Цавиде, мец ик мивиде,
Самдзимар утхра чириса…
(Пойду к ней
Да пособолезную ее горю…)
Батоно1 Отар!
Мы с Вами так и не уберегли мир. Не смогли предотвратить катастрофу. Удел писателя – словом тормошить заплывшие жиром души, проецируя жизненные перипетии на плоскости письменного стола. Если же на спящий город градом сыпятся бомбы, а из БТР-ов скалящиеся от удовольствия солдаты, не жалея патронов, расстреливают, как куропаток, безоружных людей, – он должен выбросить перо и забыть свое ремесло. Толку в нем ни на грош. Оглянитесь, батоно Отар: на ненависти, как на дрожжах, выросло целое поколение. Так какой смысл в наших с Вами опусах? Я готовил к публикации роман, наивно надеясь, что его прочитают хотя бы те, о ком он написан, – возможно, оттает нависшая над Закавказьем озлобленность. Какая глупость! Кому нужны воспоминания «лучшей жизни и братства», которые, что блевотина перепившего юнца, размазаны по страницам, если наши с Вами народы за пять дней войны понесли такие потери. Причем, погибшие осетины – в основном мирные жители, не успевшие укрыться от пуль и снарядов.
Клеймить позором продавшегося американцам г-на Саакашвили мне хочется меньше всего, ему и так перепало. Меня мучает другой вопрос.
Чем лучше монголов-сыроедов, безжалостно вспарывавших животы беременным бабам, солдаты, которые забрасывали гранатами подвалы, зная, что там прячутся женщины с детьми?
В эпиграфе приведены строки из баллады о витязе и тигре – «Лекси вепхвиса да мокмиса». Вы знаете ее наизусть, конечно. Но я позволю себе небольшой комментарий. В финале этой прекрасной баллады две матери оплакивают своих сыновей, павших в честном бою друг с другом. Однако мать витязя, у которого едва пробился пух над верхней губой, вместо того, чтобы копить кровную обиду, проявляет потрясающее благородство. Она идет соболезновать матери-тигрице, потому как та тоже потеряла сына и, «может быть, плач ее горше». Женщина хочет утешить тигрицу, чей сын убил ее сына, разделить с ней горе, хотя и своего полна пазуха. Великодушие – вот чувство, присущее кавказским женщинам. Ибо испокон века они только и делали, что учились противостоять ударам судьбы, противостоять тяжести потери на поле брани мужа или сына. Эта материнская мудрость, накопленная среди гор, не раз примиряла кровников, спасала род от истребления. Мудрость, целиком основанная на опыте пережитых страданий, на опыте утрат, гасящая в зародыше огонь мести, – но только в том случае, если бой был честным. Для матерей нет тяжелее смерти сына. Именно поэтому они солидарны. Горе объединило их, и в этом великая справедливость жизни.
Я родился и вырос в Грузии, батоно Отар, и грузинский язык мне так же близок, как родной. Более того, я скажу Вам, что я – больше грузин, нежели иные Ваши «патриоты». Мне не раз приходилось отстаивать грузинские культурные ценности, приводя в качестве аргумента имена Галактиона Табидзе, Ильи Чавчавадзе и, пардон, Ваше имя. Я долгое время думал по-грузински, а матерюсь и поныне на этом языке. И теперь, после стольких лет, прожитых в городе Самтредиа, где живут и где похоронены мои друзья, я спрашиваю Вас: что произошло? Вы твердите о жертвах грузино-осетинской войны, но ни слова не говорите о погибших в Цхинвале стариках и детях, из чего я заключаю, что Великая Мудрость – символ благородства, сострадания и покаяния – попрана. Это дурной признак, батоно Отар! Президенты сменятся – и ангажированные, и неангажированные, а наши народы останутся. Им жить рядом, даже если отгородятся железным забором. Потому что на Кавказе не может быть иначе.
