Батрадз Харебов. Моя Москва

Продолжение. Начало см.: Дарьял. 2025. № 1–2.

Автобиографическая повесть

Часть 3

Мой научный руководитель Михаил Яковлевич был типичным советским профессором, но как человек был личностью неординарной и заслуживающей внимания. По национальности он был евреем, но не ортодоксальным. По крайней мере, в синагогу он не ходил, Тору не читал, Хануку не отмечал и, скорее всего, даже обрезанным не был. Он жил в русском окружении, и это его вполне устраивало. Русской была его жена, русскими считали себя и его взрослые сын и дочь. Большинство его друзей и коллег к еврейству касательства не имели. Да и его ученики представляли собой советский интернационал.

К моменту нашего знакомства ему было под семьдесят, а уже к концу нашей совместной работы справил свой юбилей и по этому поводу подарил мне свой фотографический портрет с надписью: «Перешел в восьмой класс».

Тогдашняя профессура выработала для себя особые возрастные отсечки. Терпя лишения, во всем себя ограничивая, упорно трудясь, стремились к тридцати годам защитить кандидатскую диссертацию. Теперь, не теряя темпа, следовало максимально удачно трудоустроиться, а для лучшего финансового обеспечения обязательно вести педагогическую деятельность. С тридцати до сорока следовало (для тех, кто еще не успел) создать семью, родить детей и обзавестись своим жильем. Обеспечив себе житейскую стабильность, можно было неспешно приступить к написанию докторской диссертации. Отметившись в научном сообществе и обзаведясь нужными связями, эта процедура обычно проблемы не составляла. После этого карьерный рост зависел уже от амбиций самого ученого (но чаще их жен). При подобном раскладе большинство готово было довольствоваться достигнутым. Но были и те, кто не смог соразмерить свои аппетиты, поверил в свою особую роль и, ступая по головам, ввязываясь в самые неблаговидные интриги, выгрызал для себя звание академика и должность директора института.

Как и в каждой науке, в экономике были свои подвижники — те, кто вырабатывает идеи, находит новые решения и обозначает пионерские направления. Это ограниченный круг высококвалифицированных специалистов, обладающих особым мышлением и искренне желающих сделать что-то новое, прорывное и полезное, к тому же чаще думающих о том, как бы быстрее выйти из очередного тупика и избавиться от привнесенных поветрий. В мое время это были академики Леонтьев, Абалкин, Аганбегян, Маслаков. Иногда намечались отдельные направления со своими создателями и лидерами. За каждым из них выстраивались адепты из профессорского массива, что уже предопределяло «борьбу школ».

Что касается моего шефа, он был далек от всяких нездоровых научных боданий. Он разрабатывал тот раздел экономики, который касался трудовых ресурсов. Эта тема никогда особо злободневной не была, популярностью не пользовалась, присутствовала постольку поскольку, и вокруг нее не ломались копья. Михаила Яковлевича такая периферийность нисколько не беспокоила, его вполне устраивало то место на пестром научном поле, которое он сам для себя определил. Его все уважали, в своих кругах он пользовался авторитетом, причем это пришло не столько за счет научных достижений или опубликованных монографий, а вследствие характера. Он был активен, общителен, инициативен, всегда знал, откуда ветер дует и где ему, Михаилу Яковлевичу, следует в первую очередь отметиться. У него было много друзей и доброжелателей, а сам он всегда не раздумывая готов был прийти на помощь даже малознакомым людям. Он никогда и никому не переходил дорогу, был далек от всяких склок и разборок. Но при этом за себя всегда мог постоять, а свою точку зрения — отстоять. На самых высоких научных собраниях (сам тому свидетель) Михаил Яковлевич всегда был в своей тарелке, вокруг него то и дело возникали некие завихрения. Словом, комплексовать по какому-либо поводу у него не было никакого желания, да и незачем было.

Меня с самого начала озадачила та легкость, с которой профессор Сонин согласился стать моим научным руководителем. Говорить о том, что я сразу произвел на него неизгладимое впечатление, было бы наивным. Моих работ он не читал, да и демографом он не был. Мои сотоварищи-аспиранты рассказывали, каких трудов им стоило пробиться в головной институт Академии наук СССР, как их будущие руководители артачились и набивали себе цену, какие условия и требования выдвигали. Сам я об этом шефа никогда не спрашивал. Но потом пришли некоторые соображения. На тот момент лекций он больше не читал, у него был один аспирант, которого он держал в виде технической подмоги, а во мне он рассчитывал видеть того, кто займется латанием научных прорех. Надеюсь, что хоть как-то оправдал ожидания.

Между нами с первых дней сложились доверительные рабочие отношения, которые к концу срока начали обретать личностный характер, отодвигая на второй план научную составляющую. Люди мы, конечно, были разные, и здесь возрастной разрыв не был определяющим. Мы получили разное воспитание, наше окружение разнилось по всем направлениям, и вообще мы вращались на разных ментальных орбитах. Но это нисколько не сказывалось на наших отношениях и работе. Поначалу шеф разглядывал меня как некий экзотический экземпляр. Часто просил высказаться по тому или иному вопросу и, услышав ответ, неопределенно хмыкал. Позже стал советоваться по более серьезным и предметным вопросам, а это уже приводило к обмену мнениями, диалогам, спорам. Его советы всегда бывали дельными, а суждения ненавязчивыми. Но я к таким высказываниям относился со всей серьезностью, даже если дело касалось чисто бытовых вещей.

Поскольку вопросами демографии он никогда серьезно не занимался, в мою работу особо не вмешивался. Нашел другой способ, направляя меня с моими «откровениями» к кому-нибудь из корифеев. Те отказать не могли, но с порога давали понять, что я отнимаю у них драгоценное время. Потом проявляли бóльшую заинтересованность и время общения затягивалось. После таких визитов я возвращался с отчетом, а Михаил Яковлевич каждый раз произносил нечто об апломбе и самомнении тех, к кому меня направлял.

Каждый научный руководитель, помимо всего, имеет в отношении своих аспирантов некий практический интерес. Те из них, кто работает в вузах, привлекают аспирантов в качестве дублеров для чтения лекций и проведения семинаров и коллоквиумов. Как уже говорилось, у Михаила Яковлевича было два аспиранта. Один из них был Гена Трапезников. Над чем он конкретно работает и какую тему раскрывает, никто не знал. Подозреваю, что и шеф был по этому поводу мало осведомлен. Гена занимался хозяйственными вопросами. Ему давались поручения по дому, он производил какие-то закупки, оплаты по счетам, контактировал со всякими электриками, сантехниками и другими нужными спецами. Иногда ему поручались весьма специфические дела, а тот по своему душевному укладу все выполнял буквально, как небезызвестный Швейк рьяно выполнял поручения поручика Лукаша. Доходило до конфузов.

У Михаила Яковлевича был друг, который работал в ООН. В Москве у него оставалась супруга — светская дама в возрасте. Она любила ходить в театры, на концерты, светские мероприятия, но, будучи в летах, считала не очень приличным посещать такие места в одиночку. Пожаловалась Михаилу Яковлевичу — и тот сразу нашел выход. Он поручил Гене сопровождать сановную даму, строго наказав прилично одеваться, вести себя вежливо и исполнять все капризы театрал-меломанки. Тот принялся за дело с большим энтузиазмом, буквально восприняв слова шефа. На время мой однокашник выпал из поля зрения. Однажды я застал нашего руководителя в весьма возбужденном состоянии, что с ним случалось крайне редко. И он поведал удивительную историю. Решил посетить лично ту самую супругу друга, чтобы узнать, в чем она нуждается и не нужна ли ей помощь. Каково же было его удивление, когда он обнаружил там не совсем одетого Гену. Живописуя эту сцену, шеф метал громы и молнии. Я стал защищать бедолагу, говорил, что он, добрейшая и безотказная душа, угодил в ситуацию, из которой не нашел выхода. Шеф слушал меня и помаленьку успокаивался, а под конец стал даже ухмыляться, еле сдерживая смешок.

