Рассказы
ГУППИ
Уже шестьдесят лет минуло, а как вспомню этот случай, до сих пор подташнивает. В ту пору мы жили в Подольске — сером, дымящем трубами, индустриальном, с пятиэтажками и унылой нелюбимой школой, где ученики ходили строем. Мне было лет одиннадцать, а отец работал хирургом в центральной районной больнице, по старинке называемой Земской. Жизнь в городе была однообразной, бедной событиями. Раз в две недели в кинотеатр «Художественный» в одном здании с городской прачечной завозили какой-нибудь красивый цветной иностранный фильм — «Три мушкетера», «Фантомас», «Великолепная семерка»… А выйдешь из кинозала — и снова серость, однообразие: трубы, пятиэтажки, полугнилые избенки на берегу Пахры. Конечно, были наши мальчишеские игры — в ножички, любили сражаться на палках, заменявших мушкетерские шпаги, лепили из пластилина армии и сражались ими (но это в домашних условиях). Примерно раз в месяц случалось, что в городе кого-то зарезала шпана или пьяный — за часы, за норковую шапку, за бутылку водки или просто так, от скуки, но это забывалось быстро. В ту пору самым интересным занятием для меня было чтение приключенческих книг. Приготовив уроки, я усаживался вечером в кресло у письменного стола с настольной лампой и погружался в сладкие грезы — «Остров сокровищ», «Квентин Дорвард», «Белый Клык», что-нибудь из Жюля Верна, книги о путешествиях вокруг света, на иные планеты, сборники «На суше и на море», «Мир приключений»…
Однажды отец принес с работы два стеклянных куба, в которых хирургам полагалось хранить послеоперационные находки или «препараты». Но так как хранить особо было нечего, кубы раздали желающим.
— Сделаем из них аквариумы, — сказал отец.
Кубы наполнили водой и поставили на круглый обеденный стол. Дно я устлал мелкой цветной галькой, которую привез летом из Коктебеля. Кто-то из военных, наш знакомый, принес два окаменевших коралла с Кубы: один в виде цветка, другой в виде веточки. А из рыбок посоветовали запустить гуппи. Пучеглазая самка с серебряным брюшком обычно неспешно плавала в центре аквариума. Самец был гораздо меньше, но с длинным и пестрым оранжево-синим шлейфом хвоста. Он неутомимо нарезал круги вдоль стенок аквариума; какие-то розовые улиточки ползали по стенкам, одновременно очищая их от всякой возникающей то тут, то там зеленой плесени. Хлопот аквариумы нам не доставляли — раз в день подсыпали порошок серого корма, наблюдая, как рыбки, подплывая к поверхности, хватали его крупицы.
Как-то я пришел домой после уроков и сел обедать. Мама подала яичницу, которую я очень любил — с розовой корочкой. И только приступил к обеду, как увидел в аквариуме — из заднего конца брюшка пучеглазой гуппи вылетел серый комочек, похожий на запятую, за ним следующий.
— О, наша рыбка рожает, это мальки! — сказала мама.
Комочки вылетали один за другим, рассеиваясь вокруг гуппи, но тут я увидел, как она глотает те, которые оказались перед ней.
— Мам! — в негодовании воскликнул я. — Да она же своих мальков жрет! — Есть яичницу сразу расхотелось. — Как же так?!
— В мире рыб человеческие понятия морали отсутствуют, — усмехнулся сидевший рядом папа, с удовольствием уплетая свою порцию яичницы. — Нет добра, нет зла, нет любви…
— Значит, они не любят своих детенышей?
— Не любят, — подтвердил папа. — Я ж сказал, у них понятия любви отсутствуют.
— А почему у них нет, а у нас есть?
— Вы биологию еще не проходите?
— Нет.
— Вот то-то и оно, — сказал папа, усмехаясь. — Эволюция! Когда человек принял вертикальное положение, таз у него уменьшился, и стало гораздо трудней рожать — человеческие младенцы появляются на свет маленькие, недоразвитые, и их еще года два надо докармливать, защищать, на ноги ставить, беречь, — отсюда и человеческая любовь появилась. — Он взял маленький сачок, стал отлавливать новорожденных и переносить в другой заполненный водой чистый куб.
— Да, — вмешалась мама. — Только вам, мужикам, не понять, что мы переносим. Я так кричала, что сорвала голос, и с тех пор петь не могу.
