Автобиографическая повесть
Продолжение. Начало см.: Дарьял. 2025. № 1.
Часть 2
Плевое ли дело найти себе руководителя в столице, без серьезной протекции тут было не обойтись. Кому, скажите на милость, нужен провинциал, к тому же с географическим образованием, которому требуется научный руководитель — демограф, которых тогда по всему Союзу можно было пересчитать по пальцам двух рук? Начать искать вслепую было делом бесперспективным.
Но тут мне крупно повезло, причем трижды подряд. В те времена то и дело выдвигались какие-то инициативы и проекты для поощрения передовиков и активистов всех мастей, которых собирали в Москве. И кому-то пришло в голову собрать со всего СССР молодых ученых и в качестве награды сфотографировать их в Кремле. Грузия получила свою разнарядку в двадцать человек. А уже внутри нее по одной вакансии были отданы Южной Осетии и Абхазии. Всего в Москве собралось порядка пятисот молодых ученых со всей страны. В их числе оказался и я.
Молодым дарованиям был устроен теплый, достойный прием. Расселили в лучших гостиницах, кормили как в цековских санаториях. Была разработана обширная культурная программа с посещением выставок, музеев, театров и концертных залов. Не обошлось и без обязательного посещения ВДНХ, Мавзолея и «Горок Ленинских». Апофеозом всего было фотографирование в Георгиевском зале Кремля. Нас разделили на группы по 30–40 человек, выстроили как в хоре в несколько рядов, где на переднем плане оказались члены ЦК и Правительства, депутаты ВС, маститые ученые, полководцы и всяческие другие лауреаты и орденоносцы.
Но поскольку это были молодые ученые, то была задействована и Академия наук СССР, чтобы продемонстрировать гостям достижения советских ученых, деятельность научных центров. Чудесным образом грузинскую делегацию отправили для знакомства в Институт экономики АН СССР. Нас встретила группа академиков и профессоров, устроили нам экскурсию. Затем в актовом зале рассказали об истории института, его достижениях, основных направлениях деятельности. Одним из выступивших перед нами был доктор экономических наук Михаил Яковлевич Сонин. С его трудами я был знаком. Строго говоря, демографом он не был, в основном занимался экономикой трудовых ресурсов. Но это уже мне было как-то ближе. Под конец встречи нам устроили чаепитие, а затем — раздача подарков, главным образом книг под институтским грифом. Надо ли говорить, что весь этот пакет в результате оказался у меня, поскольку все остальные наши деятели были далеки от реальной экономики.
Во время неформального общения набрался смелости и рассказал Михаилу Яковлевичу о своих проблемах. Я говорил, что нахожусь в творческом поиске и терзаниях, мне нужен мудрый поводырь в этом лабиринте научных познаний. Между делом назвал книги моего собеседника, с попытками тезисования отдельных вопросов. На этом моменте интерес к моей персоне несколько возрос. Уже потом профессором было сказано, что он полагал, что его тексты полностью читали разве только рецензенты и редакторы.
После моих взволнованных речей профессор стал более внимательно визуально меня изучать, а затем устроил собеседование. При этом его больше интересовали не мои взгляды на экономическую науку как таковую, а беседы «за жизнь». В атмосфере братания в стенах института ни у кого не было желания отказывать в чем-либо нам, гостям. А пожелание исходило только от меня одного, что вполне объяснимо. После недолгого диалога с дирекцией Михаил Яковлевич попросил меня написать заявление, причем подробное и расширенное. Во время составления этого исторического документа он находился рядом и поглядывал на часы, как тренер во время забега его подопечного. Это мне показалось странным. Но потом мой куратор рассказал историю, как однажды ему прислали аспиранта из Средней Азии, который, как потом оказалось, вообще не умел писать. Так что для меня это была своеобразная проверка «на вшивость». Тут случились странность и очередное стечение обстоятельств. Пятничный день рабочей недели заканчивался, и мой новый куратор торопил меня сделать печатную версию договоренности, чтобы под ней успел подписаться директор института академик Гинзбург. Когда я поднялся в канцелярскую комнату, все пожилые сотрудницы дружно паковали щелкающие агрегаты. Мне было рекомендовано явиться в понедельник. Видя мою растерянность, одна из уходящих взглянула на мою писанину. Больше всего ее заинтересовала фамилия заявителя. И тут она выдала: не знаю ли я Жору Харебова. Эту личность, известного в Союзе ватерпольного тренера, я знал, но знаком с ним не был. Тем не менее я бодро поведал, что он мой дядя. После этого мое прошение было отпечатано, подписано и завизировано. В очередной раз звучная фамилия сыграла свою роль.
Мое дальнейшее будущее решилось росчерком пера, ни к чему, в общем-то, не обязывающим. Получив отступную с обеих сторон, я стал вольным стрелком с правом оглядеться. В Тбилиси были откровенно рады, что ушла одна из проблем. С одной стороны, свой клиент как бы оставался в обойме, а с другой — пусть его формирование станет заботой других. До поры и меня такая двоякость устраивала.
* * *
С осени того же года начался длившийся три года период моего московского бытия. Был он необычен, полон событий и развернут по всем составляющим. Об этих ярких проявлениях — с некоторыми подробностями.
Прежде всего следовало обустроиться. С этим все сложилось наилучшим образом. Мой близкий друг и одноклассник Феликс Тадтаев, окончивший мехмат МГУ, получил в Москве квартиру. Они с женой работали в подмосковных Подлипках в качестве программистов на ЭВМ. В понедельник утром чета уезжала на свой объект и в пятницу вечером возвращалась. Таким образом, всю рабочую неделю жилплощадь была в моем полном распоряжении. И хотя дом находился в спальном районе Бибирево, на окраине города, и добираться до института приходилось почти час, это было куда лучше, чем общага. Были и другие варианты, поскольку к тому времени в Москве проживали, причем на прочной корневой основе, многие мои земляки, в том числе и достаточно близкие. Но возможность жить, не стесняя кого-то, перевешивала. В понедельник я отправлял чету Тадтаевых на их ответственный пост, в течение недели занимался своими делами и в пятницу встречал моих гостеприимных хозяев. Если на выходные не намечались какие-то совместные мероприятия (поход в гости, посещение театров, выставок, музеев, просмотр кинофильмов), то я оставлял супругов, чтобы те хотя бы пару дней провели на своей жилплощади без постороннего присутствия, а сам отправлялся в город в поисках новых впечатлений, в стремлении быстрее вписаться в московский быт.
Мой московский круг общения был достаточно широк и разнообразен. Здесь были земляки, коллеги по аспирантскому цеху, новые знакомые из аборигенов и понаехавших. О самых заметных из них речь в той или иной форме пойдет ниже.
И тут на первом месте по праву и на полном основании опять же стоит Феликс Тадтаев. И не только потому, что он на самом моем московском старте принял меня, обустроил, решил многие проблемы и все время играл роль надежного и оберегающего тыла, но и по причине некоего духовного родства.
Познакомились мы с ним достаточно поздно, когда круг моих друзей уже практически сложился. Во многом это было связано с тем, что учились мы в разных школах и жили далеко друг от друга. Поэтому для личного контакта необходимы были особые условия, соответствующие обстоятельства. Они проявились, когда мы оказались в старшем классе математической школы. Мы быстро сблизились, несмотря на полную разность характеров и на то обстоятельство, что пробиться через его защитную броню было очень непросто. Возможно, нашему сближению способствовало то, что мама у него была Харебова, но, скорее, наша дружба строилась на взаимной симпатии, общих взглядах, нам было интересно общаться друг с другом, и, что немаловажно, в принципиальных вопросах мы твердо стояли на одних и тех же позициях. Феликс заметно отличался от всех нас, во многом он был и оставался одиночкой. Ему невозможно было что-либо навязать, жил он исключительно по своим понятиям, своему разумению, и в чем-то переубедить его было невозможно. Как человеческая натура он сложился рано, быстро повзрослел и по жизни ни в чем не менялся. Это был монолит, от которого невозможно было что-либо отслоить или что-нибудь на него нанести. Он категорически не переносил ложь, непорядочность, неискренность. Он любому в лицо мог говорить то, что думал, ничуть не опасаясь возникновения конфликтной ситуации или неловкого положения. Убежденность в своей правоте позволяла ему достойно выйти из любой ситуации, ни на йоту не изменив себе. Он жил в своем обособленном мире и ничего менять в нем не собирался. Какие-то человеческие слабости (в том числе и мне) он мог простить, но всегда словом ли, взглядом ли давал понять, что здесь что-то не так. Но если некто переступал условную красную линию, Феликс для него «захлопывался» навсегда. Примечательно, что при всей своей прямоте и нетерпимости он был добр и отзывчив. Не припомню случая, чтобы он отказал кому-либо в помощи, а за своих всегда стоял горой. Уверен, что если бы сохранилась традиция биться стенка на стенку, то Феликс за свое упорство, несгибаемость и бесстрашие всегда был бы забивным бойцом.
Все мы в ту пору были в чем-то стадными особями. Однообразно одевались, отдавая предпочтение брюкам клеш, рубахам навыпуск и цыганским ремням. Носили патластые прически и отпускали бакенбарды. Употребляли свой особый сленг, отличались характерными повадками, пользовались различными приколами и примочками. Балдели от «Битлз», читали модных авторов. Феликсу все это было чуждо, он просто не понимал, зачем тратить время и усилия на все эти глупости, не имеющие никакого практического смысла. Одевался он подчеркнуто строго, никогда, например, не закатывал манжеты своих рубах. Прическа всегда была классической, а усы он стал носить с тех пор, как те стали у него расти, и они только подчеркивали его кавказскую красоту.
