ПРЕДИСЛОВИЕ
Эльвира Горюхина – профессор Новосибирского педагогического университета, педагог, автор книг о детской психологии, журналист. Широкий резонанс получили ее книги «Путешествие учительницы на Кавказ» и «Не разделяй наc, Господи, не разделяй!..», рассказывающие о кавказских войнах последних десятилетий.
Вот что писал о ней Дмитрий Шеваров, один из ее учеников: «Нам дано право выключить войну нажатием кнопки. Замкнуть слух, закрыть глаза. И, кажется, ничего тут поделать нельзя. Другого нам не дано. Но вот живет в Новосибирске Эльвира Николаевна Горюхина, почтенная учительница… И вот вдруг становится песчинкой. Добровольно. Берет отпуск и едет туда, куда ее никто не посылал. Где мужчины, вооруженные с ног до головы, и те ходят в масках. Где все пули – явные дуры, и от них гибнет больше штатских людей, чем воюющих. Без редакционной корочки, без связей, главное, без всякой видимой цели она правдами и неправдами одолевает границы, бродит в окопах и вместе с погорельцами что-то ищет на пепелищах и, забыв о гипертонии, провожает беженцев в горы. Отпуска кончаются, она берет за свой счет. Поездки затягиваются не на недели – на месяцы. Так продолжается десять лет. Она уезжает только для того, чтобы написать об увиденном и вернуться назад.
Она ничего не везет с собой. Никого не учит. Только протягивает руку и говорит: «Я с вами». Или вовсе не говорит этого, но все понимают. Появление маленькой немолодой женщины никого не изумляет. На беженских дорогах ее никто не спрашивает, кого она ищет. Всякий, встретившийся на ее пути, видит, что это она к нему так долго ехала… Не на пустом месте появилась книжка Эльвиры Горюхиной, а на заветном поле русской культуры. Поэтому она останется в русской литературе где-то по соседству с «Севастопольскими рассказами» Толстого, «Записками из Мертвого дома» Достоевского, «Островом Сахалин» Чехова». (Дмитрий Шеваров, газеты «Труд», «Деловой вторник»).
«…Произошло культурное событие исторического масштаба: Эльвира Горюхина на рубеже второго и третьего тысячелетий вернула в русскую культуру старый способ добывания правды – странничество…» (Ольга Лебедушкина, «Общая газета»).
«Какое же чувство слиянности с другими людьми, родства прежде незнакомых, какая любовь ведет эту маленькую хрупкую русскую женщину дорогами войны! Эти чувства так сильны, что и делают книгу о войне книгой не только горя и смерти, но веры и надежды. Если бы мы все так относились к человеку и человечеству – разве возможна была бы война?» (Инна Руденко, «Комсомольская правда»).
* * *
Я все еще продолжаю испытывать сомнения в том, что я делаю, – переношу в графическую форму отрывки из прозы Эльвиры Горюхиной. Моя задача – максимально сохранить авторский текст, отобрать из переплетающихся сюжетных линий отдельные рассказы и компактно предложить их читателю. Книги Эльвиры изданы маленьким тиражом. Я хотела, чтобы человеческий подвиг удивительной русской женщины, которая выше всех своих регалий ставит звание «учительница», чтобы правда о войне стали известны как можно большему количеству людей.
Я попросила разрешения у Эльвиры на переложение ее книги в другую форму. В моих сомнениях меня немного утешает надпись, сделанная Эльвирой на подаренной мне книге «Не разделяй нас, Господи, не разделяй!»: «Дорогой Миясат, человеку, который родственен мне по Духу настолько, что это словами выразить невозможно. Меня утешить может только то, что Вы это чувствуете сами».
Конечно, это не мои произведения. Это моя любовь к Эльвире и благодарность ей, это и моя ладонь на пульсе измученного людскими раздорами времени.
УЧИТЕЛЬ ИСТОРИИ ИЗ ВАНАТИ
«Хочу задержать истину», –
так говорил старый Вахтанг из Тбилиси,
пройдя по тропам Ванати и Сацхенети.