Папа не обратил на нее внимания — последнее время они часто ругались, и то и дело звучало слово «развод».
— Да-а… — задумчиво произнес папа. — Вот от этого и вся человеческая мораль пошла — Онегины, Татьяны, клятвы… А ведь это уловка эволюции — любовь. Прием для нового перемешивания генов в поисках новых комбинаций, в поисках нового, более совершенного вида. Клянутся любить навек — и никогда эта клятва не исполняется. Приманка такая у эволюции: просто выполнили свое дело, и огонек остывает, гаснет, как ни крути.
— Тебя противно слушать! — сказала мама.
Отец встал из-за стола.
— Надо мне еще в больницу на совещание сходить.
Он надел синий плащ и синюю шляпу.
— А ты сходи-ка за картошкой, — сказала мне мама.
Я выходил из подъезда вслед за отцом. Отец меня не видел, однако направился он не в больницу, а повернул налево, дошел до следующего подъезда и скрылся в нем. Я знал, что там квартира детского хирурга, женщины с суровым лицом. Раза два я их видел вместе, однако маме ничего не говорил.
Развода, однако, не состоялось. Жизнь так и шла по накатанной колее. Один день походил на другой, и ничего не менялось. Я ходил в школу, дымили заводские трубы, и иногда пахло железной гарью.
Только после того дня интерес к аквариумным рыбкам у меня вдруг пропал. Я вылил воду с рыбками в унитаз, а камешки из Коктебеля и два коралла вернул в коробку, где они лежали раньше.
«ЛАСТОЧКИНО ГНЕЗДО»
В Крым пришла осень. Игрушечный замок-башня «Ласточкино гнездо» белеет на фоне потемневшего моря с пологими крупными валами, а небо еще бледно-голубое, с лета выцветшее. У входа в замок какие-то контейнеры, самосвал подъезжает, мужики в шортах лениво расхаживают — ремонт! Сказка и проза. Дальний белый теплоходик исправно вспенивает каждый вал, тыкаясь в него носом. Ветер. И здесь наверху трепещет ветка акации и лоскут бумаги, оторвавшийся от контейнера… Мне кажется, я вдыхаю сухой кипарисово-хвойный запах и запах цементной пыли от стройки, хотя я в своей комнате в Москве, а вижу на экране происходящее там, в Крыму, через веб-камеру именно сейчас, сию минуту.
Когда был я там?
Боже мой… Столько лет назад, а точнее, сорок шесть или сорок семь. Почти полвека! Студент-медик на летних каникулах. Август… Нет, то был не я, а совсем другой человек… С такими же студентами проводил время. С другом Валерой из энергетического института, длинным, худым, скуластым, похожим на Максима Горького.
У подножия гигантской скалы с коронованной зубцами башней-дворцом из сказки — пляж с зеленоватой бухтой, лодочная станция.
Идея возникла сразу — взять лодку, чтобы посмотреть на эту красоту с моря. Мы оплатили два часа прогулки, оставили в залог паспорта, что было обычным делом в то простецкое время, и нам выдали весла.
Скоро нас приняла зеленая зыбь бухты. Замок над нами со своей зубчатой короной на самом краю огромной скалы, над обрывом, казался то ли падающим, то ли взлетающим. Море за бухтой стало ярко-синим с мелкой штилевой волной. И как только мы подплыли под замок, сразу — открытие! — в скале обнаружился естественный грот. Ввели в него лодку. Зеленая вода в гроте суетливо плескалась, на коричнево-золотистых, готически сходящихся вверху мокрых стенах весело танцевали ее блики. Однако едва мы прошли еще на лодку вперед, как, к нашему разочарованию, уткнулись в тупик. Вышли в море — а рядом еще один грот! Но он оказался маленьким —лодка едва могла в нем поместиться.
Теперь в открытое море! Лодка двигалась легко, и скоро мы очутились в километре-полутора от берега, сместившись на запад от «Гнезда».
— Может, искупнемся? — предлагаю Валере.
— Ты давай, а я не хочу.
Я вылез, плюхнулся в море, проплыл метров десять и остановился. Вода была настолько прозрачной, что, стоя в ней, я четко видел каждый палец на ногах, а ниже темнело густое, синее… Приятно щекотало сознание, что под тобой сотни метров бездны, казалось, что чувствуешь родственность со стихией. Проплыл еще немного и повернул к лодке со скучающим на веслах Валерой. Я плыл обычным брассом, но, странное дело, лодка не приближалась, будто какая-то неведомая сила оттесняла меня. Перешел на кроль, но ситуация почти не изменилась.
