Рассказы.
Перевод с осетинского и. Булкаты
ОЛЛЕШ
Несчастья как средства адаптации
к божественному дару
Излишне сегодня говорить об обратной зависимости писательского таланта и жизненного пути. И когда я вспоминаю осетинского прозаика и поэта Алеша Гучмазты, которого мы с отцом в шутку называли Оллеш, мне приходят в голову печальные аллюзии, что все его несчастья были средством адаптации к миру его Божественного дара.
Он родился 10 сентября 1951 года в селе Гучмазтыкау Южной Осетии. Отучился в Ортеуской восьмилетней школе, а продолжил учебу в соседнем селе Уанат. И то, что он дважды поступал на филологический факультет Юго-Осетинского педагогического института, но не прошел по конкурсу, и то, что поступил в Литературный институт им. А. М. Горького, но, не закончив его, вернулся в Осетию растрачивать талант на выпуск стенгазет да формирование библиотечных подшивок, по выражению его друга Мелитона Казиты, только отточило писательскую самоиронию. С 1988 года Алеш Гучмазты — редактор отдела прозы литературного журнала «Фидиуæг». Первый свой рассказ «Земной ад» («Уæлзæххон саудзыдзыда») он опубликовал в газете «Глашатай» («Фидиуæг») в 1971 году. Через год вышел сборник «Полуночник» («Æхсæвидар»). Позже появились повесть «Белые сны» («Урс фынтæ»), роман «Матрона» («Дæ уды фарн») и другие произведения.
25 мая 1992 года, во время осетино-грузинского военного конфликта, Алеш поднялся на крышу дома, чтобы понаблюдать за маневрами подступивших к Цхинвалу грузинских войск, и был застрелен.
Но и это, по моему убеждению, стало доказательством особого дара. Незадолго до его смерти мы говорили с ним по телефону, вспоминали лучшие времена. В 1984 году вместе с Мелитоном Казиты и Таймуразом Хаджеты он приезжал в Тбилиси, где я работал в Главной редколлегии по художественному переводу и литературным взаимосвязям. По заказу альманаха «Кавкасиони» я перевел повесть Алеша Гучмазты «Белые сны», перевел неудачно, но автор ни словом не упрекнул меня за это. Помнится, мы зашли в какую-то харчевню на Руставели, заказали пироги с сыром и кахетинское вино, подтрунивали друг над другом, ругали наших «возрастных» классиков — и Нафи, и Гриса, и Александра Царукаты, однако сошлись во мнении, что после Нигера и Уасо кроме этих людей не на кого больше равняться. Таймураз спросил меня, почему я называю нашего друга Оллеш, — это такая молитва? Я ответил: да, молитва. Тогда он произнес нараспев: «Ол-леш! Ол-леш!» — и мы засмеялись. Я выразил сожаление по поводу неудавшегося перевода повести, а Алеш успокаивал меня, дескать, ерунда, брат, ты просто не набрал пока веса.
Вечером, провожая их на автобус с дидубийского автовокзала, я заявил, что персонажи «Белых снов» — старики Матэ и Места — просто поразили меня и что повесть ничем не хуже «Маисовых людей» Астуриаса или «Ста лет одиночества» Маркеса. А Таймураз Хаджеты добавил, что даже лучше, потому что чувствуешь тепло родного языка, как в детстве, когда мать купала тебя в деревянном корыте.
Игорь Булкаты
АНГЕЛ
Я перечитал рассказ и остался собой доволен. В кои-то веки обыкновенному писателю удалось сотворить нечто стоящее. Теперь будет что предъявить небожителям. Глядишь, удастся убедить их в том, что человеческий разум способен не только на злодеяния. И я радовался своему достижению, пока не уснул на холме посреди изумрудного поля. Уснул воодушевленным, даже не обратив внимания на то, что в небе ни облачка и звезды взъерошились как ежи. Но вскоре набежали тучи и полил такой дождь, что окрест не было видно ни зги. Однако я не спешил просыпаться. Я спал так крепко, что крупные капли оплели мое тело непромокаемым коконом и дождь нисколько не беспокоил меня. Отныне я был бессмертен, мог излечить любую болезнь, и эта уверенность вселяла спокойное великодушие.
Потом смотрю — кто-то приближается ко мне. Говорю кто-то, но на самом деле это был мой двойник. Душа была так полна радости, что мне не хотелось ни с кем разговаривать, поэтому я закрыл глаза. Идите-ка своей дорогой, милейший. Но он не прошел мимо, встал надо мной и задышал часто-часто, как ребенок, которому не терпится сообщить что-то важное. Я чувствовал его озабоченное лицо сквозь сомкнутые веки. Он медленно протянул руку, потряс меня легонько за плечо и, дождавшись, пока я открою глаза, сказал:
— Я пришел к тебе.