Повторяю, что напугать или оказать давление на Феликса, которого из-за обилия в нашем окружении лиц с таким именем мы просто называли Пешо, было невозможно. Не в его характере было приспосабливаться и подстраиваться. А вот нам, его друзьям, приходилось что-то менять в себе, чтобы хоть как-то соответствовать. Уже одно его присутствие включало самоконтроль, внутренне мобилизовывало и вообще производило отрезвляющее действие. Все это приводило к тому, что истинных друзей у него было мало. И хотя внутренне он все же оставался одиночкой, любил веселое времяпрепровождение, но только в компании «своих».
Общение с Феликсом всегда было для меня благом, дружить с ним было интересно и познавательно. Он многому мог научить, но еще больше он старался учиться у других. Это был один из самых талантливых людей, которых я знал. Круг его интересов был весьма широк, и его таланты предметно проявились в самых различных областях. Его способности обнаружились рано, но он этим никогда не бравировал. Он обладал феноменальной памятью и великими аналитическими способностями, много читал, много знал.
Феликс от природы был блестящим математиком. Одно то, что он образцово проявил себя, обучаясь в элитной тбилисской математической школе Комарова, о многом говорит. Уже после школы он определил для себя один-единственный ориентир — мехмат МГУ, попасть куда для выпускника из национальной провинции было маловероятно. Поступить при первом заходе Феликсу помешал аппендицит, с которым он тут же безжалостно расправился. Во время второй попытки не могли помешать никакие внешние силы.
В этом гвардейском, даже в рамках МГУ, подразделении Феликс чувствовал себя вполне вольготно, легко учился, без проблем сдавал экзамены и переходил с курса на курс. И с самого первого дня пытался определиться в своих предпочтениях. Выбрать себе специализацию. К тому времени до СССР наконец-то докатилась компьютеризация. Несмотря на то что эта диковинка была впервые создана в Союзе, из-за рубежа она вернулась как новация. Первые компьютеры в СССР назывались электронно-вычислительными машинами (ЭВМ). Феликс тут же заинтересовался чудесной новинкой, сразу поняв ее бескрайнюю перспективу. Ко времени окончания вуза он был уже вполне квалифицированным программистом.
Таких специалистов в стране были тогда единицы, и на них велась настоящая охота. Феликсом предметно заинтересовалось такое солидное ведомство, как Министерство обороны СССР. Чтобы максимально привязать его к себе и не допустить возможности переманивания, контора пошла на беспрецедентные шаги, обеспечив вчерашнего студента высокооплачиваемой должностью и квартирой в Москве. Пусть это была однокомнатная фатера (уже во время моего пребывания в ней она переформатировалась в двухкомнатную) и находилась в спальном районе Бибирево (мы его по-свойски называли Бибылты хъæу), но это было то, к чему многие стремились всю жизнь.
Говоря о талантах Феликса, нельзя не вспомнить, что он прекрасно рисовал и посещал даже художественную школу. Мог бы преуспеть в этом деле, но рассматривал рисование как забаву, легкое увлечение. Со всей серьезностью он посещал секцию бокса и здесь добился определенных успехов. По крайней мере, уже в Москве становился чемпионом столицы среди студентов в легком весе. Также он прилично, пожалуй на уровне мастера, играл в шахматы. Поначалу я пытался ему противостоять, но потом от этого соперничества отказался.
Феликс был по-осетински красив, строен и благообразен, выделялся среди всех, невзирая на простоту нарядов и более чем скромное поведение. Несмотря на средний рост и полное отсутствие слуха, его чуть ли не силком затащили в состав национального танцевального ансамбля московской осетинской диаспоры, особенно напирая на патриотизм. Сольных номеров ему, конечно, не давали, но и в массовке он общей картины не портил.
Танцевальный эпизод в жизни Феликса в чем-то принял роковой оттенок. В пару к нему в соответствии с ростом поставили знойную красавицу Фатиму. Она была много старше и опытнее Феликса, являясь чуть ли не коренной москвичкой. Была врачом высокой квалификации, имела обширные связи. Вполне обеспеченная, самостоятельная и благополучная, Фатима на кого угодно могла произвести впечатление, а перед ее напором мало кто мог устоять. Под ее чары попал и Феликс.
Ловеласом он никогда не был, в этом плане не разбрасывался, хотя его внешние данные многих привлекали и ни одна красавица не отказалась бы от его ухаживаний. Но всякий раз его выбор нас весьма озадачивал, удивлял. Мы представляли его избранницу хоть как-то соответствующей ему самому, но тут нашим мнением никто не интересовался.
С Фатимой все было иначе. Если раньше он сам делал выбор, то на сей раз выбрали его самого, да так, что он этого не заметил. Все развивалось столь стремительно, что Феликс, еще будучи студентом первых курсов, оказался женатым, а затем еще стал отцом. Только тогда к нему стало приходить отрезвление, он не мог понять, как оказался в таком положении и что предпринимать в дальнейшем. Как человек весьма решительный, он не стал тянуть кота за хвост и резко оборвал эту связь, окончательно и бесповоротно.
С таким развитием событий Фатима столкнулась впервые. Привыкнув самолично выстраивать все жизненные сценарии и добиваться своего, она не пожелала мириться с такой не устраивающей ее действительностью и бросила всю свою неуемную энергию на активные действия. В самой Москве ее действия особым успехом не увенчались — Феликс был непреклонен и всякие увещевания и посреднические потуги сметал с порога. И тут кто-то напомнил Фатиме о моем существовании, что якобы я имею влияние на Феликса. Я тогда находился в Орджоникидзе и проходил педагогическую практику в одной из школ города. Дама не поленилась, примчалась в Осетию и довольно быстро нашла меня, хотя даже мои домочадцы не знали, где я пребываю.
Она поведала мне фантастическую историю, отдельные эпизоды которой непроизвольно ввергали в ступор. Я не верил ушам своим, а между тем все услышанное мною, как впоследствии оказалось, было сущей правдой. Я не знал, что и подумать и как на все это реагировать. Резюме подвела та же Фатима. Она сказала, что Феликса нужно спасать, так как он находится на краю бездны. Со своей стороны она пообещала сделать жизнь своего супруга сказочной, с исполнением всех его желаний. Он никогда ни в чем не будет нуждаться и добьется всего, к чему стремится. Поразительно, но я верил каждому слову и был уверен, что она полностью выполнит свои обещания. Пообещал, что обязательно предметно переговорю с Феликсом, ей этого на данном этапе было достаточно.
Такой разговор несколько позже состоялся. Феликс нисколько не был удивлен моей осведомленностью, а потому был краток: совершил ошибку, быстро исправил ее, к старому возврата нет. К этой теме мы не возвращались. Фатиму я больше не видел, иногда приходили какие-то расплывчатые подробности о ней, вплоть до ее безвременной кончины от тяжелого недуга. Что касается их общего сына, то с ним мне довелось познакомиться через много лет после описанных событий, но об этом ниже.
Эта брачная феерия, возможно, чему-то научила Феликса, но на характере его нисколько не сказалась. Он продолжал пробивать свой путь, ни на кого не оглядываясь и ни в чьих советах не нуждаясь. На последнем курсе он вторично женился, но сейчас все шло уже по им самим задуманному плану. С женой Галиной он прожил до конца рано оборвавшейся жизни. Таким образом, к моменту окончания МГУ Феликс Иванович обладал той вожделенной триадой, о которой мечтали все, но не каждый ее добился: достойная и хорошо оплачиваемая работа в Москве, своя квартира, московская прописка. А тут плюс еще жена с сыном — полный комплект.
* * *
Сами по себе москвичи — это отдельная общность, другая национальность и особое мироощущение. Столичники, как и известный португальский футбольный тренер Мауриньо, считают себя персонами «особенными». Истинных москвичей, чьи предки спаслись от пожаров, осталось чуть более десяти процентов от статистического резюме. Эту прослойку можно отнести к прочной группе рантье, которая существует на сдаче жилплощади, и академиков, застрявших в своих институтах с царских времен. Все остальное население составляют понаехавшие, коих потянуло в столицу в силу многих факторов и надуманных иллюзий: разнорабочие, торгаши, исполнители всех мастей, спортсмены, неудавшиеся политики и иже с ними гуртом хлынули в Белокаменную и, что само по себе удивительно, чего-то добились.
Странное дело — Москву и москвичей за глаза все терпеть не могут, но, несмотря ни на что, стремятся в нее. Прожив в столице лет пять, эти новоделы начинают искренне возмущаться понаехавшими. Скажем, зачем интеллектуалы Ленинграда — Санкт-Петербурга массово двинулись в помещичью Москву, мало кто определит. Можно приблизительно предположить, что в поисках сытной и благополучной жизни.
Новоприбывшие в Москву, вне зависимости от общественного и профессионального статуса, вели себя удивительно похоже. Они уже на взлете переобувались. Начиналось сие преображение с внешних признаков: одежда, стрижка, скорость передвижения, пищевые пристрастия. Примерно через пять лет эти новоходы обретали себя как некую «племенную» исключительность. И именно от них будто бы исходит какая-то благость. Такие доброхоты чаще всего высвечивались в общественном транспорте. Эдакие адепты расовой чистоты вдруг усматривали в иных персонах — со светлой шевелюрой и серо-зелеными глазами — генетическое несоответствие.