Что же нам делать, батоно Отар? Как спасти эту Мудрость, выпестованную предками? Как раздавить в себе эти мелкие чувства собственничества и самодовольства, жертвами коих становятся наши дети и наше будущее? Знаю, Вы отмалчиваетесь, но не потому, что остерегаетесь последствий своих слов, а потому что слишком цените само слово, чтобы разбрасываться им всуе. Во всяком случае, мне хотелось бы так думать. В лучшие времена, когда мы были братьями (или мне так казалось), я учился у Вас степенности. Каждое лето мы собирались в Пицунде, в этом писательском раю, – я, отец, Вы, Ваш брат, Джансуг Чарквиани, Отар Нодия, Нафи, Кайсын Кулиев и другие. Ныне уж многих нет в живых. Я крутился вокруг вас, стараясь уловить каждое слово. С тех пор утекло немало воды. Что же изменилось, батоно Отар? Что заставило нас отвернуться друг от друга? Любовь к Родине? Оставьте, батоно Отар! Любовь к Родине не толкает на убийство ни в чем не повинных детей. Может быть, мы поглупели, алчность застит глаза? А может, кто-то посторонний вбросил в гущу нашего общего дома яблоко раздора? Когда мы перестали прислушиваться друг к другу?
Я думал об этом. И до войны, когда работала СКК, и еще теплилась надежда на мирное урегулирование конфликта. Все не так плохо, – утешал я себя, – ведь наши судьбы и корни переплетены настолько, что никто не допустит серьезных столкновений, потомки этого не простят. Выступая в прессе, постоянно держал в уме сестру Жужу, проживающую с мужем и детьми в Западной Грузии. Я заставлял себя поворачиваться лицом к родному Самтредиа, где я вырос, к людям, тепло чьих ладоней помнят и лицо мое, и плечи. Однако тональность срывалась с резьбы, и боль выплескивалась наружу, как содержимое гнойника, и тогда бессмысленно было взывать к памяти. Я думал об этом и во время войны, когда грузинские самолеты с помощью бомб, ровно пирог, слой за слоем снимали Цхинвал, – пока не узнал случайно, что старший сын Алан тоже находится в осажденном городе, и с ним нет никакой связи – неизвестно, живой он или мертвый, и младший – Джиуар – раздобыл где-то камуфляж, «разгрузку», жгут и собрался в Южную Осетию – мстить за брата, но его мать, уже выплакавшая все глаза, легла на пороге и не пустила из дома. Батоно Отар, в пятницу вечером 8-го августа я встал на колени и взмолился: «Господи, мой старший сын уехал в Цхинвал, не предупредив никого из родных, сделай так, чтобы он выжил, и я принесу тебе в жертву овцу, зажгу в церкви самую большую свечу!» И Господь услышал меня – сын выбрался из передряги и позвонил из Владикавказа, после чего, говорят, разбил мобильник об стену – оскорбился, что мы переживали за него, видите ли, он уже не мальчик, а я заплакал и простил ему все. Я думал об этом, стоя среди 15-летних пацанов в городке Джава, дожидавшихся своей очереди на получение хоть какого-нибудь оружия, а из школы, на время превращенной в штаб Юго-Осетинской Армии, выходил седой майор и по-осетински, грубо, разгонял их, дескать, научитесь сначала писать по ветру, засранцы! И позже, проскочив благодаря писательскому удостоверению (хоть здесь оно оказалось полезным) через пылающие Кехви и Тамарашен и в разрушенный Цхинвал и навестив всех наших, я также думал об этом.
Так когда же мы перестали прислушиваться друг к другу?
Может быть, в 18-м году прошлого века, когда Валико Джугели жег осетинские села и, стоя над пепелищем, бахвалился содеянным? Или 20 мая 1992 года, когда над Зарской дорогой сгустился туман смерти, и прекратилось всякое движение, а грузинские «патриоты» уходили с гордо поднятыми головами – они перестреляли беженцев от мала до велика. Или, может быть, после молебна, 28 октября 1990 года, во время которого Католикос-Патриарх Илия II объявил всех убийц грузин врагами грузинского народа с занесением в специальную книгу патриаршества? Не знаю, батоно Отар. Не знаю, что стряслось с нами. Может, американцы тайно перегрызли жилы, связывавшие наши сердца, и, как присоски доильного аппарата, подсоединили к тугому вымени капитолийской коровы? Пугать Россией сограждан, тогда как грузинская диаспора в Москве составляет немалое число, занятие зряшное. Все одно все тащатся туда харчиться.
