На театральный фестиваль в честь столетия со дня рождения Бало Тхапсаева госпожа Лариса Гергиева, художественный руководитель театра оперы и балета, пригласила ряд ведущих театров Москвы и Санкт-Петербурга. Пригласила и меня. Я набрался цыганской наглости и напросился на юбилей со своим спектаклем. Более театрального зрителя я давно не встречал. Каждая удачная реплика, каждый поворот сюжета принимались на «ура». Музыкальная комедия «Цыган и в Африке – цыган» моя, я автор и режиссер. Действие происходит в станице Архонке. Казаки и цыгане еще та гремучая смесь. Возможность вылепить яркие женские и мужские характеры. Да и пьеса, хоть и цыганская, писал я ее про свою семью. Про отца и мать, моих братьев и приехавшего домой с очередной женой Народного артиста. Спектакль приняли хорошо. На следующий день мы дали концерт. Пели, плясали, показывали отрывки из фильмов и сериалов. На следующий день я прошелся по проспекту. Давал автографы зрителям, рассказывал об актерах, сам задавал вопросы. Всех интересовали актеры сериала «Кармелита», а таких мы привезли пяток. Кто они, что они, где их можно еще увидеть? А я в свою очередь их спрашивал об осетинском театре (полное молчание), о Бало Тхапсаеве… Тишина! Но о сериале «Кармелита» – восторг, восклицания. Это та еще высота! Обидно.
Выросло уже целое поколение, которое не видело на сцене Бало Тхапсаева и даже не знает, кто этот великий человек. Один мой очень близкий к театральным кругам приятель удивился, узнав от меня, что Тхапсаев играл Отелло в московском театре Моссовета Юрия Завадского на осетинском языке, а весь спектакль шел на русском.
Чтобы это произошло, Владимира Тхапсаева Министерство Культуры направило на курсы повышения квалификации.
Я сам когда-то окончил такие курсы у режиссера Г. Товстоногова. Месяц – гостиница, лекции и посещение репетиций мастера, вечером бесплатные билеты во все театры Ленинграда. И сколько же я посмотрел спектаклей. Халява и в театре – халява!
Тхапсаев целый месяц репетировал у «Ю.А.» (так студенты звали за глаза Народного артиста СССР, художественного руководителя театра Моссовета Юрия Александровича Завадского, о ком Марина Цветаева написала повесть, спектакль «Отелло», где главную роль до него играл другой Народный артист – Н. Мордвинов.
Тхапсаев внес в старый столичный спектакль новую кровь, новый нерв. Партнерам нужно было услышать реплику на осетинском, вовремя ответить и постараться соответствовать великому, очень живому, достоверному актеру Тхапсаеву. Он резко выделялся среди русской, хорошей в то время труппы. Он казался гигантом, великаном среди изнеженных венецианцев.
И все московские студенты-осетины были на первом представлении. Я учился у «Ю.А.» на режиссерском, был на практике в театре Моссовета, и директор театра В. Зайцев, воевавший в Отечественную вместе с В. Этушем в Кадгароне, дал мне десяток контрамарок. Все проходы между рядами, места у стен были наши. Наш был и балкон. Мы, студенты-осетины были горды: «Наш Тхапсаев играет в столице главную роль на осетинском языке. Про нашего земляка английские газеты пишут, что Тхапсаев лучший исполнитель роли Отелло со времен легендарного Эдмонда Кинга.»
Я к этому времени окончил «Щуку», поработал в Осетинском театре и даже получил от Тхапсаева лично роль Лейстера в спектакле «Мария Стюарт» Шиллера. Сыграв несколько раз Лейстера, Тхапсаев попросил режиссера спектакля Зарифу Бритаеву: «Стар я уже для этой роли. Отдай молодым выпускникам «Щуки», ну, хотя бы Хабалову. Я его видел в дипломном спектакле «Мухтар». Зарифа не могла ему отказать в этой просьбе. Так я получил в театре свою первую большую роль. С монологом Лейстера я поступал на курс «Ю.А» и благополучно поступил. Потом спектакль быстро сняли. Под исполнительницей роли Марии Стюарт плохо закрепленные декорации разошлись, актриса упала с большой высоты, сломала бедренную кость, и спектакль, который готовили к декаде в Москве, тихо скончался. От спектакля у меня остался монолог Лейстера:
«Я жив еще, еще дерзаю жить, и надо мной не рухнул небосвод,
И не расступится земля злодея навеки – поглотить!»,
который я исполняю на концертах и на осетинском языке.