Что касается меня, то мне был прописан другой функционал. К тому времени Михаил Яковлевич наукой уже практически не занимался, активно участвуя в общественной работе и поддерживая новые веяния в плане поддержки здорового образа жизни. Он еще кое-что переиздавал из своего трудоресурсного наследия, и здесь мне поручалось делать вставки, ссылки на новые издания, редактирование всего текста. Кроме того, мне передавались некие тексты, где я по прочтении должен был отметить места, на которые шефу следовало обратить внимание. Ему все чаще заказывались статьи для популярных журналов («Здоровье», «Работница», «Наука и жизнь»), он никому не отказывал и активно привлекал меня к их написанию. Как-то раз такое сотрудничество сыграло мне на руку.

Когда я вернулся в Цхинвал и восстановился в институте, нашлась некая личность, которая стала катать на меня доносы в Академию наук Грузинской ССР. Там в отношении этих клеветнических писулек сильно возбуждались и требовали немедленной реакции со стороны нашей дирекции. Узнав об этом, Михаил Яковлевич прислал развернутое письмо директору института, где отметил, что у него было много учеников, но меня он может поставить в один ряд с академиком Аганбегяном. Это был явный перехлест, но письмо произвело сильное впечатление. К посланию был приложен журнал «Коммунист» с его статьей, где красным фломастером были выделены фрагменты текста, написанные мной. Тогда этот журнал был главным печатным органом ЦК КПСС, а его авторы автоматически причислялись к лику святых. Наш директор, немало впечатлившись, переправил журнал в обком партии. Там тоже текст вызвал большой интерес, и меня пригласили в высокие кабинеты, где предложили перейти к ним работать. Уже во второй раз я вежливо отказался.

Несмотря на высокую мобильность и всегдашнюю активность, мой руководитель серьезно болел, причем уже давно. У него был лейкоз, который тогда (да и сейчас) плохо лечился. О своей болезни он знал все, нисколько ей не поддавался, а выработал свою индивидуальную систему сопротивления. Тот самый друг, который находился в ООН, присылал лекарства, которых в Союзе просто не было. У него была своя диета, включающая хлеб с овсом, мясо диких животных, какую-то экзотическую зелень. Кроме того, в течение дня он должен был на время отключиться, и такие отключки он называл релаксацией. Такие переменки могли длиться час, а могли занять минут двадцать — все зависело от того, насколько запрограммирован внутренний будильник. Из таких коротких перерывов «мастер релаксации» возвращался удивительно бодрым и отдохнувшим. Если эта процедура настигала его в институте, то он бежал в квартиру Гены Трапезникова, которая находилась в трех минутах бега, и моментально отключался на диванчике. Но главным в этой борьбе сам шеф считал бег. Он бегал всегда и везде, заменив им ходьбу.

Сказать, что профессор Сонин был фанатом бега — не сказать ничего. Он был президентом клуба любителей бега, собрав под свое крыло большое число таких же помешанных на беге, как и он сам. Они где-то собирались, проводили какие-то мероприятия и на всех площадках пропагандировали свою систему борьбы с любыми недугами и жизненными проблемами. Непрерывный бег требовал соответствующей экипировки. Михаил Яковлевич круглый год ходил в трениках, кедах и только в мороз напяливал лыжную шапочку. В таком виде он являлся в институт, Дом ученых и другие присутственные места. Народ мог с интересом наблюдать, как по улице бежит тщедушный старичок в спортивной форме, а за ним, пыхтя и потея, несется кавалькада молодых бугаев в шубах, меховых шапках с кейсами в руках (это о его студентах и аспирантах).

Такая жизненная позиция сблизила его со всемирно известным кардиохирургом Николаем Амосовым, они дружили. И когда академик приезжал из Киева в Москву, он обычно останавливался у Михаила Яковлевича. Вечно занятый своими сложнейшими операциями, он задерживался в столице на день-два, успев прочесть лекции о здоровом образе жизни, которые пользовались бешеной популярностью. Шеф познакомил меня со светилом, и я присутствовал почти на всех его выступлениях. Запомнилось, как однажды академика спросили, можно ли пить в меру. «Можно, — отвечал он, — но кто знает эту меру?»

Близость с таким выдающимся медиком и собственная болезнь сделали его весьма осведомленным в области медицины. Однажды я не пошел на назначенную встречу, так как разболелся зуб и щеку раздуло. Я позвонил шефу и рассказал о своем несчастье, ожидая сочувствия с его стороны. Но в ответ получил целую отповедь. Мне сказали, что надо стыдиться, когда молодой интеллигентный человек не может в профилактических целях раз в полгода посетить стоматологический кабинет. Стыдно мне было, но совету не последовал. В другой раз вдруг почувствовал загрудинные боли и решил, что это сердце. При каждом вдохе в груди что-то перехватывало. Рассказал об этом руководителю. Тот внимательно выслушал и велел сделать рентгеновский снимок, предположив, что у меня сломано ребро. Немало удивившись, я пошел к врачам, те просветили мой организм и сообщили, что у меня трещина в ребре. И тут я вспомнил, что мы недавно дурачились в аспирантской общаге и какой-то кабан врезал мне локтем в бок.

Встречаться с шефом мы могли в институте, Доме ученых, у него дома или в каком-либо заранее обговоренном месте. Контакты в институте обычно бывали малопродуктивными, поскольку происходили в присутственные дни, когда проводятся заседания секторов, отделов. Профессора также бывали заняты общением друг с другом. Поэтому удавалось только накоротке пообщаться с шефом, получить очередное задание и наскоро отчитаться о своих делах. Для более полного общения я приходил к нему домой в большую квартиру на Профсоюзном проспекте, где он жил с супругой. Ее он тоже приобщил к бегу, поэтому даже дома она бывала в тренировочном костюме и очень напоминала учительницу физкультуры. Так и хотелось повесить ей на шею свисток и вложить в руку секундомер. Эта большая добрая женщина по старинке считала, что студенты и аспиранты все еще являются голодающим племенем и поэтому все время пыталась меня накормить. Это было испытанием, поскольку Сонины питались исключительно дичью. Мясо изюбря, лося, медведя или кабана доставлялось из магазина, который располагался в соседнем доме. Меня убеждали, что это вкусно и исключительно полезно. Я соглашался, но, для того чтобы пережевать этот продукт, требовались стальные зубы.

Болезнь сестры в корне изменила мой распорядок. Ежедневные посещения больницы, заказ еды, приготовление свежевыжатого сока, поиски лекарств отнимали много времени. Да и переключиться на что-то другое в тот момент не представлялось возможным. Михаил Яковлевич прекрасно все понимал — избавил меня от нагрузок и давал дельные советы. Однажды он дал мне упаковку лекарств — наверное, тех, что присылали ему из Нью-Йорка. Когда я показал таблетки лечащему врачу, тот вскинул брови и спросил, откуда такие возможности. А затем с сожалением сказал, что это, конечно, чудодейственное снадобье, но в данном случае оно не подходит (а может, запоздало).