«Сегодня ты мой брат, а завтра враг. Так бывает?» –
Севасти – учитель истории из Ванати.
Мы хлебаем мацони и преломляем лаваш
в деревянном домике на краю неба.
Снежная ночь прилегла на горные уступы,
но ворочается от кашля старой Надии
и воспоминаний ее дочери Гулико.
Хорошо, что четверо детей Гулико уже заснули.
Впрочем, дети здесь все равно не говорят.
«Они стали дикими», – объясняет Севасти и снова горячится: «А знаете, что самое главное?
Мы, все люди, – одна кровь. Одно мясо.
Сегодня ты мой брат, а завтра враг – так бывает?!»
Батоно* Севасти – счастливый человек.
Когда дом его дочери в Цхинвали подожгли,
ее спасла осетинка Надя.
Дмитрия Хадури убили по дороге в Цхинвал.
Его мать – осетинка, отец – грузин.
Трое детей Дмитрия пасут скот,
а его мать печалится – обменять бы корову на быка.
Если поминают мужчину,
надо зарезать быка.
Когда я пытаюсь заговорить с детьми,
она останавливает меня:
«Не надо. Они привыкли:
чужой человек несет с собой беду –
его надо убить или убежать от него»
Гулико ляжет спать,
обернувшись полумесяцем вокруг маленького Гочи –
это на всякий случай.
Так пуля застрянет в ней и не коснется ребенка.
«Калбатоно** Эльвира, делить нечего,
два на метр – всем будет,
Вы не находите?» – спрашивает Севасти.
Гулико не спится.
Год назад осетины объявили,
что в Марзамети будет толкучка,
и женщины Сацхенети поднялись в горы.
Их окружили и решили сжечь.
Гулико поместили отдельно.
В комнате сидел мальчик лет тринадцати
с автоматом в руках.
Когда-то она работала в цхинвальском интернате,
и мальчик узнал ее.
Он мучился. Закрывал лицо курткой,
потом шумно отодвинул автомат в сторону
и показал на дверь.
Гулико выбежала,
но мать оставалась среди тех, кого должны были сжечь.
И тут появился Он.
Старик Осетин.
Он бросился под ноги поджигателям
и все услышали его крик:
«Убейте меня! Сожгите меня! Отпустите женщин!»
Их отпустили.
Гулико плачет каждую ночь:
«Он был очень стар. Он плакал. Он молился. Он умолял».
Дети Гулико молчат.
Я вспоминаю собак,
которых видела в Ванати.
В их повадках было что-то волчье.
Врач Тэмо объяснил мне:
«Это уже мутанты – собаки,
выросшие в условиях круглосуточной бомбежки.
Вы заметили, что они не лают?»
Я сегодня, наконец, засну.
А пока я ворочаюсь на деревянной скамье –
буржуйка согревает только пока топится.
Мне, как и Гулико, приснится
Старик Осетин.
Он очень стар. Он плачет. Он молится.
Пока люди думают,
что делать,
Бог поднимает его с колен.
«Хочу задержать истину», –
так говорил старый Вахтанг из Тбилиси.
Многие столетия на этой земле жили два народа –
осетины и грузины,
их корни переплетены кровными узами.
«Я устал после этой войны», –
грустно улыбается учитель истории из деревни Ванати.
Над снежным Кавказским хребтом горит звезда,
которую зажег Старик Осетин.
Он очень стар.
Гулико плачет.
Гочи вздрагивает.
Надия молится.
Севасти думает:
«Сегодня ты мне друг, а завтра – враг – так бывает?»
А врача Тэмо убьют в следующем году.
1991-1992 г.
СОН ГИОНИ
– Как бы ни был сладок сон,
слаще всего пробуждение,
потому что первое, что я вижу, –
это лицо моей жены, – говорит Гиони.
Света Ципиани родом из Пермской области.
Когда бомбили российские самолеты,
ее ранило в Сухуми.
Одни армяне ее предали,
но не дай Бог думать о них плохо, – говорит она, –
другие армяне спасли.
Сначала тайком вывозили брата,
потому что он грузин по отчиму.