Но я не об этом.
Двоюродного деда Иорама – царство ему небесное! – почитала вся Кахетия, к его мнению прислушивались. Так вот, он повторял, что пока в цене Слово, малым народам не грозит исчезновение. Полагаю, под ценностью Иорам подразумевал паритет между Словом и Поступком. Впрочем, могу ошибаться. Ведь мое отношение к деду пристрастно. В любом случае Иорам являл собой средоточие того самого паритета, что сжимает до осязаемой плотности и лаконичности речь иных стариков на Кавказе, и мы слушаем их не ушами, а кожей всего тела, ибо барабанные перепонки отказываются реагировать на эти тончайшие колебания. Кавказский обычай – это способность души, как сказал бы Поль Валери. Ни одно фамильное событие – ни свадьба, ни похороны, ни примирение кровников – не решались без участия Иорама. Он был носителем ценнейшей информации, измеряющейся не байтами, а болью. Эта информация передавалась из поколения в поколение, шлифуясь до блеска, пока не осталась одна голая суть, и надобность в словах исчезла. Увы, Иорам почил в бозе, и я с ужасом думал, что «прервалась связь времен», некому наставлять молодых, пока не попал в разрушенный Цхинвал, усеянный вздувшимися трупами, и не застал близких напротив бывшего издательства. По улицам носились БТР-ы, трофейные самоходки да легковые машины с государственными флагами Южной Осетии, и пацаны в камуфляжных формах, с автоматами в руках, сосредоточенно разглядывали меня. «Они проверяют тебя, – сказал мне по-осетински председатель правления Союза Писателей Южной Осетии Мелитон Казиты, – мало ли!» А Нафи Джусойты обнял меня и поцеловал в плечо. И я понял, что все не так хреново. Не было никаких слов, однако Нафи передал мне самую сокровенную информацию – тепло души, любовь и уверенность, что Южная Осетия переживет катастрофу.
Батоно Отар, судя по тому, что в Грузии некому возразить президенту Саакашвили, дела у Вас обстоят плохо. Иначе как объяснить тотальную ненависть со стороны грузинской молодежи? Чем их кормят ваши идеологи? Неужели южные осетины, чья доброта граничит с наивностью, вызывают исключительно чувство отторжения? Вместо того, чтобы микрон за микроном завоевывать доверие, Саакашвили решил их просто уничтожить. У нас с Вами много общих обычаев. Если в роду осетин рождалось двое сыновей, младшего из них женили на грузинке. Девушек тоже отдавали замуж за грузин. Таким образом укреплялись добрососед-ские отношения. Моя пра-пра-прабабушка, урожденная Гогричиани, была грузинка, но она чисто говорила по-осетински, свято блюла наши обычаи и вырастила прекрасных сыновей. Внук ее Ила вместе с правнуком Иорамом в страшные 30-ые прошлого века поехали в Сибирь – станция Шортанды, поселок Три-Четыре – и тайно, спрятав под грязными матрасами, вывезли оттуда оставшуюся в живых семью моего родного деда Габо Булкаты, сосланного по решению «тройки», – бабушку Досыр с четырьмя детьми, в том числе моего отца. Еще трое детей и дед Габо умерли в Сибири от голода и тифа. Так вот, Ила Булкаты тоже женился на грузинке, потомки его огрузинились, живут в селе Ходашени Ахметского района, и фамилия у них Булкашвили. Кахетинские родственники – славные ребята, любому порвут глотку за меня, но они – грузины, и мне вовсе не хочется думать, что кто-то из братьев мог оказаться в Цхинвале и запросто подстрелить моего сына.
