КАМЕННАЯ РАТЬ
Из глины, из света, из речек студеных –
Откуда мне черпать земное тепло?
Как мало под небом любовью плененных,
Как много любивших под землю ушло…
По трещинам скал лихолетья читаю,
Ладонь обжигает надгробная рать.
Я сотни имен пред тобой повторяю,
О, сколько еще их дано выкликать!
И сколько еще будет пролито крови,
И сколько на брата поднимется рук?
Здесь воздух случаен, здесь каждый виновен
За то, что тебя не спасает от мук.
Из щебня, из камня, из вод ли соленых –
Откуда ты черпаешь силу, земля?
И примет ли небо тобой не прощенных,
И примешь ли ты не хранивших тебя?..
Бессмертен ли Каин? И вечен ли Авель?
Не в книге ли мертвых хранится завет?
…Под пулей ли в спину, под яростью ль сабель –
Все скорбью сочится Кавказский хребет…
КАМНИ МОЕЙ РОДИНЫ
Разбросанные там, где нет запретов,
как вы счастливы возможностью
смотреть вверх
и видеть бесконечность щедрого неба.
Это единственное место, куда вы не можете упасть.
Ваше молчание
может высекать искры,
когда вас сталкивают лбами.
Хранимые в ладонях, чтобы ударить после ощущения тепла,
и вынимаемые из-за пазухи на холод,
почему так часто падаете к ногам
удивленного человека?
Настигая его бьющееся сердце
или попадая между его лопатками,
почему не занимаете освободившееся место,
уступая его сквозному ветру,
не оставляющему щелей
там, где нет корней?
Приникая ребром к груде своих собратьев
или храня одиночество в пустыне
чужих желаний,
умеющие всегда оставаться собой
и ценить свободу ожидания,
почему вы строите крепости
для тех, кто рушит дома?
Ваше молчание
напоминает мне надгробные плиты
на старинных кладбищах лакцев,
оставивших мне в наследство
искусство резьбы на клинописи ветра,
искусство насечки на серебре стали,
и тайну слезы, запертой в темнице глазниц,
слезы, знающей единственный способ увидеть этот мир –
разделить с вами возможность смотреть вверх
и видеть бесконечность щедрого неба.
Это единственный способ не упасть.
Я хочу быть маленьким камешком
в ладонях твоих желаний,
о, моя усталая родина!
А ВЧЕРА ОНА ПРОСНУЛАСЬ СЧАСТЛИВОЙ
Поправив платок рукой,
еще не забывшей перелом ключицы и разрыв сухожилия –
воспоминаний о молодости,
она склоняется над своими ладонями,
опирающимися на большую грыжу на животе,
и закрывает глаза,
чтобы увидеть тех,
кого никто не видит.
Она говорит слишком жарко и тихо,
и я только сейчас, на пятом десятке лет,
смогла услышать имена ближних и дальних,
которые молча стоят за ее спиной
в надежде услышать свое имя.
И она называет их:
сначала идут пророки,
и каждый, поименно названный, отступает
перед рядами теней
своих близких и дальних.
Потом идут седобородые шейхи, алимы, имамы,
умиротворенные голосом,
называющим имена их ближних и дальних.
Потом идут безымянные тени
забытых всеми и собирающих звуки своего имени,
затем звучат незнакомые мне,
но памятные ей по чужим рассказам
имена тех, кто живет на другом берегу.
И, наконец, звучат имена тех,
кто уходил на моей памяти,
имена, которые уже много лет носят другие:
Абдуллах, Каландар, Аппани,
Магомед, Патимат, Эффенди,
Асват, Мариян, Тамари,
Галимат, Курбан-али, Яраги,
Цаххай, Ахмад, Шамиль,
Ильяс, Гамзат, Камиль…
Она знает, что попросив Всевышнего
передать им всем частицу и запах еды,
сможет помочь им
утолить голод ожиданий и холод разлуки.
Так моя мама долго кормит ангелов
после короткой трапезы
несколько раз в день.
А вчера она проснулась счастливой
и рассказала, что грешна –
впервые за много лет только вчера вспомнила
и помянула пропавшего без вести
Сайпулу, которого помнила пятилетней девочкой
уходящим на фронт.
И он ей приснился ночью
стоящим в сумерках у подножия высокой горы
и показывающим на огонек, загоревшийся на вершине.
«Теперь мне стало теплее», – говорил он,
кутаясь от холода в старый овчинный полушубок.
