Рассказ
Мне надо было перебраться от одних курдов к другим. От иракских к сирийским. Через великую реку человеческих цивилизаций — Тигр. Поэтому вторую неделю я жил у знакомой француженки в городе Сулеймания на севере Ирака. Француженка преподавала в местном лицее. Лицей снимал для нее целый этаж в трехэтажном особняке.
Сули (так кратко называют Сулейманию местные) считается культурной столицей всего Ирака, иракский Петербург. Основная масса населения — курды, говорящие на диалекте сорани. Очередной вечер. Француженка-преподавательница потащила меня на тусовку, где «будет готовиться рыба в лучших традициях шумеров и Багдада». Сложно отказать, когда твои финансовые возможности позволяют обычно съесть «что-нибудь самое дешевое». Мы приехали на виллу где-то в узких улицах недалеко от центра города. На Ближнем Востоке самый большой разгул обычно творится за закрытыми дверями, когда вокруг надежные люди или кто-то типа надежных людей, которые отчетливо понимают, что позволительно впоследствии рассказывать другим людям, а что — нет.
Такси высадило меня и француженку перед глухой каменной стеной, в которую были вмурованы крепкие металлические ворота. Моя приятельница постучала в ворота ногой. Сначала через металл по-курдски спросили: «Кто пришел?» После ответа на диалекте сорани загромыхали запоры.
На вилле выпивали полтора десятка чернявых парней и две девушки, обе из Европы — как позже выяснилось, венгерка и курдянка из Германии. Перед входом на виллу раскладывал костер в высокой круглой клумбе мужчина в нетипичном для местных наряде — рубашке и брюках очень ярких оттенков, местные предпочитали черные и коричневые цвета. «Привет, я — Александр, русский», — представился я. «Фарадж. Из Багдада. Араб. Тут — беженец», — уверенно по-английски представился «нетипичный». Затем я обошел всех остальных, сидевших на диванах в гостиной виллы. Немецкая курдянка была уже порядком пьяна и хлопала по плечу или по ноге то одного, то другого из парней. Им явно нравилось.
Фарадж готовил мазгуф — старинное иракское блюдо из выловленной в Тигре рыбы, конкретно из карпа. Это было в тот момент интереснее для меня, чем межполовые игрища, развивавшиеся в гостиной. Мы разговорились. Фарадж рассказал свою историю: дизайнер по образованию, вокруг богатый и бодрый город Багдад, где жизнь кипела, хотя и укрытая ночной тьмой и стенами дружественных вилл («с телками проблем не было, посигналил из крутой тачки, и она сразу же прыгнула в салон»), состоятельная семья, потом американское вторжение, война, радикалы взрывались на заминированных автомобилях на улицах, где даже не было американских солдат. Тут он прервал рассказ и прикрикнул на развалившихся по диванам ребят по-арабски; некоторые засуетились, вышли во двор и принялись ломать деревянные ящики на дрова. «Мои родители настояли, чтобы я перебрался в Сулейманию, потому что здесь гораздо спокойнее, а я единственный ребенок, — продолжил свой рассказ Фарадж. — Остался единственным: младший брат и сестра погибли. Попали под американскую бомбардировку, когда ездили к родственникам в провинцию. В Сули очень безопасно. Но найти работу по профилю сложно. Много образованных ребят с интересным опытом, полученным за границей». Основным заработком для него стала работа поваром в ресторане. «Мы будем готовить мазгуф из этого, — Фарадж ткнул пальцем в бок рыбы. — Слышал про такое блюдо? О-о-о (поднял сжатую в щепоть правую руку перед моим лицом), этому способу приготовления карпа тысячи лет. Шумеры, которые основали первые государства в Месопотамии, ели мазгуф. Речную рыбу они почитали выше, чем морскую. Считали, что она умнее и хитрее, потому что должна плавать по узким рекам, а не по бескрайнему морю». Он взрезал карпа и развернул его, как сложенный вдвое лист. Обмакнул пальцы в вазочку с залитой оливковым маслом смесью специй и соли и смазал рыбу. Затем проткнул ее тело поперек двумя металлическими длинными штырями и поставил возле огня — внутренней стороной к огню. Выхватил из контейнера следующего брыкающегося карпа. Ударил рыбу головой об стену, она обмякла. Положил на доску для разделки.
Спустя час Фарадж выдернул штыри с рыбой. Пять больших рыб при четырех тарелках гарнира и трех соусницах живописно разместились на трех серебряных подносах. Карпа по тысячелетнему рецепту мы запивали пивом Farida, которое производилось в осажденном религиозными радикалами Багдаде.
Под утро я с француженкой уехал с тусовки на такси. Немецкая курдянка к тому времени пропала. Курды утверждали, что она ушла спать, однако некоторые из их компании тоже пропали — пользовали пьяную невменяемую девку? Венгерка продолжала держаться и вела беседы на тему современной арабской литературы. Она нахваливала недавно вышедшую книгу иракского автора «Франкенштейн в Багдаде». Мне запомнилось, с каким восторгом в голосе венгерка произносила название книги — словно имя своего нового бойфренда.