С тремя детьми она несколько дней пряталась
в платяном шкафу соседки.
Уехала в Пермскую область.
Кавказские страсти далеко.
Мужики пили, работы не было.
– В деревне всем несладко,
но когда твоя подруга детства,
у которой полно кур,
не дает твоему ребенку одно яйцо,
я плохо себя чувствую, – говорит Света.
Кавказский мужчина не может жить без своего дома,
и мы вернулись в ущелье Кодори
и успели похоронить его отца.
Дети Светы говорят на трех языках –
она переводчик с польского.
Света переводила мне поминальные речи мужчин,
поразив тончайшим пониманием их душевных движений:
– Понимаешь, у нас нет не только такого слова,
такого ощущения.
Ее русская речь прекрасна, как ее лицо.
Когда она слушает музыку,
она стоит перед старым магнитофоном,
как перед алтарем.
* * *
В доме нет ничего.
– Мы нищие, но у нас есть свой дом.
Это лучшее, что мы можем желать себе в этой жизни.
За горой делянка,
где Гиони может посеять хлеб,
но там стреляют.
Здесь дороги ведут над пропастью,
а маленькие Лана и Инна любят гулять.
Гиони хочет подняться за гору,
Лана хватает отца за рукав и умоляет взять с собой.
Гиони колеблется, а потом с силой произносит:
– Я так люблю тебя,
что не могу сказать «нет».
Они поднимаются в гору
и скрываются за деревьями
под закатным солнцем.
Мы смотрим им вслед
и старшая, Инна, говорит:
– Она так любит его,
что ходит в горы, как взрослый человек.
Вечером мы пьем чачу,
а я думаю, как сохранить красоту Светы.
Это единственное,
что Гиони может противопоставить жестокости жизни.
– Как бы ни был сладок сон,
слаще всего пробуждение,
потому что первое, что я вижу –
это лицо моей жены, – говорит Гиони.
НЕ РАЗДЕЛЯЙ НАС, ГОСПОДИ, НЕ РАЗДЕЛЯЙ…
Тэмо убили.
Он никогда ни от кого не прятался:
лечил всех – грузин, осетин, русских.
Накануне грузины сожгли двух осетин.
Проще всего было отомстить Тэмо.
Его бросили на разрывную гранату,
и части тела несколько дней валялись на земле.
Собаки начали их таскать,
и один осетин предал его тело земле.
Два года Русико искала тело своего сына.
Каждый день ей снился один и тот же сон:
Тэмо протягивает к матери руки и шепчет:
«Мэдзебе…»*
Русико обошла все грузинские и осетинские села,
лежащие вперемежку,
и заглядывала во все колодцы, клети и сараи.
Мы с ней идем вверх по дороге.
Сидящие у дороги осетины знают,
что это грузинская мать ищет своего сына.
Она останавливается около них и говорит:
– Здравствуйте все. Иду поминать своего сына.
Я не думаю, что его убили осетины.
Вы не виноваты. Простим друг другу все.
Мы идем выше.
Ты и в самом деле так думаешь, Русико? –
хотела я спросить.
Она отвечает:
– Не в этом дело. Осетинская мать тоже потеряла детей.
Думаешь, ей каково? Так же, как и мне…
Я ходила в верхние села зимой, там снег по шею.
Мне помогал один молодой осетин.
Он мне теперь как сын.
* * *
Я проснулась от плача: Русико молилась.
В больнице собрались все, кого спас Тэмо,
кто работал с ним.
И вдруг вошли они – мать и дочь, Лиза и Цицо –
две женщины-осетинки.
Цицо несла перед собой пять грузинских хлебов,
а Лиза – два больших портрета своих сыновей.
Красавец Гурам погиб в Абхазии в 1992 году.
Акакий, младший, пропал без вести.
Русико первой обняла Лизу.
Они застыли, словно не могли оторваться друг от друга.
«Я не думаю плохо об осетинах.
Перед Богом ты оправдана», – сказала Русико.
Потом они заплакали в голос.
Я видела, каким бывает лицо у прощения.