У меня была хорошая память. Все спектакли я знал, все роли помнил наизусть. Такая «палочка-выручалочка» бывает в каждом театре. Однажды Брабанцио – отец Дездемоны после второго звонка (зритель уже сидит в зале) зашел в туалет, закашлялся и уронил в толчок челюсть. Несчастье!!! Что делать?! Помреж слегка придушил меня, чтоб не рыпался, накинул на меня яркий плащ, закрыл пол-лица огромным беретом и вытолкнул на сцену! С перепугу я всю сцену в Сенате провел спиной к зрителю. В антракте Бало похвалил меня за то, что знаю текст роли. «Ну, ты иногда и к зрителю повернись. То же театр!» «Я же молодой еще для отца Дездемоны. Артистка, которая играет Дездемону, с моей мамой в одной самодеятельности играла…» «Будешь хорошо играть, зритель не заметит твой возраст. Подумает, это задумка режиссера. Они у нас любят экспериментировать. Ступай! Молодец!»
До отъезда в институт я несколько раз сыграл Касио. Актер, играющий эту роль не один десяток лет, на свадьбу попал дружком (къухылхæсæг), попал под обычай. На ногах еще держался, но спектакль длинный, да еще с самим Тхапсаевым! Бало ненавидел партнеров с запахом алкоголя. «Я не выйду на сцену с пьяным партнером. Лучше отменить спектакль. Для меня сцена святое. “Эти” и в церкви, у алтаря могут звенеть стаканами!»
Во избежание скандала – меня перед светлые очи режиссера. Зарифа Бритаева, режиссер спектакля, быстро текст проверила, костюм Касио мне чуть великоват, зашпилили булавками и – вперед на сцену. «Сверхзадачи» и прочие режиссерские премудрости мне рассказали на следующий день после театрального подвига вместе с премией аж в целый червонец.
Это великое счастье быть на сцене с таким партнером. Это больше, чем все факультеты театральных институтов. Он действовал, говорил с такой убежденность, что я забывал, что я на сцене. Для меня не было зрителя, не было театра, а была настоящая жизнь. Разгневанный Отелло и я, сосунок, который перед ним провинился. И свою вину я искренне переживал. Я напрочь забывал, что я на сцене, что я актер и все происходящее просто театр.
Потом я тридцать лет играл Будулая в спектакле «Цыган» в Москве. Сыграл свыше тысячи раз, плакал горючими слезами, но ни разу я не испытал такого отрешении от театра, как рядом с великим Тхапсаевым.
У меня была счастливая театральная юность. Я застал осетинский театр в пору его величайшего взлета. Он был любим зрителем и приезжими московскими режиссерами и критиками. Осетинский театр пятидесятых годов был одним из лучших театров Советского Союза. Мальчишкой я видел на сцене Саламона Таутиева в роли Коста. Актер уже тяжело болел, и это был один из его последних спектаклей. Потом, уже работая в Осетинском театре, на радио, в музеях я слышал легенды об этом актере. Легенды были рядом со мной на сцене, но это, казалось, было в порядке вещей.
Так много лет Владимир Высоцкий был одним из нас. Актер. Удачливый, любимый красивыми иностранными актрисами. Поющий, а кто из нас тогда не пел. Только спустя много лет после его смерти, после опубликования стихотворных сборников, истерии на радио и телевидении, мы узнали, что рядом с нами была живая легенда.
В Осетинском театре был удивительный, яркий, жизнеутверждающий, с характерами эпохи Возрождения спектакль «Двенадцатая ночь» по Шекспиру, поставленный Зарифой Бритаевой. В каждом персонаже, несмотря на красочные одежды, зритель узнавал своих односельчан. Их хитрости, их придумки. Что творили на сцене Борис Калоев, Исай Кокаев, Серафима Икаева, Кола Саламов, – это были великолепные театральные импровизации. Иногда мне кажется, что телевидение и кино изгнали из театра дух импровизации, дух капустников. Театральных розыгрышей. Артисты все чаще стали на сцене «докладывать» текст автора и задачи, поставленные режиссером. Пропало театральное «хулиганство», дающее старым спектаклям элементы неожиданности, элементы сиюминутности происходящего.