За три года общения и совместной работы мы с шефом, можно сказать, привыкли друг к другу. Наше сотрудничество было комфортным для обоих. Я много узнал, многому научился. Ну а мой руководитель мог хотя бы на мне проверить свои предположения, узнать мое стороннее мнение, как субъекта из другой парадигмы, по ряду обсуждаемых вопросов. Видя мою нерешительность и то, что я временами тушуюсь перед московскими горлопанами и выпендрежниками, он говорил, что перед такой публикой надо держать себя так же нагло и высокомерно. «Не надо, — говорил он, — безосновательно и заранее думать, что кто-то лучше, умнее и достойнее тебя, всегда надо знать себе цену».

По всей вероятности, Михаил Яковлевич имел планы на наше дальнейшее сотрудничество. Он полагал, что я, как и многие, попытаюсь закрепиться в Москве, и был готов поддержать такое решение. Говорил, что без проблем найдет мне достойную, хорошо оплачиваемую и перспективную работу. От меня только требовалось прописаться в столице. Того же плана придерживалась наша московская община. Здесь даже рассматривался вариант с фиктивным браком и подбирались кандидатки для проворачивания столь щепетильного дела. Кое у кого был в этом отношении личный опыт. Причем, что удивительно, планируемый ими расчет на временное супружество превращался в твердый брак. Что касается меня, то Москва в моих дальнейших планах места не имела. Сюда можно было приезжать, проводить время, но для жизни и работы этот полис мне никак не подходил.

Михаил Яковлевич Сонин, неутомимый бегун и отъявленный оптимист, скончался вскоре после моего отъезда из Москвы. Какое-то время мы перезванивались: его интересовали мои дела, он требовал подробного отчета. На здоровье, как и раньше, не жаловался, обмолвился только однажды, что анализы нехорошие. О его смерти я узнал с большим опозданием, даже телеграмму послать не успел. Можно было, конечно, зайти как-нибудь к ним домой, но я не представлял, как это будет выглядеть и что в таких случаях надо говорить. От шефа как память осталась та самая юбилейная фотография, а еще книги с автографами, высказывания и советы на все случаи жизни.

* * *

Но аспирантские будни не могли ограничиваться только институтом и библиотеками. Был еще и досуг, который в масштабах Москвы мог быть каким угодно, в зависимости от личных предпочтений. Погружаться в полосу развлечений и праздного времяпрепровождения в одиночку было малопродуктивно и не придавало должной остроты. Поэтому наш осколок большой московской осетинской диаспоры, состоящий из южан с «примкнувшими к ним лицами», собирался в мебельном магазине на Ленинградском проспекте, где директорствовал Коля Цховребов. И дело не только в том, что географически и в транспортном плане этот пункт был удобен для всех, главное заключалось в личности хозяина этого торгового центра.

Эта неординарная и яркая личность сполна заслуживает того, чтобы на ней особо остановиться. Коля был моим дальним родственником, но ни он, ни я не могли четко выстроить структуру нашего родства. Когда однажды его московские знакомые в очередной раз поинтересовались, кем я довожусь Коле, тот задумался, потер затылок и брякнул: «Бабкин внук». Такой ответ вопрошающих позабавил, и меня какое-то время именно так и величали.

Учились мы в одной школе, и, несмотря на то что он был двумя классами выше — большая разница для нашей возрастной группы, — мы дружили. Учился Коля хорошо, вечно был в движении, исканиях, его все время обуревали какие-то идеи. А поскольку был он из весьма обеспеченной семьи, то и возможности для осуществления, пусть локальных и минимизированных, фантазий имелись. Скажем, он прилично играл в настольный теннис, входил даже в сборную области, и такой экипировки, а также профессиональной ракетки китайского производства, как у него, у других увлекающихся этим видом спорта не было. Он приобщил меня к коллекционированию марок. Конечно, таких собирателей и без нас хватало, но если те ограничивались отпариванием гашеных марок от конвертов и обменом, то Коля находил более продвинутые каналы для пополнения своей коллекции. Например, именно он открыл, что какие-то марки и даже серии и блоки можно заказывать через газетный киоск у здания почты. Мы там так примелькались, что, когда в область пришло приглашение на участие в первом филателистическом съезде Грузии, то не смогли никого найти, кроме нас. Коля повез в Тбилиси свое собрание марок, посвященных спорту и космосу, а у меня направленность и вовсе была экзотической: марки колоний Британской империи.

Сближала нас и еще одна пикантная ситуация: Коля был влюблен в мою одноклассницу. Его выбор меня удивил, я полагал, что вокруг много более привлекательных и достойных особ. Но тот и слушать ничего не хотел, а меня использовал как передаточное звено — я на словах или записками переправлял некие месседжи, но ответов, как правило, не было. Странным образом эта юная особа на пылкость моего друга реагировала холодно, что меня возмущало. Но Коля никогда не останавливался, настойчиво продвигаясь к цели, так было и сейчас. Дошло до того, что уже в пору студенчества он чуть не каждую неделю ездил из Москвы в Тулу, чтобы только повидать свою избранницу. Но на ту даже такие порывы впечатления не производили. Роман увял, не войдя даже в стадию расцвета. И тут сказала свое слово Москва, которая не терпит тягомотины, а выхватывает и кружит в своих крепких объятиях.

После школы Коля поступил в наш пединститут, но представить себя школьным учителем он не мог даже в страшном сне — душа его рвалась в эфиры. Невероятно, но факт — его отцу и многочисленной и многосильной цховребовской родне удалось осуществить перевод Коли с первого курса пединститута в элитный московский вуз — Институт советской торговли им. Плеханова (в народе «Плешка»), который готовил будущих торговых атташе, директоров крупных торговых центров и других функционеров той же специализации. Учился Коля без хвостов, преподаватели выделяли его вовсе не за красивые глаза. Он уже тогда знал, куда ему двигаться и где он хочет быть. Собственно, выбор цели и твердая поступь к ее осуществлению позволили достичь желанного быстро и оптимально.

Еще будучи студентом, Коля начал работать в большом магазине одежды в качестве продавца-практиканта. Мне довелось побывать на месте его стартовых практик. Он пока еще не тяготился положением мальчика на побегушках, был исполнительным и ответственным, создавал впечатление надежности. Но вместе с тем многому учился, в том числе и торговым фокусам на грани фола. В тот период он снимал очень удобную комнату на Чистых прудах, куда можно было попасть не только через дверь, но и через окно прямо из примыкающего сквера. Освободившись от учебы и работы, Коля внедрял меня в московский быт, развлекал как мог, знакомил со своими новыми друзьями.

Квартира находилась рядом с типографией, где печатали очень популярную газету «Футбол-Хоккей». Купить ее было не так-то просто. Каждую неделю выходил воскресный выпуск, но мы добывали оттиск прямо из печатного цеха еще в субботу, а то и в пятничный вечер. Однажды пошли на футбол, устроились на трибуне, Коля развернул газету и углубился в текст. Сидящий рядом мужик мельком бросал взгляды на газетные страницы. Наконец он не выдержал и спросил: «Это что, завтрашняя газета?» — «Да, — не моргнув глазом ответил Коля. — В ней даже сегодняшний счет есть». Последовала долгая пауза, затем наш сосед неуверенно поинтересовался: «А какой будет счет?» Следящая за диалогом трибуна рухнула.