— Слушай! — остановился я. — Здесь какое-то течение, что ли…
— А-а, — сказал Валера, — ну я тогда поплыл обратно…
— Значит, друга утопишь?
— Ага, — согласился Валера, берясь за весла.
Я перешел на кроль, и лодка стала приближаться.
Наконец вполз в лодку.
Мы огляделись и обнаружили, что находимся сильно западнее «Гнезда». Валера работал веслами, но минут через десять я отметил по скале на берегу, что мы не сдвинулись с места.
— Дай погребу! — сказал я. — Мы на месте стоим!
Поменялись местами.
— Слабак! Тебе надо на значок ГТО сдавать, — усмехнулся я и взялся за весла.
— Ты греби, греби, — помахал рукой Валера и зевнул. — А я подремлю, меня море усыпляет. Видно, много брома…
Я и в самом деле был уверен в себе: руки у меня были больше и мускулистее, чем у Валеры.
Через десять-пятнадцать минут усиленной работы я увидел, что мы опять же нисколько не продвинулись относительно скалы-ориентира на берегу.
— Валер, елки-моталки, че-то стоим!
Про морские течения я только в книжках читал… Морское течение — это река в море, только без берегов, на глаз его никак не обнаружить — всюду, куда ни глянь, штилевое море с мелкой, детской волной.
Мы и не знали, что попали в береговое течение, которое шло от Турции вдоль берегов Кавказа, вдоль Крыма, поворачивало в открытое море где-то у мыса Ай-Тодор и у берегов Анатолии замыкало гигантское колесо.
Уже мелькали мысли о нашей печальной участи. Придется плыть по течению, срезая к берегу, высадиться западнее «Гнезда» и посуху с позором флотоводцев, потерявших корабль, явиться на лодочную станцию…
— Давай вместе попробуем!
Сели рядышком. Валера взял правое весло, я — левое. И рванули! С радостью я увидел, что скала на берегу стала нехотя отдаляться. Мы гребли, не переставая, минут тридцать, не давая себе отдыха, и вдруг увидели, что «Гнездо» быстро приближается. Лодка вырвалась из объятий морского течения!
Мы были горды собой, получая на станции паспорта, горды свежими красными мозолями на ладонях.
А теперь вверх в «Гнездо»! Праздновать!
Поднялись по склону и подошли к сказочному замку, однако нас ожидало разочарование. Над входом в сказку висела табличка: «Обслуживаются только иностранцы!»
Впрочем, мы даже не слишком расстроились, ведь мы уже тогда отделили себя от государства, изо всех сил навязывающего очень несимпатичные представления о красоте, добре и правде. Благо, между стенами «Гнезда» и перилами с балясинами стояли легкие столики, где советским гражданам дозволялось пить красное каберне. Мы взяли по стакану, и я почувствовал, что в такой момент надо что-то сказать:
— Так выпьем же за то, чтобы наша дружба была так же высока, как эта скала! — сказал я, тут же почувствовав глупую пафосность этих слов, но других в тот миг не нашел.
Мы не завидовали тем, кто сидел в ресторане «Гнезда». Нас обдувал солоноватый свежий ветер, нас радовало красное вино с кислинкой, перед нами были распахнуты горы и море, истинные красоты, добро и правда, даруемые любому.
Прошли годы, десятилетия, наши пути разошлись. Не удалось удержать дружбу, и в этом повинен я. Снова и снова со стыдом вспоминаю свой глупый восточный пафос. Когда молод, кажется, все возможно изменить, исправить, заново перекроить. Но приходит миг — и упираешься в глухую стену. И хоть кричи, хоть кулаки разбей… Лишь тогда понимаешь это страшное слово — никогда. Тогда и жить не хочется, и гордости нет, живешь со снятой кожей, без ощущения себя, с внутренней пустотой, реальна одна боль от каждого движения, от каждого слова, спасителен только сон… Но надо терпеть — медленно-медленно нарастает новая кожа, медленно наполняется пустота, и ты становишься другим по молекулярному составу, по ощущениям, по убеждениям, по любимым книгам… И не одну такую жизнь порой надо прожить, чтобы постигнуть главное: все — Тайна, и в удивлении этим миром — Счастье.