Все переехавшие в Москву, рассчитывая здесь закрепиться, связать свою судьбу со столицей, прежде всего стараются избавиться от своей провинциальности, стать поскорее такими же, как все. Но не всем это сразу удается — процесс притирки и переобувки может затянуться. Здесь мало приобрести московский говор, одеваться по столичной моде, вести себя как москвич, придерживаться определенного образа жизни. Ко всему прочему придется менять характер, ломать натуру. Считается, что москвичи высокомерны, нахраписты и уверены в некой своей особости. За это, собственно, их и недолюбливают за пределами кольцевой дороги, да и те отвечают соответственно. Забавно бывает слышать от тех, кто прибыл в столицу пять-семь лет назад, как они сокрушаются, что их, настоящих москвичей, осталось не более двадцати процентов. Они же убеждены, что все проблемы — очереди, загруженный транспорт, товарный дефицит, рост преступности — от этих самых понаехавших. Особо доставалось так называемым лимитчикам, хотя эти бедолаги за возможность жить без прописки занимались трудом (стройка, дороги, ЖКХ), за который имеющие прописку браться не желали. Сейчас этот контингент чаще называют гастарбайтерами.
Что касается Феликса, то он превращаться в москвича нисколько не стремился. Несмотря на то что он с шестнадцати лет жил только в столице, внутренне он всегда оставался сталинирцем. Южанский дух выветрить из него не получалось, хоть и внешнее давление было высоко. Он думал как цхинвалец, поступал соответственно, говорил и одевался как цхинвалец. За все это время у него, конечно, были однокурсники, сослуживцы, хорошие знакомые, добрые соседи, но друзья были только из своих, его всегда тянуло к землякам, в этой среде он чувствовал себя спокойно, расслабленно. Он не только отдыхал на наших традиционных посиделках, но будто набирался сил, энергии, подзаряжал себя, как японский аккумулятор. Без такой подпитки он долгое время продержаться не мог — у него портилось настроение, он становился раздражительным и даже резким.
Квартира Феликса и его супруги Гали стала приютом не только для меня. Сюда, чтобы перекантоваться, являлись люди самые разные, и не обязательно родственники или близкие. От таких «квартирантов» требовалось только одно: сообщать новости с родины, травить цхинвальские байки и насыщать обстановку особым, специфическим южанским духом. Однажды, прибыв в Цхинвал, я пошел с дежурным отчетом к родителям Феликса. В самых ярких красках расписал, как у того все прекрасно, как благополучно он живет, как его ценят на работе и как его любят друзья. Отец его молча меня выслушал, а потом сказал: «Ответь мне только на один вопрос: испытает ли мой сын затруднения, если среди ночи к нему ввалятся пять здоровых мужиков?» Я заверил, что заставить того растеряться от любого нашествия весьма затруднительно: он всех накормит, напоит, устроит на ночлег и даже выдаст каждому свежее банное полотенце. Строго говоря, я не очень-то фантазировал, поскольку был свидетелем самых разных ситуаций.
Мои домохозяева, как указывалось выше, всю рабочую неделю находились в командировке в подмосковных Подлипках и в Москве пребывали с вечера пятницы до утра понедельника. Свои выходные они делили на отдых, гигиенические процедуры и на культурную программу. В последнем случае к ним присоединялся и я. Мы ходили в кино, реже в театр и на модные вернисажи. В морозные вечера отсиживались дома. У них была достаточно большая домашняя библиотека, и мы сообща решали сложнейшие кроссворды из еженедельника «Книжное обозрение», участвовали в различных книжных викторинах.
Поскольку Феликс с Галей бывали в своей квартире редко, с соседями они знакомы не были. Но каким-то неведомым образом подружились с пожилой супружеской парой с третьего этажа. Муж, Александр Яковлевич Абрамсон, был полковником в отставке и, пребывая на пенсии, директорствовал в одном из московских парков. Это был старичок малого роста, аккуратный и благообразный. Даже дома одевался строго. На кадрового военного никак не походил, был начитан и, судя по всему, весьма хорошо образован. То, что этот персонаж совсем не простой, было ясно изначально. Иначе как объяснить, что он дослужился до полковничьей папахи, а уйдя в отставку, ему была предложена весьма престижная и хорошо оплачиваемая должность. Истина обнаружилась не сразу. Как-то сосед обмолвился, что был военным инженером и уже во время войны разработал модель каски, которой до сих пор пользуется российская армия. Оказалось, что дело это довольно сложное. Я рассказал эту историю ленинградскому журналисту Алану Бигулову. Тот очень заинтересовался, поехал в Москву, нашел Александра Яковлевича и снял о нем документальный фильм. Сам фильм я не видел, поскольку Алан скоропостижно скончался по неведомой мне причине.
Что касается супруги полковника, то она была полной противоположностью своего мужа. Это была большая, грузная, громогласная женщина. Из-за больных ног из квартиры она не выходила, но и внутри передвигалась с трудом. Она была грузинской еврейкой, родом из Гори; Грузию покинула так давно, что грузинский язык стала забывать. А мы с Феликсом, изрядно напрягаясь, что-то выдавали из словарного запаса, веселили ее. Привезли ей из Цхинвала лаваш, чурчхелу, ткемали, что настраивало старушку на ностальгическую волну.
Однажды Абрамсоны предложили нам обменять с доплатой их двухкомнатную квартиру на нашу однокомнатную. Полагаю, что деньги понадобились их дочери Нине, которая проживала в соседнем Отрадном. Феликс сразу согласился, благо доплата была весьма скромной, и мы переселились с седьмого на третий этаж. Уже позже мои домохозяева обосновались в трехкомнатной квартире ближе к центру, но там я никогда не был. А когда сын Феликса женился и сделал его дедушкой, было решено расселиться, и московскую трехкомнатную разменяли на две двушки в подмосковном Пушкино. Оттуда Феликса и хоронили.
* * *
Как только появлялась возможность, Феликс приезжал в Цхинвал. Все время, на работе и дома, он проводил с супругой, а вот уходя в отпуск, могли разделиться. Сам Феликс отправлялся в отцовский дом, а Галя, сначала одна, а потом уже с сыном, ездила в Крым к родственникам. Мой друг, оказавшись на родине, испытывал настоящее счастье — здесь все было так, как ему всегда мечталось. Общение с самыми разными людьми, вылазки на природу и обязательные застолья — та программа, которая его во всех отношениях устраивала, и здесь он ничего менять не собирался.
Когда обстановка вокруг Южной Осетии стала напряженной и становилось понятно, что вооруженное сопротивление неизбежно, Феликс поспешил в Цхинвал. Город был уже блокирован грузинскими боевиками, и пробираться приходилось чаще пешком по объездной дороге, через Зарский перевал. Во Владикавказе он объединялся с нашим общим другом Гиви Кочиевым. Причем с собой в тяжеленных рюкзаках они доставляли не только продукты и медикаменты, но и боеприпасы. И такие рейсы они повторяли не раз. Но Феликс не мог надолго покидать работу, когда-то надо было возвращаться. Уезжал он всегда неохотно, обещая вскоре вернуться. А вот Гиви каким-то неведомым образом убедил руководство физического факультета Северо-Осетинского госуниверситета отпустить его на неопределенный срок. Сначала он вступил в один из отрядов самообороны, а когда в Южную Осетию вошел миротворческий контингент, то пошел служить в осетинский батальон. В свою лабораторию в СОГУ он попал спустя два года.
Развал СССР коснулся практически всех. Одни обрели власть, другие стремительно обогатились, подавляющее же большинство многое потеряло: веру, надежду, дом, работу, деньги, связь с близкими и много чего еще. Уже потом Владимир Путин скажет, что те, кто радовался распаду Союза, не имели души, а те, кто сейчас хотел бы вернуться в прошлое, не имеют мозгов.
Феликса все эти события, передряги и пертурбации коснулись самым непосредственным образом. Всем памятно, как увлеченно и стремительно разваливали советскую армию. Очень скоро оказалось, что лаборатория, которую он возглавлял, никому уже не нужна и никто платить служащим не будет. В одночасье безработным оказался не только Феликс, но и более ста его подчиненных, в том числе и жена. Конечно, специалист такой квалификации без работы бы не остался. Можно было бы предложить свои услуги какой-нибудь коммерческой структуре, включая банки и страховые конторы, но все это было нестабильно. Ежедневно что-то возникало, терпело крах и так же внезапно исчезало. Здесь все время следовало быть начеку и держать нос по ветру.
Поблуждав по разным структурам и не особо бедствуя, Феликс решил найти что-то пусть и не вполне по профессии, но стабильное и беспроблемное. Ему уже минул четвертый десяток, компьютерщиков и программистов в Москве уже было в избытке, а сами громадины ЭВМ стали приобретать все более миниатюрные формы. Но главное, он бесконечно устал от регулярных челночных перемещений и неустроенного быта. Стало ясно и то, что выросло новое поколение компьютерных гениев, тягаться с которыми с каждым днем становилось все труднее.
Когда ему предложили поработать компьютерщиком в крупной винно-коньячной фирме «Залда», то Феликс тут же согласился. Дело в том, что фирму возглавляли братья Габараевы (свой завод они назвали в честь родового села в Южной Осетии), а их кузеном был наш ближайший друг Славик (Буге) Джиоев. Таким образом, Феликс наконец-то оказался в своей среде, к чему всегда стремился. Нагрузки у него в разы снизились, а заработки выросли. Он всегда был худощав и строен, да и питался он в Подлипках кое-как. На новом месте проблем не было, волноваться было не за что. Всегда было что поесть, а кофе с бутербродами и пирожными никогда не переводились. Недостатка с выпивкой и быть не могло. К тому же в этом дружном коллективе всегда было что отметить.
В августовских событиях 2008 года Феликсу не довелось участвовать, он прибыл, когда Южная Осетия уже стала международно признанным суверенным государством. Выглядел он очевидно пополневшим, но, как всегда, благообразным. Он не мог не радоваться искренне тому, что мы одержали победу и стали независимым территориально-государственным образованием.