В студенческие годы, мы, щукинцы, вместе с молодыми вахтанговцами изображали толпу бояр в спектакле «Великий Государь» Соловьева. И после реплики Ивана Грозного: «Ниц перед царем!» – два десятка бояр степенно опускались на колени. Дальше шла большая драматическая сцена, царь отказывался в очередной раз от престола, звучали большие монологи, а внутри боярской толпы шла своя напряженная жизнь. Нужно было незаметно у впереди стоящего на коленях актера снять сапог, при этом не отрывая верноподданического взора от грозного царя. И когда, наконец, царь поднимал своих бояр, бессапожные актеры уползали за кулисы. И актеры, и студенты в спектакле жили в предвкушении, в ожидании этой сцены. А из зала дежурный режиссер видел горящие глаза, слышал живые интонации, и все происходило сейчас, сию минуту. И замеченный в «хулиганстве» актер или студент мог оказаться на улице с волчьим билетом. И эта опасность будоражила кровь старых спектаклей. Актеры всех возрастов любили в рамках рисунка роли озадачить партнера, проверить его на импровизацию, попытаться его «расколоть». Евгений Вахтангов утверждал: «Спектакль жив, пока в нем жив нерв импровизации!»
А великолепный спектакль «Женихи» Ашаха Токаева, бывшего выпускника осетинской студии, где каждая роль, каждый эпизод в течение тридцати лет были украшением театра. Да и участники массовки придумывали себе узнаваемых персонажей, точные гримы. Так Кола Саламов играл без единого слова вечно голодного, с горящим взором «Гаврушку», чьим именем через каждое слово клялась Варвара Каргинова: «Уæд мын Гаврушкæ амæлæд!». И когда, наконец, появлялся этот легендарный «Гаврушка», зрительный зал долго не мог успокоиться.
Потом в Москве, в театре Сатиры замечательный режиссер Андрей Гончаров ставил спектакль «Женихи». Пригласил меня, студента режиссерского факультета, консультантом по осетинскому быту. Я впервые прочитал пьесу Ашаха Токаева. Напекли пирогов, привезли войлочные шляпы из Осетии. В спектакле были заняты все лучшие актеры театра. Роль играл и Анатолий Папанов, а спектакль блестяще провалился! На сцене, по театральным меркам, ничего не происходило. Говорят и говорят. А в Осетинском театре за счет национального характера, подсмотренных типажей и индивидуальностей актеров, спектакль «Женихи» прожил долгую благополучную жизнь. Театр и сейчас время от времени возвращается к этой пьесе.
Во время преддипломной практики на режиссерском факультете я вновь встретился с великим мастером с душою и наивностью ребенка.
Теперь я понимаю, что наивность ребенка и театр несовместимы. В этом террариуме единомышленников наивность не проходит. Но был Великий мастер Тхапсаев, который свято служил театру. «Театр – это храм, – говаривал великий М. Щепкин, – священнодействуй или убирайся вон».
Однажды я пригласил Бибо Ватаева в цыганский театр на свой спектакль «Отель “Табор”». Когда мы вошли в служебный вход, Бибо снял шапку (была лютая зима) и перекрестился. Поймав мой недоуменный взгляд, сказал: «Входя в театр, я всегда осеняю себя крестным знамением». По-осетински эта фраза звучит не так торжественно.
Говорят – есть кризис среднего возраста. Мужик добыл квартиру, настрогал детей, посадил дерево или целую рощу, и что?! Что дальше? Ну, хорошо, если есть тяга к бизнесу, добыванию денег, а дальше что? Ради чего он появился на свет божий? Что оставит после себя?! Был, жил и все?! И начинаются перебежки от одной женщины к другой, от одной работы в другую. И что? А водку душа не принимает, да и не люблю я себя похмельного! Как жить? Остается выть на луну!