Коля был патологически азартным человеком — играл во все возможное, считал себя великим профессионалом. Такая черта характера и исключительное самомнение не раз в течение жизни ставили его на грань краха. Но до этого было еще далеко, а тогда однажды поутру обнаружили, что у нас остался последний червонец. Новый московит сказал, что это не дело и с такими финансами столицы не завоевать, а поэтому следует принять срочные меры. Вспомнил, что из Одессы приехала его сколькотоюродная сестра, очень, по его разумению, денежная. Он позвонил и пригласил одесскую гостью. Та не заставила себя ждать. Мы поили ее чаем и вели светские беседы. Наконец Коля невинным голосом спросил: «Не перекинуться ли картишками?» Дама ответствовала, что можно, но просто за так она не играет. Начались баталии, а я, не в состоянии за этим спокойно наблюдать, пошел гулять по бульвару. Возвратившись, застал безрадостную картину: наш последний чирик покоился на половине гостьи. Более того, на ее плечи была накинута самая модная Колина рубашка. На мой интерес по данному вопросу гостья ответила, что честно выиграла рубаху и, чтобы не забыть, накинула на себя. Это был крах, крушение всех надежд. Мы потеряли желание общаться и скорбно молчали, а намеченная в жертвы картежница весело прощебетала: «Ну что, пацаны, приглашаю вас в кино. Могу и мороженое купить». Это был предел падения.

На долгое время, по разным обстоятельствам, наши пути-дорожки разошлись. В Москву я прибыл во второй половине 70-х годов уже на законных основаниях в качестве аспиранта солидной научной структуры. Коля к тому времени сильно забурел, называл себя старожилом, а нас — понаехавшими. Успел жениться на коренной москвичке Марине из интеллигентной семьи, с которой учился в «Плешке», и даже стал отцом сына Алана. Сильно продвинулся по службе, возглавив крупный мебельный магазин, который при нем стал популярным у элиты. В главке его ценили, в среде московской торговой верхушки пользовался заслуженным авторитетом, что сказывалось на личном финансовом благополучии. И все это было достигнуто не абы как и не на пустом месте. Что-что, а работать Коля умел и всегда отдавал себя делу без остатка. Вставал часов в пять утра, наскоро завтракал и приводил себя в порядок. Когда все директора еще спали глубоким сном, он успевал объехать центральные базы и снять пенки, поэтому и тянулся к нему косяком обеспеченный люд, что означало весомую прибыль.

Коля закрывал магазин в 7 часов вечера. К этому времени подтягивался наш кагал. Обменявшись новостями, решали, как завершить день. Вариантов было несколько: ресторан, культурная программа (кино, театр, концерт), кегельбан (новое веяние, вытесняющее привычный бильярд), сауна. Обычно побеждал ресторан, поскольку к этому времени все были голодны, а у самого Коли так вообще за целый день маковой росинки во рту не было, поэтому после нескольких рюмок он реально вырубался, но к концу застолья мог полностью отрезветь. Все оптимистично полагали, что только перекусят, а потом будет и кино, и кегли с баней. Это бывало глубоким заблуждением. Легкий перекус плавно перетекал в обильное застолье. Тогда не было еще роллов, суши и прочих заморских деликатесов — пицца и макдональдовский фастфуд с пепси и фантой только пробивались в московский общепит. Но в ходу был новомодный жульен, которым наши гурманы предваряли традиционные шашлык и пожарские котлеты.

Ресторанные предпочтения у нас временами менялись. Одно время посещали «Ленинградский», бывший «Яр», «Белград», ту же «Пицунду», а затем отдавали предпочтение какой-нибудь неведомой ресторации где-то на юго-западе. Администрации заведений и официанты нас знали и привечали за щедрые чаевые. У этого были свои преимущества, поскольку в случае очередного скандала или драки, милицейской облавы персонал быстро уводил нас через черный ход, оберегая от ненужных неприятностей.

Коля от природы обладал могучим здоровьем, не встречал человека, кто бы выдержал его режим, заданный темп, — и так изо дня в день. Сверхранние побудки, колоссальная нагрузка на работе без сна и отдыха. А затем — или застолье с возлияниями, или карточный стол, который надолго затягивал. Даже в выходные его нельзя было удержать дома в кругу семьи, он вечно что-то придумывал, его носило. Это был механизм, который однажды завели, а дальше работал сам, ни в какой подзарядке не нуждаясь.

Отличная реакция, которую отточили занятия теннисом, помноженная на азарт, пришедший от увлечения разными играми, сделали его не только мастеровитым, но весьма рисковым водителем. По Москве он носился как по слаломной трассе, а вырвавшись на простор, выжимал из машины все до последней капли масла. Кроме меня и его жены Марины мало кто желал прокатиться с этим шумахером. Однажды на кольцевой стал накручивать километры. Приемник в авто был настроен на волну «Маяк», и вдруг зазвучала осетинская танцевальная музыка. Коля отреагировал моментально, машина заплясала. Пользуясь тормозом и вертя руль из стороны в сторону, он превратил шоссе в танцплощадку. Мы внутри испытывали настоящий драйв, а вот как себя чувствовали водители встречных машин, могу только предположить.

Весть, что в магазине Коли можно найти мебель на любой вкус, в том числе и ценовой, быстро разнеслась по Москве. К нему зачастили ВИП-персоны самых разных направлений. Я сам встречал в торговом зале писателя Чингиза Айтматова, поэта Евгения Евтушенко, художника Илью Глазунова, космонавта Адриана Николаева, композитора Николая Каретникова, а перечисление артистов всех мастей и звезд спорта заняло бы слишком много места. Заметил, что работники магазина относятся к этим сановным посетителям без всякого пиетета (мне они говорили, что эти персоны слишком капризны и привередливы, к тому же о чаевых забывают), могли и нахамить. Коля же всегда был сама любезность, готовый услужить, внимательно выслушать пожелания, дать совет и пригласить зайти, если что надо. Это, конечно, вызывало ответную реакцию, и мы временами этим пользовались.

Об одной встрече надо рассказать обязательно. Однажды последовал звонок от Коли с требованием немедленно явиться. Это означало только одно: бросить все и мчаться со всех ног. Что я и сделал. В кабинете Коли застал четверых мужчин. Трое были в наимоднейших костюмах и при галстуках. Четвертый был невысокого роста, рыжеватый и слегка конопатый, в полном фирменном джинсовом костюме (редкость по тем временам). Но было понятно, что именно он главный в этом квартете, поскольку Коля оживленно с ним беседовал, остальные молчали. По всему было видно, что визит подходит к концу. Действительно, необычный гость стал прощаться, сказал, что едет в Японию, и обещал, вернувшись, пообщаться более плотно. Коле он оставил огромную пластинку в яркой обложке.

Пришельцы погрузились в несоветский автомобиль и отбыли. И только тогда Коля переключился на меня. Он спросил, узнал ли я того, кто у него только что был. Видя мою пробуксовку, объявил: «Так это же Владимир Высоцкий!» Меня как громом поразило, а выйдя из ступора, я был готов Колю задушить. Хотя сам виноват, мог бы по выговору, жестам, теме разговора кое-что понять. Да и транспорт многое объяснял: тогда в Москве «мерседесы» были только у Брежнева, Гагарина и Высоцкого.

Приезжал Владимир Семенович, ясное дело, за мебелью и, конечно, не для себя. Что касается пластинки с автографом, то это была запись песен Высоцкого в сопровождении симфонического оркестра, сделанная во Франции. Дать послушать ее мне было отказано, поскольку Коля боялся, что я расцарапаю диск. А на второй день этот драгоценный дар пропал, и поиски ни к чему не привели. Многим позже, находясь в гостях у одного своего знакомого, он обнаружил ту самую пластинку в куче другого винила.