Я НЕ ОБИЖУ ТЕБЯ, ВУЛКАН
Утром покидаем Налычевскую долину, покидаем страну вулканов, горячих озер, сине-зеленых водорослей — предков всего живого на Земле. Сегодня предстоит перейти Пиначевский перевал. Идем цепочкой, друг за другом, за нами увязывается симпатичный щенок по кличке Вулкан. Посчитав, что скоро отстанет и вернется в долину, мы не гоним его. К тому же он такой забавный, скрашивает монотонность марша: удлиненная черно-желтая мордочка с таким черным блестящим носом, будто с ним хорошо поработал ваксой сапожник, уши и хвост торчком, короткая черная шерсть на спине, желтые гетры лап и удивительно добрые, веселые карие глаза с какой-то поволокой, какая бывает у людей сразу после пробуждения. Но, кажется, он не торопится возвращаться: любопытство влечет его за нами все дальше и дальше.
В начале пути топаем сквозь бесконечные заросли шеломайника, потом начинается лес камчатских каменных берез… комариная бомбардировка… постоянный, почти незаметный пологий подъем, ощущаемый больше учащенным дыханием и толчками сердца, чем ногами. Пасмурно. Перевал скрыт серым туманом, даже зелень имеет сероватый оттенок. Дождь то начинается, то перестает. Чем выше, тем холоднее, и дождь льет сильнее. Пожалуй, мы уже слишком далеко ушли от долины и гнать нашего несмышленыша назад рискованно — заблудится. Придется ему стать туристом.
В зоне снежников и альпийских лугов дождь резко усиливается, становится холодно, поднимается ветер. Через тропу проскакивает ушастый заяц под удивленно-восторженный лай Вулканчика.
Подъем становится крутым, а мы лезем и лезем, без привалов, без остановок, в лоб, порой кажется, не выдержат постоянно натянутые, как струны, ахилловы сухожилия. И вот, когда онемевшие ноги уже не могут сгибаться, перед нами открывается травянистая плоскость — перевал! Но тут ударяет в лицо предзимне-холодный шквальный ветер, срывает защищающую от дождя клеенку, бейсболку… еле успеваешь ухватить. Видимость ухудшается: горы и сопки в потоках быстрого тумана становятся смазанно-призрачными, лишенными оснований… Спешим мимо тура — сложенной из камней пирамидки, обозначающей рубеж перевала. Ветер пронизывает, стремительно лишая тело тепла, — чтобы не окоченеть, надо поскорее одеться в теплое. Чуть спустившись, снимаем рюкзаки, натягиваем свитера. Это совсем не просто — ветер рвет вещи из рук, клеенку от дождя и кепку приходится придерживать, наступив на них ногой, в результате чего на козырьке бейсболки отпечатывается ребристый след подошвы сапога. Но тут уж не до красоты.
Торопимся вниз, растягиваясь, разбиваясь на группы, что начинает больше походить не на организованное отступление, а на бегство. Впереди — четыре фигуры, взявшиеся за руки, — семейство морского офицера из Мурманска: он, его жена и две дочери старшего школьного возраста. Они ходили по этому же маршруту в прошлом году. Накануне я спросил жену моряка, зачем идти по одному и тому же пути (тем более что девочки особого интереса ни к чему не проявляли — ни на водопад, ни на озеро, ни на вершину не поднимались), и она призналась, что в прошлом году дочки маршрут не осилили, и папа настоял идти снова в целях «воспитания воли».
Склон кремнистый, голый, и навстречу мчится ледяной ветер с дождем, но, укутавшись в клеенку, в свитере не так холодно. Вулканчик, возникший рядом, растерянно скулит и лает. Ветер несет снизу арбузный запах снега. Спускаемся по снежнику, лежащему неподвижной белой извилистой рекой в ущелье меж голых кремнистых отрогов. Местами снег словно подкопчен какой-то черной, возможно вулканической, пылью, местами по нему тянутся розовые полосы, словно следы стекающего арбузного сока. Посреди снежника, куда ноги так и несут сами собой, будто извилистая серая тропинка — такая предательски заманчивая! — подтаявшая часть льда над подснежной рекой. Инструктор предупреждает держать друг от друга дистанцию — звук потока то и дело становится слышен прямо под ногами. Испытываешь ощущение сладковатой жути, когда представляешь мчащиеся внизу ледяные быстрые струи, несовместимые с твоей теплой плотью. Стараешься ступать осторожно, бережно и чувствуешь невольное облегчение, шагнув наконец на твердую землю — тропу вдоль края снежника. Однако там, где склоны слишком круты, приходится вновь и вновь переходить по снежнику. Река уже вырвалась из-подо льда, кое-где приходится перескакивать с камня на камень через поток до ближайшего уступа берега.