— Ты? — удивился я.
— Да.
— А кто ты?
— Никто.
— Я это и без тебя знаю, — усмехнулся я.
Он обиделся.
— Вставай, — говорит, — мне нужно поговорить с тобой.
— Кто ты? — повторил я вопрос, чувствуя, как во мне закипает злость.
— Я?
— Да, ты.
— Я ангел.
— Ангел?
— Да, ангел. И мне надо поговорить с тобой.
— Пожалуйста, давай поговорим. Присаживайся.
— Ангелы не разговаривают сидя.
У меня совсем вылетело из головы, что я тоже ангел, и мне стало стыдно. Как же я забыл, что ангелы никогда не садятся и всегда прислуживают стоя. Ровно я разбирался в этом меньше его.
Ангел глянул на меня сверху вниз и хмыкнул еле заметно, как будто догадался обо всем.
— Ничего, — сказал он, — ты еще молодой.
— О чем будем говорить? — встал я.
— О людях.
— О людях?
— Да, о людях.
— Растолкуй.
— Ты же знаешь, что ангелы часто говорят о людях.
— Знаю, — солгал я. — Но почему так?
Он помолчал немного и произнес:
— Мы хотим истребить человеческий род, уничтожить всех. Даром что ты появился здесь, но это не изменит нашего решения.
— Я не позволю вам этого сделать.
— Мы знаем. Потому и пришел к тебе.
— Чего ты хочешь?
— Знаешь ли ты, что среди живущих на земле люди — самые порочные и беспутные?
— Это не так.
— Это именно так. Вы расплодились больше других земных тварей, счету не стало. Но что вы сделали за это время? Только и грызетесь друг с другом. Мы долго терпели, надеясь на то, что вы одумаетесь. Но этому, видимо, не бывать, вы не способны обеспечить покой земле. Ждать дальше нет никакого смысла. Человечество должно исчезнуть с лица земли. В противном случае ваши мысли заразят и другие миры.
И тут я испугался за людей. Какими бы порочными они ни были, их страдания всегда стояли у меня перед глазами и я не мог им не сочувствовать.
А он продолжал свою речь:
— Вспомни каверзы изощренного человеческого ума еще с библейских времен. Вспомни греков, римлян, вспомни Александра Македонского. Чего вы только не творили на протяжении веков. А что вы намерены делать теперь? Вы способны только на зло и подлость. И добро ваше в конце концов выливается во зло. От ваших злодеяний скоро, совсем скоро эту маленькую землю разнесет в клочья.
— Если вы осуществите задуманное, это будет преступлением с вашей стороны. Разве это пристало вам?
— Никакого преступления, ведь люди все одно истребят друг друга — это закон вашего мира. Сначала вы расплодитесь, как мыши, так что от одного вида друг друга вас будет воротить, от этого землю охватят неизлечимые недуги, и человечество перестанет существовать. Правда, это случится не скоро, люди еще успеют наделать столько зла, что его с лихвой хватит на все времена. Мы не допустим этого.
— Не трогайте хотя бы детей.
Он подумал немного и сказал:
— Может быть, ты и прав. Но они тоже не смогут поладить между собой, потому что у людей, как зараза, в крови ненависть друг к другу, они пропитаны ею, как лилии мертвой лошади. Не из любви, но из ненависти к ближним они снова станут размножаться и лить друг на друга злость и подлость. Но, возможно, мы откликнемся на твою просьбу и не станем убивать оставшихся в живых детей и женщин.
— Пожалуйста, не торопитесь истреблять и других. Я постараюсь их образумить. Разошлю во все концы крик отчаяния. Может, прислушаются ко мне.
— Наивный писака. Впрочем, попробуй, чтоб не говорил потом, что мы не пошли тебе навстречу. А в том, что люди не услышат тебя, я нисколько не сомневаюсь. Они глупы и беспомощны именно потому, что не слышат криков отчаяния. И чем громче звучат эти голоса, тем меньше они слышат. Да разве им до тебя, если из своих шкурных интересов люди меняют местами добро и зло? Попробуй, попробуй, когда проснешься, чтобы убедиться в этом.
Он не спеша повернулся ко мне спиной и ушел, и я увидел перекинутое через плечо его теплое дыхание. Я проснулся, огляделся, но не нашел нигде своего рассказа. Рядом валялись блестящие охотничьи гильзы, и тугие комки рукописной бумаги были им пыжами. Одна изрешеченная дробью страница висела на дереве. Наверное, ее использовали в качестве мишени.