Должен сказать, что, обустроившись в Москве, я был почему-то уверен, что обязательно встречусь с Высоцким. Эту уверенность в меня вселяло то обстоятельство, что практически все мои московские знакомые говорили, что общались с поэтом и исполнителем, пользовавшимся тогда бешеной популярностью. Одни говорили, что жали ему руку, другие — что разговаривали с ним, ну а третьи клялись, что выпивали с этой незаурядной личностью. Очень хотел побывать на его концерте, но они не анонсировались, проходили чуть ли не в закрытом режиме. Он охотно отзывался на приглашения самых разных сообществ, будь то физики из академгородка, золотоискатели из Чукотки, космонавты из Звездного или ткачихи из Иванова. Этим обстоятельством как-то решили воспользоваться и мы. Известный цхинвальский меломан Феликс Газзаев отправил в Москву телеграмму такого содержания: «Дорогой Владимир Высоцкий! Мы очень любим ваши песни. Очень просим приехать к нам и выступить с концертом. Оплату дороги и проживания берем на себя». Не знаю, получил ли тот это послание, но в Осетию он приехал, но не в Цхинвал, а во Владикавказ, и многие из вдохновителей той самой телеграммы на концерт смогли попасть.

Что касается меня, то, не попав на концерты всенародного кумира, я решил лицезреть его на театральной сцене. С превеликим трудом достал билеты на два спектакля театра на Таганке, где должен был играть Высоцкий. Каково же было мое разочарование, когда оба раза его замещал другой актер. А тут еще прохлопал такую возможность прямо в кабинете Коли.

Деятельная и инициативная натура Коли вместе с креативностью и азартом разжигали в нем жгучий интерес ко всему окружающему, особенно привлекали внимание новомодные штуки, технологические новинки. Тогда еще не было домашних компьютеров, сотовой связи, но уже стали появляться видеомагнитофоны и видеокамеры. Новые условия породили новые бизнес-интересы, он просто не мог полностью зацикливаться на одной только мебели. Коля за счет своих предпринимательских талантов и живого реагирования на меняющиеся реалии в сфере бизнеса вошел в некий круг торговой элиты. И если раньше его грело общение с видными представителями актерского цеха, спортсменами, другими публичными персонами, то со временем он все чаще стал встречаться с высшими чиновниками главков, директорами торгов, руководителями таможенных, страховых, налоговых и медиаструктур. Это позволяло поднять возможности включения в самые разные проекты, сулящие гарантированную прибыль.

Сейчас для расширения своих предпринимательских интересов можно создать некую фирму, фонд, другую структуру с самыми разновекторными предпочтениями, причем юридически защищенную. Но тогда следовало действовать в соответствии со своими возможностями, использовать все имеющиеся ресурсы. Возможности Коли были в сфере информированности и в наличии связей с торговыми тузами, а ресурс формировался за счет прибыли с продажи мебели, да и мы, его ближайшие и верные друзья, не оставались в стороне. Он стал привлекать нас к выполнению небольших, не очень обременительных поручений. Обычно следовало переговорить с некими конкретными людьми, передать позиции Коли, ознакомиться с документацией, если таковая имелась. Он придумал порученческие группы из двух человек, в которые входили опытный переговорщик и я. Меня пристегивали, надо полагать, для солидности. Все наши всюду кичились, что среди них есть аспирант, будущее светило. Полагали, что если я пребываю в стенах головного экономического института, то я дока как по экономическим, так и юридическим вопросам. От меня требовалось чтение документов, нахождение в них сомнительных мест и осаживание моих переговорщиков, если их особо заносило. Иногда меня даже посылали в командировки. Мое соучастие поощрялось, но это были никак не фиксированные выплаты, да не за это я помогал друзьям. Но тем не менее мои квартиры оплачивались, не было проблем с одеждой, едой, культурным досугом. Да и карманные деньги всегда имелись, хоть и не позволяли беспричинно шиковать. Если предстояли какие-то солидные выплаты, то и тут проблем не было.

Дела в магазине у Коли шли хорошо, возможности росли, круг элитных покупателей расширялся. Все это способствовало стабильному финансовому благополучию, если бы не одна напасть — пристрастие к азартным играм. Он был прирожденным игроком, играл во все, что играется. Тягаться с ним в нарды или в «дурака» было безнадежно. В багажнике его автомобиля было все для игры: набор карт, клюшки для гольфа, походное казино и даже шары для игры в петанк. По-большому он играл с людьми опытными, поднаторевшими, среди которых могли затесаться и откровенные жулики. Карточные баталии затягивались, и это очень напоминало запой. Играл Коля мастерски, но его подводило то, что никогда не мог остановиться и поддавался на мелкие провокации. Были случаи, когда это пагубное пристрастие ввергало его в глубокую финансовую яму, из которой приходилось долго и трудно выбираться. К тому же это был еще и репутационный удар.

Однажды поздно вечером он заявился в Бибирево ко мне с Феликсом. Мы этому визиту сильно удивились, поскольку такого раньше не было. С собой притащил две коробки со всякой едой и выпивкой, сказал, что переночует у нас. Мы засиделись, говорили на разные темы, но я чувствовал, что тут не все просто. С первыми петухами Коля, по своему обыкновению, умчался по делам. Я весь день строил предположения по поводу ночного визита, а затем, не выдержав, позвонил. Мне было сказано подъехать к закрытию магазина. Прибыв в назначенное время, я обнаружил полное безлюдие на всем пространстве торгового зала — не было ни уборщиц, ни кассиров, подбивающих дневные итоги, лишь на входе в одиночестве сидел Ролик Габараев. Он сказал, что велено обождать, так как у Коли серьезный разговор с важным человеком. Мы и сидели, Ролик время от времени звонил по внутреннему телефону и получал указание повременить. Только часа через два появились собеседники, наш был явно воодушевлен — его просто распирало. «Важным человеком» оказался знакомый грузин, очевидно чем-то расстроенный. Он только умолял: «Одно прошу, Коля, никому об этом не говори». Тот горячо обещал. Но обещаний хватило только до момента, когда гость отчалил. Оказалось, что в тот день, когда Коля приехал к нам, он умудрился проиграть этому грузину около 70 тысяч рублей (уверен, что без шулерства здесь не обошлось), а это, считай, на тот момент пять автомобилей «Волга». Коля сразу отдал всю имеющуюся наличность, недостающую сумму должен был погасить на следующий день, да к тому же в конце недели отдать еще и свои «Жигули». Он также полагал, что его проигрыш обусловлен неким мухлежом, и решил ответить соответственно. День он провел в консультациях со специалистом из Северной Осетии. Тот наскоро обучил неким психологическим штукам, напоследок снабдив колодой карт с читающимися рубашками. Когда «победитель» пришел за деньгами, его попросили чуть подождать. Коля предложил, дожидаясь прибытия наличности, перекинуться картишками. Он сказал: «Ты уже все выиграл. Но у меня остался перстень, который тебе так нравится. Готов поставить его на кон». И тут, как говорится, жадность фраера сгубила. Игра затянулась, а в результате Коля не только полностью отыгрался, но еще и выиграл тысяч тридцать с машинкой. Не дожидаясь срока полной расплаты, проигравший просто исчез из Москвы. Его не было года два, а когда он появился на горизонте, Коля не стал его прессовать, но все еще упивался той далекой победой. К сожалению, не все карточные истории нашего друга имели такой благополучный исход.