Вернувшись в дом француженки, я не раздеваясь завалился на кровать. «Спокойной ночи», — сказала она. Я попытался ответить, но вышло мычание. Она закрыла дверь в комнату, которую отвела под мою спальню.
А дальше мне приснилась ты. Я не видел тебя во сне уже несколько лет. Три или четыре, не меньше. Вспоминал про тебя, конечно. Но в сны ты ко мне не являлась, тут я над тобой одержал победу — сорвавшая меня с катушек зазноба, хоть где-то я смог тебя победить. Алла-алла, как говорят арабы, когда слишком удивлены: Ирак, да ты понятия о нем не имела, я уверен! И влезаешь в мой сон в истоптанных кроссовках, произведенных в русском городе Кимры, и со своей улыбочкой краем рта. Мы ехали в кузове грузовичка, китайского, такие имеются у каждой сельской семьи в Сирии. Про Сирию говорю точно, ее-то знаю лучше, чем Ирак, посещал чаще, чем Ирак. То есть ты влезла в мой сон с конкретными образами, связанными именно с Сирией, а не с Ираком. Мы едем, твои длинные волосы по ветру, улыбаемся друг другу, держимся за мятые железные борта, холмы и древние глиняные постройки проносятся мимо. Мы просто едем, мы счастливы от движения в неизвестное, иногда водитель, носатый сморщенный араб, голова его обмотана бедуинским красно-белым платком, высовывается в окно и спрашивает: «Все хорошо?» Мы киваем и говорим, что у нас все в порядке: «Мафи мушкеле». Снова твои волосы по ветру, улыбки, миндалевидные глаза, месопотамские пейзажи. Одну ногу ты отставила назад, другую немного согнула в колене, чтобы легче держать равновесие. Я проснулся от ощущения, что мы приехали куда хотели. В голове продолжала звучать песня, которая доносилась из кабины грузовичка. Надо мной белый потолок. Я в ботинках на кровати, за приоткрытым окном разворачивалась привычная торговля одной из периферийных улиц Сули: голоса, запахи, заикающиеся крики ишаков.
Через несколько дней в шаланде переправился от иракских курдов к сирийским. В Сирии четыре года творилась самая лютая с начала XXI века войнища. Местные курды, чтобы выжить, создали свои ополченские формирования. Наличие оружия помогло им с одними группировками договориться о нейтралитете, а другие, наиболее радикальные, состоявшие в основном из иностранцев, отгонять периодически от своих районов. Курды также провозгласили, что будут создавать автономию на социалистических принципах, народовластие советского типа. Из-за их социалистического эксперимента в условиях боевых действий я к ним и поехал.
На сирийском берегу Тигра мне выдали написанную от руки бумажку со штампом — она должна служить основным удостоверением моей личности в районах под курдской властью. Девушки в военной форме, но без знаков различия, вежливые и благодушные, на ломаном английском объяснили, в какую машину мне сесть, чтобы доехать до города Камышлы, где меня встретит представитель Союза свободных журналистов и поможет сориентироваться в здешних запутанных условиях. Это был микроавтобус. В салоне сидели сирийцы, с которыми я переправлялся в шаланде с иракского берега. «Камышлы?» — весело подмигнул мне, единственному иностранцу, водитель. «Камышлы». Водитель жестами показал, чтобы я пересел вперед рядом с ним, а парня, сидевшего впереди, отправил в салон. Одна из девушек в военной форме дала ему лист, список пассажиров, заверенный штампом, и мы поехали.
Мы пересекали ту самую холмистую Месопотамию, которая мне снилась в Сули. Серая земля в зеленых проплешинах свежей травы и ярко-голубое, словно хорошенько отмытое, небо — ранняя весна, первые числа марта. Клювы неработающих нефтяных качалок торчали между холмами и на их вершинах. «Война. Нефть покупать из Сирии нельзя. Нефть стоп», — на примитивном английском объяснил мне водитель.
Прорываясь через тарахтение двигателя, послышался гул самолета. Я высунул голову в открытое окно, пытаясь разглядеть самолет. Не рассмотрел. Гул удалялся. Водитель показал в ту сторону, куда летел самолет: за холмами раскрывался бежевый бутон разрыва. Спустя несколько секунд дошел звук влепившейся в цель бомбы или ракеты. «Америка бум-бум террористы», — радостно объяснил водитель. Вот такая война: в нее втянулись полсотни стран, сложное вооруженное месиво на небольшом клочке земли под названием Сирия, десятки группировок сцепились в кровавом супе. Настоящая мировая война — если оценивать по количеству участников и разнообразию столкнувшихся идей. Мировая война локального масштаба. Расклады меняются если не еженедельно, то ежемесячно — никаких сомнений. Мне надо успеть пожить в курдском социалистическом эксперименте, пока русских здесь не объявили врагами. Я кивнул водителю в знак согласия. Мы ехали дальше по древней месопотамской земле.