Щенок скулит, перепуганный ревом воды, но прыгает вместе с нами — не оставаться же одному! В особенно широком месте слегка недопрыгнул: подмытый снежный козырек с хрупом обломился и задняя часть туловища оказалась в воде, лишь передние лапы кое-как удержали, и плачущий вопль пронзил гул реки и непогоды. В следующий миг человеческая рука успела-таки выдернуть его за шкирку на берег.
Из-за очередного поворота ущелья внезапно прямо на нас вылетает пулей птица — желтая, распластавшая белые крылья. «Куропатка!» — кричу, однако никто не обращает внимания: все заняты переправой и смотрят только под ноги.
Ветер несколько стихает. Все реже попадаются поляны снежников, тропа среди сырых трав, доходящих до пояса, скользкая, раскисшая от грязи — штаны и ботинки скоро промокают насквозь. Слышен далекий лай собаки — на другой стороне ущелья, у края начинающегося леса, вьется и пляшет дымок. Дошли!
Какой сюрприз! — к нашему приходу здесь уже полыхает вовсю костер. Тут коротает время один из инструкторов без группы. Сушусь не раздеваясь — оказывается, на теле вещи сохнут быстрее, чем развешанные у костра. Отогревшись, чувствуешь удовлетворение, что перевал позади. И тут замечаешь: в жизни что-то явно изменилось к лучшему, и лишь в следующий момент осознаешь — исчезли комары! Во всяком случае, здесь, ближе к океану, их гораздо меньше.
Лай, который мы слышали, принадлежал черно-белой поджарой лайке Стрелке. Наш Вулкан доверчиво направился к ней знакомиться, но скоро раздался визг, и, получив трепку, он примчался к нам, улегся у костра, все так же удивленно, как на все прочее, глядя на огонь. «Стрелка с тех пор злая, как ее люди обидели, — рассказывает здешний инструктор. — Когда щенком была, один турист взял ее на руки, приласкал и выкрутил ухо ни с того ни с сего…»
Думали-рядили, что нам дальше с Вулканом делать. Один назад он уже не доберется. «Вот бы взять в Москву!..» — едва ли не каждый возжелал забрать его с собой. Но, слава богу, разговоры так и остаются всего лишь разговорами: готовых на такое дело не находится — у кого уже есть собака, у кого квартира тесная, кто просто ответственности испугался. А он смотрит на огонь своими беззлобно-детскими глазами, и невдомек ему, что мы решаем его судьбу: он уже верит нам. Как много в собаке рыцарской готовности поверить — поверить любому проходимцу рода человеческого!
На следующий день мы вернулись к исходной точке нашего похода, уже доступной для автотранспорта, — на турбазу Паратунка. Здесь у нас в палатках были уже не деревянные нары, а железные кровати, с матрацами, чистыми, хоть и старенькими, простынями, пододеяльниками и подушками в наволочках. Да еще дощатый пол. В общем, комфорт полнейший. Кроватей по четыре в каждой палатке. Но из всех палаток Вулканчик выбрал нашу, а из четырех кроватей — мою. Деловито, чуть поскребывая когтями, забрался под нее, когда я улегся отдохнуть. Думаю, это было знаком особого расположения, и я даже озадачился — а не взять ли мне его с собой в Москву: в салоне самолета на пути сюда было несколько здоровенных псов, которых хозяева взяли в путешествие. Но я подошел к вопросу слишком прагматично, с эгоизмом горожанина, увидев в этом лишь ограничение собственной свободы. Это же надо ежедневно его выгуливать утром и вечером, купать его, убирать от шерсти квартиру. И с кем оставлять, если захочется куда-нибудь поехать?
Но как я сейчас понимаю, все это были отговорки эгоцентрика. И до сих пор я вспоминаю время от времени эту мордочку с черным, как вакса, носом в мелких капельках, наивный карий взгляд проснувшегося ребенка, вспоминаю с сожалением, что мне был дарован шанс бескорыстной дружбы, когда перечисленные неудобства становятся лишь благом, придающим дополнительный смысл жизни, а я его упустил.