ПРОСТРАНСТВО СЛОВА
Поэзия есть попытка преодолеть земное одиночество. Стать словом, распявшись на кресте его внутренней формы.
Для поэта слово – это мировое пространство и его собственное «Я», распростертое на кресте мира – пронизанного болью, раздираемого противоречиями, жестокостью и бессмысленностью творимого дикой и беспощадной волей человека.
Первичное Слово – созидающее и животворящее – теряется и гаснет в Хаосе. Остается лишь надменный череп человеческого своеволия – Голгофа, «Черепная гора». Гора, ставшая миром горя, тем миром, где мы страдаем, теряем близких, рискуем сами, бьемся в отчаянии, словно Мария Магдалина у креста, каменеем, как апостол Иоанн, или страшно молчим в своей скорби, подобно Деве Марии. Мы – в этой толпе на мертвой горе, на мертвой точке людской ненависти, вражды и равнодушия.
Два тысячелетия длится мгновение смерти Спасителя. Его смерть – наша жизнь…
Мы знаем, что Он воскрес. Но для нас этого нет: мы видим лишь сотворенное человеком зло – смерть безвинного, настоящее или образное уничтожение. Стоим на Голгофе мира, и тень Креста длится криками невинно убиенных.
Мы видим, к своему счастью, только фрагменты. Чувствуем свою боль. Поэт видит шире и глубже, видит толпу в лицах, сознает мир в пространстве слова. Зачем?..
Когда не был понят Спаситель, к людям был послан художник – человек созидающий. Такой же, как Иисус, одинокий, так же обращающийся не к толпе, но к каждому. Ничтожная и великая калька Слова.
Поэт говорит с нами о нас. Его одиночество – это наше отсутствие. Наше – того, кто способен слышать и понимать. «Имеющий уши да услышит…» Услышали – распяли. Поэт всю жизнь на кресте – боли и чужого безразличия. Поэзия – попытка коммуникации, усилие освободиться от одиночества, обретя равного. Равного по боли. Утешить и тем утешиться самому, разорвав одиночество – общее. Общее до тех пор, пока слово не будет услышано и принято.
К этому человеку поэт обращается в момент творчества и всю жизнь (которая и есть – момент творчества). К нему – единственному другу. Для поэта не иметь друга в этой жизни – одиночество далеко не полное. Абсолютное – не найти своего читателя. Не быть услышанным, понятым и принятым. Не найти успокоения и не принести его. Не быть.
Поэт – половина единого существа. Вторая – читатель. Читатель, равный поэту. Тот, кто от собственной боли вспомнит строку, написанную также от боли, и этим – как плюс на плюс – уничтожится (на минуту!) боль обоюдная. Ее совершенное исчезновение – лишь в первопричине поэта – в вечном Слове.
Эхо Логоса звучит в пространстве одиночества – в пространстве мира, слова, «Я» поэта. Бог обращается к людям через искусство – высшее творение человека. Поэзия – мучительная попытка освободиться из пространства мира-креста – становится новым пространством – добра. Поэзия – во всем ее многообразии. Высшая – в литургических песнопениях, в прохладных сводах всепрощающих храмов, в искренности молитвы… Сам Христос – Слово, и нет большей поэзии.
Пространство добра, трансформированное из пространства боли, хранит в себе многогранный смысл. Смысл – внутреннюю форму слова. Смысл – мысль. «Сущность поэзии состоит в философии, в мысли, без которой не может быть истинной поэзии», – писал пять столетий назад Джироламо Савонарола, бывший прежде всего монахом, но его можно назвать поэтом в полном смысле Слова.
Поэзия есть своего рода философия, стройная «логическая» система (Слово – Логос), основанная на мысли. Сентиментальность, иногда растекающаяся так называемой поэзией, – лишь умственная вялость, поверхностный взгляд, неясное осознание себя, человека, мира. Одна мысль дает силу поэту и успокоение (кратчайшее) – читателю.
Высшая цель и вместе с тем награда для поэта, – если тому неизвестному и безымянному другу покажется в его тьме, что это слово сказано о нем, и на миг станет светлее – словно от вспышки молнии. Молнии – скорби Господней в черном небе над умершим Христом. Над Логосом, вернувшимся к Отцу, чтобы не оставлять человека. Над словом, прозвучавшим из одиночества поэта к одиночеству читателя, чтобы принести успокоение обоим. Над толпой на Голгофе и над трансформированным пространством добра – молния острого сострадания Божьего. Только секундная вспышка. Большего в земной жизни не дано. Остальное – свободная воля человека и разум – в надменном черепе.
* * *
Понятие счастья
проясняется в боли
и становится истиной:
камень отвален от входа,
и луч света
проницает мгновение тишины.
* * *
Жизнь – отсроченная смерть,
где мы создаем себя
пред последним ударом,
проверяющим нас на прочность.
* * *
Реальность
сузилась до одиночества,
как пристальный взгляд
в неизвестность.
* * *
Стук молотков на Голгофе
звучит метрономом истории,
и падает горячая кровь
на каменную землю.
Начало в конце
или конец в начале?..
Безвременье.
Только стук молотков
ударяет китайской пыткой
по затылку,
капля долбит камень,
и одиночество остановилось на часах.
* * *
В небытие людской памяти
сойти,
как в провал
собственного сердца,
где не было никого.
* * *
Асимптота жизни,
симптомы смерти,
нож инородного пространства,
агнец, запутавшийся в терновнике,
Христос в венце земного бытия…
Это Акеда Твоя, Господи.
И я живу словно чужую жизнь,
ощущаю не свою боль
и знаю, что с последним ударом
придет Воскресение.
* * *
Мне тишина дороже брата,
как час молитвы
в нераскаянном воздухе
чужой жизни.
Тишина,
чтобы услышать крещендо пропасти
и раствориться
в преклонении Синая
перед вечным Единством.
* * *
Жизнь – длиною в молитву,
но негде на колени встать.
Желаю слышать узорчатую тишину листьев,
но ловлю воздух небытия.
* * *
Что ж, с Богом!..
В этом душном вагоне
бессмысленных лиц
постепенно доберемся
до остановки сердца.
* * *
Рыба памяти
бьется на берегу,
где когда-то стоял мой дом.
Т.Е.Л.
В темноте его глаз
был сотворен из хаоса
мир –
острая вспышка твоего счастья
в пространстве боли.
Молния души
в побежденном теле.
…Черным снегом сошла ночь
на мертвую землю,
как надежда
восстать из праха.
И в темном небе
горела боль
линиями древнего Бытия,
предвосхищающего Воскресение.
БОЛЬ
Пропасть призывает пропасть,
жизнь призывает жизнь.
Господи, в этом разломе
да будет звучать Твое Имя,
разрывая грудь
радостью Бытия.
