Автобиографическая повесть
Часть 1
Само слово «Москва» вызывает много самых разных ассоциаций, настраивает на особый лад, погружает в воспоминания, оживленные яркими красками. Недаром поэт с высоким воодушевлением восклицал: «Москва! Как много в этом звуке…» Это не просто географический объект или топоним, а некий образ жизни, со своим умомнением, темпераментом, настроением и очевидным характером. Москва обладает каким-то особым магнетизмом, колоссальной притягательной силой. Ее можно боготворить, ею можно восхищаться, можно по-сыновнему любить, но она же вызывает непонимание, отторжение, протест. При всей разносторонности отношения к ней равнодушным к себе она никого не оставляет. Одних она покоряет, другим — покоряется. Так было всегда, будет и дальше, как бы ее искусственно ни разбавляли в подмосковном пространстве.
О Москве, пожалуй, сказано и написано ничуть не меньше, чем о Париже или Лондоне. И тем не менее это все еще город-загадка. Мы знаем, например, год его рождения. Но до сих пор идут споры о том, откуда взялось его имя. На данном этапе более сходятся во мнении, что слово это имеет финно-угорское происхождение. Но сам я читал лет сорок назад в одном из центральных изданий, что «Москва» — производное от осетинского «мæсгуытæ» («башни»). Причем писал то не какой-то наш доморощенный этимолог, давно определивший, откуда растут уши у того же Лондона, Кройдона или Белфаста, а вполне состоявшийся советский филолог. Впрочем, эта версия развития не нашла, и слава богу.
Издревле Москва притягивала многих. Как правило, гости делились на тех, кто приходил поклониться и восхититься, и тех, кто желал город завоевать. Но, помимо теплых объятий, Москва обладает особой силой отторжения: незванцы, возомнившие себя хозяевами, кончали плохо.
Об этих «покорителях» и вспоминать не хочется, пусть себе сидят в отдельных параграфах школьных учебников. Другое дело — полчища тех, кто стремился завоевать столицу на научном, литературном поприще, в богемных пространствах искусства. Честолюбивые периферийные самородки устремлялись в Москву, полагая (и во многом совершенно справедливо), что если они чего-то добьются, состоятся здесь, то чего-то стоят и устремления не были напрасными. А для иных это последняя надежда, спасательный круг. И эти ожидания нередко оправдываются. Путь до желанного града не всегда бывает простым, и это не всегда как в школьной задачке: от пункта А до пункта Б. Михайло Ломоносов добрался до Москвы пешим ходом, иные пользовались конской тягой.
В те времена для счастливцев, добравшихся до российских столиц, в национальных окраинах появились даже свои определения. В Осетии, например, таковых называли «уæрæседзаутæ». В Грузии — «теркдавлеулни» («испившие из Терека»). Затем настала эра поездов и самолетов. Но скорость передвижения уже ничего не решает, сито отбора неотвратимо и избирательно, разве что ячейки становятся все мельче и мельче.
* * *
Жители любой страны стремятся хоть раз побывать в своей столице, и это понятное и объяснимое желание. Осуществить такое в маленькой Швейцарии или Австрии достаточно просто, учитывая к тому же местную дорожную инфраструктуру. Ну а что делать в условиях дурнодорожного российского исполина? И тем не менее мечта только подогревалась, особо выпестовавшись в советское время. Столица по праву являлась местом проведения всех важнейших политико-хозяйственных и культурных форумов. Здесь собирались активисты всех мастей, передовики производства — на различные слеты, конференции, курсы повышения квалификации и на обмен опытом. Для аграриев и животноводов в полном распоряжении были безмерные площади ВДНХ. Иными словами, половина трудящихся страны могла посетить Москву по служебной надобности. Сюда же прибывали на лечение, покупку товаров, включая затаривание колбасой и сосисками. Ну а те, кто проскочил мимо этих возможностей, приезжали в главный град с семейством с туристическо-познавательной целью.
В принципе, полностью выполнить программу визита можно было за пару дней. Старт похода с Красной площади уже включало в зачет Кремль с Мавзолеем, собор Василия Блаженного, Лобное место, ГУМ, музей Октябрьской революции. Тут же рядом Манеж, Большой и Малый театры, гостиница «Россия» (как говорили, самая большая в Европе) с кинотеатром «Зарядье». Сейчас последних нет, но их отсутствие с лихвой возмещает совершенно удивительный парково-развлекательный комплекс «Зарядье».
На Лубянке мирно уживались соседствующие КГБ и самый главный Детский мир в стране, за которым бдительно зрел «железный Феликс». Обязательной также была поездка в метро, а на десерт можно было полакомиться особенным московским мороженым.
Москва обрушивается на вновь прибывших со всех сторон. Считается, что хрестоматийным бытописцем российской столицы был Владимир Гиляровский. Но это поверхностный подход. Москва зримо, как неизбежный фон или главный персонаж, присутствует в произведениях всех российских (и не только) литературных классиков. Ее же воспевают композиторы и художники. Москва была главным героем многих культовых кинофильмов. Столица сообщала нам о всем происходящем в мире через газеты, радио, а затем и телевидение. Она же напоминала о себе через товары повседневного спроса. Москва присутствовала во вкусовых составляющих конфет и печенья, запахе духов. Маркер «московский» на любом товаре сам по себе являлся знаком качества (московские конфеты, московский текстиль, московский театр).
Среди моих друзей детства и одноклассников не было ни одного, кто бы побывал в Москве. Тем не менее все о ней знали достаточно много и подробно. И при этом знания эти приходили не только посредством уроков истории, географии или литературы. Многое постигалось через тотальное вторжение кино. Оно раскрывало всем не только величие столичных площадей, проспектов и дворцов, но заводило нас в арбатские переулки, заводские окраины, студенческие общежития.
Обогащенные такими знаниями, мы бойко писали сочинения о Москве, безошибочно отвечали на вопросы викторин, имеющие отношение к столице, фантазировали по поводу скорой встречи с ней, в чем, собственно, никто и не сомневался. При этом нас не раздирали сомнения, не пугала неопределенность, не смущала возможность ментального несоответствия. Все сводилось к тому, чтобы прибыть на место и просто заявить: «А вот и я!»
* * *
Москва ненавязчиво присутствовала в обыденной сталинирско-цхинвальской жизни. Оттуда (не из Парижа) приходила мода, доставлялись анекдоты армянского радио, пробивались трендовые загогулины. Мы внимательно отслеживали московскую погоду, и это не было праздным любопытством. Опыт показывал, что погода от Москвы до Цхинвала движется со скоростью пассажирского поезда. То есть если в Москве похолодало или пошел дождь, то через два дня то же произойдет и у нас — и это было почище любой метеосводки.
Улица Московская пересекает весь Цхинвал с востока на запад через центральную его часть, что уже само по себе символично. Перпендикулярно на нее нанизаны не менее звучащие артерии: Октябрьская, Ленина, Сталина и Карла Маркса. Во время затяжной войны 1991−1992 годов Южную Осетию посетило более 1 500 журналистов из почти 60 стран. Среди объектов обязательного ими посещения числилась и республиканская больница. Во-первых, она непрерывно обстреливалась, несмотря на предупредительные знаки, и следы попаданий очевидно свидетельствовали о намерениях агрессора. Кроме того, здесь находились люди, реально пострадавшие от военных действий, и с ними можно было пообщаться. Наконец, здесь священнодействовал колоритный хирург Николай Дзагоев, который одним своим видом и красочными рассказами производил неизгладимое впечатление даже на весьма критически настроенных визитеров.
Так вот, чтобы попасть из центра города в больницу, следовало проехать по вышеуказанным улицам. Западных корреспондентов, как правило, интересовало название улиц, и реакция их на услышанное была примерно одинакова. Улица Карла Маркса заставляла их насторожиться. Московская — ввергала в беспокойство. А вот улица Сталина вызывала нервный смех. Приходилось разворачивать машину и гнать на север города. Здесь на одном из домов масляной краской было крупно написано: «ул. Буша». Гости впадали в транс, а добровольные экскурсоводы терпеливо поясняли, что в югоосетинском обществе царит плюрализм и нет политической зашоренности. Поэтому на цхинвальских улицах спокойно уживаются Буш со Сталиным. Но при этом никто не пояснял, что в данном случае речь идет не об американском президенте, а о российско-советском академике Николае Буше, долгое время возглавлявшем Эрманский горно-луговой стационар.