А прямо под Новый год следующего года из Москвы пришла шокирующая весть: с Феликсом случился инсульт и он находится в коме. Объяснить, чем это вызвано и в чем, собственно, причина, никто не мог. Вспомнилось, что от инсульта еще нестарым скончался отец Феликса. В столицу срочно выехала его сестра Виолетта. Я каждый день звонил супруге Феликса Гале, но ситуация не менялась. А уже после Нового года она сообщила, что врачи ничем помочь уже не могут. Я срочно решил отправиться в Москву, но в ту зиму снега было много и добраться до Владикавказа оказалось сложно. С большими трудностями я все-таки добрался до столицы, но поздно: Феликса в живых уже не было.
На другой день целой группой наших ребят отправились в Пушкино. Было раннее морозное утро, у морга собралась небольшая толпа людей, среди которых мы увидели жену, сына и сестру Феликса. Нас долго не пускали внутрь. А когда зашли в помещение, я испытал настоящий шок: в небольшой комнатке стоял гроб, но в нем покоился совсем другой мужчина. Только потом я заметил, что у стены установлен еще один. Работники стали нас всячески торопить, так как вскоре должны были подойти родные другого покойника.
Отпевание проходило в местной церкви, и батюшка нес такое, что я ушам своим не верил. Здесь меня стали узнавать некоторые московские друзья Феликса, хотя сам я не вспомнил ни одного из них. Недоразумения продолжились уже на кладбище. Целый час искали смотрителя, еще столько же — работников. Кое-как нашли место захоронения. Пока мы готовились к траурным речам, замерзшая похоронная команда без нашего участия опустила гроб в могилу и стала срочно ее закапывать. Потребовать вернуть все на место казалось нелепым. Так все в ускоренном режиме и завершилось.
Из Пушкино все двинулись в центр Москвы, где в осетинском ресторане близ кинотеатра «Россия» состоялись поминки. Собралось человек двадцать пять, вел стол бывший директор завода «Вибромашина» Амиран Гассеев. Рядом со мной сидел зять Феликса Валера Плиев, которому поручили сбор денег. Весь вечер тот недоумевал, что один из гостей внес в виде вспомоществования тысячу долларов. Сумма и меня озадачила, но много позже я узнал, что это был долг, который этот человек не успел вернуть Феликсу. Здесь же я познакомился со старшим сыном Феликса — личностью весьма необычной. Мало того, что он оказался буддистом, так еще был тренером по капоэйре.
Если честно, не хотел бы быть похороненным в Москве. Цхинвальцы должны покоиться в Цхинвале. Что касается Феликса, вернее, сохранения памяти о нем, то сороковины, годичные поминки и все другие поминальные дни мы, группа его друзей, отмечали в Цхинвале с соблюдением всех принятых норм и процедур. Да покоится мой друг с миром.
После ухода Феликса мои контакты с его семьей практически прервались. Редкое телефонное общение с Галей позволило понять, что она, овдовев, сильно изменилась. Нянчила и воспитывала своих внуков, да и других детей, за плату. Стала набожной, у нее поменялись литературные вкусы, пристрастия. А мои сыновья продолжают общаться с младшим сыном Феликса Шамилем, при возможности встречаются с ним, что не может не радовать.
* * *
Конечно, я не собирался весь аспирантский срок стеснять Феликса, да и удаленность от столичных центров (в Бибирево тогда даже таксисты отказывались ехать, а сейчас там уже метро) утомляла. Со временем варианты у меня стали появляться, но я не мог предсказать, как на мои инициативы отзовется Феликс. А он мог искренне обидеться, чего я никак не хотел. И тут создалась благоприятная ситуация: мне удалось устроить в сельхозакадемию старшего племянника Алана. Я сообщил Феликсу, что на первых порах мне нужно будет за студентом присматривать и мне придется снять квартиру для совместного проживания поближе к институту. Не знаю, насколько убедила его моя информация, но ответил он уклончиво и нейтрально.
Тут мой знакомый мясник сообщил, что его хорошая знакомая сдает двухкомнатную квартиру в самом центре Москвы. Меня удивили расценки. Это жилищное чудо сдавалось всего за 60 рублей — размер невероятный и малообъяснимый. Сама квартиросдатчица сказала, что не хочет взвинчивать цену для своих. Да к тому же оговорила возможность изредка ночевать в одной из комнат. Это я вообще пропустил мимо ушей. Сам дом представлял собой трехэтажный дворянский особнячок внутри скверика. От автотрасс его защищали высотки, поэтому здесь царила пасторальная тишина. И это в двух шагах от станции метро «Лермонтовская» (сейчас «Царские ворота»). Сама квартира оказалась весьма уютной, со вкусом обставленной, где было все, что может понадобиться, включая телефон.
Племянник мой, переночевав в этом жилищном чуде, заявил, что ему удобнее будет в общежитии: два шага от института с его библиотеками и лабораториями. К тому же можно будет готовиться к занятиям с однокурсниками. Подобное рвение мне понравилось, и перечить я не стал. Но этот фрагмент следует досказать до конца. С племянником я встречался на нейтральных территориях или созванивался с ним. Он рапортовал, что все у него хорошо и он благополучно вливается в дружный студенческий коллектив. Уже в конце осени я решил посетить академию и на месте убедиться, что все хорошо. Нашел аудиторию, где должен был находиться мой подопечный. Кучка молодняка, которая толпилась в коридоре, на мой вопрос об Алане только пожимала плечами. Это меня изрядно обеспокоило. Я пошел к куратору курса. Она внимательно на меня поглядела и потом сказала, что такой студент у нее значится, но она первый раз его увидела в конце октября. Чтобы внести полную ясность, я решил прийти на первый экзамен. В то время у меня гостил другой племянник, двоюродный, джавский Эрик, студент Орджоникидзевского меда, которого невесть зачем занесло в Москву.
На экзамены поехали вместе. Здесь процесс шел полным ходом, но Алана нигде не было. Пошли в общежитие, где долго узнавали, как найти пропавшего. Чтобы пройти в нужное место, надо было подняться на пятый этаж, пройти насквозь все общежитие, а затем спуститься в подвал. В подземелье нашли искомую комнату. Она была пуста, если не считать безмятежно спящего Алана. В моей руке был кейс, набитый книгами, который тут же обрушился на голову почивающего. От неожиданности тот подскочил и долго хлопал глазами, не понимая, где он и кто мы. Я поинтересовался, знает ли он, что у него экзамен. По лицу Алана пробежала волна сомнения, затем он неуверенно кивнул. Еле сдерживаясь, я спросил, что он собирается делать. Тот честно признался, что неплохо бы пообедать, за что получил еще одну плюху кейсом по голове. Я был в бешенстве, а моего спутника Эрика, как потом оказалось, это очень забавляло. Он потом не раз в лицах изображал эту картину. Вместо столовой я потащил студиозуса в институт. По прибытии оказалось, что экзамен благополучно завершился. Пришлось идти к декану и уговаривать его разрешить сдачу, приводя всяческие убийственные доводы. Пожилой армянин внимательно меня выслушал, а потом сказал, что, во-первых, все уже ушли и, во-вторых, «в чем проблема, когда можно спокойно в назначенный срок прийти на досдачу». Сессию Алан благополучно провалил, а поскольку он и лекций не посещал, то его без лишних слов отчислили. Тот облегченно вздохнул и с радостью вернулся в Цхинвал.
А я продолжал блаженствовать на «Лермонтовской». Место было столь привлекательным и коммуникационно удобным, что редкий день обходился без гостей. Обычно это были свои, но иногда случались неожиданные визиты. Изредка появлялась дама, сдавшая мне квартиру, и, если в это время заставала посиделки, охотно присоединялась. Холодильник мой всегда был полон, а за квартиру и телефон платили мои более состоятельные сородичи. Впрочем, тот же порядок сохранился и во время моего проживания на других московских квартирах.
Так я прожил осень и зиму, наступила весна. В один из дней раздался звонок в дверь. На пороге стояла молодая миловидная и хорошо одетая женщина. Она удивленно воззрилась на меня, а потом поинтересовалась, кто я и что здесь делаю. Я назвался и сказал, что квартиру мне сдали и я исправно плачу за нее. Мои слова ее еще более озадачили, и она поинтересовалась, кто именно сдал квартиру. Когда я ответил, на ее лице промелькнуло некоторое понимание. Уходя, она заметила, что квартира эта, собственно, ее и она вскоре намерена в нее вернуться. Я ничего не мог понять, а дама, так щедро и удобно решившая мой жилищный вопрос, вдруг куда-то подевалась. Через короткое время опять случился звонок в дверь. На пороге стоял здоровенный амбал весь в коже. Последовали те же вопросы и те же ответы. Напоследок прозвучало, что это его квартира и мне даются две недели на сборы. Я бросился на поиски истины. Обнаружилась удивительная картина. Оказалось, что мои недавние посетители являются супругами. Муж был настоящим психом и ревнивцем и однажды во время очередной ссоры просто взял и выкинул свою красавицу-жену с балкона второго этажа (прямой выход из моей комнаты). Дама изрядно поломалась, и ее надолго определили в больницу, а муж, испугавшись привлечения, пустился в бега. Ключи от квартиры они оставили знакомой, чтобы та присматривала. Но та, поразмыслив, решила: зачем добру пропадать? Решила хоть немного нажиться на этом, оттого и столь низкая цена на элитную жилплощадь. А я благоразумно решил не повторять полеты со второго этажа и быстро собрал манатки.
Собственно, проблем с жильем у меня никогда не было. Почти у всех моих друзей были свои квартиры достаточной квадратуры, и приютить меня они могли, не особо напрягаясь. Но я не хотел пользоваться гостеприимством более чем на один-два дня. Исключение составлял Коля Цховребов, который на правах родственника зазывал меня, имея определенные планы на меня. Чаще это касалось охраны жилища, когда хозяева куда-то уезжали. Доверие ко мне было полное, плюс желание дать мне возможность пожить, как они говорили, в «нормальных условиях». Я артачился, говорил, что у меня свои дела. Но Коля мог уговорить кого угодно, хоть египетского Сфинкса. В виде бонуса мне оставляли холодильник, набитый деликатесами и отборной выпивкой, а еще выдавали денежное пособие, соразмерное нескольким моим стипендиям.
