижу! Воздух сегодня дивный, чудесный.
– Ну, ладно я побежал, только ты не задерживайся, ба, не дай Бог простынешь!
– Хорошо, хорошо, беги!
Мальчик погладил бабушку по голове и убежал. Старуха, облокотившись подбородком на посох, смотрела на медленно закатывающееся за горизонт колесо солнца, лучи которого, словно прощаясь, погладили ее по испещренному морщинами лбу, сверкнули в тихой заводи старицы…..
И вдруг где-то вдалеке, там, где Вечно Синее Небо – Хухэ Мунхэ Тэнгри обнимает землю, на горизонте, в алых лучах заката мелькнул знакомый силуэт всадника. Алакуш поднялась. Огненно-рыжий конь под всадником чуть касался копытами земли, сердце Алакуш затрепетало – Ал-Таолай! Конь и всадник быстро приближались, сбруя коня и доспехи воина сияли в лучах заходящего солнца. Вытянув руки вперед, Алакуш шагнула навстречу своему возлюбленному. Сомнений уже не было – Эль-Тэмюр!
По щеке Алакуш скатилась слеза, смывая с ее лица прах времени. Катун стянула с головы платок, распустила волосы, вечное солнце коснулось ее волос, жарким дыханием сдуло серебряную пыль и иссиня черные волосы вспыхнули в багровых лучах заката. Как будто не было долгих лет ожидания, тяжелых страданий, Алакуш снова была той юной катун, которая когда-то кинула под ноги любимому букет полевых цветов. Морщины на лице ее разгладились, стан выпрямился, руки были снова нежны и изящны. А скакун Эль-Тэмюра уже воспарил над мостом. Алакуш видела лицо возлюбленного, его сияющие любовью глаза, счастливую, лучезарную улыбку на высеченном словно из камня лице. Алакуш почувствовала жар коня, почувствовала, как сильные руки Эль-Тэмюра подхватили ее, она обняла за шею любимого. Ал-Таолай одним прыжком взмыл в Вечно Синее Небо, унося влюбленных на восход, к далекому горному озеру…
Ранним утром Инанча, как обычно, побежал к бабушке, чтобы проводить ее к мосту. Постучал. Бабушка не ответила. Ванька вошел в дом.
– Ба, ты спишь?!
Баскачки в доме не было. Мальчик удивился, и даже немного обиделся. Бабушка всегда дожидалась его. Инанча поспешил к мосту. Уже издали заметил знакомую сгорбленную фигуру. Мальчик присел рядом. Швырнул камень в воду и обижено пробубнил:
– И чего ты меня не дождалась, ба?
Баскачка молчала, глаза ее были закрыты, а на губах застыла счастливая улыбка.
* Каждый год во время самого большого праздника наадам в Монголии проводятся грандиозные скачки, на которые съезжается чуть ли не вся страна. Историки утверждают, что корни этой традиции исходят еще из III века до нашей эры. В более поздние времена соревнования устраивали вокруг горы Богдо-Ула, по преданию спасшей однажды Чингисхана от врагов. А ныне этот праздник приурочен к годовщине Монгольской революции. В него включаются скачки, турниры по стрельбе из лука и национальной борьбе, но они проходят на обычном городском стадионе.
** По монгольскому обычаю, победитель состязания по борьбе исполняет так называемый «танец орла», а побежденный должен несколько раз пройти под правой рукой или «крылом» победителя.
*** Отчигин (монг.) – наследник отцовского очага.
2006 г.
Я НАПИСАЛ СЧАСТЬЕ…
Мой друг китаец рисовал водой на раскаленном асфальте. Иероглифы. Красиво.
– Что ты делаешь? – спросил я Дэна, так звали китайца.
– Я пишу стихи! – изящно проведя кистью по асфальту, ответил он.
Причудливые иероглифы переплетались в тайные письмена, но безжалостное солнце стирало их жаркими лучами.
– А в чем смысл? – спросил я.
– Мой учитель говорил, – не отрываясь от своего занятия, ответил Дэн, – каллиграфия есть та мощная сила, что цветет, как сама природа, и в самых изысканных видах.
Дэн на мгновение оторвал кисть от асфальта, смочил губку на ее конце в ведре с водой и продолжил:
– Каллиграфия требует естественности, какого-то небрежного изящества, как ива, как цветы, как брызнувшие ранним цветом персики и сливы, как покачивание камышей….