* * *
Послевоенная сталинирская молодежь была весьма спортивно заряжена. Поголовно все занимались тем или иным видом спорта, а чаще сразу несколькими. При этом широкие массы захватило футбольное «боление». За свою команду болели как положено, но следовало определить свои приоритеты и на союзном уровне. За тбилисское «Динамо» болели автоматом хотя бы потому, что считалось (и в самой грузинской столице в том числе), что эта команда добивается успеха только при условии, когда в ней играет хоть один осетинский футболист. Вот и потянулась цепочка: Владимир Элошвили, Андрей Зазроев, Заур Калоев, Гурам Цховребов, Владимир Гуцаев, Гела Кеташвили и Шота Хинчагашвили.
Но в канонах правильного «боления» был пунктик, касающийся московских футбольных клубов: полагалось какому-то из них отдавать предпочтение. Больше всего поклонников было у столичных «Динамо» и «Торпедо». Имена Льва Яшина и Эдуарда Стрельцова будоражили болельщицкие умы. К «Локомотиву» и ЦСКА относились нейтрально. А вот народная московская команда «Спартак» у тогдашних сталинирцев вызывала явную неприязнь. И это при том, что главные футбольные клубы севера и юга Осетии как раз носили гордое имя Спартака. Доходило до того, что скрытых почитателей этого клуба предавали публичной обструкции и даже высказывались мнения не сажать их за общий стол.
* * *
По мере взросления неотвратимость встречи с Москвой становилась все очевиднее. Учился я в обычной средней школе, но на тот момент считавшейся по многим показателям (успеваемость, самодеятельность, спорт) лучшей в городе. Класс был дружный, веселый, и все шло к тому, что вот таким единым составом дотянем до выпускного бала. Но вмешались обстоятельства. Было принято решение образовать общегородской математический класс, куда каждая школа должна была делегировать учеников с задатками к этому предмету. Таковых определяло школьное руководство, еще требовалось согласие родителей, а самих избранных никто не спрашивал. Я, например, до последнего сопротивлялся переходу. Единственное, что меня как-то уравновесило, — вместе со мной в элитный состав отправлялись еще пятеро человек из нашего класса. То, что нас в новом ученическом сообществе будет большинство, позволяло более оптимистично реагировать на складывающийся порядок вещей.
Математическая сборная училась хорошо, побеждала на самых различных предметных олимпиадах, вплоть до республиканских. Но пользуясь покровительством школьного руководства и всяких роно и гороно, избранники не по уставу шалили и позволяли себе вольности. Как бы то ни было, но к концу школы половина класса претендовала на медали. Все было просто: тем, кто по математике, физике и химии имел твердые пятерки, оценки по остальным предметам просто натягивали. Лично мне при отличном аттестате по русскому языку была выставлена завышенная четверка. И это при том, что предмет этот вели исключительно опытные и профессионально подготовленные педагоги, которых я безмерно уважал и любил. Могли ли они тогда предположить, что написание текстов (наукообразных, аналитических, публицистических, окололитературных) станет моим основным занятием и хоть в этом я чего-то добьюсь?
По логике и согласно неписаным правилам нам следовало продолжить свое математическое образование. Небольшая группа максималистов из нашего выпуска, к которой примкнул и я, ни много ни мало замахнулись на мехмат МГУ. Это была чистой воды авантюра, но нам казалось все нипочем, ничего нас не пугало. Родители к нашему решению отнеслись настороженно, но перечить не стали. Быстро собравшись и купив за тогдашние 27 рублей билет на самолет, мы вылетели из Тбилиси в Москву и не успели оглянуться, как оказались во Внуково.
Москва, начиная с вокзалов и аэропортов, пыталась сразу подавить вновь прибывших своими масштабами и многолюдностью. На выходах в город можно было видеть растерянно вертящих головами граждан. Некоторые держали в руках бумажки с неведомыми адресами. Этот контингент чаще становился добычей ушлых таксистов. Здесь надо было проявить характер. Тот, кто сходу попадал под московский прессинг, потом с трудом освобождался от этого груза.
Мы, уже прошедшие испытание большими городами (Тбилиси и Орджоникидзе таковыми и являлись по сравнению с Цхинвалом), делали вид, что все здесь понятно и разберемся сами. На самом деле нашему вторжению предшествовали многочисленные консультации с более опытными товарищами, которые уже бывали в столице, учились в столичных вузах и считали, что коварный мегаполис они, по крайней мере, раскусили. Так они полагали, не особо вникая в многочисленные и разноплановые частности, которых всегда в избытке в урбанистическом монстре, раскинутом на площади, соизмеримой со всей Южной Осетией, а по населению зашкаливающем за десяток миллионов. Я испытал шок, когда осознал, что все население нашей автономии, включая стариков, инвалидов и младенцев, можно спокойно разместить на трибунах стадиона «Лужники», да еще и место останется. Такая разность пропорций впечатляла.
Так вот, наши добровольные наставники обучали нас азам московского бытия. При этом, как ни странно, упор они делали не на том, что надо делать и как поступать, а на том, чего не надо делать и как не следует поступать. Технология, заимствованная из практики дорожных знаков. Тем не менее советы были дельные и на первых порах помогали разобраться, найти выход из положения, хотя курьезов всегда хватало. По крайней мере, в город мы вошли столь уверенно, как будто покинули его пару дней назад.
* * *
Обустроились мы довольно быстро и без проблем. Начали поход с приемной комиссии. Здесь от нас быстро отделались уставшие от всего и мечтающие о законных каникулах старшекурсники. Нам сразу выдали талоны на поселение в общежитие, и там нас без проволочек временно прописали. Надо полагать, что тогда бюрократия, хотя бы в образовательной сфере, была в зачаточной стадии.
К нашему восторгу, поселили нас в главном здании МГУ, которое мы могли раньше лицезреть разве что на открытках. Большинство студентов и аспирантов уже отдыхали, и их комнаты были свободны. Меня и еще одного парня поселили в один блок со студентом-индонезийцем. Он не мог поехать на каникулы на родину, поскольку там случился очередной переворот и ему грозил арест как сыну коммунистического лидера. Бедолага маялся в знойной столице, не зная ничего о судьбе своей родни и не представляя, как сложится его будущее. Наш диковатый и пестрый табор его озадачил — таких «совков» он еще не видел. На всякий случай спросил о нашей партийной принадлежности. Мы успокоили, что являемся активными комсомольцами и исправно платим членские взносы. Второй его вопрос был более интимного свойства, касающийся наших религиозных предпочтений. То, что мы не мусульмане, его несколько огорчило. В целом же он оказался вполне спокойным и коммуникабельным парнем. Правда, юмор наш он напрочь не воспринимал, и, несмотря на то что русским языком владел в достаточной мере, некоторые наши жаргонизмы погружали его в долгие раздумья. Хотя наши финансовые возможности были весьма ограничены, у нашего нового друга ситуация была еще плачевнее. Деньги с родины перестали поступать, а идти в посольство он боялся. Все, что можно было продать, он продал еще до нас и ходил в одежде критической поношенности. Иногда приходилось его подкармливать, чего он пытался всеми силами избегать. Дни он проводил вместе со своими земляками — такими же невъездными, как и он, где на повестке дня стоял извечный русский вопрос: что делать? Интересно, как в дальнейшем сложилась судьба Датук Мухассана?