Не разделяй их, Господи, не разделяй!
Не разделяй их, Господи, не разделяй!
Не разделяй…
Муж Лизы – грузин.
Он хотел вскопать свою делянку
и не слушал Лизу:
у него нет врагов ни среди грузин,
ни среди осетин.
Фронтовики погибали быстрее всего.
«Я не испугался фашистов,
почему я должен бояться тех,
с кем прожил всю жизнь?» –
говорили они
и погибали за порогом своего дома.
Лиза виновата дважды:
первый раз, когда убили мужа,
потому что он женат на осетинке.
Второй раз – когда убили ее сыновей,
потому что они дети грузина.
Откуда у нее силы, чтобы идти с хлебами
к грузинской матери?
У них одна молитва,
и я повторяю ее вместе с ними:
Не разделяй нас, Господи, не разделяй!
Не разделяй нас, Господи, не разделяй!
Не разделяй…
Я ПОВЕРИЛА
С раннего утра идут беженцы.
Много детей. Три переправы через Аргун взорваны.
Пограничники к заставе переносят детей.
Я – тут как тут со своей «священной справедливостью»:
– А вы забыли, что чеченцы делали в Абхазии?
Вы забыли Гагру и отряд Шамиля Басаева?
Молодой пограничник таращит глаза:
– Ты что?! Совсем уже…
Где Шамиль Басаев и где это дите? Ты что? Не понимаешь?!
Как человек войны изживает в себе ненависть к соседу,
который еще вчера был врагом?
Через какие муки возвращается к себе такому,
каким его замыслил Творец?
Как взращивает в себе прощение
и покаяние перед людьми и Богом?
Замира живет одна
в разрушенном землетрясением доме в Ванати.
Есть опасность, что рухнет второй этаж.
Иду фотографировать,
чтобы послать фотографию Шеварднадзе.
Замира отводит меня в сторону
и жестом призывает смотреть вверх:
– Видишь, там снег. Это осетинское село Гери.
Каждые три последних воскресенья сентября
у осетин праздник святого Георгия.
Раньше мы боялись подниматься,
а в последние годы грузины идут в Гери потоком.
Ты должна пойти со мной. Знаешь, зачем мы туда идем?
Должны сказать: «Ничего не было».
Ты понимаешь? Ничего не было.
Должны жить, как братья.
И что ты так поздно приехала? –
заволновалась она. – Сейчас там снег.
Сейчас там снег, – повторила так,
что я увидела все:
и село Гери, и церковь, и святого Георгия,
который собрал нас в свой праздник, братьев,
осетин и грузин.
Есть в Эредви дом,
мимо которого мы с Русико проехать не можем.
Нана – врач. Война стоит в ее глазах.
Больше всего ее поразили молодые ребята,
которые привезли смертельно раненного товарища.
– Они, видимо, впервые увидели, как человек умирает.
Плакали и просили его спасти.
Они не знали, что есть обстоятельства,
когда человек ничего не в силах сделать.
Спрашиваю у Нино, возвращаются ли осетины.
– Они хотят, – говорит Нино.
– Всего-навсего? – переспрашиваю.
– Что ты, Эльвира, говоришь?
Ты знаешь, что такое по-осетински «хочу»?
Желание у осетин – это полсудьбы.
Западная Грузия. Варламу Лимпарди 68 лет.
Со своей семьей скитается шестой год.
Невестка – абхазка.
– Мы хотим жить только с абхазами.
У нас одинаковые обычаи. Они хороший народ.
Приходит с базара соседка Нана,
чудом спасшая от рук бандитов своего отца,
участника Великой Отечественной войны.
– Вы знаете еще один народ на свете,
у которого старики встают, когда ребенок входит?
А мы жили с этим народом, –
это про абхазов говорит Нана.
– Мы найдем, что сказать друг другу, когда встретимся, –
говорит врач Аза.
По телевизору слышу слова министра обороны Сергеева:
«Наши войска уже не остановятся.
Их поддерживает президент».
Аза спрашивает: В России правят военные?
Гаснет свет. Аза курит, значит, очень волнуется.