Но однажды ситуация усложнилась. Коля с семьей намылились на море на целый месяц. А до этого он купил щенка карликового пуделя с такой родословной, что самому Коле не снилось. Назвали его Скиф, но у этой породы к имени прибавлялся титул Басс. Так что наш песик по паспорту именовался Скиф-Басс. Мне оставили собачий корм и инструкции по его потреблению. А еще меня снабдили литературой на тему ухода и воспитания собачьего потомства.
Делать было нечего. Пришлось настраивать себя на длительное пребывание с домашним животным. Песик был премиленький, как, впрочем, все щенки. Пуделей стригут только с возрастом, а в детстве это забавный шерстяной клубок с мокрым носом и черными глазками. Уходил я утром, а приходил вечером — и всегда заставал сидящего у дверей в ожидании Скифа. Было очень трогательно, и я решил добавить к вечерним прогулкам утренние. С превеликим трудом ни свет ни заря выбравшись из объятий Морфея, я повел Скифа на собачью площадку. На мое удивление, здесь уже было много собак и их хозяев. Собачки весело резвились, а люди, собравшись в группы, вели научные беседы на кинологические темы. На какое-то время я упустил Скифа из виду, а потом не мог найти. Обошел всю площадку, залез под каждый куст, опросил весь человеческий контингент — Скифа не было. Я был в полной прострации, не знал, что делать. Не звонить же в милицию! А как объяснить, что уже во время первой прогулки умудрился потерять дорогостоящего щенка? Удрученный, пошел домой. У двери сидел Скиф и вопросительно поглядывал на меня. Утренние прогулки ему, по всей видимости, понравились, и он стал ранним утром выводить меня. Для этого он придумал изуверскую процедуру — на заре прыгать мне в постель и грызть палец на ноге. Но и я, наученный опытом, уже глаз с него не спускал.
Однажды поутру раздался звонок в дверь. На пороге стояла строгая группа из двух женщин и одного мужчины. Они объявили, что являются посланниками Московского клуба собаководов. Их интересует, здесь ли проживает Скиф-Басс. Я призвал собачку, комиссия мельком на нее взглянула, достала толстый гроссбух и устроила допрос. Поначалу даже сделала какие-то замеры рулеткой. После этого последовали вопросы: сколько человек в семье, сколько получает глава семьи, есть ли в семье психические больные и т. д. Вопросы состояния здоровья, кормления и досуга породистого отпрыска их интересовали гораздо меньше. Напоследок они выдали несколько ничего не значащих советов и гордо удалились. Что самое интересное, эти же люди пожаловали еще раз недели через две, и история повторилась. Подумалось, все ли патронажные сестры оказывают такое внимание своему подопечному.
Наконец я получил известие, что хозяева возвращаются. Решил произвести впечатление и даже искупал Скифа в ванне с шампунем. Когда решил прихвастнуть этим обстоятельством, то мне тактично объяснили, что щенков этой породы до года не купают. А у самого Скифа судьба здесь не сложилась — его невзлюбила Колина жена. Кульминация наступила, когда песик сгрыз каблуки на почти двух десятках пар модной женской обуви. Видимо, и он не питал особых чувств к хозяйке этой обуви. Обладательница поруганных туфелек рыдала и поставила вопрос ребром: или — или. Коле пришлось смириться, и он отдал щенка дочери от другой женщины.
С моим юным титулованным другом я больше не встречался, хотя успел привязаться к нему. А он, говорят, вырос, стал проявлять способности, за что был отмечен всяческими собачьими медальками.
* * *
Вскоре мне отыскали новое жилье. Это тоже была двухкомнатная квартира, в которой одна комната была хозяевами закрыта. Она не шла ни в какое сравнение с моим прежним жильем. Единственный плюс заключался в шаговой доступности до метро «ВДНХ». В ней не было мебели, но эти проблемы решились моментально, поскольку в мебельном магазине Коли было столько списанных экземпляров, что легко можно было полностью обставить небольшую гостиницу. Ну а с арабскими шелковыми одеялами случился даже перебор. Также оперативно решился вопрос с посудой. Мой одноклассник и дальний родственник Руслан Харебов проходил тогда практику в Центральном институте травматологии и ортопедии. А проживал в общежитии Академии общественных наук (влиятельная теща-министр организовала), где ковали партийную и хозяйственную элиту страны. Объект этот, конечно, был закрытым. Будущие небожители, помимо всего, начинали учиться здесь пользоваться благами и льготами. Скажем, не желая идти в столовую, можно было заказать обед или ужин прямо в комнату. Использованную посуду выставляли в специальный отсек, откуда ее раз в день забирала обслуга. Руслан не поленился и собрал в большую сумку посуду, которая оказалась соразмерна полному столовому и чайному гарнитуру, вплоть до солонок и соусников. Эта добротная и впечатляющая посуда отличалась тем, что по бортам ее украшали буквы АОН, что нисколько ее не портило.
Тогда же я начал приобретать карликовые кактусы. Скорее, это случилось в силу обстоятельств. В нашей библиотеке ИНИОН (о ней ниже) познакомился с одной из сотрудниц. Такие контакты с профессиональной точки зрения были желательны, поскольку помогали работе. Наше общение скоро вышло за стены библиотеки. Моя новая подруга познакомила меня со своей мамой, которая работала в цветочном магазине, располагавшемся с тыльной стороны ресторана «Прага». Здесь же собирались московские кактусисты, беседовали на знакомые темы, обменивались экземплярами. Я тоже стал изображать себя адептом этих колючек и скоро стал обладателем целого выводка шипастых шариков. К сожалению, забрать эту коллекцию в Цхинвал не смог, а персона, которой я ее оставил, уже тогда у меня особого доверия не вызывала.
* * *
Последним моим длительным московским прибежищем оказалась однокомнатная квартира у метро «Щукинская». Вообще, это была собственность доктора медицинских наук, ведущего хирурга-кардиолога больницы им. Бакулева Сослана Цховребова. Он, кстати, был моим родственником, но я его никогда так и не увидел. Все расчеты и переговоры вел с ним Коля Цховребов. Наш квартал отличался тем, что народ здесь синхронно просыпался в пять тридцать утра. Дело в том, что в наших пределах находился институт микробиологии и иммунологии им. Гамалеи, который сегодня прославился на весь мир своей антиковидной вакциной «Спутник V». Там был питомник для сотен подопытных собак, которых именно в этот предрассветный час кормили, а те, стараясь ускорить этот благостный момент, начинали дружно лаять. Сакральность этого жилища для меня состоит в том, что именно сюда я вызвал Зарему — мою будущую жену, и здесь началась наша супружеская жизнь, на данный момент уверенно перешагнувшая за четвертый десяток.
* * *
Если с жильем все было предельно ясно, то с тем, как будет складываться мое аспирантское существование, еще следовало определиться. Дело в том, что здесь строгих рамок нет, нет и каких-то графиков, программ и прочих регламентирующих положений. Многое зависит от научного руководителя, структуры, к которой приписан аспирант и, конечно, от намерений самого аспиранта, от его целеустремленности, поставленных планов.
Институт экономики Академии наук СССР был, пожалуй, самым замшелым во всей академической системе, с самым высоким средним возрастом сотрудников. Это были сплошь академики и профессора, которые уже все давно сказали и на ученых советах обсуждали не перспективы советской экономики, а продолжали полемику, затеянную еще в годы их научной состоятельности. У этих корифеев, авторов учебников и разработчиков теорий, уже было все: квартиры, дачи, машины, звания, лауреатство, почет, уважение, научный авторитет. Здесь они, можно сказать, доживали свой век. Появлялись эти призраки на полдня два раза в неделю в присутственные дни. В это время институт оживал: сновали по коридорам лаборантки, чинно шествовали корифеи, эскортируемые своими аспирантами. Собирались в отделах и обсуждали, причем весьма мирно, какой-то вопрос, после чего расходились до следующего раза. Все остальное время институт погружался в полутьму, больше напоминая царские казематы. Довелось побывать в других академических институтах, в частности — социологии и этнографии. Здесь все было иначе: много света, много движения, много шума, много открытых дверей, много молодых лиц. Наши академики все еще по инерции брали аспирантов. Но это был, скорее, ритуальный жест, реальной помощи от них не было никакой, да и не могли они уже. Аспиранты были предоставлены самим себе и работали как могли, довольствуясь тем, что в нужный момент авторитет их научных руководителей сыграет им на руку.
Совсем другой была жизнь аспирантов при вузах. Они по макушку были погружены в институтскую жизнь: проводили семинары, практикумы, лабораторные работы, дополнительные занятия и даже подменяли лекторов. Они пели в институтском хоре, играли в КВН, выступали в вузовских командах на соревнованиях. Здесь научные руководители снимали стружку со своих подопечных, все время держали их в напряжении. Поэтому эти соискатели быстрее добивались цели и будущее свое определяли четко и заранее.