Между двух холмов, сжимая дорогу до узкой горловины в одну полосу, бетонные блоки. Над блоками красный флаг, перед ними — два пацана в поношенной военной форме и с автоматами. Блокпост. Микроавтобус остановился. Водитель, спустив непринужденно руку через окно, перекидывался фразами с пацанами. Те, обрадовавшись, заглянули, чтобы увидеть меня: «Хэллоу, май фрэнд». Кивнул им приветственно. «Окей. Хорошие мальчики», — сказал водитель, показав мне большой палец в кулаке. Тронулись. Я помахал пацанам на прощание. Они — в ответ.
Я жадно вглядывался в окружающую реальность. Ничего не упустить. Хотя ничего особенного пока не попадалось. Сюда еще не заезжали журналисты из России. Да в России вообще особо ничего не понимали, что тут происходит. Продолжалась война на Донбассе, начавшаяся около года назад, — в общем, не до Сирии.
Снова блокпост. Никаких проверок. Попали в городок. «Румейлан. Очень-очень хорошо и красиво», — водитель. Ничего особенного — квадратный бетонный городишко, каких я перевидал десятки, если не сотни в разных уголках Ближнего Востока. К фонарным столбам приторочены желтые треугольные флаги с красными звездами, на стенах домов портреты курдского вождя, сидящего пятнадцать лет в турецкой тюрьме, — Абдуллы Оджалана. Старые автомобили японского производства — много пикапов, мотоциклы, много вооруженных подростков, много вооруженных девушек. Городок закончился. Блокпост и опять равнина в холмах и клювах нефтевышек.
Мы миновали пару городков, несколько сел, с десяток блокпостов, перед тем как водитель важно объявил мне: «Камышлы». Снова по обеим сторонам от дороги кубические с длинными балконами бетонные многоэтажки, мусор в переулках, треугольные флаги, патрули, старые автомобили. Выехали на круглую площадь и остановились. «Финиш?» — я водителю. Он показал, чтобы я оставался на месте: двигал ладонями, будто придавливал меня к сиденью, и качал головой, прикрыв глаза — вид умиротворенного, никуда не спешащего посетителя кофейни, убеждающего и меня никуда не спешить. Я пожал плечами и отвернулся к тротуару. На тротуаре стоял чернявый мальчик: растянутый свитер крупной вязки, темно-синие замызганные брюки — похожи на часть школьной униформы. И светло-голубые истоптанные кроссовки с белыми полосками по бокам. Вспомнил, что видел тебя во сне точно в таких же кроссовках! И в настоящем у тебя имелись точно такие же. Вспомнил, как ты стояла в них на берегу мутной и широкой сибирской Оби поздней осенью, серый песок под ногами, смотрела мимо меня и устало говорила, как бы мысли вслух: «Не знаю, что делать с собой. Постоянные мысли о тебе мешают мне чувствовать мир вокруг. Не получается контролировать себя». А я в ответ ухмыльнулся — гордый собой самец…
«Гоу, йалла», — выдернул меня из воспоминаний водитель, и машина тронулась.
Плутали в узких улицах. Плакатов и флагов на стенах гораздо меньше, чем на той широкой, по которой ехали прежде, совсем нет вооруженных патрулей, зато гораздо больше просто гражданских: мужчины болтали, женщины чем-то занимались на балконах и перед домами, дети играли — перед лобовым автомобиля пролетел футбольный мяч. Остановились возле одного из типичных домов. Он плотно, стена к стене, втиснут в ряд таких же домов. Водитель указал на невзрачную табличку: надпись на арабском, курдском (диалект курманджи, латиницей, самый распространенный среди сирийских курдов) и арамейском (это вообще буквы из категории финикийских алфавитов). Я из надписи на курманджи понял, что здесь расположен Союз свободных журналистов (Ракхандина азад, — словосочетание, которое записала в моем блокноте девушка на погранпереходе). Высаживаюсь, захватив рюкзак. Водитель тоже вышел из машины. Задрав голову к верхним этажам, закричал: «Масуд!» Второй раз. Третий. Я присоединился, сложив руки рупором: «Масу-у-уд!» Высунулась через балкон соседка. Водитель переговорил с ней. В итоге поблагодарил («Шукран джазилян», — по-арабски, говорили они на арабском) и мне показал на машину: «Масуд дом едем».
Дом Масуда за пределами города, в частном секторе. Этажей меньше, небо шире, простора больше, гуляли на пустырях и вдоль улиц козы, ветер гонял мусор. Слева в паре сотен метров видны наблюдательные вышки под остроконечными крышами. «Турция, Турция», — кричал отчего-то радостно водитель, указывая на вышки. Он вовремя притормозил, чтобы не раздавить вяло бредущую через дорогу собаку. Высунулся из окна и яростно выругался на нее: «Муаррас!» Та — ноль внимания.