Ни с того, ни с сего произносит:
– Нет, надо выбирать Шеварднадзе. Он не начнет войну. –
(был канун выборов в парламент). –
Но как жить, Эльвира? По каким законам?
Вот у меня был случай… Привезли раненного абхаза.
В палату ворвались молодые грузины, требовали его выдать. Я сказала, что забрать смогут только через мой труп.
Потом я узнала, что мой пациент убил моего знакомого.
Скажи, как быть?
Должна ли я жалеть о своем поступке?
Холодная дождливая осень. Отыскиваем машину.
В маршрутку вместилось тридцать человек.
Лучшее, что можно придумать – сидеть друг на дружке.
Пока набивается салон,
коробейники предлагают то нитки, то носки.
«Ты что зарядил по-грузински?
Видишь – русская гостья. Давай по-русски».
Мужчина переходит на русский:
– Все нитка для семейный удовольствия и любови.
Ошибки исправляем хором.
Мне как-то хорошо, хотя я и сижу на ком-то.
И на мне кто-то сидит.
Встречаю на мосту Тэмо – давнего знакомца.
Беженец из Сухуми. Нет, он не будет любить Зугдиди:
– Это – дождь? Вот в Сухуми настоящие тропические ливни.
В машине постоянно звучит российская музыка.
– Это я специально записал для русского гостя.
Ему снится сон, всегда один и тот же:
– Иду я огородами к своему дому. Страшно, но иду.
Вхожу и вижу трубу – она подпирает потолок.
Я целую ее. Вдруг спохватываюсь: откуда? Ее же не было.
Ее поставил абхаз. Зачем я ее целую?
Да, но ведь он ее поставил, чтобы мой дом крепче стоял.
И я снова целую трубу.
Уезжаю в Тбилиси, все еще говорящий на десятках языков.
– Я забыл вам сказать главное, – прощается со мной Тэмо, – в моем доме у абхаза родились близнецы. Два мальчика.
Не сразу понимаю, радоваться или печалиться.
Мои сомнения огорчили Тэмо:
– Ну что ты! Что ты! Разве ничего не поняла?
Мальчики! В моем доме у абхаза растут мальчики!
Это была чистой воды радость.
Да, Кавказ победить танками невозможно.
Кавказ незыблем,
потому что в кавказском человеке заложена способность
восстановления себя в той радости, какая сейчас была у Тэмо.
Валентина Ильинична Шония.
Во время войны освободилась от всех житейских страстей.
Выучила на старости лет английский по своей методике,
теперь вовсю беседует с ооновским негром
на отвлеченные темы.
В Россию возвращаться не будет:
– Кто я там? По Лужкову, я лицо кавказской национальности. Я ведь никогда не сменю фамилию.
Да, я русская женщина, но я мегрельская невестка.
А это уже нечто, без чего я не существую.
В какое бы одиночество меня не вгоняла жизнь, я знаю,
что здесь я никогда не буду одна.
Однажды она сказала, что ей важно видеть улицу освещенной: – К опасности надо готовиться.
С тех пор абхазы, живущие напротив,
держат зажженным свет в галерее,
чтобы русской женщине и мегрельской невестке было спокойно. – Абхазы и грузины – это мои народы.
Вы знаете, что надо вглядываться в другой народ,
чтобы понять всеобщность нашей природы?
Мне повезло. Предо мной всегда было это зеркало.
Вспомнила вечер входа в Гали.
Ждала машину начальника штаба миротворческих сил
генерала Анатолия Возжаева. Моего земляка.
Он сам подошел ко мне.
Предложил бронежилет. Ехал без охраны.
Я заговорила об отличии первой чеченской войны от второй. Генерал повернулся ко мне:
– Запомните. Там, где деньги, – там кровь.
Там, где большие деньги – большая кровь.
И еще: если запретить политикам вмешиваться в ситуацию,
мир наступит на этой земле через пару месяцев.
Поверьте, я не новичок на Кавказе.
Я поверила, потому что видела все собственными глазами.