Основавшись в общежитии, мы узнали, что комендантом всех общежитий МГУ является наш земляк Андрей Чибиров. Это нас очень вдохновило, мы сразу почувствовали себя намного увереннее. Еще бы, наш человек руководил структурой, намного по масштабу превосходящую горисполком Цхинвала. Воспитанные на принципах «хионизма», мы наивно полагали, что через своего коменданта можем решать все проблемы, вплоть до экзаменационных поблажек. Кто-то предложил даже нанести визит вежливости именитому земляку. Но уже при первой же попытке нас осадили, объяснив, что у такого значимого лица есть дни и часы приема. Придя в установленное время, были еще раз разочарованы, поскольку не смогли внятно объяснить, зачем, собственно, явились. Поняв что-то из наших сбивчивых разъяснений, нам посоветовали попусту не напрягать занятого человека. Уже потом кое-кто из бывалых сказал нам, что комендант особо суров именно к землякам и если для других существует система предупреждения, то наши караются сразу и без лишних слов.
* * *
Каждый день в Москве таил новые открытия. И не всегда они были из приятных. Однажды, штудируя какой-то предмет, я уснул при свете с книгой в руках. Проснулся глубокой ночью, и сразу меня что-то насторожило. Показалось, что простыня подо мной шевелится. Обратив на нее взор, я пришел в дикий ужас: вся она кишела какими-то красными тварями. Как мне объяснили позже, это были клопы. У нас такой зверь не водился, из книг об их существовании мы знали, но то, что они полчищами устраивают нашествия, было из области устрашающей фантасмагории. Остаток ночи я провел сидя на диване в холле общежития. Наутро проверил свое прибежище. Простыня все еще пребывала в красных тонах, но это были останки павших на поле боя. На мою жалобу дежурная по этажу среагировала моментально. Буквально через пару часов явилась бригада, облаченная в комбинезоны типа тех, в которых искали «Новичок» в Солсбери. Карательная операция прошла в ритме блицкрига, а нам посоветовали окна не закрывать и в комнате подолгу не находиться. Последнее предупреждение оказалось излишним, поскольку находиться в проморенной комнате было невозможно. Создавалось впечатление, что и через неделю здесь будет затруднительно существовать. Следовало что-то предпринять, и я попросил перевести меня в один из филиалов Дома студентов МГУ близ магазина «Балатон». Просьба была удовлетворена.
Внешне филиал напоминал обычную пятиэтажную хрущевку. Вокруг сгрудились такие же коробки, но это были уже жилые дома. По сравнению с академичной и спокойной обстановкой основного корпуса университета здесь царила настоящая студенческая вольница с богатым шумовым оформлением, проевшим стены запахом пищи, с ночными бдениями и полночными блужданиями по этажам. Да и плотность населения здесь была куда выше.
К плюсам этого общежития можно отнести то, что вокруг были разбиты различные спортплощадки. Обычно загруженной бывала футбольная поляна. У нас организовалась своя команда, и мы регулярно бились с аборигенами. Поскольку силы были примерно равны, побеждали то одни, то другие. Такое острое соперничество вызывало уважение друг к другу. Поэтому местная молодежь искренне желала, чтобы мы поступили и наши поединки продолжались.
Недалеко от нас раскинул свои необъятные просторы «Мосфильм». Такое соседство имело значение. Иногда оттуда прибывали автобусы, и начинался набор статистов на какой-нибудь фильм. За день съемок платили три рубля. Сумма небольшая, но возможность «сняться в настоящем кино» многих грела. Однажды, из чистого любопытства, и я решил приобщиться к великому. Мы долго блуждали по кинофабрике, пока не нашли нужный павильон. И тут вспомнились слова Владимира Немировича-Данченко, который утверждал, что на «Мосфильме» есть места, куда не ступала нога человека. А наш фильм являл собой одну из чеховских экранизаций. Нас одели в ливреи, нахлобучили на головы парики и слегка зачумазили — получились молодые помещичьи работники. В таком виде мы проторчали на солнце целый день. Иногда нас снимали. В конце дня выдали по трешке и отправили восвояси. Фильм этот по выходу я посмотрел пару раз (точное название не помню), но себя нигде не обнаружил. Скорее всего, этот эпизод просто вырезали за ненадобностью. Так, не успев начаться, завершилась моя актерская карьера.
Здесь я познакомился еще с одним спутником московского быта — тараканами. О них я знал больше, чем о клопах, хотя ни те, ни другие у нас не прижились. Сами тараканы не были так омерзительно противны, как клопы. Днем они пытались не попадаться на глаза. Зато ночью оккупировали кухни и устраивали там забеги. К тому же знающие люди говорили, что если операция «клопомор» дает ощутимые результаты, то с тараканами бороться невозможно. Репрессивные меры против себя они воспринимают как сигнал к срочной мобилизации, отступным маневрам и передислокации сил.
* * *
Отправляя в столицу, родные снабдили нас адресами неведомых людей, которые уже осели в Москве и кем-то нам доводились. Большинство из них, надо полагать, даже не подозревало о нашем существовании. Их адреса давались на крайний случай, если уж сильно прижмут обстоятельства. Поэтому такой возможностью практически никто не воспользовался.
У меня тоже был адрес двоюродного брата моей мамы — Гиго Бесолова. Он жил в подмосковном Подольске и был уже давно на пенсии. Об этом родственнике я часто слышал и всегда в предельно вежливых тонах. О нем говорили как об истинном интеллигенте, талантливом инженере, эстете и любителе всего прекрасного. Между тем, когда речь заходила о дядюшке Гиго, сестры его начинали многозначительно переглядываться и переходили на язык иносказаний. Это создавало вокруг объекта обсуждения некий загадочный флер. Все это подвигло меня на попытку поближе познакомиться с ним.
Добраться из Москвы в Подольск было достаточно просто: сесть на электричку и никуда не пересаживаться. На привокзальной площади в Подольске я обратился в справочную будку, предъявив адрес. С меня сразу потребовали оплату. Такая поспешность стала понятна, когда тетенька, сидевшая в амбразуре, вместо выдачи мне ориентиров высунулась из своего укрытия и пальцем показала на дом через дорогу.
Дядя был дома. Я представился. Родственник был несколько удивлен и озабочен. До этого он меня видел один-единственный раз, когда мне было пять лет. За это время я, наверное, несколько изменился, поскольку он меня узнал не сразу. Но затем последовали наводящие вопросы, которые рассеяли сомнения в моей идентичности.
Дядя Гиго жил один в большой однокомнатной квартире. Женат он никогда не был, и детей у него тоже не было. Хотя, опять же со слов его сестер, женским вниманием тот никогда обделен не был. Являл он собой аккуратного, хорошо сбитого лысоватого старичка небольшого роста. Даже дома он одевался со значением, был всегда чисто выбрит и надушен. Его однокомнатные апартаменты были со вкусом обставлены, причем здесь спокойно уживались предметы обихода разных эпох.
Вечер мы провели в беседах. Собеседником он оказался образцовым. Его русский завораживал. Невольно задавался вопросом: неужто так же он обращался к рабочим на своем заводе? Было ясно, что он весьма начитан, обладает глубокими познаниями в самых различных областях. Говорить с ним можно было на любую тему, он снабжал свои монологи такими любопытными и познавательными подробностями, что невольно самому хотелось побольше узнать об услышанном. Говорили о многом, но особо запомнились его рассказы о лошадиных скачках, бегах. Оказалось, что дядя Гиго старый лошадник и по молодости азартно играл на бегах. Регулярно посещал Московский ипподром, выезжал и на скачки в других местах. А затем так хорошо вник в тему, настолько узнал все секреты околоскачечных дел, что не только перестал играть, но и ипподром больше не посещал. Правда, книги о лошадях и гравюры с их изображением приобретал по старой памяти.
По его предложению остался переночевать. Когда уже готовились ко сну, раздался звонок в дверь. Звонившей оказалась молодая женщина довольно приятной наружности. Увидев гостью, хозяин заметно смутился. Представить меня труда не составило. Сложнее оказалось с ночной гостьей. Замысловатые объяснения на эту тему свелись к тому, что это дочь его старых знакомых. И прибыла она из Ленинграда — судя по всему, без предварительного уведомления. Уже втроем беседа наша стала пробуксовывать и свелась к чаепитию с переброской отдельными фразами. Стало очевидным, что ночевать нам придется в одной комнате, но, к счастью, нам без особых усилий удалось организовать уголки уединения. Когда я отчитывался об этом эпизоде сестрам Гиго, те многозначительно переглядывались и задавали наводящие вопросы. Видимо, мои доносы что-то подтверждали в выстроенных ими предположениях.