Свернули с дороги, машина затряслась по ухабам и остановилась перед одним из домов, чей двор опоясывал глухой каменный забор. Водитель длинно посигналил. Нагнул голову в окно: «Масуд!» Открылась зеленая дверь, на улицу торопливо вышел паренек, чуть младше меня по виду, с очень озабоченным лицом. Я покинул машину. «О-о-о, приветствую в Камышлы. Как добрались?» — паренек подошел ко мне, пожал руку, обнял и коснулся дважды висками моих висков. «Масуд». — «Александр. Из России. Журналист и политический активист, коммунист». — «О-о-о, хорошо, коммунист — очень хорошо». Он поздоровался с водителем и пригласил нас в дом. Мы прошагали через сад — в клумбах цветы с завязями бутонов — в гостиную комнату. На полу вдоль стен расстелены матрасы на коврах, в центре комнаты — чайник, поднос со стаканами, сахаром и печеньем. Двое болтающих по-английски европейцев. Позади одного — каска и бронежилет с наклейками PRESS, громоздкая фотокамера. Я поздоровался с европейцами: «Салам». Они встали и протянули руки для пожатий. «Винсан», — представился один. «Роберто», — назвался тот, позади которого уложены средства индивидуальной защиты и камера.
Отступление. Роберто — испанец, независимый фотограф и оператор, рассказал он позже в тот день, вечером за ужином и бесконечным чаем. Специализировался на фронтовых съемках. Использую прошедшее время, потому что, пока я пишу этот текст, конец апреля 2021-го (через шесть лет после моего знакомства с испанцем), поступили новости, что 27 апреля Роберто погиб в засаде радикальной повстанческой группировки в африканском Буркина-Фасо. Фрайле — фамилия Роберто. Его подстрелили с другим испанским журналистом. Они ехали в сопровождении правительственных солдат, чтобы сделать сюжет о том, как те зачистили территорию национального парка Пама от радикалов-повстанцев. Плохо зачистили. Кроме двух испанских журналистов, при нападении погибли один гражданин Ирландии и один местный, троих местных радикалы ранили.
«Вы пока общайтесь. Я помогу приготовить для вас еду и вернусь», — любезничал Масуд. Я и водитель расселись на матрасах. Он сразу достал сигарету и закурил. Я разговорился с европейцами. Европейцы планировали попасть из Рожавы в сопредельный регион Шенгал, в Ираке, где езиды при поддержке курдских ополчений отбивались от радикальных исламистов. «Этой темой очень интересуются в Европе», — штатный корреспондент французского издания «Ле Мюните» Винсан. «Советский эксперимент Рожавы неинтересен?» — спросил я. «Интересен, но в нем не столько драматизма, как в истории езидов: радикалы провозгласили, что всех езидских мужчин нужно истребить, женщин забрать в сексуальное рабство, а детей воспитать боевиками-смертниками», — пояснил Винсан.
Вернулся Масуд — внес серебряный круглый поднос с едой: горкой рис на большом блюде, на другом блюде крупные куски вареной ягнятины, третье блюдо с крупно порезанными свежими овощами. Следом за ним вошла женщина — «моя мама», представил Масуд — тоже с серебряным подносом: крупно нарезанные овощи, соль, хлеб, вилки и ложки.
Я на курманджи отблагодарил женщину: «Спас». Ясно было, что английским она не владеет в совершенстве, не произнесла ни слова, пока распределяла еду на полу, только улыбалась. Любопытный Винсан: «Что ты ей сказал?» Объяснил. Тогда и француз поблагодарил женщину на ее родном языке. «Спас», — повторил Роберто. Масуд остался с нами, а его мама вышла. Зато прибежали двое детей в возрасте 7–8 лет. «Мои племянники: Хадиджа и Хусейн. Хадиджа — имя женщины, которая первой приняла ислам», — пояснил Масуд, руководитель Союза свободных журналистов автономии Рожава, где формировалась советская власть и чье ополчение сражалось против радикальных исламистов.
«Мы обсудили с Винсаном идею поездки», — заговорил торопливо Роберто. «Хорошо, хорошо, — поднял руки вверх Масуд. — Мы, конечно же, обсудим вашу поездку, и я постараюсь для вас сделать все в лучшем виде. Прежде поешьте, будем пить чай. Хотите курить кальян? Будем курить кальян и обсудим. Прежде вы должны поесть. Такова наша традиция. Дела никуда не денутся», — старательно улыбаясь, объяснял Масуд нервничающему испанцу.
Вокруг все время крутились его племянники — открыв рты, завороженно наблюдали, как едят трое людей непонятных им национальностей, пришельцев, представителей других миров. Я перекидывался с ними простыми фразами на курманджи: «Как тебя зовут? Сколько лет?» Они охотно отвечали и добавляли что-то мне непонятное, много слов, некие истории. Масуд переводил. Водитель поел немного. Скурил очередную сигарету. Крякнул, поднялся, опираясь руками в колени, и стал прощаться с Масудом. Тот встал и пожал ему руку, обменялись прикосновениями висков. Водитель сказал нам, иностранцам: «Bye-bye», — помахал рукой. Мы вежливо помахали в ответ. Выходя, водитель поцеловал Хадиджу в макушку. Масуд последовал за ним. Племянники умолкли и сели вдоль стены, поглядывали на нас, отводили глаза, если пересекались взглядами с кем-то из пришельцев. Роберто опять заговорил с Винсаном о планируемой поездке в Шенгал.