ПИСЬМО РУССКОЙ УЧИТЕЛЬНИЦЕ ЛИТЕРАТУРЫ
Послесловие
Дорогая Эльвира!
Десять лет ты приезжала из далекой Сибири
в резервации смерти,
созданные на Кавказе.
«Ты помнила о нас весь год?» –
спросила тебя учительница из Самашек,
когда ты перешагнула порог ее разгромленного дома
после третьего штурма села.
Самашки – это Хатынь Кавказа.
«Это моя боль и мой стыд», –
говоришь ты
и на седьмом десятке лет
идешь странницей по военным дорогам
Чечни, Ингушетии, Грузии, Абхазии, Осетии.
Идешь к неизвестным и чужим тебе людям,
чтобы протянуть им руку и сказать:
«Здравствуйте, я с вами».
(«Знаете, в блокадном Сухуми сижу в какой-то каморке, рядом грузин, украинец, свеча горит… А сверху рвутся бомбы. И вот какое ощущение: не может быть, чтоб кто-то о нас не вспомнил и нас не спасли. Я часто думаю, откуда, зачем каждый раз, когда возникает смертельная опасность, возникает это чувство связи с другими людьми – не может быть, чтоб тебе дали погибнуть. И хотя понимаешь – это иллюзия, дадут, мера жестокости в мире велика. Но зачем-то же заложена в человечество эта иллюзия! И каждый раз продолжаешь верить в спасение»).
Маленькая русская женщина,
учительница русской литературы,
ты для меня – символ великой России,
ее огромного сердца, ее бескорыстия, ее сострадания,
ее терпения, любви и веры.
Там, где ослепшая мощь государства
пропускала через жернова человеческие судьбы,
ты стала прибежищем Бога,
скрывающегося от тех, кто его именем
на исходе ХХ века резал горло своему брату.
Эльвира…
Если у нации нет человека,
способного сказать самую горькую правду от ее имени,
нация умрет.
Умрет, даже если еще сотни лет будет воспевать себя,
свое мужество, свою силу, свою дерзость.
Она будет умирать до тех пор,
пока не скажет себе:
«Это моя боль и мой стыд».
Эльвира…
Вершины Кавказа
ослепляют меня,
чтобы я не видела раны,
нанесенные ему сыновьями,
алчными, жестокими убийцами,
захмелевшими от человеческой крови
и распутной свободы.
Это моя боль и мой стыд.
Эльвира…
когда я смотрю на надгробные камни
старинных кладбищ,
осевшие под тяжестью времени,
я прошу покоя для них,
потому что обвалом в горах
звучат проклятия предков,
чьи потомки осквернили свою землю
зинданами, торговлей людьми
и кровью.
Это моя боль и мой стыд.
Эльвира…
слушая шум горных рек,
я не могу объяснить им,
как матери Чечни
спокойно проходили мимо зинданов,
выстроенных их сыновьями.
Я не могу объяснить,
молоком каких матерей вскормлены
те юноши в Дагестане,
которые каждый день расстреливают
своих братьев,
я не могу смотреть в глаза матерей,
чьи сыновья одели их в черное.
Это моя боль и мой стыд.
Эльвира…
Ветер с гор приносит пепел ожиданий,
а воды Каспия тревожно вздымаются у ног,
и я закрываю глаза, чтобы удержать соленые капли
и не видеть женщин в черном,
которых становится все больше и больше.
Одичалый ветер несет над головой
нашу газету с проповедью американского верующего:
«Будьте чуждыми отцу и матери,
и тогда они примут вашу веру».
Когда на экранах государственных каналов
день и ночь обожествляют телесность
и разрушают национальный дух,
неудивительно,
что зло рождает зло.
«У нас должна быть сила воли,
Чтобы стать чуждыми», –
так начинается оправдание нового зла
в стране, забывшей, что у нее есть
великая культура,
в стране,
честь которой
пока еще спасают учителя
русской литературы.
Эльвира, кто это остановит?
Чья это боль и чей это стыд?
* Батоно – господин (груз.).
** Калбатоно – госпожа (груз.).
*Мэдзебе… – ищи (груз.).