Сегодня, когда она опять будет склоняться
над венами, в которых после инсульта
каждую ночь тромбо-ас разжижает стынущую кровь,
над руками с раздувшимися суставами,
которыми она на восьмом десятке лет
пишет арабский алфавит
детским падающим почерком,
я знаю –
в это время за ее спиной
со склоненными головами
будут стоять ангелы,
которых становится все больше и больше,
и я буду прятать от них глаза,
потому что, выучив алфавит в пять лет,
я не знаю ни их имен,
ни своего прошлого,
ни своего языка.
А самое главное,
я не смогу обещать ангелам,
что когда ее сердце
этой ночью будет стремительно ускорять свой ритм
(тахикардия)
или замедлять его
(брадикардия),
и скорая помощь
приедет, когда ее уже не ждешь,
у нее останутся силы
кормить ближних и дальних
большой земли и высокого неба.
Остается только надежда
на огни, горящие на вершинах гор.
А пока мама читает на трещинах ладоней
имена ближних и дальних детей,
и время, слушая ее горячий шепот,
глядя на руки, перебирающие четки,
не находит места, чтобы оставить на ее висках
еще один серебряный поцелуй.
ЛИШЬ БЫ НЕ ОШИБИТЬСЯ
Я хочу услышать,
как звучит в горах выражение «любовь к родине».
Сорок лет я не видела развалины Убра
и еще сорок лет могла бы не вспоминать о нем.
Я боюсь воспоминаний своей матери,
которая более полувека каждый день не рассказывает о них, чтобы я не заставила ее молчать.
А когда я понимаю,
что у жестокости есть своя мера,
и разрешаю вслух вспоминать,
она мучает меня.
В сухоньком теле начинают угрожающе клокотать
вулканы убитых надежд и обид,
в глазах, всегда опущенных в бесконечной молитве,
пробуждаются засохшие слезы
и разрывают трещины глаз,
и я с ужасом понимаю, что уже ничего не сделать
с мерцательной аритмией и высоким давлением
на сердце, которое столько раз должно было умереть.
Я хочу услышать,
как звучит в горах выражение «любовь к родине».
Я стою у развалин Убра,
где на старинном кладбище среди камней
нет костей моего отца,
который так и не понял, что ходить с кинжалом,
носить черкеску и любить коней
нельзя в двадцатом веке,
что дух не должен быть таким жестким,
поэтому дети не помнят его лица,
а мама, спустя сорок шесть лет после ухода от него
и двадцать восемь лет после его смерти
в карцере астраханской тюрьмы,
каждый день просит небо испепелить его кости
и не слышит наших робких напоминаний,
что все это уже случилось много лет назад.
Я знаю: она не прощает себе собственную кротость.
Безутешная тетя, похороненная недалеко от него,
высекла на надгробном камне своего брата
коня (так все опознают его могилу).
И глядя на него, иногда я думаю,
что конь, столько лет скорбящий на могиле хозяина,
знает что-то большее о моем отце,
который когда-то отправил мне, десятилетней девочке,
письмо с резкими и рваными буквами
и просил, чтобы я написала письмо Брежневу.
Я хочу услышать,
как звучит в горах выражение «любовь к родине».
Высохшая трава колко прижимается к земле
под порывами гарцующего ветра.
Одинокие деревья на холмах
грезят припухшими садами.
Спускаюсь по крутой тропинке –
единственной дороге к Кумуху.
(До сих пор на расстоянии пяти километров от центра Лакии в Убра нет дороги).
Вслед мне смотрят старинные плиты кладбища,
где покоятся прах великого ученого Мухаммеда Убри
и тени моих предков.
Мама знает их поименно и может рассказывать часами
о жизни семи поколений Убра и жителей всех лакских сел.
Она каждый день перебирает корни большого дерева
и говорит, что не помнит сегодняшнее утро,
но до мелочей помнит вчерашний век.
(Кажется, воспоминания подходят к концу).
Иногда, вспоминая сквозь слезы
ферму в горах и повадки любимых коров,
она признается,
что самые счастливые годы прошли в Убра.
Теперь она будет долго молчать
и перебирать четки.
Не знаю, о чем она просит Всевышнего,
но я благодарю Его
за то, что много лет заставляя меня переживать
страх ее потери,
Он дарит ей новый день.
И я каждый день решаю:
разрешить ей вспоминать или нет.
Лишь бы не ошибиться…