Следующий день был воскресным, и по сложившейся традиции дядя Гиго проводил его в Москве, где выполнял задуманную культурную программу. Он предложил нам поучаствовать в ней, на что мы с радостью согласились. Гвоздем программы стало посещение дворцового комплекса графов Шереметьевых, что расположен в Останкино. Для гостей этот выбор оказался неожиданным, но все увиденное и услышанное произвело большое впечатление. В указателях значилось, что это шедевр крепостного творчества. И дело было не только в архитектурном исполнении, но и в картинах и оформлении, выполненных теми же крепостными. И тут еще экскурсовод сообщил, что в былые времена дворян здесь ублажали артисты крепостного театра. Словом, впечатлений было много, и этот поход запомнился надолго.
Обогатившись пищей духовной, пришел черед и для пищи плотской. Гостеприимный хозяин пригласил нас в ресторан гостиницы «Националь». Это было элитное заведение, больше ориентированное на иностранцев, но дядя Гиго, скорее всего, был здесь завсегдатаем и столик для нас отыскали быстро. Меню лично у меня вызвало беспокойство, большинство блюд были мне неведомы. Видя мое беспомощное состояние, дядя сам за меня сделал заказ, который состоял из какого-то особого бульона, пожарских котлет и всяческих экзотических салатов. Десерт мне было предложено заказать самому. Я и брякнул, что хочу компоту. Доставленное «третье» производило впечатление. Фруктовый напиток был помещен не в привычные кружку или стакан, а в объемную посудину, больше напоминающую суповую тарелку. Это было круто.
Прощаясь, дядя обязал меня при любой возможности посещать его. Это было признанием — видимо, и я его чем-то впечатлил. Был он человеком в себе и в широком общении на старости лет не нуждался. Я обещал заезжать.
Но наша следующая встреча состоялась уже во Владикавказе, куда его после случившегося инсульта перевезли сестры. Но это уже был не тот человек. Вместо подтянутого лощеного пожилого джентльмена передо мной стоял больной старик с потухшими памятью и глазами.
* * *
Чтобы вести полновесную жизнь в таком мегаполисе, как Москва, следовало его географически освоить. Дело это непростое. Даже не все таксисты (особенно среди приезжих) знали, как проехать в пункт назначения, и интересовались дорогой у самих седоков. Большей части жителей столицы достаточно было знать центр города и микрорайоны своего обитания и работы. К этому можно было прибавить знание проезда к ближайшей родне, если таковая имелась, или друзьям, если успели их обрести. Что касается нас, то неведение нас нисколько не смущало. Казалось, искомая точка находится за углом.
Метро мы освоили достаточно быстро, а это было уже половиной успеха. Среди легко достигаемых объектов были Красная площадь с ГУМом, улица Горького (ныне Тверская) с Центральным телеграфом, где мы получали переводы и откуда звонили домой, Арбат с кафе «Валдай», кинотеатром «Октябрь» (еще одно место сбора, помимо телеграфа, южных осетин), самым крупным книжным магазином, парк Горького с многочисленными аттракционами и закусочными, стадион «Лужники» во время футбольных матчей, ну и, собственно, окрестности МГУ. Для начала этого вполне хватало. А случись надобность в освоении новых территорий, то и это проблемой для нас не являлось. Очень скоро уяснили, что станции метро — это своего рода эпицентры, вокруг которых концентрируются культурные, торговые и общепитовские заведения, различные офисы и другие полезные объекты. Поэтому удаляться от них смысла не имело, если не считать какой-нибудь особый случай, предусматривающий точечное посещение. Впрочем, выходы в свет, по мере приближения вступительных экзаменов, теряли свою актуальность.
Отправляя меня на покорение столицы, родители наказали всей отъезжающей группе выполнить одну важную функцию. А именно — купить мне костюм. Считалось, что на экзамен абитуриент должен явиться в костюме и желательно при галстуке. Полагали, что такое облачение должно произвести самое благоприятное впечатление на экзаменаторов. Нас самих эта униформа устраивала в том плане, что обилие карманов и тыльная часть пиджака позволяют комбинировать, использовать варианты, в том числе и с сокрытием шпаргалок.
К поручению наши отнеслись предельно серьезно. Было принято решение покупку осуществить безотлагательно. Для реализации плана, конечно, был выбран ГУМ. Впрочем, выбора как такового не было: других магазинов, где торгуют мужской одеждой, мы просто не знали. К тому же ГУМ являлся сакральным торговым центром всего необъятного Союза. Всем прибывшим в столицу следовало отметиться в этом средоточии продаж и покупок хотя бы потому, чтобы утвердительно, по возвращении домой, ответить на вопрос: «Был ли ты в ГУМе?»
Еще плохо ориентирующиеся в московских просторах, но уверенные в том, что все делаем правильно, в ГУМ мы попали необычным способом. Выйдя из метро, мы каким-то образом оказались в Александровском сквере у обелиска Неизвестному солдату. Это нас нисколько не смутило, и мы уверенно двинулись всей группой через Красную площадь к манящему фасаду ГУМа. Но режимность этого места нам была неведома. Как оказалось, посещение Мавзолея было разрешено всего в течение часа в полдень. В это время движение по площади было запрещено. А к Мавзолею выстраивалась дисциплинированная километровая очередь. Милиция опомнилась с опозданием, обнаружив нас, когда мы уже пересекли половину площади. Решив спешно исправить свою оплошность, те решительно втиснули нас в очередь, которая пришла поклониться мумии вождя, причем в финишную ее часть. Но здесь существовали свои строгие правила поведения. Например, нельзя было держать руки в карманах, не разрешалось разговаривать, а передвигаться следовало степенно с дозированной скорбью на лице. Уже внутри Мавзолея нас провели мимо останков с такой скоростью, что полноценно узреть и впечатлиться не удалось. По выходу полагалось пройти вдоль кремлевской стены, в которую были вмурованы урны с прахом самых выдающихся граждан страны. Большей частью это были партийные и хозяйственные деятели, военачальники, ученые-технари. Имена многих из них мне ни о чем не говорили. Позже по справочникам узнал об их сфере деятельности и достижениях. И осталось загадкой, каким образом некоторые из них оказались среди избранных.
О том, что ты неотвратимо приближаешься к главному магазину страны, свидетельствовало несколько факторов. Еще не видно было самого здания, а уже заметно сгущение людских масс и их четкое расслоение на тех, кто шел туда, и тех, кто возвращался оттуда. Это был визуальный маркер. Но был еще один, и более мощный — обонятельный. Подходы к универмагу были густо пропитаны смешанным запахом свежемолотого кофе и вареной колбасы. И тот и другой продукт обретали свое неповторимое обонятельно-вкусовое проявление именно здесь, и нигде в другом месте. Удивляет, что под этот феномен никакой основы так и не подвели. Ну а простых покупателей, как в воронку, неведомые силы затягивали в правый отсек центрального ряда первого этажа магазина, откуда, собственно, исходили все эти ароматы. Бутерброд с колбасой, запиваемый кофе, примирял любого с действительностью. Здесь же все это можно было залакировать мороженым, которое также имело свою особую консистенцию и вкус.
Отведав гумовских вкусностей, можно было неторопливо продвигаться к цели посещения. То, что у меня оказалось много болельщиков, процесс нисколько не ускоряло — скорее, наоборот. Критерии покупки были обговорены заранее: цена, современный стиль, функциональность. Но здесь мнения стали расходиться. Одних не устраивал фасон, других — цвет, третьих — денежный эквивалент. Достижение консенсуса явно затягивалось. Блуждание по этажам и линиям от одной одежной секции к другой явно утомляло. Послышались даже робкие предложения спуститься в колбасно-кофейный рай и там предметно обсудить создавшееся положение. Но больше всего нескончаемые поиски надоели мне самому, и я сделал выбор. Он, конечно, вызвал замечания и возражения, но они звучали несколько вяло и неубедительно. Оставшись при своем мнении, мои друзья решили больше не утомлять себя попусту. Позже, уже дома, отчитываясь перед моей родней, каждый из моих сопровождающих сообщал, что, если бы к его мнению прислушались, то выбор был бы куда удачнее, практичнее и финансово привлекательнее.