Масуд вернулся в сопровождении юноши с рюкзаком. Рюкзак висел на одном плече. «Сулейман. Наш молодой фотограф, нашего Союза свободных журналистов. Только что с линии фронта — из Тель-Тамар», — представил его нам Масуд. Юноша возбужден. Скинул рюкзак. Достал из него фотоаппарат, включил. На ломаном английском и с помощью Масуда объяснил, что наснимал почти три десятка трупов — убитые курдскими ополченцами радикалы-иностранцы. Француз, я, испанец и Масуд расселись вокруг Сулеймана, и он показывал нам обгоревшие тела на мониторе камеры. Тела с разодранными ранами в исполосованной военной форме сложены аккуратно в ряд. «Они русские, из твоей страны. Похожи?» — спросил Масуд. Монголоидные черты у тех, у кого можно различить лица, черные волосы — скорее, татары или ногайцы, а может, узбеки, если они действительно из бывшего СССР. У их ног — автоматы и пулеметы, оружие, которое не спасло жизни убитых. «Мне надо на самую линию соприкосновения. Хочу поснимать атаку, бой», — обратился к Масуду Роберто, зависть слышна в его голосе.
Потом мы пили чай, курили кальян, продолжались разговоры. Приходили еще родственники Масуда, соседи и друзья из города — после окончания рабочего дня. Только мужчины, никаких женщин.
Общение затянулось до поздней ночи. Я объяснил Масуду, что меня, конечно, интересуют руководители местных политических и гражданских организаций, но мне хотелось бы понять структуры рожавского устройства на разных уровнях, так что я хочу увидеть обычную жизнь местных деревень и городов. «И я постараюсь это сделать собственными силами». Масуд ответил: «Нет, мы не можем допустить, чтобы ты подвергал себя опасности. Мы тебе во всем поможем». Местные рассказали историю молодого журналиста из Швеции, который попал в прошлом месяце на неделю в плен к сирийской госбезопасности — в Камышлы дислоцировались части правительственных сил Сирии. Но русскоговорящий местный парень Агид, очередной родственник Масуда, пояснил, что швед сам виноват — он стал фотографировать сирийских солдат, спровоцировал их на то, чтобы они его задержали.
Наконец я просто завалился на один из матрасов и накрылся одеялом. Заканчивался очень длинный день. Я засыпал, а разговоры продолжались.
На следующее утро за мной приехал микроавтобус. Масуд договорился, что я буду жить в гостевом доме при исполнительном совете в городке Амуда — административном центре Рожавы. «В медиацентре при совете есть молодые англоговорящие ребята. Они помогут тебе узнать о Рожаве, что тебе требуется», — напутствовал меня Масуд перед отъездом.
Амуда в десять раз меньше Камышлы — около 30 тысяч жителей. И в отличие от Камышлы — моноэтническая, население состояло почти исключительно из курдов. Поэтому город под полным контролем курдских ополченцев. В Камышлы население смешанное: арабы, курды, ассирийцы, армяне и турки. Смешанный вооруженный контроль. Например, одно ассирийское ополчение действовало совместно с сирийской армией, а другое — с курдами. Номинально сирийская армия и курдские ополченцы — союзники, однако случались и стычки, короткие перестрелки с ранеными. Опять же случай со шведом, который приехал посмотреть на Рожаву. Понятно, почему администрацию Рожавы разместили в Амуда. Утром, пока ждали прибытия микроавтобуса для меня, Масуд просвещал по поводу местных административно-этнических нюансов.
Амуда расположена впритык к турецкой границе. Мы ехали к ней вдоль колючей проволоки и вышек с турецкими пограничниками. Маленький аккуратный и более чистый, чем Камышлы, город. Подкатили к коробке здания с внушительным баннером на два этажа. Надпись на курманджи, арабском и арамейском — исполнительный совет Рожавы. Водитель отвел меня к главе медиацентра. Тот, кроме «хэллоу» и «хау ар ю?», ничего на английском не знал. За руку отвел меня в соседнее здание, где размещался медиацентр. В здании не закончились отделочные работы — мешки со строительными смесями, ведра, мастерки, шпатели, грязные тряпки, поддоны. Поднялись на второй этаж. Зашли в помещение с голыми бетонными стенами: стол с ноутбуками в центре, неудобные пластмассовые стулья, видавший виды шкаф-секретер (зачем?), несколько ребят помладше меня, которые сразу повставали со своих мест, когда я и их начальник вошли… И я увидел тебя. Рост, взгляд, улыбка, фигура, до кома в горле знакомый носик с небольшой горбинкой. Ты протянула ладонь, чтобы я пожал ее, самой последней. «Берфин», — представилась ты в своем курдском обличии. Такие же миниатюрные теплые руки. Ты прекрасно говорила на английском. Как я ни скрывался от тебя, от наших рухнувших отношений, ты нашла меня. Где меньше всего ожидал. Сирия, сложная война, курдский язык, советский эксперимент — Господи, как тебе удалось?!