* * *

За время моего отсутствия в Москве многое здесь успело поменяться. Застой, как нам объявили, сменился Гласностью и Перестройкой. Простой люд на эти политико-пропагандистские метаморфозы реагировал вяло, а вот деловые круги сделали для себя определенные выводы и стали негласно перестраиваться. Еще в мою московскую бытность было ясно, что Коля давно перерос должность торговца мебелью, пусть и в ранге директора. Все 80-е он был в поиске, пробуя себя на разных поприщах, связанных с бизнесом и предпринимательством, и часто нарисовывались заманчивые перспективы. Но сиюминутный успех уже не устраивал. Требовался надежный и долговременный проект.

В то время я уже обосновался в Цхинвале, работал в НИИ и пользовался одной из опций этой научной структуры — месячная командировка. Я, как и многие, выбрал Москву. Казалось, что все здесь как прежде, но это только внешне. Более пристальный взгляд давал понять, что все не так просто. Атмосфера явно наэлектризовалась, стали активизироваться те слои населения, которые ранее в этом не замечались. Появились из ниоткуда люди, которые быстро достигли вершин. Но главное, если раньше все шло по накатанной — все знали где, с кем и в каких реалиях будет завтра, — то теперь тектонические сдвиги могли произойти без всяких предупреждений. Следовало быть начеку, держать нос по ветру, чтобы что-то не упустить, не опоздать. В этих условиях много значили обширные и разнонаправленные связи и своевременная информированность.

Буржуазная контрреволюция начала 90-х, приведшая к распаду СССР и возникновению диких рыночных отношений, породила для предпринимателей новые возможности и безграничные перспективы. Разобрав варианты и оценив возможности, Коля решил попробовать себя в игорном бизнесе (возможно, сказалась его тяга к этому времяпрепровождению). Ко времени моего очередного набега на Москву он уже был совладельцем одного из самых крупных и посещаемых казино в городе. Его экзотичность только добавляла в плане привлекательности. Игорный дом располагался на многопалубном круизном теплоходе «Александр Блок», навечно пришвартованном на набережной Москвы-реки. На входе посетителей встречал соответственно экипированный африканец. В теплое время года это забавляло, но зимой на этого страдальца жалко было смотреть.

На теплоходе было два игорных зала: один общий — для всех, другой — для особых гостей. Здесь же расположились элитный ресторан (фирменное блюдо — суп из улиток; для извлечения деликатесной плоти подавались специальные щипчики, при этом некоторые клиенты пытались их умыкнуть, намереваясь использовать как пассатижи), буфеты и закусочные, небольшая гостиница и другие помещения специального назначения. Посетители ВИП-зала были одни и те же, редко появлялись новые лица. Обстановка была спокойной, даже вяловатой. Деньги проигрывались легко, без истерик и попыток пустить себе пулю в лоб. Кто-то, надо полагать, мог и выиграть, но это никак не афишировалось. Кроме того, для завсегдатаев проводилась разовая лотерея с единственным выигрышем — автомобилем. В игорном зале был свой бар с бесплатной выпивкой. А это элитные виски, водка, коньяк и другие самые экзотические напитки. Самое интересное, что мало кто этой халявой пользовался.

Сам Коля в казино не играл, но продолжал регулярно играть в карты, где крутились очень большие деньги. Выигрыши здесь сменялись проигрышами, которые ставили на грань краха.

Что касается меня, то в игорный зал я временами заходил, но больше для того, чтобы понаблюдать за поведением игроков, а это было весьма интересно. Не мог пройти мимо безлюдного бара, где от наклеек марочных напитков рябило в глазах. Однажды, впрочем, сыграл в паре с одним дружком. Имеющиеся двести долларов мы легко просадили за какие-то полчаса. И на этом успокоились.

Что касается нашего штаба, то он из кабинета в мебельном магазине переместился в каюту на корабле.

* * *

Перерывы моего посещения Москвы все больше растягивались, на что были весомые причины. Со временем и Коля перестал приезжать в Цхинвал. Общаться с ним по телефону было бесполезной затеей: он невнятно и не по делу отвечал, сам вопросов не задавал и, казалось, стремился быстрее закончить разговор. О его делах получал разрозненную информацию от общих знакомых. Но целостная картина не складывалась: он то ли работает, то ли нет, поменял квартиру, живет или не живет с женой, общается или не общается с детьми. Одно было очевидно: он нездоров, перенес несколько инфарктов и шунтирование. От некогда суперактивного, яркого, инициативного и притягивающего к себе человека мало что осталось. К тому же от него стали отходить люди из его окружения, даже ближайшего. При этом все винили в этом Колю: дескать, он их обидел, в чем-то беспочвенно обвинил, не выполнил обещания, был груб и так далее. Но тут дело в другом: кому нужен стареющий и слабеющий лев? Акела промахнулся.

Коля умер в больнице в возрасте 72 лет. Его госпитализировали после очередного инфаркта, а тут он еще стал жертвой ковида. Столь мощный двойной удар не смог выдержать даже его могучий организм. Не могу сказать, кто провожал его в последний путь — какие-то разовые вбросы не позволяют узнать подробности последней скорбной процедуры. Колю похоронили на Троекуровском кладбище, которое, после фактического закрытия Новодевичьего и Ваганьковского, стало в Москве самым престижным.

* * *

Наша цхинвальская московская община, зародившаяся в начале 70-х годов прошлого века, давно перестала реально существовать. А с уходом Коли можно поставить окончательную точку. Из ее активных участников остались только я, Ролик Габараев и Эдик Джаду. Но главная цель, к которой стремились, будущее, о котором мечтали, стало реальностью. Для нас независимость Южной Осетии была программой-максимум, а международное признание — это что-то из области фантастики. По моим запискам может создаться впечатление, что наши ребята в Москве исключительно бражничали, развлекались и занимались сомнительными, на первый взгляд, делишками. Это в какой-то мере было ширмой, отдушиной для нас. Судите сами: один из нас, Торез Кулумбеков, который тогда учился в партшколе, через пятнадцать лет провозгласит независимость Южной Осетии и станет ее первым главой. Его сотоварищ по этой же высшей партийной школе, Эдуард Котаев, станет главой президентской администрации, ну а я, отойдя от науки, стал одним из организаторов и руководителем Министерства информации и печати, усилиями которого за короткий срок было полностью сформировано медийное поле Республики Южная Осетия, что позволило построить еще один бастион, ограждающий от внешней агрессии и обеспечивающий безопасность населения.

Понятно, что московские студии способствовали получению новых знаний, повышению профессионального уровня, приобретению навыков действий в экстремальных ситуациях, а главное — мы научились делать верный (иногда единственный) выбор пути в направлении достойного будущего. Что касается тех, кто остался в Москве, то и они в судьбоносные для республики дни не сидели сложа руки — направляли нужные грузы, участвовали во всех акциях в поддержку Южной Осетии, принимали и помогали посланцам из Цхинвала.

* * *

Московские сталинирцы-цхинвальцы всегда были особой прослойкой в этом гигантском социально-национальном плавильном котле. Характер и особенности их миксации (как сказали бы этнографы) с местной средой были сложны и каким-то общим правилам не подчинялись. Наши без проблем и внутренних терзаний брали в жены девушек других национальностей, дружили и трудились с представителями разных народов, но главным связующим звеном всегда оставалась своя община. Это была особая среда обитания, которая позволяла сохранять крепость духа, уверенность в себе, позитивный настрой, веру в то, что при любом раскладе не останешься один и тебе всегда незамедлительно и безоглядно придут на помощь.