– Я не сомневаюсь! – нетерпеливо перебил я китайца. – Но твой труд бесполезен… бессмыслен! Солнце уже через мгновение испарит графемы, и никто не прочтет твоих стихов, никто не восхитится твоим искусством!
Дэн снова смочил кисть в воде.
– Солнце впитает в себя воду, и все прекрасное, что было в ней – стихи, – украсят Вечность.
Китайцы любят Вечность. Часто принося ей в жертву действительность. Мне этого никогда не понять. Я люблю жизнь, а Вечность начинается там, где, увы, жизнь заканчивается.
– Не лучше ли украсить жизнь? – раздраженно спросил я. – Украсить все, что вокруг нас?
– Вокруг нас только Вечность… – ответил китаец.
– А что внутри?
– Прекрасное или ужасное, то, что мы можем выпустить или сдержать в себе, тем самым украсив или уничтожив Вечность.
Оставив китайца, я вернулся в свою душную комнату. С тоской оглядел серый, до мелочей знакомый интерьер и повалился на кровать. Потолок покрылся серо-зелеными разводами – следы прошлогоднего потопа. Соседский мальчишка пускал в ванной кораблики и забыл закрыть кран.
– И все прекрасное, что было в ней, украсит Вечность! – эхом прозвучали в моих ушах слова Дэна.
И мое сознание вдруг превратило потолок в великолепную картину: необъятный океан, неведомые берега, шторм, рвущий паруса, рифы… Мальчишеские мечты.
На чистом белом листе бумаги я написал акварелью Счастье. Оно было прекрасно. Прошел дождь, отчего листва деревьев сияла, словно изумруд. Многоцветная радуга выгнулась над зеленеющими вдали холмами. От лениво погоняющего волны океана дул легкий морской бриз. Ласковое солнце переливалось в мокрых от дождя стеклах окон. Сказочные дома не уступали в роскоши и великолепии дворцу царицы Есфирь. А люди бродили босиком по лужам, улыбались солнцу и танцевали Румбу.
Каждый день я добавлял все новые и новые мазки к Счастью, и мир вокруг меня вдруг стал так же меняться. Ярче светило солнце, задорнее щебетали птицы, даже шумная ребятня во дворе вызывала у меня лишь улыбку, а не прежнее негодование.
Я любовался счастливыми, красивыми людьми на картине, когда порыв ветра распахнул окно моей комнаты и, обдав ледяным дыханием, заставил меня вздрогнуть. Небо над моим домом заволокло тяжелыми свинцовыми тучами. Листва на деревьях скукожилась, и первые холодные капли плаксы-октября упали на подоконник. Поежившись, я прошел к окну. Бросил тоскливый взгляд на пустой двор, грязную песочницу и захлопнул раму.
Мертвый электрический свет бра наполнил комнату мрачными тенями. Я достал из шифоньера теплый халат и укутался в его мягкие объятия. Но и он меня не согрел. Что-то тревожным холодком застыло у меня в груди. Прислушиваясь к своим ощущениям, я мерил шагами комнату. Натужно скрипели под ногами старые половицы. Я не понимал, что со мной происходит, и от этого злился все сильнее.
Взгляд мой упал на картину. И я вдруг осознал, что мне нет на ней места. Я написал чужое Счастье. Устало провалившись в кровать, я обхватил голову руками. Мне нет места в этом Счастье.
За окном выла осень, тяжелыми каплями стучал в окна октябрь, а я, потягивая черный кофе, любовался чужим Счастьем. Никогда мне не жить в этих дворцах, не гулять босиком по лужам. Черт побери, я никогда не умел танцевать. Я завидовал этим людям, их счастью. Зависть, рождает ненависть. Злость. Иногда я даже хотел ее уничтожить, порвать, сжечь….
Все и все вокруг мне стали вдруг неприятны. Улыбки на лицах знакомых казались фальшивыми. Даже простой вопрос: «Как дела?» – вызывал во мне ярость. «Плохо!» – как правило, отвечал я. И даже надрал уши тому самому соседскому мальчишке, который пускал кораблики в ванной. Был скандал. Я наслаждался воплями матери мальчика, матом его отца, матерился в ответ и лез в драку…
Чтобы не терзать себя мучениями, я накрыл картину куском дырявой мешковины и постарался забыть про нее. Но даже это не помогло. В моей душе образовалась пустота шириною в… Вечность!
Дэн приветствовал меня традиционным китайским поклоном. Я хмуро прошел мимо. Мне было не до любезностей.