ГУМ после этого знаменательного похода я посещал еще неоднократно. Нетрудно было понять, что здесь свой мир, свои порядки. Провинциалы, попавшие в центр торгового изобилия, вычислялись сразу — и становились легкой добычей всяких спекулянтов и жуликов, а то и самих продавцов. Кормилась здесь и многочисленная когорта перекупщиков, которые являлись в ГУМ как на работу. У них были свои информаторы, которые сообщали, небескорыстно конечно, когда и в какую секцию «выбросят дефицит». Были ли это мужские сорочки, босоножки, косметика или пыжиковые шапки, значения не имело. Все шло на перепродажу с известной наценкой. Но завладеть желанным, даже оперативно воткнувшись в очередь, не всегда получалось. Страсти разгорались, у прилавков разворачивались битвы, влекущие травматизм и требующие вмешательства наряда милиции.
* * *
Так уж устроен человек, что, оказываясь на чужбине, он в первую очередь начинает искать своих сородичей. Дело понятное — каждый нуждается в опоре и поддержке, а это могут обеспечить только свои. В то время во всех московских вузах училась югоосетинская молодежь. Хорошо известны были те, кто обучался в самых престижных. Но была каникулярная пауза, и многие из них уехали из столицы. Оставшиеся подрабатывали или подчищали хвосты. Брат одного из наших, например, подрядился в поездные проводники. Между сменами навещал нас и делился богатым студенческим опытом.
Но случались и знакомства. Особенно запоминающееся пришлось на период, когда мы еще проживали в общежитии основного корпуса. Был теплый вечер, и все окна были распахнуты. Мы отдыхали за чаем после утомительной муштры. И вдруг откуда-то послышалась осетинская музыка. Кто-то неумело наигрывал на балалайке. Акустика в колодце между корпусами была такой, что маломальский звук охватывал весь периметр. Мы дружно высунулись из окна, но определить, откуда звучит музыка, и тем более увидеть, кто за этим стоит, было невозможно. Тогда кто-то из наших по-осетински прокричал, чтобы музицирующие отозвались. Музыка оборвалась, но ответа не последовало. Это показалось нам обидным, и тогда кто-то из нас весьма внятно выразил на всю округу свое, мягко сказать, неодобрение. Только тогда последовала реакция. Ответ был более чем лаконичен: он состоял из номера комнаты.
Туда мы всей гурьбой незамедлительно направились. Ожидали, что увидим сверстников. Но нас встретила небольшая группа старшекурсников и аспирантов. Это была уже совершенно другая возрастная и весовая категория. От нас, несмышленышей, до этих познавших все прелести московского бытия земляков пролегала пропасть. Ни мы, ни тем более они не ожидали подобной встречи, поэтому с самого начала возникло некоторое напряжение. Нас с интересом разглядывали, а посмотреть было на что: несмываемые цхинвализмы нашего облика производили впечатление даже на видавших виды москвичей.
Узнав о наших планах, старожилы удивленно переглянулись. Все они, как оказалось, были гуманитариями и считали, что в Москве можно совершенствоваться только в этом направлении. А тут целый косяк молодых людей, одержимых математическим будущим. Как всегда, стали нащупывать родственные корни, и, как всегда, они нашлись. С большинством из этих ребят довелось через лета встречаться, общаться и даже дружить. Среди них был тогда еще журналист и исполнитель, а впоследствии художник, мой однофамилец Валан Харебов. А с Дзерассой Кабисовой я долгое время работал в отделе экономики нашего научного института и, более того, трудилcя в одном с ней кабинете.
Наша встреча затянулась за полночь. Хозяева поили нас чаем с печеньем и задавали вопросы, больше о цхинвальских делах. Мы расширенно и красочно отвечали, нас вежливо слушали, прерывая наши живописания репликами. Прощаясь, договорились о новых совместных посиделках. Но их более, увы, не случилось: у каждого находились дела и было не до праздного времяпровождения.
* * *
А между тем время экзаменов неумолимо приближалось. Не знаю, как теперь, но тогда абитуриенты были окружены особой заботой: это и возможность бесплатного проживания в элитных общежитиях, и решение всех бытовых проблем. Для нас ежедневно проводились консультации, нам предоставлялись варианты экзаменационных заданий разных лет с комментариями и решениями, нам позволяли пользоваться библиотеками и читальными залами. Словом, учись не хочу.
С этим все было в порядке, но беспокоило другое. В тот год конкурс именно на мехмат МГУ был запредельным. К тому же со всего Союза сюда устремились все победители союзных математических олимпиад, а они пользовались особыми льготами. Стало ясно, что пройти отбор можно только при условии сдачи всех экзаменов на одни пятерки. При этом первым экзаменом сделали письменную математику, что предполагало более чем половинный отсев. Выступили мы неудачно, дотянуть до высшего балла не смог никто. Тут все стали просчитывать варианты по дальнейшим действиям. Один только Феликс Тадтаев (о нем речь подробнее пойдет позже) сразу заявил, что от своего не отступит и обязательно покорит эту цитадель. Чтобы ничего ему уже не мешало, он даже избавился от аппендицита — и уже на следующий год с блеском поступил и в положенное время впечатляюще завершил обучение на самом элитном факультете самого престижного вуза страны.
Вступительные экзамены в МГУ отличались одной особенностью. Они проводились на месяц раньше, чем во всех других вузах Союза. Таким образом, провалившиеся здесь могли спокойно поступить в любой другой институт в общепринятое время. Этой возможностью многие и воспользовались.
Тут пришло сообщение, что Северо-Осетинский госпединститут преобразовывается в университет с изменением учебных программ, защитой дипломов вместо госэкзаменов и увеличением сроков обучения. Я решил умерить аппетиты и попробовать поступить в вуз, находившийся тогда в шестичасовом удалении от родного дома. Но теперь уже ни о каких математике и физике речь не шла. Говоря откровенно, и до этого душа к этим дисциплинам не лежала. Я даже не представлял себе будущего пребывания в этой среде. Поэтому в СОГУ подался в географы. Здесь мне было вполне комфортно, хотя потом оказалось, что и это был транзитный вариант.
* * *
Во годы студенчества мои пути с Москвой разошлись. Почти все время занимал учебный процесс. А во время каникул подряжался на какие-либо работы, чтобы обеспечить себе мало-мальски достойное проживание. Вначале это был стройотряд, который прокладывал железную дорогу близ пострадавшей от землетрясения Махачкалы. Затем в течение двух сезонов исполнял обязанности инструктора по горному туризму Зарамагской турбазы, водил туристов через Рукский и Мамисонский перевалы. А на последних курсах летом работал в сводном отряде, который проводил исследования в районе строительства Транскама. Когда удавалось вырваться домой, встречался с друзьями, которых раскидало по городам и весям страны. Те, кто обосновался в Москве, бодро сообщали, что столица стоит на месте и ничто ей, кроме «набежавших», не грозит.
К концу учебы стал специализироваться на физической географии, а точнее, на геоморфологии (следствие моей работы на Транскаме). Дипломный проект был посвящен изучению речных долин Зарамагской котловины. Работа была пионерской, и ею заинтересовались сразу два центра, где углубленно занимались этим направлением географии — Харьковский и Казахский университеты. Поступили даже предложения продолжить работу в их лабораториях. К тому же в Алма-Ате геоморфологией занимался академик Медоев, который очень хотел иметь в преемниках кого-то из своих. Но прежде следовало получить диплом и сделать выбор.