Южане в Москве делились на несколько профессионально-возрастных групп. Старшую из них составляли те, кто стал обосновываться в столице в конце пятидесятых — шестидесятых годах. Большей частью это были выпускники вузов, оставшиеся здесь после учебы. К ним следует добавить состоявшихся ученых, уже проявивших себя деятелей искусства, известных спортсменов. Это солидные, высокопрофессиональные люди, занимающие высокие должности и пользующиеся заслуженным общественным признанием. Всегда много было аспирантов и студентов, причем представляющих самые престижные вузы. Нацеленность значительной части южных осетин на высшее образование переросла в ментальную особенность. Единственный Юго-Осетинский пединститут не мог удовлетворить всех потребностей, поэтому выпускники школ устремлялись в вузы за пределами автономии. Их концентрация в Москве или Орджоникидзе-Владикавказе вполне понятна, но некоторые добирались до таких мест, как Благовещенск, Семипалатинск, Барнаул и др., которые еще надо было найти на громадной карте СССР. Скоро в Москву потянулись и те южане, которые хотели трудоустроиться с возможностью хорошо заработать. Эта когорта шла в торговлю, общественное питание, устраивалась на продуктовые и овощные базы. И надо сказать, здесь они ценились, добивались успеха, продвигались по службе. Их отличала трудоспособность и стремление двигаться вперед. При этом они проявляли инициативность, лидерские качества, а главное — они не позволяли вредным привычкам мешать их трудовой деятельности и высоким целям.

Чтобы регулярно общаться, нужны были стационарные точки, удобные для встреч, где бы нам не мешали и куда удобно добираться. Конечно, приходя на Главпочтамт на улице Горького (нынешняя Тверская), можно было столкнуться с кем-то из земляков. Такой «центризм» был легко объясним. Во-первых, когда назначали встречу, то, не особо парясь, называли эту точку. Отсюда из переговорного зала звонили домой, а потом обменивались новостями. Здесь же получали денежные переводы (а я — свою тбилисскую стипендию). Разбогатевший люд тут же делился на группы по интересам и радиально разбегался по всей Москве, чтобы хоть в такой момент воспользоваться своей, хоть и временной, финансовой состоятельностью.

Была группа, которая обитала в пределах ресторана «Октябрь» на Новом Арбате, где они дневали и ночевали. Когда Феликс (Таманго) Джиоев устроился в одном из самых известных пивных баров, то и эта точка стала притягательной для наших. Помимо места общения, привлекало то, что можно было без очереди качественно отовариться. Кроме того, не следовало беспокоиться по поводу кружек, за которыми всегда была охота, как за шайкой в банях из рассказов Зощенко.

Наших в Москве легко было определить чисто внешне, особенно когда они выступали группой. Их можно было вычислить по ряду визуальных факторов. Даже в самый лютый мороз цхинвальцы ходили по улицам в легоньких куртках и без головных уборов. На резонный вопрос, не мерзнет ли у них голова, те гордо отвечали, что в эту емкость им вкачали антифриз. Был и другой характерный маркер. Если молодые люди при наличии подземного перехода совершенно спокойно и не дергаясь форсируют загруженную трассу поверху, то можно смело обращаться к ним по-кударски.

Своя манера поведения была у них и в магазинах. Они умели обходить самую свирепую очередь, источая саму любезность. Готовые удушить любого, очередники вдруг, видимо очарованные пришельцами, становились сговорчивыми и не роптали. А если кто-то в какой-то момент приходил в себя и начинал громко возмущаться, то один из нарушителей извинительно произносил: «Ну что вы хотите — грузины мы». После этого запоздало оправившаяся очередь начинала хором выражать свое мнение по поводу озвученной национальной принадлежности нахалов.

Бывали и другие приколы. Однажды один деятель, войдя в гастроном, оглядев зал и заприметив славянской внешности продавщицу, вдруг заявил: «Спорим, эта женщина понимает по-осетински?» Видя недоумение на лицах товарищей, он подошел к прилавку и уверенно произнес: «Иу (поднятый вверх указательный палец) кило къалбас (палец указывает на требуемый товар) мын æри». Продавщица, ничуть не удивившись, взвешивает колбасу, получает плату и переключается на следующего покупателя. Публика — в отрубе.

Но знание и использование иностранных языков не всегда бывает во благо. Однажды группа наших ребят отпраздновала встречу и решила воспользоваться такси. Во время поездки один из этих деятелей брякнул: «Ашы шоферæн шæй дебильный рожа и». Услышав это, водитель медленно остановил машину, обернулся к пассажирам и вежливо спросил: «Уважаемые, это у меня дебильная рожа?» После чего попросил болтливых клиентов покинуть авто. Обескураженные таким оборотом дела персонажи вынуждены были признать, что в Москве осетинским языком владеют не только продавцы, но и таксисты.

Своя манера поведения имелась и в случае пользования метро. Долгое статичное нахождение в транспорте, причем в плотном окружении себе подобных, особой радости не доставляет и настроения не поднимает. Поэтому приходилось развлекать себя самим. Начиналось с бесед и разговоров. Причем не между собой, а с незнакомыми пассажирами. Всего забавнее это выглядело на эскалаторе. Наши умудрялись перекинуться парой фраз с теми, кто двигался навстречу, и даже взять номер телефона у понравившихся девушек. Но высший пилотаж заключался вовсе не в этом. Когда в движущемся потоке вдруг обнаруживался горбоносый и усатый субъект в кепке-аэродроме, его приветливо спрашивали по-грузински, не грузин ли он. Если он радостно тряс головой, подтверждая догадку, вслед ему неслись самые нелестные мнения о его ближайшей родне. Несчастный начинал метаться, изрыгать проклятия, но не мог же он прыгать через головы, не говоря уже о варианте сойти с одной лестницы и, перебравшись на противоположную, догнать обидчиков.

Конечно, в таком крупном мегаполисе, как Москва, существовало много национальных общин, культурных центров. Была такая и у осетин. Даже не одна, а несколько, поскольку и тут мы оказались максималистами в плане стремления к лидерству. Вдруг оказалось, что у осетин сразу несколько национальных центров, которые возглавляют самые разные люди. Вместо того чтобы объединиться или хотя бы плотно сотрудничать, одни говорили, что именно они главные, а все остальные — просто ренегаты. Такая разобщенность отталкивала, а наша цхинвальская группировка с этими филиалами не контактировала, хотя предложения от некоторых из них регулярно поступали.

Сегодня ситуация в этом отношении коренным образом изменилась. Начнем с того, что в Москве уже более десяти лет назад открылось посольство Республики Южная Осетия. Еще раньше стало функционировать здесь представительство Республики Северная Осетия-Алания. Осетинская община стала сплоченнее. У нас есть своя церковь на Кулишках, культурный центр выделяется коллективом национального танца. Вместе справляют национальные праздники, организуют мероприятия, устраивают лекции, поддерживают тех, кто в этом нуждается. И это не может не радовать.

* * *

Москва всегда поражала своими масштабами, особенно тех, кто прибывал из небольших провинциальных городков, подобно нашему областному автономному центру. Было что-то трудновообразимое в том, что проехать Москву с юга на север все равно что пересечь всю Южную Осетию с севера на юг. Не меньше впечатляло и то, что все население нашей области (включая младенцев, стариков, душевнобольных и военных) можно разместить на трибунах Лужников, еще и место останется. Но это тогда, когда столичный метрополитен заканчивался станциями «ВДНХ» и «Юго-Западная». Сегодня к мегаполису пристегнули еще и большие территории Московской области. Так что размеры и растянутость этого урбанистического монстра трудно даже представить.