– Чай? – провожая меня в гостиную, спросил китаец.
– Кофе! – зло отозвался я, хотя знал, что Дэн не держит дома кофе.
У китайца была довольно уютная квартира. Большая библиотека. Мебель у него была обычной, ничего китайского. Просторный диван у стены. Два кресла. Журнальный столик с хрустальной пепельницей.
– Что случилось! – усаживаясь напротив, спросил Дэн.
Черт, придется рассказать ему все.
– Мой друг китаец рисовал водой на раскаленном асфальте… – начал я.
Ветер яростно бил в лицо опавшими листьями и каплями дождя. Но я упорно шел вперед, назад – домой, следом, что-то мурлыкая себе под нос, семенил Дэн.
Китаец с любопытством осмотрел картину, пока я возился на кухне с кофе.
– Ну? – потягивая кофе, спросил я. – Что скажешь?
Дэн молча поглаживал подбородок, не сводя глаз с холста.
– Черт! – выругался я: горячий кофе обжег губы.
– Прекрасное или ужасное, то, что мы можем выпустить или сдержать в себе, тем самым украсив или уничтожив Вечность, – тихо сказал китаец.
– Что ты хочешь этим сказать? – я никогда не любил загадок.
Китаец сел на кровать, поднял глаза к потолку и снова взглянул на картину.
– Твоя картина прекрасна! – сказал он. – Ты вложил в нее душу, все лучшее, что было в тебе, свои мечты, надежды. Она прекрасна!
Китаец говорил, и его слова вдруг успокоили мою душу. Тревога в ней сменилась приятным умиротворением. Зияющую пустоту заполнило торжество.
– Ты вложил в нее все, что было в тебе прекрасного, но ничего не оставил себе взамен. Тебе остались лишь твои страхи, злоба, зависть. Отдав прекрасное, ты оставил себе ужас.
– Что же делать? – я устало присел рядом с китайцем.
– Ищи прекрасное вокруг себя, в Вечности! – он обнял меня за плечо.
– Но я не замечаю вокруг ничего прекрасного! – воскликнул я. – Ничего! Только ложь, обман, зло!
– Ты увидишь… – поднимаясь, сказал Дэн. – Во всем есть что-то прекрасное и что-то ужасное!
В дверях он обернулся.
– Ищи Любовь! – сказал он. – Любовь прекрасна!
Я рисовал Любовь опавшими листьями в сквере, но ветер-проказник разметал ее силуэт по алее. Я бегал наперегонки с ветром, но этот проныра все время норовил сжульничать: то устремлялся резко вправо-лево, то бросался мне навстречу, пытаясь сбить с ног.
Она сидела на засыпанной опавшими листьями клена скамье. Ветер вдруг вырвал из ее рук книгу и швырнул к моим ногам. Страницы, словно бабочки, затрепыхали крылышками. Я поднял с пыльного асфальта томик Достоевского, отряхнул от мусора и протянул ей.
– Почему вы плачете? – спросил я, заметив скатившуюся по ее щеке слезу.
– Я? – она удивленно подняла на меня черные, как угольки, глаза. – Разве?
Проведя пальчиками по щеке, она размазала по розовой от холодного ветра коже жемчуг слезы.
– Действительно… – на ее губах заиграла улыбка. – Зачиталась!
Достоевский умеет тронуть, хоть и не всегда писал о прекрасном.
Любовь неспеша вошла в мою жизнь: томиком Достоевского, прогулками по аллеям, робким соприкосновением кончиков пальцев.
– Любовь прекрасна! – сказал мой друг китаец.
И он прав. Пустота в моей душе шириною в Вечность наполнилась прекрасным – Любовью.
Я нарисовал маслом на холсте все ужасное, что есть во мне: страх, зависть, ненависть. Но мне нет места и в этой картине. Мое место рядом с любимой. Здесь и сейчас.
– Она прекрасна! – глядя на мою ужасную картину, сказал Дэн.
– Она ужасна! – спорил с ним я.
– Ее ужас прекрасен! – ответил он.
Я не согласился с ним.
– Она даже пугает меня!
Он покачал головой, словно соглашаясь со мной.
– Тем она и прекрасна! Эта картина показывает, как мы можем быть отвратительны, и ее ужас толкает нас к прекрасному!
Он замолчал и продолжил:
– Во всем есть что-то прекрасное и что-то ужасное!
Мой друг китаец рисовал водой на асфальте…