Конечно, этот результат никто официально не фиксировал, но факт остается фактом: так случилось, что Северо-Осетинский государственный университет имени Коста Хетагурова первым окончил я. Но это не следствие каких-то моих личных талантов и способностей, а невероятное стечение обстоятельств. Дело в том, что из студентов первого университетского выпуска мало кто решался завершить обучение защитой дипломного проекта, большинство решили не рисковать и по старинке сдавать государственные экзамены. «Защитники» выходили на финиш раньше «сдавальщиков». А из первых раньше всех перед экзаменационной комиссией предстали именно мы — географы. Дипломные работы вынесли на обсуждение четверо из курса. Из них первым на защиту вызвали меня, поскольку остальные трое попросили время на подготовку. Защита прошла успешно, но только много позже я узнал, что первым окончил СОГУ, и об этом сегодня кроме меня никто не знает. Да и не столь это сейчас важно.
Позже случилось еще одно стечение обстоятельств, но уже печальное. В день, когда я получал диплом в Орджоникидзе, в Цхинвале скончался отец. По принятым определениям — скоропостижно. Иначе говоря, лег спать и не проснулся. Было ему 67 лет. В том же возрасте умер мой брат Юрик. Поэтому меня предупредили быть особо осмотрительным в этом возрасте и более тщательно следить за своим здоровьем. Эту ветку я благополучно проскочил.
* * *
Итак, планируемые празднества заменились траурными делами. Конечно, и планы на будущее надо было менять. Совершенствование полученных знаний вдали от дома временно отменялось. Близкая родня, искренне выражая мне сочувствие, не забывала напомнить, что теперь маму одну оставлять нельзя. Я остался в Цхинвале, но понятия не имел, чем заняться. Физгеографов-одиночек просто не существует. Для них нужны группы единомышленников, специализированные лаборатории, экспедиции, особый профессиональный инструментарий. С моим дипломом можно было пойти в школу учителем географии или даже читать лекции на существовавшем тогда геофаке нашего пединститута. Но к преподавательской деятельности душа не лежала ни тогда, ни позже.
Поисками работы я себя особо не утруждал, пустив все на самотек. Зато этой проблемой серьезно озаботились мои родные, близкие и просто знакомые. То и дело предлагались какие-то варианты с перспективами и приемлемыми окладами. Приглашали даже на работу в горком партии, при этом моя тогдашняя беспартийность никого не смущала. Но я, только что окончивший вуз, менее всего хотел ставить крест на полученных знаниях.
Наконец мне сообщили, что есть место в нашем научно-исследовательском институте, что его дирекции о моем существовании известно и она готова провести со мной собеседование. Особо ни на что не надеясь, я взял свой диплом, дипломный проект и пошел на смотрины. Встретили меня хоть и строго, но вполне корректно и благожелательно. Мои бумаги им, судя по всему, понравились. Но когда мне объявили, что вакансия есть только в отделе экономики, я загрустил. Экономика и физическая география точек соприкосновения не имеют. Каким-то условным передаточным звеном здесь может служить разве что экономическая география. Этот предмет я в полной мере изучал, но никогда в нем не специализировался. Увидев мое замешательство, замдиректора Вахтанг Дмитриевич Цховребов — самый строгий и требовательный из тех, перед кем я предстал — предложил временно оформиться, а месяца через два представить расширенные соображения о том, чем конкретно буду заниматься и насколько это будет отвечать научной направленности института.
Посадили меня в один кабинет с двумя учеными дамами, которых мое появление сильно удивило. Дело в том, что в те достославные времена сотрудниками института были почти сплошь доктора и кандидаты наук, корифеи, золотой фонд осетинской науки. Люди серьезного возраста, с богатым жизненным опытом и непростой судьбой. На их фоне я, вчерашний выпускник вуза неполных двадцати трех лет, выглядел странновато. Такого в стенах почтенного научного заведения еще не видели. Да и сам я часто задумывался: а зачем я, собственно, нужен? Достижений — никаких, перспективы — туманные, чего от меня ожидать — вообще неясно. Подозреваю, что меня приняли для того, чтобы хоть как-то понизить средний возраст сотрудников института.
По мере того как мои соседки по кабинету пытались через наводящие вопросы узнать, что я такое, они все более озадачивались. Им было непонятно, каким ветром молодого географа занесло к экономистам и в чем он преуспел, что так стремительно внедрился в славный коллектив. Объяснить подобное можно было моим близким родством с кем-то из дирекции. Но дамы ничего против меня лично не имели, я никому дорогу не перебегал, ничьи интересы не затрагивал. Пожалуй, им было даже любопытно, чем все дело закончится, сумею ли я прижиться. Они бы и рады были мне помочь, но не знали как, тем более что и сам я не представлял, чем конкретно заняться. На всякий случай они завалили меня книгами по экономике и посоветовали их проштудировать. Что касается заведующего нашим отделом Виктора Сикоевича Техова, то он сразу взял меня под плотную опеку, не забывая при случае напомнить, что он очень на меня надеется.
На первом этапе я ломал голову над тем, как связать географию с экономикой. И, пожалуй, нашел приемлемый выход, решив заняться экономикой труда и демографией. Последняя только начала выкристаллизовываться как наука, и ею серьезно занимались только в Москве, а по принятому академическому реестру ее зачем-то включили в орбиту экономической науки. Таким образом, мой выбор имел компромиссную подоплеку. В то время институт выпускал свой ежегодный сборник научных работ, и я через три месяца после поступления сдал В. Д. Цховребову, ответственному за издание, статью по экономике труда. Тот вскинул брови и с удивлением воззрился на меня, не ожидая, видимо, от меня такой прыти. Но тут не было никаких инноваций и научных откровений. Я просто использовал уже хорошо известные и отработанные методологии, другое дело, что в отношении Южной Осетии они были применены впервые. Как бы то ни было, но именно эта публикация окончательно утвердила меня в качестве младшего научного сотрудника ЮОНИИ, чем я несказанно гордился.
* * *
Столь подробное отступление от московской темы в пользу институтской вызвано тем, что именно ЮОНИИ станет отправной точкой на пути к освоению столичных просторов.
За полгода пребывания в стенах института я стал помаленьку осваиваться и полноценно вливаться в этот неординарный коллектив. Ученые мужи относились ко мне вполне благожелательно, подбадривали, помогали при необходимости. Вместе с тем моя особа все еще вызывала любопытство, и каждый по своему усмотрению выстраивал отношения с молодым коллегой, которые были слегка ироничными, ненавязчиво покровительственными, а в целом весьма дружелюбными. Более опытные и лучше ориентирующиеся в разных жизненных обстоятельствах не скупились на советы. Так, профсоюзный активист Иван Цховребов настоял на том, чтобы я сразу по зачислении в штат написал заявление на получение квартиры и приобретение автомобиля. Он мудро полагал, что это никому не повредит. То, что прошения тут же будут удовлетворены, речи не было, но это был задел на будущее. Квартира после женитьбы и рождения детей мне бы точно не помешала. Бывали времена, когда в нашей половине дома обитало до восьми человек. Трижды я был близок к осуществлению жилищной мечты. Но каждый раз оказывался некий «более нуждающийся», и я уступал нажиму на мою сознательность. И если сегодня существуют какие-то списки на получение квартиры, хотелось бы знать, есть ли среди них «очередники» с почти полувековым стажем (мое заявление датируется октябрем 1973 года). Что касается личного автотранспорта, то автомобиль никогда не был пределом моих мечтаний. Я осознанно принадлежал и продолжаю принадлежать к гордому племени пешеходов.
Была у нас и институтская стенгазета — обязательный элемент любого учреждения, организации или предприятия. Редактором ее был поэт Хаджи Дзуццаты. Эта общественная нагрузка была для него в тягость, но ему ее навязали, видимо, потому, что он считался самой творческой личностью из всех. Собрать материалы на очередной выпуск было проблематично. Подкатить к признанным корифеям с предложением начиркать статейку для «стенухи» было нереально, а добровольцев попросту не было. Поэтому когда я попал в поле зрения Хаджи, он оживился и на время вышел из своего меланхоличного состояния. Он сказал, что я включен в редколлегию институтской стенгазеты, и обязал в кратчайший срок написать статью, причем непременно на осетинском языке. При этом о чем писать, оговорено не было. Через сомнения и терзания я сподобился на некий текст. К моему удивлению, моя писанина Хаджи понравилась, и позже он в разных компаниях вспоминал о своем иезуитском задании и о моем героическом выполнении его. Что касается самой стенгазеты, то номер с моей статьей оказался последним. Наш печатный орган угас как анахронизм, несоответствующий высокому предназначению нашей академической структуры.