Династические браки в нашей с Вами истории были обычным явлением. Картлийский царь Георгий Первый был женат на дочери аланского царя Урдура, сестре Дургулеля – Борене. Дочь Давида Воссоздателя выдали замуж в Аланию, а сын его – царь Грузии Деметре Первый женил своего младшего отпрыска Георгия на аланской царевне Бурдухан, дочери Худана. Георгия готовили к помазанию, однако старший брат его Давид учинил переворот, впрочем, скончался вскоре, и на престол вступил Георгий (Георгий Третий). Последний постоянно чувствовал поддержку со стороны родственников жены. Именно поддержка алан позволила Георгию Третьему возвести на грузинский трон дочь Тамар. Причем, он, конечно же, держал в уме то обстоятельство, что Тамар была племянницей аланских царей. Разумеется, она в совершенстве владела осетинским и, видимо, не раз посещала Аланию.
Что же до супруга ее Давида-Сослана, то, женившись на ней, он укрепил Картли. Будучи союзницей Алании, Картли сделалась независимым государством. А победа Давида-Сослана в 1195 году в Шамхорской битве над сельджуками во главе с Абубакаром или взятие крепости Карс в 1205 году и разгром турецких войск под предводительством султана Рума-Руки-ад-Дина – усилили независимость Грузии.
Вы могли бы возразить, батоно Отар, что хранить информацию может и интеллигенция. Согласен, но в действиях ее не содержится сакральной сущности, в лучшем случае – творческое начало. Но этого мало, ибо на кону судьбы целых народов, и проявление малодушия весьма опасно. В последнее время позиция грузинской интеллигенции у многих вызывает недоверие. Я сам не раз обращался к ней и через газеты, и публично с призывом объединить усилия, дабы предотвратить катастрофу, но никто и ухом не повел. Впрочем, кто я такой? Писателишка какой-то. Беженец, который так и не смог устроить родителей в Северной Осетии, отец помер, и гроб его выносили из чужого дома. Простите меня за назидательный тон, но в тяжелые времена интеллигенция меньше всего должна заботиться о своем благополучии и благополучии семьи. Иначе грош ей цена. В период смуты народ ждет от нее конкретных решений, а не молчания, которое в конечном счете является индульгенцией на самоуправство. Или же прекратите разглагольствовать о демократии. Боюсь, у нас с Вами вырождаются настоящие носители информации, поэтому младшее поколение под игру на «баяне» впитывает сладкую кривду. Президент страны, несмотря на заверения в служении народу и биение кулаками в грудь, видимо, не всегда понимает высшее (божественное, коли угодно) предназначение. Или – что гораздо хуже – понимает, но игнорирует. Как выяснилось, это приводит к геноциду.
Мир окончательно сдвинулся в сторону, батоно Отар, выскочил из вселенского сустава – ежели мы окончательно повернулись спиной друг к другу. Малейшее движение причиняет ад-скую боль. Наше с Вами время, сгустившись, заполнило хрящевую чашечку и застыло в ней, что сукровица. Ловлю себя на мысли, что стал хуже видеть, но дело не в возрасте, батоно Отар, а в размытых очертаниях окружающих предметов, как на плохой фотографии. Размылись ориентиры Добра и Зла. Все-таки наши с Вами предки были мудрее – они умели делиться между собой горем и радостью. А мы, к сожалению, утратили эту способность. Иначе как объяснить то, что никто из представителей грузинской интеллигенции, ни один грузин, не выразил нам соболезнования. Это равноценно тому, как бросить осетинам: «Собакам собачья смерть!» Но мы-то с Вами не враги, батоно Отар. Вы нянчили моего маленького сына Алана на пляже в Пицунде, пока мы плескались в море, рассказывали ему по-грузински сказки, и тот слушал, затаив дыхание. Что с нами стало, батоно Отар? В какую сторону сдвинулся мир, если Вы ни разу не обмолвились о детях Цхинвала, чья плоть была размазана взрывами по стенам подвалов? Что с нами стало, если осетины – великое кощунство! – стали устраивать погосты на футбольных полях возле школ да в огородах, потому что грузинские снайперы расстреливали все траурные процессии. А Ваши соотечественники рвут на себе рубахи и клянутся Родиной. Любовью к Родине, батоно Отар, нынче никого не удивишь. Удивительно другое: этот съехавший с катушек мир схватил нас за шкирку и швырнул в некое месиво, и у нас напрочь отшибло память. История гниет на задворках белых домов, а политики копошатся в ней, как в кишках дохлой свиньи, извлекая только ту часть, которая им нужна в данный момент. Но ведь история – не отдельный орган, а целый организм, и воспринимать ее надо целиком, как бы от нее ни воняло. Меняются цены на нефть, от напряжения меняется окраска вселенной – даже листья на деревьях стали другого цвета. Неизменна лишь цена Слова. Того самого Слова, о котором толковал Иорам, которое он всегда хранил за пазухой и которое в период смуты призвано спасать Отечество. Слишком патетично? Плевать! В особенности это касается публичных людей. Ибо к ним обращены взоры простых сограждан, им верят. Да, это время, что схватило нас за шкирку и трясет, ровно щенят, не позволяя более праздного красноглаголья. Вот, между нами река крови, и от нас с Вами во многом зависит будущее наших народов.
В тот день в Цхинвале было жарко, но ветрено. Порывы доносили трупный запах, и я не мог совладать с собой, списывая свое возбуждение на руины да на гниющие тела грузинских солдат, до которых никому не было дела. Мудрый Нафи потрепал меня по небритой щеке и сказал с улыбкой: «Успокойся, лапу2, это смерть гуляет по городу, но нас она не тронет». «Это почему?» – спросил я, и он ответил, что костлявая наелась впрок, ее пучит, и она пускает вонючие газы. «А я думал, что так пахнут мертвые солдаты», – ответил я. «Мертвые срама не имут!» – сказал с кударским акцентом по-русски Нафи и снова перешел на осетинский. – Даже если при жизни человек был подонком, надо его предать земле по-людски».
Сладковатый запах преследует меня и поныне, как наваждение. Впрочем, память обоняния наиболее полно отражает ситуативные ощущения. Если угодно, запах гниющего тела – не физиологический, а моральный раздражитель. Совесть рубит причинно-следственную связь, и человек ощущает тяжесть в районе солнечного сплетения. В период смуты писатели должны быть вместе, батоно Отар. Преодолев величайшую косность – национализм – и возвысившись настолько, чтобы скверные призывы президентов, а также зов крови не тяготили нас, мы должны взяться за руки – хотя бы для того, чтобы ощутить у собрата по перу такую же тяжесть в груди, как и у тебя, и от этого станет легче. Мы должны быть вместе, чтобы президенты не посылали чужих детей под пули и чтобы те не гнили непогребенными, с обглоданными лицами, в дубовой роще под Цхинвалом, а матери не дожидались их понапрасну. Наконец, нам надо быть вместе, чтобы оплакать этих несчастных детей, ибо их некому больше оплакать. Не зря Элизбар из Вашего романа «Годори» говорит: «Так будет до тех пор, пока из скопившейся грязи веков не выпорхнет, как бабочка, наша общая, чудом спасшаяся душа».
Возврата к старому нет, батоно Отар. Мы не имеем никакого морального права обещать нашим народам статус-кво, потому что между нами река крови. Люди нас не поймут. Поставить их перед фактом – вот наш долг. А реальность такова, что Южная Осетия и Грузия теперь два равноправных государства, и, как переломавший ноги человек учится ходить, – надо заново строить отношения и бережно, шаг за шагом, завоевывать взаимное доверие, попранное и обгаженное за одну ночь неразумным президентом. Только так мы сможем сохранить хрупкий мир на Кавказе. Только так, возможно, мы преодолеем реку крови.
С уважением,
Игорь Булкаты
1 Традиционное обращение к мужчине в Грузии, буквально – господин.
2 Мальчик (осет.)