Разумеется, все последующие дни я занимался тщательным исследованием, пожалуй даже расследованием, месопотамской революции, которую творили курды со своими союзниками. Узнавал, как функционирует система народовластия, экономика в условиях блокады, как пострадавшие и родственники сами, без привлечения властей, определяют меру наказания для провинившихся, как набирают новых бойцов в ополчение… Про ополчение ты мне много рассказала. Оказывается, ты мечтала попасть в его состав — женские отряды, у курдов появились такие подразделения. Религиозные радикалы их очень опасались — радикалы верили в то, что если их убьют женщины, то они не попадут в свой рай. «Одна моя подруга-ополченка погибла. Я мечтала занять ее место. Мне отказали. Командир отряда сказала, что я очень умная, знаю английский, я должна помогать на другом фронте. Поэтому я оказалась в медиацентре», — рассказывала Берфин. Она (ты) родилась в Амуда двадцать один год назад (вот так номер, ведь мои с тобой отношения начались, именно когда тебе и мне было по двадцать один год, ты повернула время вспять и встретила меня снова двадцатиоднолетней!). Училась в университете в Алеппо на факультете иностранных языков. Началась война, вернулась домой. Курды взялись за организацию Рожавы — они называли этот процесс «революция», «месопотамская революция», «первая современная революция Междуречья». Действительно много признаков революционности. Я подробно описывал увиденное-услышанное-узнанное за день, готовил по вечерам в медиацентре длинный текст, который опубликую в сетевом издании, вернувшись в Россию. Ребята сидели на соседних местах за столом, и я что-то уточнял у них. Мы питались шаурмой, у нас не имелось времени на приготовление другой еды или долгие посиделки по ресторанам. Ты обычно уходила после пяти вечера домой. Дома тебя ждала мама и младшие братья и сестры, папы у вас не было — бросил семью несколько лет назад и уехал в Турцию. Домой на ночь уходили руководитель медиацентра Фархад, курдянки Надия и Асия. Араб Таляль, езид Сами ночевали со мной в гостевой комнате медиацентра на третьем этаже. Семья Сами проживала в пятидесяти километрах к западу, недалеко от фронтового Тель-Тамара. Таляль — из Камышлы, уезжал к семье на выходные.
Так как ты и Сами лучше остальных в медиацентре говорили на английском, вас часто прикрепляли к иностранным делегациям и журналистам, прибывавшим в Амуда. Меня уже через пару дней стали считать своим в медиацентре, поэтому мне сопровождающие больше не полагались. Фархад лишь настаивал, чтобы за пределы Амуда я выбирался обязательно с кем-то из его ребят.
Ты очень хотела попасть на фронт, чтобы увидеть своими глазами передовую. Но делегации и журналисты опасались туда отправляться, так как радикалы в Сирии обезглавили к тому моменту несколько иностранцев, включая журналистов, — европейцев и американцев. Видео казней широко разошлось по мировым медиа. Дорога до Тель-Тамар полностью не контролировалась. По пути, вероятность существовала, радикалы из засады атаковали бы конвой с иностранцами — первоклассная мишень для них. Ты уговаривала: «Давай убедим Фархада, чтобы нас отвезли на фронт. Ты — иностранец, он должен согласиться. Скажи, что хочешь увидеть наших ополченцев в действии, с иностранными добровольцами поговорить». И я убедил Фархада. Когда сказал тебе, ты меня даже обняла. Кратко, не успел почувствовать — те ли это объятья, которые были между тобой и мной когда-то давно, в другом мире, в совершенно других обстоятельствах.
В Тель-Тамар требовалось выехать рано утром. Фархад ходил хмурый возле микроавтобуса. Он засомневался в последний момент. «Два дня назад в Тель-Тамар погибла девушка-доброволец из Германии, африканка, воевала в составе женского курдского ополчения. Фархад очень опасается за твою безопасность. Мы должны беречь иностранцев», — объяснил Сами. Ты смотрела на меня растерянно. «Неужели не получится съездить?» — читалось в твоих глазах. Я попросил Сами: «Скажи, пожалуйста, Фархаду, что теперь-то мы обязательно должны съездить, чтобы я написал, ради чего погибла девушка из Германии, поговорить с теми, кто был вместе с ней, рассказать о том, в каких условиях приходится сражаться вашему ополчению с радикалами, чтобы в России обратили внимание на вашу борьбу». Вообще-то в Рожаве я старался избегать разных пафосных речей и манер, что обычно необходимо в общении на Ближнем Востоке. Фархад внимательно слушал, Сами явно что-то добавлял и от себя, свои доводы. Через полчаса мы все-таки выехали. Асфальтированная дорога через зеленую равнину — за прошедшие солнечные теплые дни природа развернулась по полной. Встречного и попутного транспорта становилось все меньше и меньше. На блокпостах нас пропускали, когда Фархад показывал полученную им перед самым отъездом в исполнительном совете Рожавы бумагу.