У талантливых актеров тоже тот же кризис. Сыграл Отелло, Короля Лира, Уирель Акосту, Чермена, Матиаса «Перед заходом солнца» Гауптмана, Городничего в «Ревизоре» Гоголя, а дальше что?! И начинает актер бегать из театра в театр. Знаю актеров, сменивших десяток театров Москвы и Петербурга. Ну, влетел в сериалы, наиграл мешочек валюты, а что дальше? Такому великому актеру, как Бало Тхапсаев, и бежать-то некуда. Театр национальный один! Ну, повезло, другой, не менее великий, Юрий Завадский позвал в свой театр. Репетировал, дал сыграть на родном языке Отелло. Несколько спектаклей счастья, всенародного обожания, поклонниц, цветов, а дальше что?! Возвращаться домой, в родной театр. Дети выросли, при деле, в театре все роли сыграны. Ну, еще Депутат Верховного Совета, вроде значимые поездки в Москву на сессии, и что? Что дальше? Воевать в театре? Нет ни желания, ни призвания ворошить этот гадюшник! Он всю жизнь жил особняком. Он и его роли – и все! Больше его в театре ничто не касается. Ну, иногда воевал с пьяницами. Только потому, что мешают играть, жить на сцене. Противно, когда партнер вместе с текстом роли обдает тебя запахом перегара. Тогда хочется не Дездемону душить, а партнера!
И не нашлось рядом режиссера, художника, вместе с которыми удалось открыть новые горизонты творчества… Хотя, что это за «горизонты творчества», я и сам не знаю! Преподавать, передавать великий опыт, – так нет студии, да и сегодняшние актеры сами с усами. Сыграв одну, две роли, метят в звезды. Ну, начальство развесило по всему городу огромные портреты передовиков, знатных людей республики. Подумаешь, большая честь висеть рядом со знатным кукурузоводом. Ну, говорят, англичане, посмотрев спектакль Отелло, признали его лучшим исполнителем – и что дальше? Где эти заграницы, где фильмы, где Голливуды? После смерти Великого актера с трудом наскребли на всех студиях 8 минут с изображением Бало Тхапсаева.
И вот в такой период его жизни я приехал на режиссерскую практику в родной театр. Геор Хугаев ставил «Дочь прокурора», по-моему, Сергея Кайтова, – пьеса на морально-этические темы, как тогда говорили. Тхапсаеву играть, в силу его таланта, было в роли прокурора нечего, и Геор сплавил ее мне. Актер задавал слишком много вопросов, на которые не было ответов. Ну, нет ничего в пьесе, ничего кроме дежурных фраз о чести, достоинстве, и режиссеру кроме двух-трех всплесков придумать нечего.
А Тхапсаев искал глубины роли. Ну как ему, зайдя в речку по щиколотку, нырять в глубины. Играть такие роли это то же самое, что на громадной площади, в присутствии множества зевак, ходить обнаженным, но с зонтиком, на котором написано: Народный артист, Депутат, Любимец всей Осетии!
После «Отелло», «Короля Лира» играть в этих драматургических поделках было мучительно, стыдно. Но театр – отражение жизни и обязан ставить современные пьесы местных авторов. И театр ставил, на горе актерам и режиссерам. Переписывать за драматургов пьесы не поощрялось, да и драматурги ревниво следили за своим текстом и отвергали любые покушения на него.
Наверное, из-за таких горе-драматургов и родилась целая плеяда современных осетинских авторов. Ашах Токаев с его «Женихами» – выпускник первой осетинской студии, работал актером. Гриш Плиев, его «Чермен» и гениальные переводы В. Шекспира на осетинский язык – выпускник этой же студии, работал актером. Геор Хугаев, замечательный драматург и прозаик, режиссер – три десятилетия возглавлял Академический Осетинский театр. Да и я сам, отчаявшись воевать с цыганскими драмоделами, стал «большим» драматургом. И наклепал десяток комедий, мелодрам, которые успешно идут не одно десятилетие в Московском Цыганском театре «Ромэн».