В новом коллективе мне было так комфортно, атмосфера была столь благоприятной, отношение старших коллег таким дружелюбным, что приходила убежденность, что в моей трудовой книжке будет только одна запись. Кто бы знал, насколько все изменится! Развал Союза, агрессия Грузии против Южной Осетии, борьба за выживание и свою независимость перечеркнули все планы, сделали будущее непредсказуемым. А каждому из нас пришлось делать выбор, находить свое место в сложившейся реальности.
Но до этого было еще далеко, и я продолжал пребывать в благостном состоянии. И тут случилось нечто непредвиденное — мне пришла повестка из военкомата. Иными словами, приглашение на срочную службу в армию. Я понес бумагу в дирекцию. Там ее долго изучали, вертели в руках, пытаясь понять скрытый смысл простого и вполне конкретного текста. Был созван большой совет, где загадочное послание обсуждали на все лады. Вывод, который меня вполне удовлетворил и успокоил, был следующим: из института в армию никого и никогда еще не забирали, поэтому и мне беспокоиться не стоит. При этом как-то забыли, что некоторые сотрудники являются участниками Отечественной войны, а иные служили в армии, правда, призвали их из других мест. Были подняты некие юридические положения, в которых наша ситуация комментировалась столь туманно и двусмысленно, что решили на них не зацикливаться. Консультации со знающими людьми особой ясности не добавили. В общем, решили, что беспокоиться не о чем и все само собой рассосется.
Другого мнения были ответственные за призыв. В отношении меня у них имелись совсем другие планы. Происходило планомерное пошаговое подтягивание к военной службе. Была пройдена медицинская комиссия, собеседование в Тбилиси. А мне все твердили, что все это пустяки и не стоит обращать на них внимания. И только когда пришло предписание явиться с вещами в определенный день и час, стало ясно, что шутить никто не намерен и отвертеться не удастся. После этого мои «болельщики» по-новому взглянули на обстановку и завели совсем другие разговоры. Мне было сказано, что любой настоящий мужчина просто обязан пройти армию, что защита Отечества — священный долг каждого, что год пролетит быстро, а обретенный мною опыт пригодится в жизни, и много чего еще. Коллектив дружно и обстоятельно готовился к моим проводам в армию. Событие приобрело общеинститутский масштаб и продлилось несколько дней. Прощание оказалось настолько теплым и содержательным, что продолжало греть меня все время армейской службы.
Куда нас направляют, стало известно уже в пути. Сначала нас собрали в Москве (в город, конечно, не пустили), а уже оттуда транспортными самолетами доставили в столицу ГДР Берлин. Служить нам предстояло в составе Группы Советских войск в Германии. Я попал в отличную роту отличного батальона отличного полка. Знающие люди скажут, что в таких подразделениях служат без дураков и по полной. Тогда в обычных частях в самом Союзе офицеры не знали, чем занять солдат, а некоторые из них, как мне признавались, за время службы ни разу не стреляли. У нас же, напротив, не было минуты свободного времени. Мы стреляли днем и ночью на стрельбищах, в тирах, с боевых машин, бегали кроссы, занимались строевой подготовкой. Два раза в день нам устраивали забег на «три версты». Я не курил, и с этим проблем не было, приходил одним из первых. Сложнее было с турником. Здесь я разве что научился красиво висеть. Но в нашей образцовой роте служил мой однофамилец и односельчанин Заур Харебов. Кросс он завершал, еле передвигая ноги, но на турнике был настоящий бог. Во время очередной армейской проверки наш ротный мечтательно приговаривал: «Вот бы из этих двух Харебовых сделать одного бойца, цены бы ему не было!»
В нашей роте было много выходцев из Средней Азии. В спортивном плане они не преуспевали, зато отлично стреляли. Пользуясь их стрелковым талантом, офицеры забирали ребят на охоту — если звероубийство можно назвать охотой. Их просто завозили в один из заказников, эдакий край непуганого зверья, позволяющего подойти к себе на расстояние вытянутой руки. Добыча всегда была обильной, оставалось не попасться на глаза егерям и подобрать все до одной стреляные гильзы.
Так вот, эти восточные ребята были довольно смуглы. Другие служаки тоже успевали загореть. Меня загар почему-то не брал — я просто розовел, и с меня слезала шкура. Как-то во время одного праздника в окружном городе решили провести спортивный парад, и нашу роту, как всегда, отрядили от всего полка на это действо. Мы, конечно, роптали, видя, как остальные отдыхают, а мы безостановочно репетируем проход колонной. От нас, собственно, ничего особого не требовалось. В одних трусах нам надо было четким шагом пройти мимо трибуны. За неделю до праздника провели генеральную репетицию. Мы четко выполнили свой проход, но тут какой-то генерал узрел мои бледные телеса среди смуглых фигур азиатов. «Это что за хрен на блюде?!» — завопил он. Ему объяснили. Вместо того чтобы просто изъять меня из «коробки», генерал приказал за неделю довести меня до нужного цвета. Меня освободили от всех дел и отправили жариться на солнце. Ничего путного из этого не вышло, я приобрел багровый тон и покрылся волдырями. Но решили, что и так сойдет и засунули меня в самую середину «коробки». Наша минута славы длилась менее самой этой минуты, а на меня внимания никто не обратил, и мое самопожертвование оказалось напрасным.
Через три-четыре месяца службы в роте мотострелков меня вызвали в штаб и сообщили, что переводят меня на должность фактического комсорга полка. Формальным комсомольским лидером был офицер в звании старшего лейтенанта, который старательно зачитывал мои доклады на всяких собраниях и конференциях и относил мои отчеты в штаб полка. Мой перевод связан был не только с тем, что у меня было высшее образование, также вспомнили, что прибыл я из научного института, а таких бойцов у них доселе не было. Но более всего склоняюсь к версии, что тут постарался ротный командир. Начинающий карьерист (а таковых в ГСВГ было большинство) на дух меня не переваривал по причине моего образовательного статуса. Вот он и сбагрил меня с повышением. Теперь я вместо плаца, полигона и стрельбища сидел в кабинете, занимался писаниной и таскал книги из библиотеки, которая располагалась через стенку.
У моего нынешнего положения было одно преимущество — выход в город. Большинство бойцов полка за два года службы ни разу не выходили за стены гарнизона, разве что на учения. А меня регулярно немцы приглашали на все мало-мальски значимые мероприятия, начиная от местных праздников и кончая партсобраниями. Так уж было принято: советское присутствие должно было быть тотальным, ощущаться во всем. А поскольку солдатам в город можно было выходить только в сопровождении офицеров или прапорщиков, то желающие меня эскортировать выстраивались в очередь. Каким-то образом сложился порядок: любое мероприятие завершать застольем. Поэтому моих сопровождающих больше привлекали халявные выпивка и закуска. Дошло до того, что и спортивные соревнования между «оккупантами» и местными сопровождались обильным распитием горячительных напитков. Запомнился один шахматный матч, когда организаторы умудрились начать турнир с застолья. Что потом творилось на шахматных досках — не передать словами.
Кроме того, меня подрядили читать лекции немцам на тему социалистического братства и светлого коммунистического будущего. Зачитав обязательные тексты, я обычно проваливался в историю и особенно красочно описывал, как осетинский царевич Давид-Сослан победил Ричарда Львиное Сердце. Эта история настолько нравилась слушателям, что очень скоро меня самого стали называть «Давид-Сослан», поскольку правильно произнести мое имя они были не в состоянии. Мое усердие в плане просвещения масс было вознаграждено самым неожиданным образом. За пару недель до завершения службы меня пригласили в город на партийную конференцию. На этот раз меня сопровождали прикомандированные к полку гэбисты. В зале кроме меня от полка был только командир, который выступил с речью. В конце состоялись награждения, и среди отмеченных оказались комполка и я. Нас отметили медалью «Активист социалистического труда». Полковник, который меня и так недолюбливал, во время моего награждения, сопровождавшегося одобрительным гулом тех, кто меня знал, просто позеленел от злости. Но я был уже фактически натурой уходящей, и репрессий не последовало.