Мы въехали на блокпост, который представлял собой лабиринт из земляных насыпей. «Поворот на мою деревню. Два месяца назад на перекрестке взорвался террорист-смертник на заминированной машине. Пять человек погибли. Один мальчик — он сидел с отцом на посту после школы. Поэтому наши сельские ополченцы сделали сложный пост, чтобы укрыться, если снова заедет смертник», — объяснил Сами. Мы остановились. Вышли. Сами познакомил Фархада, меня, Берфин и нашего водителя с односельчанами, вооруженные ружьями и «калашами» крестьяне — явно не воины. Мы из вежливости уделили им несколько минут и продолжили поездку. «Дальше двадцать пять километров дороги никем не контролируются». Действительно, трафик совсем пропал — ни автомобилей, ни мотоциклов, ни пастухов со стадами в отдалении. «Вообще-то полагалось бы, чтобы нас сопровождал пикап с ополченцами», — перевел слова Фархада Сами. Я вспомнил, как Роберто горячо обсуждал с Масудом, сколько ополченцев смогут сопровождать его выезд в Шенгал, так как на дороге возможны засады неприятеля. Испанец настаивал, что должно быть не менее пяти бойцов. Он интересовался у Масуда, сколько нужно заплатить, чтобы сопровождение состояло из десяти бойцов.
Я рассматривал ровное зеленое поле вокруг. Устраивать днем засаду в непосредственной близости от шоссе глупо: ее заметно издалека. Хотя можно и засесть вон на том холме, сколько до него — километра три? Достаточная дистанция, чтобы снести наш микроавтобус с дороги попаданием противотанковой управляемой ракеты. Затем примчаться на пикапе — кого-то из выживших добить, кого-то взять в плен, чтобы в последующем казнить перед видеокамерой. Если выживем все пятеро, кого будут добивать радикалы? Точно — водителя. От него никакого политического или материального навару. Фархад? Если скажет, что руководитель медиацентра Рожавы, то возьмут для обмена или выкупа. Если докажет, что руководитель, иначе долго возиться не станут. Сами? Если узнают, что он езид, сразу же пристрелят. Кем ему представиться, чтобы не добили? Иностранцем может назваться — у него великолепный английский, пакистанец из Лондона или турок из Берлина. Тогда оставят в живых, чтобы позже казнить. Точно меня имеет смысл сохранить живым — у меня ярко выраженная славянская внешность, ясно с первого взгляда, что я не с Ближнего Востока. Берфин — конечно, тебя оставят в живых. Тебя можно объявить ополченкой или «распутной девкой Рожавы». Перед публичной казнью. Не исключено, что перед тем, как отрубить головы, тебя и меня поставят рядом. Меня представят как опасного «русского шпиона», тебя — моей любовницей, женой, подельницей. То есть меня с тобой «обвенчают» террористы-радикалы перед самой смертью. Ты же мечтала, чтобы мы обвенчались…
На горизонте видны черные дымы. «Тель-Тамар», — объявил, к счастью живой, водитель. Дымы становились жирнее, отчетливее низкие кубические домики. Перед въездом в город указатель, прострелянный: сколько километров до Алеппо, Хомса и Дамаска. Указатель есть, но добраться до этих городов невозможно — они отделены от Тель-Тамар не километрами, а слоями фронтов и враждующих фракций. Только для птиц и зверей продолжали существовать расстояния с указателей.
Мы подъехали к блокпосту — его охраняли несколько вооруженных девушек в военной форме. «Сестры, они мои сестры!» — счастливым голосом ты сообщила мне. Не понял, что конкретно имеешь в виду. Микроавтобус остановился, ты вышла и обнялась по очереди с ополченками. Щебетание молодых женских голосов. «Можно фотографировать и брать интервью у девушек, если тебе нужно», — сообщил Сами. Ополченки стеснялись моей простенькой фотокамеры, отворачивались. Ты убеждала их попозировать. Нет, отказались. Предложили поснимать других ополченок, которых мы увидим в городе.
Через полчаса, узнав детали обстановки, поехали глубже в город, ближе к передовой. С нами отправилась одна ополченка в качестве сопровождающей. Жителей совсем нет. Улицы пусты. По каменному забору шагала, осторожно перебирая ногами, тощая кошка — истошно заорала, повернувшись к нам. Время от времени слышны звуки стрельбы. Ополченка подсказывала водителю, где сворачивать. Выехали к бетонным блокам, наглухо перегораживающим проспект. Ополченцы, пикап-тачанка — крупнокалиберный пулемет направлен в сторону дальше по проспекту. «Дальше нельзя, самый край наших позиций». Микроавтобус свернул налево и ехал по улочке вдоль, как я понял, линии фронта. Перестрелка ведется, судя по уровню звука, в нескольких кварталах отсюда. Вкатились во двор больницы — в ней разместилась основная передовая база курдских ополченцев. На стоявшем под деревом гинекологическом кресле сложены заряды к ручному гранатомету. Высыпали из здания несколько бойцов. Познакомились, разговорились. Боец по имени Ахмат повел меня, Сами и Берфин к земляной насыпи позади больницы. За насыпью — поле длиною метров двести, за полем деревня, из которой взлохмаченным косым столбом вкручивался в облачное небо черный дым. «Деревня называется Тель-Шамиран. Ее занимают террористы. С час назад по террористам отбомбилась американская авиация. Дым — с разгромленных позиций врага».