Я понимал, что мне многому надо обучиться, поскольку запас специфических знаний у меня был невелик, лекций по демографии отродясь не посещал. Все мои познания черпались из книг и статей, да и здесь наблюдался очевидный дефицит. К демографии поначалу относились как к генетике или кибернетике, то есть как к псевдонауке. Основатель советской демографии Б. Ц. Урланис свою первую книгу по этой тематике опубликовал только перед самым началом Великой Отечественной войны. Да и то это исследование касалось народонаселения Западной Европы. Совершенно случайно я узнал, что каждую субботу в МГУ корифей демографии профессор Д. И. Валентей проводит нечто вроде семинара, на который съезжаются молодые специалисты со всей Москвы. Занятия начинались в девять утра (вставать в субботу в шесть утра соразмерно подвигу) и проводились прямо в кабинете профессора, благо он был достаточно вместителен. Обычно собиралось человек 12−15, состав при этом постоянным не был. Все там друг друга знали, поэтому мое появление вызвало явное любопытство, но никто не стал допытываться, кто я и каким ветром меня к ним занесло. Занятия продолжались до обеда с перерывами на чай и кофе. До поры я тихо сидел в уголке и вникал в ситуацию. Обычно выбиралась какая-то узкоспецифичная тема. Сам профессор делал вступление, разворачивал тему. Затем все желающие могли высказаться по данному вопросу. Третья часть заключалась в том, что Валентей задавал конкретные вопросы, часто каверзные, ответы на которые ни в какой книге не прочтешь. В первых двух сессиях я участвовал только как слушатель. А вот на третьей, когда не нашлось желающих отвечать на поставленный вопрос, я рискнул высунуться со своим мнением. Теперь на меня посмотрели уже с интересом. На выходе Дмитрий Иванович все же спросил, какого племени я буду. Ответ его несколько озадачил, но потом он согласительно кивнул.
Мне еще предстояло сдать кандидатский минимум по специальности (философию и иностранный язык я сдал еще в Тбилиси). Такое можно было осуществить в институте социологии в строго определенный день. Все формальности снял мой научный руководитель одним телефонным звонком. Сдавали шесть человек, и, кроме меня, все были местные, а вот принимающая троица — элита советской демографии Волков, Борисов и Кваша — внушала ужас. На вопросы по билету я ответил вроде бы нормально. Но тут начались дополнительные вопросы, я завертелся как уж на сковороде. Отвечая на один из вопросов, процитировал западного демографа, что вызвало гримасу на лице у одного из экзаменаторов. Не знаю как, но тут же сообразил продолжить свою речь уже цитатой самого экзаменатора. Гримаса на лице сменилась довольной улыбкой. Напоследок меня решили добить демографическими графиками. Это было иезуитское испытание, поскольку эти графические хитросплетения могли вынести мозг кому угодно. Вместо того чтобы пуститься в многословные объяснения, я взял и просто провел по графику пальцем, показывая демографические зависимости. Мой трюк произвел впечатление, и один из экзаменаторов даже признался, что до сих пор путается в этих штуках. Мне поставили пятерку, и я побежал к телефону, чтобы сообщить радостную весть шефу. Реакция Михаила Яковлевича оказалась неожиданной. Он сказал, «попробовали бы они поставить что-то другое» и что им самим уже пора кое-
чему у меня научиться. Второй звонок был моим московским друзьям. Те сказали, что нисколько во мне не сомневались и столик в ресторане уже заказан.
* * *
Находясь в нашем накопительно-познавательном вакууме, приходилось восполнять пробелы многочасовым просиживанием в библиотеках. Подсчитал, что из трех лет, проведенных в Москве, треть пришлась на эти хранилища знаний. И здесь на первом месте с большим опережением стоит библиотека имени В. И. Ленина, или просто Ленинка. Впечатляющий снаружи дом Пашкова с уже советской пристройкой и внутри потрясает своими пространствами и величавостью. Постоянный читательский билет соразмерен водительским правам или страховому полису США.
Внутри царила совершенно особая атмосфера, свой микроклимат. Трудно было представить, что за стеной бурлит и переливается всеми цветами шумливая столица. Приходить в Ленинку к открытию было сродни фанатизму. Но и особо запаздывать было нежелательно, особенно зимой. Гардеробная заполнялась достаточно быстро, и тогда вновь прибывшим приходилось ждать, чтобы кто-то двинулся на выход. Но это был только первый этап. Через каталог следовало заказать требуемую литературу. Заказ по пневмонической почте (еще одно местное чудо) отправлялся в подпольные закрома. В течение часа (в зависимости от объема и сложности заказа) книги собирались и лифтом доставлялись на раздачу. Но получить нужное не означало завершение предварительной подготовки. Надо было еще найти читательское место. В час пик можно было наблюдать, как одинокие фигуры, обняв кипы книг, блуждают по периметру читального зала, выискивая вожделенное свободное место. Иногда такие брожения затягивались, поскольку некие вредные читатели поутру занимали места, раскладывали свои книги и письменные принадлежности и до вечера исчезали. Но уж если место добыто, то можно расслабиться — пойти в курилку или просто уединиться в каком-нибудь укромном уголке, которых здесь было достаточно.
Обычно я работал в знаменитом, самом большом третьем зале, неоднократно воспетом нашим кинематографом. Здесь могло находиться одновременно до пятисот человек. А по нескончаемому периметру размещались книжные шкафы со словарями и энциклопедиями всех времен и народов, призывно поблескивая богато оформленными корешками. В те не столь далекие времена не было не только компьютеров, но и обычных ксероксов, поэтому нужные тексты просто переписывались вручную. Некоторые раритетные издания на руки не выдавались, но можно было ознакомиться с содержанием посредством микрофильма. Для этого прямо в зале был выделен отсек с монстрообразными агрегатами, посредством которых странички книги проецировались на монитор и переворачивались с помощью ручки на валике. При таком скоплении народа здесь всегда была образцовая тишина. Но если кто-то непроизвольно кашлянет, то по всему залу прокатывалась целая кашельная волна, которая не скоро затихала.
Помимо своего зала я всякий раз посещал зал периодики, где с самого утра можно было ознакомиться с содержанием свежих газет, и не только центральных, но и региональных, а еще и зарубежных. Предметные залы можно было легко определить. Например, географический зал был увешан картами, а на столах лежали атласы. Еще сложнее, чем в саму библиотеку, было попасть в зал диссертаций. Очереди здесь растягивались на часы.
Попав и обосновавшись в недрах, преодолев при этом самые разные препоны, возникало законное желание воспользоваться достигнутым по полной, то есть сидеть до закрытия. Конечно, в процессе требовалось подзаправиться, а это становилось еще одной проблемой, поскольку столовая была одна, а жаждущих много. Образовывались змееподобные очереди. Правда, однажды я обнаружил еще один пункт питания на минус пятом этаже, но и это не сильно спасало. Особых разносолов здесь не было, цены — приближены к минимуму, но случались приятные неожиданности. Однажды, не веря своим глазам, я обнаружил спокойно выставленное в витрине пльзеньское пиво. Мимо такого чуда трудно было спокойно пройти, и я не устоял, взяв сразу целую коробку. Странно, наверное, было наблюдать, как главную библиотеку страны покидают уставшие и обогащенные знаниями персоны, среди которых затесался потеющий и крепко прижимающий к груди ящик чешского пива индивид.
Уже говорилось, что в недрах Ленинки жизнь текла в ином темпе, чем за ее стенами, да и сама она была особой. Понадобилось какое-то время, блуждание по нескончаемым залам и переходам, наблюдение за контингентом, чтобы составить хотя бы общее мнение о жизнедеятельности этого организма, его ритмике и энергетике. Сами читатели делились на несколько групп. Были те, кто приходил постоянно и на целый день. Работающими я их никогда не видел. Они вечно кучковались с себе подобными и вели нескончаемые оживленные беседы — предположу, что на одни и те же темы. Чаще всего они собирались в курилке. Даже курильщики со стажем выдерживали в этой душегубке минуты две, а этим все было нипочем. Были профессионалы. Эти четко знали, когда им приходить и зачем. Время у них всегда было расписано, и они знали, как обойти очереди. Они могли в мороз прийти без верхней одежды, чтобы не торчать у гардероба, а в поисках места шли не в свой зал, а в те, где конкуренции не было. Эти по курилкам и столовым не бегали, в лучшем случае приносили с собой пару бутербродов. Большую группу составляли командировочные. Этих вечно лихорадило. С одной стороны, за короткий срок следовало освоить запланированные объемы (что было невозможно по определению), а с другой — посетить культурные центры столицы и купить подарки своим родным и начальству. Были и откровенные психи. Однажды был случай, который врезался в память. Многосотенный третий зал был погружен в послеобеденную тишину. Тут поднимается некая фигура и стучит карандашом по железному куполу светильника. Все головы поворачиваются на звон, а возмутитель спокойствия хорошо поставленным голосом извещает: «Дорогие друзья! Вы меня, конечно, извините, но я пошел домой».
Удивительно, но не было дня, чтобы я не встретил в Ленинке знакомого. Иногда это бывали такие персоны, которые давно выпали из поля зрения и я уже не надеялся их снова увидеть. Но чаще всего сталкивался с земляками, теми, кто приехал, и теми, кто здесь работает или учится. Конечно, это радовало, но при этом и несколько беспокоило. Дело в том, что, когда нас набиралось больше трех, то это уже была критическая масса. Появлялись идеи, выдвигались предположения, которые ничего общего с творческим процессом не имели. Один из наших уважаемых историков даже выдвинул и обосновал теорию, что человеческий мозг воспринимает новое и обогащается знаниями только в первую половину дня. Отсюда следовало, что пора сворачиваться и выбирать харчевню, где желудочное наполнение будет стимулировать дальнейшую мозговую активность. Для меня это означало, что рабочий день потерян, но добавлены ценные часы приятного общения. Так и не понял, уравновешивает одно другое или нет.
* * *
На третьем году моего московского проживания открыл для себя библиотеку Института научной информации по общественным наукам, сокращенно ИНИОН. Несколько лет назад об этом уникальном научном центре узнала вся страна, когда его то ли подожгли, то ли сам сгорел. В любом случае, наличествуют все признаки чудовищного преступления, а российская наука понесла невосполнимую утрату. Дико звучит и трудно представить, что часть книжного фонда, который мало чем уступал Ленинке, пострадала от огня, а другую — затопили пожарные. Но это случилось много позже.