И однажды после многочасовой застольной репетиции «Дочери прокурора», будь она неладна, с разбором событийного ряда, действенного анализа по А. Попову, экспериментам по запрещенному еще В. Мейерхольду Тхапсаев подвел итог словами Лира: «Ницыйæ ницы рауайдзæн!» (Из ничего рождается ничего!).
Но ставить надо. Да еще и к какой то дате, и Геор Хугаев доверил мне, студенту, вечерние репетиции. Когда режиссеру нечего сказать по существу, он начинает пудрить мозги актеру громкими цитатами из классиков театра, псевдонаучными терминами. Но на Тхапсаева эта научная шелуха не действовала. Его мучил вопрос – ну как ему выйти перед зрителем после Отелло, Лира, что он нового принесет.
После этих репетиций мы совершали долгие прогулки по проспекту. Тхапсаев рассказывал о начале осетинского театра, как он из рабочих сцены попал в актеры, о трудностях нашей профессии. В театре легко просто просуществовать, и никто не встанет на твоем пути, но если ты служишь, как в церкви, если у тебя ничего в жизни, кроме театра, нет, то почему-то появляются враги, недоброжелатели. Живи сам и давай жить другим! Что проще? Но нет, надо еще и другому помешать осуществить свои мечты! Почему я тогда все это не записывал? Эти прогулки были более значимы, чем все факультеты, которые я успел прослушать и одипломить. Так мы доходили до Обкома партии в конце проспекта. А там висели огромные портреты передовиков сельского хозяйства, знатных тружеников Осетии и среди них портрет Депутата, Народного артиста Тхапсаева.
Став спиной к своему портрету, Бало мне что-то говорил, пока я притворно удивлялся, будто впервые увидев это огромное полотно. «Вот повесили! Прошу их снять! Они не слушают! – говорил он, показывая на окна обкома. «Ну, как, похож?» «Да нет, в жизни вы лучше!»
Спектакль «Дочь прокурора» состоялся, галочка современной драматургии была поставлена. Спектакль какое-то время жил, но потом зритель опять шел в осетинский театр и восторгался «Отелло» в исполнении Бало Тхапсаева.
У тогдашних начальников Осетии была фишка – всем прибывшим из центра чиновникам показывали спектакль «Отелло» с Бало Тхапсаевым. И жаль, что ни у одного из тогдашних министров культуры Осетии не хватило мудрости снять на пленку этот великий спектакль. А ведь тогда уже на Осетинской Горке появилось телевидение, и Ахсар Агузаров построил кинокомплекс. Снимались фильмы про знатных кукурузоводов, горняков Садона, развлекательные «осетинские» киноновеллы, в паре из них и я засветился. А про великого Тхапсаева все откладывали фильм до лучших времен. А он так ждал эти лучшие времена.
На театральном фестивале мы, актеры столичных театров, встречались, говорили, слегка выпивали, и тема была одна – Бало Тхапсаев! Каждый это явление видел по-своему. Актеры МХАТа, Вахтанговского, театра Российской Армии и мы, цыганские артисты (между романсами),– все ссылались на Бога. Понятие – талант от Бога – существует. Дал Бог талант, и никакие системы Станиславского ему не помеха. Все театральные учения и теории – для слабоодаренных артистов, как это ни кощунственно звучит в устах режиссера с пятидесятилетним стажем, двумя дипломами, званиями и с полусотней спектаклей, поставленных в разных театрах Союза. Мне за годы работы в разных театрах довелось встретиться с талантливыми актерами. Талант – товар штучный, и его много не бывает. Роланд Быков, Николай Гриценко, Бало Тхапсаев, Бибо Ватаев, Костя Райкин, Павел Луспекаев, ну, и несколько актрис мне тоже встретились на моем пути. У другого режиссера другой свой список.
Тхапсаев никогда не учился сценической речи. Но когда он произносил: «Хæрзбонтæ ут, мæ барабанты гыбар-гыбур!» – человек явственно слышал грохот сражений! Заведующий кафедрой сценической речи Щукинского училища, замечательный чтец Яков Смоленский, посмотрев «Отелло» в театре Ю. Завадского с Тхапсаевым в главной роли, говорил нам, студентам осетинской студии: «Вот у кого нужно учиться сценической речи. Я понимал каждое его слово, не зная осетинского. Я чувствовал каждый поворот его души, я плакал вместе с ним. Я вам завидую. Вы будете с великим артистом творить на одной сцене. А рядом таким артистом играть плохо невозможно!». Ошибался Яков Михайлович, еще как возможно!