Мы ходили по передовым позициям, общались с бойцами — Фархад и водитель остались с командирами пить чай. Осматривали близлежащие кварталы. Прошли мимо позиций, которые занимало ассирийское ополчение — над зданием их штаба флаг. «Ассирийский», — пояснил Сами: на белом фоне голубая четырехконечная звезда, от которой крестообразно отходят четыре сине-красных полосы. На стенах штаба граффити на арамейском языке, древнейшем языке христиан.
Бойцы курдской самообороны рассказывали, что среди убитых радикалов много «китайцев». Они наглядно показывали — растягивали пальцами глаза до узких щелок. Однако русскоговорящий доктор Хасан, сирийский курд, который работал в госпитале «Красного полумесяца», разъяснил, что это узбеки, или киргизы, или казахи, а может, туркмены. Доктор Хасан учился в Молдавии, в независимой республике Молдова, он лучше разбирался в национальностях. «Это из Средней Азии, я извиняюсь за выражение, весь мусор сюда понаехал, — гневался доктор. — Вы думаете, среди террористов много сирийцев? Очень и очень мало. Незначительная часть. В основном иностранцы воюют за террористов».
Несколько добровольцев из Европы, воюющих на стороне курдов, которых мы встретили на тыловых позициях, рассказали, что неоднократно слышали, как радикалы переговариваются в радиоэфире на английском. «Но те из убитых, кого я видел, — сказал один из иностранцев-добровольцев, — это арабы. Не сирийские. Слишком темные, кучерявые для сирийцев. Может быть, Ирак или Саудовская Аравия. Южные арабы». Иностранцы просили не фотографировать их, не спрашивать их национальность и имена. «У нас дома тоже отморозков хватает, понимаешь?» — объяснил один из добровольцев с ярко выраженным французским акцентом. Не скрывал своей национальности, имени и лица 50-летний техасец Джон. Он — бывший американский морпех. Сказал, что среди исламистов очень много профессионалов, людей, понимающих, как грамотно вести боевые действия.
Мы весь день провели в Тель-Тамар. Ближе к вечеру курды отгоняли свою бронетехнику на тыловые позиции с передовой. Ты забралась на танк Т-55, облитый предзакатным золотистым светом. Заглянула в открытый люк. Внутри никого. Тебе очень хотелось залезть внутрь, ты оглядывалась, кого бы спросить. У меня случилось дежавю. Твоя поза, ищущий взгляд, зеленая трава и ветхие домики вокруг — видел это, точно видел. Одну ногу ты отставила назад, другую немного согнула в колене, чтобы легче держать равновесие. Пытался вспомнить — где же? Похоже, тогда на Алтае, ехали с тобой в кузове грузовика: разболтанный «Газ-66» удалялся от труднодоступной немноголюдной деревушки в сторону перевала, мы обсуждали, как будем выпрыгивать, если машина сковырнется в обрыв — мы обожали друг друга. Дежавю скоро закончилось. Я снова в Сирии, фронтовой городок, вооруженные мужчины и женщины, протяжный гул пролетающего над нами в облаках военного самолета. Появился Фархад. Он сообщил, что нам пора уезжать, чтобы засветло вернуться в Амуда. Напомнил, что двадцать пять километров дороги от Тель-Тамар в сторону Амуда неподконтрольны ополчению. Мы тепло и долго прощались со своими новыми знакомыми. Они шутили, чтобы обязательно приезжали к ним в гости снова. Благодарили нас за визит.
Покинув Сирию, проехав через Ирак в Турцию, я застрял на несколько дней в Стамбуле, Измире или Кютахье — не помню точно. Несколько спокойных дней в квартире знакомых. Пересматривал фотографии, сделанные в Рожаве. Попадалась та, где ты на башне Т-55. Мучительно размышлял, действительно ли я видел тебя точь-в-точь такой же на Алтае. Сколько лет тебе было на Алтае? Тоже двадцать один? Сколько лет назад случился тот Алтай? Ты меня по-прежнему не отпускаешь. Являешься в сны, а потом и в явь, разговариваешь на диковинных языках и рассказываешь о мечтах, в которых никогда бы тебя не заподозрил. Ты успела мне по дороге от Тель-Тамар до Амуда рассказать, что значит твое новое имя, Берфин, в переводе с курдского — название одного из первоцветов. Ты показала на мониторе телефона снимок этих цветов, который сделала сама. Похожи на подснежники, но с розовым оттенком. Бело-розовые лепестки. Странное ты себе новое имя выбрала, ведь розовый раньше тебе совсем-совсем не нравился.