ПОЙТЕ ПО-ОСЕТИНСКИ, ПАРНИ…
Воспоминания меняют смысл жизни… Мокрый снег сеет над оживленным перроном. Медленно набирая ход, гудят поезда. Пространство мрачно ширится обилием мешкающих пассажиров с багажом под ногами и легких на подъем, излишне беспечных провожающих. Одним тяжело расставаться, другим — наоборот. Суета. Сколько слез увозит с собой каждый раз поезд вместе с туго набитыми рундуками под нижними полками да нишами под потолком. Сколько полных отчаяния взглядов пытаются проникнуть в купе и тамбуры и разорвать их изнутри на мелкие кусочки.
Падающие снежинки и те словно бы раздались в тревожном напряжении.
Друзья запели по-осетински, напутствуя меня, ровно я собрался в далекую неведомую страну, и люди, прикрыв глаза, слушают многоголосую песню. Иные — от гордыни ли, от глупого высокомерия — бурчат что-то себе под нос. Однако чистые напевы притягивают окружающих, и они бочком-бочком придвигаются к нашему вагону.
Господи, в этом же нет никакого греха, когда друзья провожают тебя в дорогу, искренне полагая, что осетинская песня охранит каждого путника, даже если ее слушают иноземцы орлиного полета.
…ехх, коли решился покинуть
родные ущелья, село и дом,
где тебя вспоминать
никогда не уста-а-анут…
Где любят тебя и ждут…
Денно и нощно…
Небо изорвано в клочья и, пока не тронулся поезд, торопится упасть нам на голову.
И завывает ветер. И стонет вьюга. И только снегопад безмолвен, ворочается, как прикорнувшая от усталости плакальщица.
В конце села на холме стоит наш бревенчатый дом. Ветер бьет кулаками в хлипкую дверь, ровно его отвергли, не пускают на порог, и в конце концов, взбешенный, ковыляет искать успокоения в объятиях метели за сугробами. Небеса плачут, и ледышки слез, поблескивая, крутят мельничный жернов пространства, поднимаются к вершине холма, заметая окрестные тропы, и ложатся под стенами нашего дома.
Дворовая собака Мила, верный страж очага, лежит под крыльцом, кутаясь в собственную лень. Лежит с закрытыми глазами, слушает вполуха снегопад и временами подвывает ему.
Кругом тихо. Даже соседские собаки не подают голоса. Только за звуками вьюги порой доносится скрип заиндевевших диких яблонь, и Мила нехотя огрызается на этот звук, и тогда другие псы подхватывают лай.
Кто-то приоткрыл дверь. Высунул голову в проем и долго смотрит на заснеженную дорогу, вслушиваясь в бесконечное пространство, но не заметив никого, неспешно возвращается в дом.
Внутри горит керосиновая лампа. Слабый язычок пламени нет-нет да подрагивает от гуляющего по дому холодного ветра, что, впрочем, не мешает ей лить в окно теплый свет.
А в печи потрескивают березовые поленья. В трубу задувает, выдавливая в дыры обжигающий огонь. Чугунная печь раскалена докрасна.
Отец, пожилой мужик с косматыми бровями, сидит рядом и думает о своем. А мать стоит возле окна, смотрит вдаль и молит про себя Лагтыдзуар уберечь детей от напастей.
Старики знают, что стоит дать слабину — и тишина раздавит их.
Они утомлены. Утомлены зимними хлопотами, и сердца их полны одиночества.
Позже мать принимается собирать на стол. Нынче Великая ночь.
Отец наливает араки в рог со стертыми краями и молится: «Господи, я не сомневаюсь в твоей справедливости. Просим тебя, убереги от несчастий всех путников. Уастырджи, где ты, проглотить бы мне все твои хвори, сделай так, чтобы гости не обходили наш дом стороной, а путники всегда находили верную дорогу. Окажи нам такую милость. Великая ночь, не обижайся, ежели обратились к тебе за помощью, подтолкни нас к добру».
И медленно цедит напиток сквозь зубы. А остаток его стряхивает на пол — пусть так же закончатся наши враги.
Мать молится молча.
В эту Великую ночь без младших и кусок не лезет в горло. По щеке ее сползает слеза и падает на пахнущий уютом хлеб.
И все застывает вокруг. До стариков внезапно доносится скрип снега. Гость, Божий гость! Хотя нет, почудилось. А в доме продолжают звучать какие-то странные звуки…
— Поезд трогается… Да, трогается…
— Эй, парни, — говорю я, поднимаясь по трапу, — не прерывайте песню, я буду вас слушать из окна.
— Не проклинай нас под чистым небом Осетии, — шутит кто-то за моей спиной.
— Хорошо, — отвечаю, — только вы продолжайте петь. Пойте по-осетински…
Москва, 1973 год