«Лицом к лицу лица не увидать!» – гениальные слова Есенина. Рядом был Тхапсаев, и что? Вроде так и положено! Рядом был Бибо Ватаев, Володя Высоцкий, и стаканы звенели все так же! Рядом на курсе была Зайка Тхапсаева. Почему каждый из нас не замучил ее расспросами про отца, про то, как он живет, чем он отличается от обычных людей? А ведь он должен отличаться, должен! С Зайкой мы дружили, даже был намек на романтические отношения. Ну почему я никогда не спросил, а как завтракает Бало, когда ему вечером играть Отелло. Когда он шел в театр по бульвару, по его походке, по тому, как он отвечал на приветствия, можно было догадаться, что ему вечером предстоит играть в театре.
На театральном фестивале в честь Бало, на каждом спектакле, на каждом творческом вечере присутствовала Зайка Тхапсаева. Я ее предупредил, что открою тайну, расскажу о нашей несостоявшейся любви. «Давай, рассказывай. Интересно послушать. Вспомню хоть молодость!»
Я не осмелился рассказать эту историю на своем творческом вечере. Но бумага все стерпит!
На первом курсе театрального играют этюды без слов. Импровизации, показы наблюдений. Некоторые по многу раз ходили в Московский зоопарк. Потом показывали повадки разных зверей. Я почему-то показывал жаб, ящериц и даже крокодила. Такая была направленность моего творчества! Ну, и несколько этюдов без слов у нас удачно получилось с Зайкой Тхапсаевой. Мы как-то очень выразительно, молча существовали в предлагаемых обстоятельствах. Я погружался в ее бездонные глаза, проваливался в неизвестность и с трудом возвращался в обыденную жизнь. Дальше больше, и летом, во время каникул, собрались у нас в еще не достроенном частном доме в районе Китайской площади. Отец, выйдя на пенсию, оказался талантливым садоводом. В нашем маленьком саду росло все, вплоть до манчжурского лимонника. Ну, и туалет переносной был еще в саду. И, по мере наполнения, переносился в другое место, а старое засыпалось, и выставлялось символическое ограждение. Пока готовилось застолье, я зарезал несколько кур. Как же, дочь самого Тхапсаева у нас в доме, и мама на нее должна взглянуть! Однокурсницы пошли в сад, чем занимались ребята, не помню. В нашем саду поспели абрикосы, огромные, краснобокие, с кулак. Ну, и младший мой брат Виктор, лет семи-восьми, он и с детства был босяк, скажи Зайке Тхапсаевой: «Самые вкусные абрикосы вон на том дереве. Это дерево Алика, он никому не разрешает рвать плоды с него. А так хочется абрикосину!» «Мне он разрешит!» – сказала длинноногая Зайка, прыгнула к дереву и провалилась по грудь в нечистоты… Раздался визг, смех, слезы! Нас, ребят, выгнали. Мама шлангом отмывала красавицу. Сбегала в соседний магазин, купила потерпевшей штапельное платье. Истратили пару флаконов одеколона «Кармен», но положение спасти было уже невозможно. Братишка получил пару подзатыльников, но на Фестивале театральном они узнали друг друга, трясли седыми патлами и радовались старой шутке. Ничего себе шутка!
Играть с Зайкой этюды я уже не мог. Терял серьез, начинал хохотать, могли за профнепригодность и из «Щуки» выгнать. И наши отношения плавно перетекли в дружеские.
Курсе на третьем Щукинского училища два наших однокурсника, Махар и Зайка, начали вместе ходить в библиотеку, буфет и даже иногда в театры, куда нас пускали бесплатно постоять у стены или на приставные места по студенческому билету. Наступила пора любви, и самостоятельные отрывки из осетинской классики они делали вместе. Сыграли уже «Фатиму» Коста Хетагурова, но до «Ромео и Джульетты» Шекспира дело не дошло. Курс осетинской студии в «Щуке» закончился, и вместо дипломных спектаклей начали усиленную подготовку к первой на курсе свадьбе. Событие в кругу осетинской интеллигенции. Великий Бало Тхапсаев выдает дочь замуж. Молодые уже работают в Осетинском театре, и у них большое артистическое и киношное будущее.