Кстати, то была уже вторая награда, которой меня удостоили. Первая пришла из Москвы, точнее, из ВДНХ — за техническое творчество молодых.
* * *
Во время контактов с местными я успел кое с кем сблизиться, прежде всего из тех, кто хоть как-то изъяснялся на русском. Среди них был и учитель русского языка Рейнхольд Дауме, вполне прилично знавший свой предмет. Уже находясь в аспирантуре, мне довелось с ним еще раз встретиться — конечно же, в Москве. Для учителей русского из ГДР устраивались регулярные курсы повышения квалификации при МГУ. Мой немецкий знакомый оказался в одной из таких групп, и проживали они в общежитии на Шаболовке. Что удивительно, все «русисты», исключая Рейнхольда, владели русским на уровне канцлерин Ангелы Меркель.
* * *
Так пролетел год армейской жизни, служба закончилась, и нас отправили на родину. Самолет летел до Волгограда, но я уговорил сопровождающих и высадился в Москве. Здесь перебрался на нужный аэродром, долетел до Тбилиси и в тот же день был дома. Таким образом, Москва стала отправной и финишной точкой в моей армейской биографии.
Не отвлекаясь на послеармейский «отходняк», я явился в институт на восстановление. Там мне обрадовались: и в словах, и в поведении моих коллег проскальзывала некоторая доля вины, что не получилось в свое время отмазать меня от военной службы. Но общая направленность приветственных речей сводилась к тому, что я возмужал и окреп, а сейчас следует упорно продвигаться к научным вершинам. Для начала дирекция чуть ли не в приказном тоне обязала меня уже осенью («дембель» случился весной) сдать аспирантские экзамены. Об этом, как оказалось, уже была достигнута договоренность с АН ГССР, составной частью которой был и наш институт. Пришлось вспомнить студенческие годы и засесть за учебники.
Ближе всего к моей демографической тематике подходил институт экономики и права Академии наук Грузии, куда я и направился для сдачи документов. Даже в то время поездки в Тбилиси особого удовольствия не доставляли, хотя довелось почти один учебный год провести в этом городе, правда, в режимных интернатовских условиях — в знаменитой математической школе имени Комарова. Наши чувствовали себя здесь не в своей тарелке. На официальном уровне к нам относились подчеркнуто корректно, а в быту собеседники тщательно подыскивали слова, чтобы ненароком не обидеть или не поставить в неловкое положение. Так вели себя в цивилизованных обществах с неграми и евреями. То же сейчас происходит на Западе в плане расовой толерантности.
Меня сразу принял директор института академик Паата Гугушвили. Это был благодушный старик больших размеров. От научной деятельности он уже отошел, ограничив свои функции директорствованием и участием в различных представительских мероприятиях. Он пользовался большим авторитетом не только в научных, но и политических кругах, входил в элиту грузинского общества. Его веселый нрав и незлобивость создавали вокруг него позитивный фон, и друзей у него было многим больше, чем недоброжелателей.
В момент нашей первой встречи он находился в весьма благостном состоянии. Он только что побывал в Швеции, где во время экскурсии на металлургический комбинат «увел» какие-то особые плоскогубцы. Рассказ об этом с последующей демонстрацией трофея стал неотъемлемой частью ученых советов, собраний, встреч на разных уровнях. Меня он принял весьма благожелательно, хотя скоро признался, что пока не знает, что со мной делать. Дело в том, что во всем институте не было ни одного демографа и «пристегнуть» меня к кому-либо было затруднительно. Поэтому Паата Виссарионович принял соломоново решение: он лично становится моим научным руководителем, а я спокойно сдаю кандидатские минимумы. При этом он обязал меня приезжать на ученые советы и отчитываться о работе. Свои речи я произносил на русском языке, а затем директор комментировал мое выступление уже по-грузински (считалось, что этим языком я не владею). Но моих скудных знаний хватало, чтобы понять: шеф предлагал кое-кому брать с меня пример. Затем он приглашал меня на приватную беседу, и мы говорили на разные темы, как правило ненаучные. В то время в среде грузинской интеллигенции было обычным делом объявлять о своих каких-то, пусть и отдаленных, осетинских корнях. Вот и наш академик не раз подчеркивал, что бабушка его супруги была осетинкой. Видимо, для большей убедительности он меня с ней познакомил. Но чисто визуально определить кровное соответствие лично для меня было затруднительно, приходилось верить на слово.
Кандидатские экзамены я сдал нормально. Особенно запомнился тот, где меня проверяли на знание английского языка. Помимо выполнения разных заданий и ответов на вопросы, существовал главный тест. Перед экзаменами нам выдали книгу на английском, ее следовало целиком прочесть, а потом по указке экзаменатора читать и переводить с любого места. Мне попалась книга о Монгольской Народной Республике, с которой я изрядно намучился. И тут я пошел на хитрость — вложил в книгу в определенном месте карандаш и так надолго зафиксировал. Позже, при произвольном раскрытии, книга разворачивалась на нужных мне страницах. Фокус сработал. Экзамен принимали две женщины. Когда дело стало подходить к концу, та, что помоложе, поинтересовалась у коллеги постарше, как меня оценить. На что ей по-грузински наставительно было сказано, что претендентам из Цхинвала приходится ставить или отлично, или неуд, поскольку они знают язык либо достаточно хорошо, либо не знают вообще.
В течение двух месяцев я прилежно приезжал в Тбилиси и являлся в институт. С каждым разом такие визиты все более убеждали меня в своей бесполезности. Единственным светлым воспоминанием от этих поездок было потребление пары стаканов местного лимонада — «вод Лагидзе», овеянных легендами и оставивших многолетнее послевкусие. К этому можно добавить и пару настоящих мясных сосисок (цхинвальцев очень веселило, что сосисочная звучала здесь как «сасасисо», а буфетчик как «месасисе». Прямо какой-то японский триллер). Правда, обратная дорога с тряской в рейсовом автобусе значительно притупляла это гастрономическое удовольствие.
В институте мне некому было помочь в моей работе, и вовсе не по причине вредности или нежелания. Здесь все относились ко мне подчеркнуто уважительно. Но в профессиональном плане это не имело значения. Демографическая наука здесь не дошла даже до зачаточного состояния. Да и мой наставник стал понимать, что время восторгов по поводу моего «сказочного» явления стало проходить и следовало хоть что-то предпринять. У академика уже были две аспирантки, но те хотя бы находились при делах: заваривали чай, сооружали бутерброды, переписывали тексты, носили книги из библиотеки. Они даже ездили вместе с шефом в командировки. Использовать меня в том же ключе было затруднительно. Дело застопорилось…
Но тут мой научный руководитель призвал меня к себе. На столе лежали знаковые шведские плоскогубцы, что свидетельствовало о серьезности разговора. Паата Виссарионович на сей раз сразу приступил к делу. Он прямо сказал, что делать мне здесь больше нечего, а торчать все время только для защиты диссертации — это потеря самого ценного в жизни времени. Здесь, по крайней мере, именитый ученый поступил честно, даже в ущерб своему научному авторитету и в чем-то снижая профессиональную состоятельность самого института. Но тут прежде всего учитывались сугубо мои интересы, о чем по сей день сохранилась признательность.
Предложенное мне решение оказалось весьма неожиданным, что в первый момент вызвало растерянность. Академик сказал, что вовсе не собирается отказываться от меня в качестве аспиранта, но будет лучше для всех, если я найду себе научного руководителя в Москве. Причем институт обязуется своевременно выплачивать мне стипендию (как потом оказалось, она была на 5−10 рублей выше, чем у моих московских коллег, что меня сильно грело). Говоря проще, мне предлагалось юридически пребывать в Тбилиси, а физически — в Москве.
Продолжение следует.