ИНИОН впечатлял: в середине большого газонного пространства в конце Профсоюзного проспекта разбросало свои отростки институтское строение, которое развивалось не ввысь (четыре этажа), а вширь. Большую часть строений занимала библиотека. Это был совершенно другой функционал, чем в Ленинке. Здесь как бы прошлое, традиционное столкнулось с современным, новаторским. Поражали обилие света, развернутые во все стороны пространства, а стены заменялись стеклом. Здесь никогда не было очередей ни на входе, ни в столовой, ни в буфетах. Заказы выполнялись практически сразу. И здесь было еще одно преимущество — непосредственное общение с библиотечными и научными сотрудниками. Это были молодые, но уже хорошо подготовленные кадры, знающие языки и хорошо ориентирующиеся в новых веяниях, они могли подсказать и помочь. Неудивительно, что рабочие моменты перерастали в личное общение. Тут тусовки, как в Ленинке, выглядели бы дико, хотя мест отдыха и уединения было не меньше.
У библиотеки ИНИОН были и другие преимущества. Во-первых, она была на одной линии метро с моим институтом. Кроме того, в двух остановках (в сухую погоду шел пешком) находилось единственное в Москве аспирантское общежитие. Здесь обитала часть осетинского аспирантского сообщества. Здесь же останавливались соискатели, практиканты и докторанты из моего Юго-Осетинского научно-исследовательского института. И именно здесь я познакомился, а потом и тесно общался и дружил с теми, кто потом стал лицом и гордостью осетинской науки. Один из них — безвременно ушедший от нас Вилен Уарзиати…
У аспирантского общежития было одно существенное преимущество. Эта шестнадцатиэтажная башня была одной из сторон коробки из жилых домов. В центре двора вместо спортплощадки или детских песочниц располагался пивной зал. У всех наших по этому случаю имелся трехлитровый эмалированный бидончик. Мое появление приводило к тому, что хозяева со своими посудинами дружным строем отправлялись в пивзал. Обратно вскорости возвращались со свежайшим пивом и сухой рыбой. Но это обычно было только началом процесса. Дело в том, что не было дня, чтобы у какой-то национальной общины не намечались очередные посиделки. Личные праздники не в счет. Главное — этносодружества, которые немыслимы без гостей. Казахи и узбеки, например, не могли представить себе свой дастархан без осетин. Так и наши всегда приглашали за стол иноземцев и иноверцев. Однажды даже вознамерились на Джеоргуыба забить барашка прямо во дворе. Но тут возбудился местный люд, который обвинил нас в живодерстве и призвал не травмировать души детей. Животное пришлось умертвить в конспиративном порядке.
Понятно, что после посиделок и возлияний вопрос о моем уходе уже не стоял, меня следовало куда-то пристроить на ночлег. Обычно это был блок с «мертвяком». Это чисто общежитейский феномен. Общежитейские хоромы представляли собой обычную двушку на двух обитателей. Но иногда один прописывал во вторую комнату секции некое мифическое лицо, платил за него, и весь блок оказывался в его полном распоряжении. Здесь в случае чего можно было приютить странника.
* * *
Когда я только обустроился в столице, мой научный руководитель сказал, что мне надо обязательно посещать Московский дом ученых. Он же обеспечил меня пропуском в этот закрытый клуб и посоветовал вместо праздного шатания в свободное время посещать это ученое собрание. Дом ученых располагался на Кропоткинской в шаговой близости от института и Ленинки. С улицы виден был небольшой дворик, в глубине которого находился двухэтажный особняк дворянского образца. Впервые попав внутрь, я понял, что в очередной раз погрузился в особый мир.
Здесь было все. В принципе, в недрах этого многофункционального пространства можно было находиться от рассвета до заката. Все было создано для работы, отдыха, духовного обогащения. Во всеобщее пользование предоставлялись аудитории, библиотека с читальным залом, функционировали спортивный зал с бассейном, ресторан и буфеты. Поговаривали, что для избранных были даже бильярд и боулинг.
Практически без перерыва в разных залах крутили фильмы, читали лекции, проводили занятия, устраивались концерты серьезных коллективов, включая симфонические оркестры, проходили встречи с писателями, мастерами искусств, интересными людьми. В холлах и вестибюлях менялись выставки художников и фотомастеров. Ближе к вечеру подтягивались корифеи, устраивались тематические вечера, обсуждались отдельные проблемы. О том, что планируется собрание демографов, сообщал мне шеф. Это было не очень часто, но регулярно, и собирались практически все, кто уже нашел признание в этом научном направлении. Подрастающей поросли предоставлялась возможность лицезреть корифеев на расстоянии вытянутой руки, внимать их полемике и откровениям. Право голоса мы еще не имели, но наши лица как-то должны были отложиться в подсознании маститых, и нас уже принимали как своих. И это уже было немало.
Регулярно Дом ученых выпускал брошюру, где была прописана вся работа клуба на месяц. Перечень мероприятий был столь впечатляющим, что с трудом верилось, что все это возможно в одной, пусть и такой влиятельной структуре.
* * *
Аспирантское сообщество Института экономики АН СССР было во всех отношениях необычным. Казалось бы, главная структура этой отрасли знания должна была солидно подпираться идущей на смену научной порослью. Но здесь аспирантура была то ли пятым колесом, то ли слабым звеном. Самих аспирантов в институте было человек пятнадцать-двадцать. Точно сказать не могу, поскольку нас никогда вместе не собирали и о существовании некоторых из них я и подозревать не мог. Теоретически нас всем кагалом могли отправить на картошку. Но на моей памяти такое случилось только раз, да и то прошло мимо меня. В общей массе это были не вчерашние студенты, как в вузах, а солидные мужики (женщин среди нас не было), успевшие уже поработать по специальности. Они представляли разные советские республики (за Грузию, Армению, Узбекистан, Казахстан, Азербайджан, Белоруссию и Эстонию я отвечаю), и их, как правило, в Москву направляло руководство этих союзных образований. Те были тесно привязаны к своим научным руководителям, а потому их судьба зависела от настроений, планов и даже здоровья их шефов.
В один из первых дней моего нахождения в институте я в целях ознакомления одиноко блуждал по полутемным коридорам и читал таблички на дверях. Навстречу мне двигалась фигура, которая, как и я, озиралась по сторонам. Каково же было мое удивление, когда в незнакомце я узнал Сашу Алборова, моего старого друга по Орджоникидзе. Тот тоже был в шоке. Я, конечно, допускал, что могу повстречать в этих стенах знакомого, но то, что это окажется именно Сашка, было уже очевидным перебором. Мы познакомились, когда я поступил на геофак СОГУ, а Саша оканчивал истфак того же вуза. Познакомил нас мой однокурсник Шурик Егоров — известный выпивоха и бузотер, которого все знали по кличке Шульц. Они с Сашей жили в одном доме на Ростовской, а в двух шагах, на Дружбе, проживал я. Временами я приходил к ним во двор, где меня представили другим аборигенам. С обоими мы входили в университетскую команду КВН, которая в 1971 году в Нальчике стала чемпионом Северного Кавказа.
Саша, как оказалось, был внуком первого осетинского профессора Барысби Алборова, что произвело на меня огромное впечатление. Родители — вежливые, интеллигентные люди, которые отнеслись ко мне по-доброму, со всем вниманием. Парадокс, но в доме известного ученого, всю жизнь занимавшегося осетинским языком, никто на нем не говорил. Саша, понимая всю ущербность этой ситуации, уверял, что если когда-то женится, то только на девушке, говорящей по-осетински. Впрочем, с этим он затягивать не стал, женившись сразу после окончания вуза. Его избранница Лара была из Дигоры и тогда же окончила горно-металлургический. На свадьбе я был на положении почетного гостя. Это торжество совпало с проводами, поскольку на следующий день молодожены отбывали на Сахалин.
Благополучно доучившись, я отслужил в армии, а позже стал сотрудником отдела экономики Юго-Осетинского научно-исследовательского института. Синхронное появление нас в ведущем научном центре разумно объяснить невозможно. Ладно я, географ, переквалифицировался в демографа. Но вот зачем понадобилось дипломированному историку, к тому же главе большой семьи, переключиться на политэкономию — даже сам субъект этих пертурбаций объяснить не мог. В любом случае мы возникшему обстоятельству были только рады — было очевидно, что регулярное общение, по крайней мере в течение трех ближайших лет, нам обеспечено. Это был еще один аргумент примириться с действительностью.
Саша снимал квартиру где-то в пригороде, куда можно было добраться на электричке. Сюда же перевез семью, успев к тому моменту стать отцом двух прелестных дочек. Забегая вперед, скажу, что затем была еще одна дочка, и процесс был купирован с появлением долгожданного сына, которого в честь знаменитого прадеда назвали Барысби.
Обычно встречались мы в библиотеке ИНИОНа. Работали по отдельности в разных углах, объединялись на обед. Кулинарные предпочтения у нас, конечно, поначалу разнились, но со временем они стали странным образом нивелироваться. Мой рацион был постоянен: половина первого блюда, второе и компот. Саша брал полную порцию первого, второе с удвоенной мясной составляющей, какие-то салатики, чай или кофе с пирожным. Я на такое различие обеденного набора никакого внимания не обращал, а вот Сашу почему-то этот дисбаланс нервировал. После какого-то периода духовных терзаний он перестал брать салаты. Больше времени и внутренней борьбы ушло на отказ от печеностей. С моей стороны не последовало никакой реакции на его гастрономические жертвы — я попросту их не заметил. Это невнимание обидело Сашу. Ведь, как он объяснил, на сокращение своего рациона он пошел из-за меня — ему было неловко передо мной, и поэтому съеденное не шло ему впрок. Уходили мы также вместе.