Во времена всеобщего дефицита отец купил мне в шахтерском поселке Бурон моднющие польские остроносые красные туфли. Кто из шахтеров осмелился бы щеголять в красных башмаках, но отец рассудил – актеру можно! Туфли были – блеск, но на размер меньше. Отец еще не привык к тому, что сын вымахал под два метра.
В день свадьбы вбил я свои ноги в эти заморские чудища и отправился на праздник. Вручил подарок, поздравил молодых и поднялся к старшим, они сидели на втором этаже, как того требовал обычай. Увидев меня, наш актер и помреж Жора Ходов очень обрадовался. «Молодец, поступил по обычаю!» И всунул мне в руки графин с аракой. «Твое место здесь, за спиной у старших. Наливай не до краев, подходи справа. Главное – рюмки не должны пустовать!» – сказал и исчез… Через пару часов торжественного наливания старшим ноги мои стали выползать из заморских красных туфель, как опара из квашни. Я стал слегка приплясывать, ловя недоуменный взгляд отца невесты, мол, мальчик, чечетка за столом неуместна, хотя, наверное, вас ей и научили в «Щуке». О присесть и думать было нельзя. За столом народные, депутаты, секретари обкома. Я с надеждой смотрел на дверь, но однокурсники, увидев мой протянутый к ним навстречу графин, мгновенно испарялись. Ближе к полуночи я, наконец, услышал «баркад-барачет» (изобилие дому), «стременную», «закурганную» и машинально, с графином в руке, спустился на улицу за гостями. Увидев меня с графином, хозяин обрадовался. «Молодец! Знаешь обычаи! Хвала твоему отцу, научил сына обычаям! Наливай гостям подорожную (къэшер Уастырджи!). Налил, выпили, проводили… Положил графин рядом с собой на тротуар и стал со стоном стаскивать с ног заморские пыточные колодки. Поднял глаза, надо мной стоит великий Отелло и понимающе улыбается. Встал. Стою босиком, с красными туфлями в руках. Он смотрит на мои не менее красные, распухшие ноги. «Это что! Подростком я зимой, у соседей в Ардоне, в осетинском сарае, в летних тряпичных чувяках целый день стоял с медным чайником в руках. Зима была лютая. Это было в год, когда Ленин умер, и было мне четырнадцать. Через пяток часов я ног уже не чувствовал. Гостям – что на морозе? У меня в руках большой медный чайник с теплой аракой. Они в шубах, внутри теплая арака. Чего не сидеть? Петь боялись, сорок дней еще со смерти Ленина не прошло. Чтобы не отморозить ноги, я время от времени становился на носки. И на носках ходил за спинами у старших с медным чайником в руках. «Мальчик, – сделал мне замечание старший, – ты или танцуй, или ухаживай за старшими. Ничего, выдержал. Может, ноги я тогда и загубил! Ну что, ходить сможешь? А то пойдем в дом, дам тебе тазик с холодной водой»… «Что вы! Все в порядке. Это туфли заморские виноваты. Они к нашим обычаям не привычны». «Да! Я в твоем возрасте ходил в къогъозитæ. Это сыромятные лапти. Арчита! А вместо носок – фасал! Знаешь, что это? Нет? Читай Коста: Уый фос куыд уарзта, фæсд сын ласта йе салд æрчъитæй»…
Пройдя от улицы Горького до Китайской площади, через весь город, с заморскими чудищами в руках, поставил под кран во дворе тазик, пустил ледяную воду, сел на маленькую скамейку, опустил ноги в воду и запел… И пел всю ночь…
* * *
На учебу в театральный институт я уезжал из города Дзауджикау. А вернулся в Орджоникидзе. Осетинский и русский театр делили одно помещение. Три дня шли осетинские спектакли, три дня русские. В одном крыле театра были гримуборные осетин, в другом – русской труппы. Хотя лестница в гримуборные была одна, я что-то не припомню громких актерских романов.
Перед театром стоял памятник Ленину с постаментом в виде горы, потом его перевезли в Алагир, а на его месте за одну ночь водрузили другой, в виде печи-голландки.
Справа универмаг, слева кинотеатр «Юнштурм», потом «Пионер», потом и его снесли, и на его месте разбили цветник. По окончании спектаклей мы стали больше получать цветов, стыдливо проходя мимо клумб, которые до спектакля были гораздо пышнее.
Фасадом театр выходил на проспект – центр обязательных вечерних прогулок. Частных телефонов в городе было мало, и если ты хотел кого-то найти – выходи на проспект, нужного человека встретишь.
Когда-то проспект назывался Нестеровским в честь губернатора, потом Александровским в честь проезда через Владикавказ императора Александра II, потом проспектом Сталина. После двадцатого съезда – сто первым проспектом Мира.
В конце 50-х в осетинском театре самым популярным спектаклем был «Отелло» с Бало Тхапсаевым в главной роли.
Все лучшее у нас принадлежит народу, потому и спектакль решили сделать выездным, прокатить его по самым глухим аулам Осетии. Но вот беда – дворцов культуры тогда еще не настроили, а в сельские клубы спектакль не влезал. Декораций было много. Тогда дирекция театра нашла, как ей казалось блестящий выход.
Сельчане в воскресенье везут свои продукты и живность в город на базар, к обеду все распродают, и почему бы для них не играть лучшие спектакли. А чтобы рабочие сцены не утомлялись перестановками декораций, решили играть два спектакля «Отелло». Утром и вечером.
Сказано – сделано. На утренниках аншлаги. Газеты трубят. Почин подхвачен. Не мы в село, а село к нам. Сельчане смотрят спектакли в комфорте, при буфете. При всех декорациях и световых эффектах, с оркестром. У-ра!!!
Тхапсаев играть вполсилы не умел, на каждом спектакле выкладывался полностью. От нервного напряжения покрылся экземой, но это никого из начальников не волновало.
И сельский зритель заполнил залы. Внес свой специфический аромат и атмосферу. Никакие билетеры не могли остановить зрителя, который, увидев знакомого в другом конце зала, радостно его приветствовал и назначал встречу в буфете. И все это, естественно, во время действия.
Осетинский театр в то время славился своим буфетом. Беслан Хадарцев, администратор и актер, дружил с директором пивзавода, и в буфете театра всегда было свежайшее бочковое пиво. Можно было услышать на проспекте: «Пойдем в театр пивка попить». Покупали билеты, они стоили копейки, и весь спектакль зрители дули пиво. После антракта помреж, прежде чем дать третий звонок, в буфете перекрывал пивной поток и загонял со скандалом зрителей в зал. На один из утренников «Отелло» пришла зрительница из Ногира, которая не продала своего черного петуха, а билет на спектакль купила. На базаре был театральный ларек, где с раннего утра продавали билеты в театр.
Так вот: купила ногирка билет на «Отелло», а петух не продан. Что делать? И билета на балкон жалко, да и петуха не выбросишь. Пришла ногирка к театру, засунула голову петуха под крыло, покачала его, он и затих. Сунула его в кошелку – и в театр, на балкон. Начался спектакль. На сцене бушуют страсти. Яго уже оклеветал невинную Дездемону. Платок украденный подсунул. Ногирка забыла обо всем. Петух поспал, вылез из кошелки, ступил на барьер балкона. И когда фанфары прозвучали в честь Отелло, и наступила тишина, в ответ петух закукарекал. Все на балконе зашикали, бросились ловить петуха, а петух, вспомнив, что и он птица, взмахнул крыльями и аккуратно приземлился у ног Отелло. Отелло взмахнул руками и крикнул: «Черен я!». От крика актера черный петух тоже взмахнул, очень похоже, крыльями. Зал грохнул. Свист. Топот. Дали занавес. Артисты бросились ловить петуха, но не тут-то было. Наконец помреж открыл ворота сцены, петуха выгнали во двор. Директор стал перед Отелло на колени. Сказал, что лично будет дежурить на балконе, и спектакль покатил дальше.