В один прекрасный день наша группа московских цхинвальцев открыла для себя ресторан «Пицунда»; он приглянулся нам, и на какой-то срок мы стали завсегдатаями этого заведения. Это был небольшой, камерный ресторанчик с неполным десятком столиков, без громкой музыки и прочих излишеств. Нас уже знали официанты (со временем определилась постоянная женская пара), для нас накрывали столик в отдельном помещении с диванами, креслами, телевизором, холодильником, коврами, люстрами и картинами. Здесь была прекрасная кавказская кухня, а выпивку организовывали сами.
Для меня большим плюсом было то, что «Пицунда» находилась в шаговой доступности от библиотеки, в одном из тихих переулков Профсоюзного проспекта. Таким образом, начитавшись и набравшись знаний, я мог с чистой совестью присоединиться к своим друзьям за обильным ужином. Брал с собой и Сашу, который быстро влился в наш круг. Но из-за этого у него появлялись сложности. Наши никогда не умели вовремя остановиться, засиживались допоздна, а иные и вовсе оставались на ночь, благо хозяева позволяли. В результате был момент, когда Саша два раза подряд после затянувшихся бдений опоздал на свою электричку и до утра ждал на перроне утреннюю. И как объясниться перед супругой, когда тебя нет дома две ночи подряд? Мои попытки оправдать нарушителя семейного общежития только усугубляли положение.
Шульца мы тоже не теряли из виду — поддерживали с ним почтовую связь. В то время он сидел в тюрьме, к чему он долго и упорно шел. Решил после вуза выучиться на электросварщика. И его, взрослого мужика, вместе с ребятней отправили куда-то в российскую глубинку. В общежитии для молодняка был им как дядька Черномор. Как-то пошли на местные танцульки, где аборигены решили предметно наказать пришельцев. Шульц вышел вперед, достал нож и предупредил, что ударит любого, кто попытается на них напасть. Один такой псих нашелся и получил удар ножом в сердце. Пока шло следствие, все курсанты разъехались, на суд никто из них не прибыл, Шульц оказался без свидетелей и в итоге получил серьезную статью. В колонии стал заниматься оформлением фасадов домов. Мы посылали ему кисти и краски. Но и здесь он проявил характер, ни с чем не мирился, и поэтому обрел серьезных врагов. Те подкараулили его и сбросили с высоты на стройке.
Саша великим политэкономом не стал, вернее, вообще не стал никаким политэкономом. Сначала занялся страховым делом, а потом стал играть на бирже. Обзавелся квартирой в элитном доме в районе сельхоза, где мне выделялась отдельная комната. Но однажды вся их семья внезапно исчезла — по крайней мере, так говорили соседи. Затем, опять же со слов посторонних, стало известно, что Алборовы обосновались в Испании. Подтверждение этому было получено, когда мой сын через интернет пересекся с одной из дочерей Саши.
* * *
Другим аспирантом нашего института, с кем мне довелось регулярно общаться, был Гена Трапезников — у нас с ним был один научный руководитель. В Москве он находился уже год, «дедом» по армейским понятиям он пока не стал, а из разряда «салаг» только выбрался. Родом он был из Алма-Аты и являлся единственным сыном у мамы-одиночки. Мама была не из простых — главный косметолог тогдашней казахской столицы. Что это значит в плане финансового обеспечения, видимо, объяснять не надо. В чаде своем она души не чаяла и все свои силы и возможности бросила на огранку и шлифовку этой драгоценности. На него у нее были большие планы, и аспирантура являлась одной из ступенек на пути к сияющим вершинам. В принципе, при ее возможностях можно было просто купить диплом, не утруждая себя обязательными длительными и утомительными процедурами, но было решено, что все должно происходить «как у всех людей».
Гене сняли комнату в коммуналке в двух шагах от института. Это удобство сделало моего однокашника весьма популярным в аспирантских кругах и даже добавило баллы в глазах шефа. Об этом жилище стоит сказать особо, поскольку и с моей стороны оно не было обойдено вниманием. Коммуналка занимала весь второй этаж старинного дворянского особняка, затерянного в паутине переулков в центре Москвы. Раньше это был дом Грибоедовых, о чем свидетельствовали металлические нашлепки на остатках мебели. На них сообщалось, что это историческая ценность и выкидывать или продавать ее нельзя. Когда приходилось оставаться здесь на ночь, то снился Александр Сергеевич, дописывающий свое «Горе от ума». Некогда большой зал в советское время был разбит на восемь комнат. Из соседей Гены я знал только одну молодую даму — мать двоих дочерей, которые пребывали в круглогодичном интернате. Она работала секретарем в литературном институте, знала Нафи Джусойты, Таймураза Хаджеты, Алеша Гучмазова, рассказывала много интересного о мастерах писательского цеха. Говорят, что она родила еще и сына, а после этого пошла к Валентине Терешковой, и матери-одиночке тут же была выделена трехкомнатная квартира в одном из спальных районов. О других соседях ничего сказать не могу, поскольку это был древний люд, привидениями проскальзывающий в коридорном полумраке.
Гена был шизофреником. Говорят, все мы шизофреники, но Гена был таковым официально, да это и так проявлялось. Его странности никого не напрягали, ничему не мешали, скорее даже забавляли. К учебе у него никакой тяги не было, в библиотеки не ходил, книг не читал, и даже телевизора у него не было. Наш шеф сразу понял, с кем имеет дело, и решил использовать этот продукт с максимальной пользой, поставив его ответственным по всем техническим вопросам. Того такая нагрузка вполне устраивала, и он даже пытался привнести в нее некий креатив.
Институтские ребята любили приходить к Гене. Это было удобно во всех отношениях. Главное — метровая близость. Хозяин всегда был дома. Кроме того, он регулярно получал посылки с деликатесами от мамы. Посылки доставляли стюардессы казахских авиалиний. Отправляясь во Внуково, Гена не только забирал свой груз, но и дешево закупал у «небесных дев» остатки шампанского, предназначенного для элитных пассажиров. Это был настоящий напиток, соответствующий своему названию, а не то, что предлагали магазины. Об этом свидетельствовал хотя бы тот факт, что бутылки закупоривались не пластмассовыми нашлепками, а натуральными пробками.
Одним из бзиков этого товарища было то, что бумажные деньги у него хранились пришпиленными кнопками к платяному шкафу. Некоторых гостей такой дизайн нездорово возбуждал. Когда я видел, что кто-то из наших расплачивается купюрами с выдранными краями, то сразу понимал, откуда растут уши. Гену такие вещи никак не напрягали, он запросто давал деньги в долг, не надеясь на возврат. Его легко можно было подбить на что угодно. Часто он соглашался на проведение посиделок в его комнатушке, хотя почти не пил, с девушками терялся, а современную музыку с трудом терпел.
На людях Гена пытался казаться крутым парнем, настоящим мачо. Но это была добрейшая и чистейшая душа, которая никогда никому ни в чем не отказывала. Когда он узнал, что моя сестра тяжело больна, он не стал выражать какого-то внешнего сочувствия. Иногда спрашивал, нужны ли деньги, или предлагал достать нужные лекарства. Однажды заставил забрать для нее ящик мандаринов, доставленных из той же Алма-Аты.
После моего отъезда из Москвы контакты с Геной прекратились. Каким-то образом он смог продлить свое пребывание в институте, да и шефу он был все еще нужен. Очень надеюсь, что все у него в дальнейшем сложилось хорошо. По крайней мере, он этого заслуживает.
* * *
О некоторых других аспирантах Института экономики моего разлива могу доложить в телеграфном стиле. Был Женя Касмантович — сын одного из секретарей ЦК партии Белоруссии. При этом он был простым и открытым парнем, весельчаком и балагуром, активным участником всех общих мероприятий. Понятное дело, что он был хорошо обеспечен, к тому же у него оказалась куча родственников, которые жили исключительно в апартаментах в центре Москвы. Эта родня регулярно куда-то уезжала, оставляя свое жилище на Женю, а тот уже приглашал нас скрасить свое одиночество.
Был серьезный армянин Роберт, который жил в центре Москвы в двушке с телефоном, что уже было знаком качества. Он сетовал, что все армяне, приезжающие в Москву, останавливаются у него. Говорил, что все они, только зайдя в квартиру, набрасываются на телефон, звонят в Ереван, и первый вопрос бывает, как там погода, хотя вылетели оттуда два часа назад. Я поинтересовался, не накладны ли для него эти посещения. Он честно ответил, что гости его щедро спонсируют.
Был импозантный эстонский еврей Берти. Это была самая загадочная личность. О себе он никогда ничего не рассказывал, но было понятно, что он занимается серьезными вещами: валюта, фарцовка, всякие сомнительные операции. Он внезапно и надолго исчезал и так же внезапно появлялся. Был всегда в брожении, его всегда обуревали какие-то идеи. Мог среди ночи вскочить и улететь в неизвестном направлении. О его удачных операциях свидетельствовал солидный и объемный «лопатник», где с рублями и долларами мирно соседствовали банкноты неведомых стран. А аспирантура была ему как ширма.
Как-то, погостив у того же белоруса Жени, рано утром пошли с Берти каждый по своим делам. В районе ресторана «София» тот сказал, что ему надо срочно позвонить, и заперся в телефонной будке. Был трескучий мороз, народа на улице почти не было. Наконец Берти завершил переговоры, и мы пошли дальше. Тут он спохватился и сказал, что забыл бумажник в будке. Мы сразу вернулись, но ничего не обнаружили. Берти сокрушался, что денег ему не жаль, но там была древняя римская монета, которой, по его словам, цены не было.
Продолжение следует.