В этих условиях существование горожан просто невозможно без удобной, доступной и разветвленной транспортной структуры. Спасение приходит от метро и электричек, с ними в наши дни стало соперничать такси, но в условиях крайней загруженности транспортных артерий и образования километровых пробок выйти в лидеры удастся не скоро. Говорят, что москвичи по своей живучести уступают только тараканам, поэтому извести их не представляется возможным. Но у меня несколько иное мнение. Полагаю, что москвичей достаточно лишить всего двух вещей, и им обеспечен карачун. И эти две вещи — метро и мороженое. С транспортом все ясно, а вот второе — это национальное лакомство столицы, к тому же легкодоступное и впечатляющее своим разнообразием. Картина, когда толпа, выплеснутая из недр метро на улицу, в любой мороз устремляется к киоскам мороженого и с удовольствием вгрызается в холодную плоть, ввергает в ступор всех гостей Белокаменной. По причине особого пристрастия к мороженому уже давно следовало присвоить китайскому лидеру Си Дзиньпину звание почетного москвича.

Тогда метрополитен хоть и походил на осьминога, но до нынешнего охвата еще не дошел. Далеко было еще и до симбиоза метро с электричками. А таксисты вели себя как капризные дамы, не желая ехать по каким-то адресам и заламывая за свои услуги суммы, от которых счетчики краснели. В мое родное Бибирево, например, могли согласиться ехать таксисты только из шестого таксопарка, расположенного в соседнем Медведково. Поэтому когда хозяева приглашали гостей, то уже знали, что кое-кто из них останется ночевать.

Рутинные бытовые дела обычных населенных пунктов в Москве превращались в целое мероприятие, будь то поход в театр или кино, посещение парикмахерской или бани, вызов сантехника, визит в различные чиновничьи конторы. В совокупности на это событие мог уйти целый день. Добавим к этому посещение поликлиник, сопровождение детей в школы, секции и кружки, затаривание продуктами и еще многое другое. Чтобы хоть как-то облегчить и ускорить эти процессы, а также иметь улучшенное качественное обеспечение, необходимо было обзавестись знакомствами где только возможно. У нас это называлось «иметь блат». Это могли быть продавцы (особенно ценились те, кто торговал продуктами питания), держатели авиационных и железнодорожных билетов, парикмахеры, сапожники, портные, работники прачечных и химчисток, распространители театральных и концертных билетов и прочие «нужные» люди. Здесь могли выстраиваться целые цепочки. Одна из них очень ярко показана в блистательном исполнении В. Басова в кинофильме Г. Данелия «Мимино». Совсем неплохо было иметь знакомство в правоохранительных органах, адвокатских и нотариальных структурах и, конечно же, в муниципальных органах. Каждый москвич обязательно имел в наличии объемную записную книжку. Здесь были отмечены самые разные разделы: «зубной врач», «маникюрша», «сантехник», «электрик», «аптека», «фигурное катание», «мясник» и еще много чего с именами-отчествами и телефонами. Настоящий москвич должен был быть готов ко всему и встречать любой вызов во всеоружии.

* * *

Уже доводилось цитировать директора ЮОНИИ Зелима Цховребова, когда он напутствовал очередного командировочного, направляющегося в Москву. Он говорил, что одно знакомство с московскими афишами даст больше, чем многодневное высиживание в кабинетной тиши. И в этом он был абсолютно прав. Но многообещающие анонсы — это одно, а вот попасть в большую часть культурных святилищ было проблемой, а в иные и вовсе маловероятно. Плюс ко всему в публичное пространство то и дело устраивались вбросы, которые создавали бешеный ажиотаж у зрительской аудитории. Это мог быть спектакль, выставка или концерт. Москва тех времен была не только самым читающим городом в мире, но и культурно озабоченным. Все стремились быть сопричастными ко всем новинкам, вызывающим повышенный интерес. Для этого можно было пожертвовать содержанием денежной кубышки и втридорога платить за билеты, а кроме того, выстаивать многочасовые очереди. Но считалось, что все затраты и усилия более чем оправданы и пройти мимо такой возможности было бы большой ошибкой. Об этом событии долго потом вспоминали и передавали из поколения в поколение.

В этом ряду наиболее доступным было кино. Сеть кинотеатров была обширна, а цена на билеты — копеечная. В зале можно было уютно устроиться и в тишине и темноте следить за событиями, разворачивающимися на экране, не отвлекаясь на хруст попкорна и посасывание колы. Ближе всего как к библиотеке, так и к институту были два кинотеатра — «Ударник» и «Художественный». Первый (один из первых, если не первый в Москве) уже кино не крутит, а вот второй все еще действует. Были и главные площадки — «Россия», «Октябрь», «Зарядье». Но туда обычно всей командой ходили на премьеры или спецпоказы.

Как-то раз в «Зарядье» решили провести премьерный показ голливудского культового фильма «Апокалипсис сегодня» о вьетнамской войне с Марлоном Брандо в главной роли. Из Америки пригнали кучу спецтехники, говорили, что в зале будет никому не ведомый квадрозвук. Билеты распределялись по особым спис­кам, но Коле удалось оторвать несколько заветных талонов для нашей братии. Сеанс назначили на поздние 11 часов, но он начался почти в два часа ночи, и, учитывая, что сама авторская версия длится более трех часов, домой я добрался уже утром. Задержка была вызвана накладкой того самого квадрозвука. Народ толпился на лужайке перед кинотеатром и не особо роптал, поскольку была теплая летняя ночь. В зале присутствовала вся московская элита. Я сидел на балконе, недалеко расположились художник Илья Глазунов и артист Ролан Быков. Они перекидывались приветствиями с другими известными людьми. Сам фильм вскоре (без квадрозвука) посмотрели миллионы граждан СССР. Присутствующих же он явно утомил. Во-первых, начался очень поздно, шел слишком долго. Но, главное, всех пугал этот чудо-звук. Когда на экране летали вертолеты или неслись катера, создавалось впечатление, что эти машины стремятся к тебе со всех сторон. Зрители инстинктивно пригибали головы и поджимали ноги. От набравшихся впечатлений я расплачивался потом жестоким приступом мигрени.

Иногда удавалось достать пропуск на спецпоказы (один из знаков благодарности Коле за оказанные услуги). Они чаще всего проводились на «Мосфильме». Нынешний владелец киногиганта Карен Шахназаров может подтвердить слова Александра Довженко, что на «Мосфильме» есть места, куда не ступала нога человека. Транспорт следовало оставить на входе, а потом быстрым темпом передвигаться по бесконечным просторам кинофабрики, а потом еще долго блуждать по коридорам и этажам, отвлекаясь только на таблички на дверях: «П. Тодоровский», «Г. Данелия», «П. Чухрай» и прочие знакомые имена. Кинопоказ состоял из демонстрации двух фильмов. Первый был продукцией «Мосфильма», а второй — очередной зарубежный «шедевр», который якобы наша цензура не пропускает в прокат. На выходе зрители негромко обменивались впечатлениями. Общее мнение обычно было таковым: «А наш-то лучше».

Особое место в жизни столицы занимал Московский кинофестиваль, который проводился раз в два года, и на него тогда приезжали европейские звезды. Их можно было встретить близ центральных гостиниц и даже, если повезет, пообщаться. Фестиваль обычно длился две недели. Во многих кинотеатрах столицы проводились непрерывные показы. Почти у всех моих знакомых были абонементы, и, не имея возможности все время ходить в кино, они передавали эти квитки мне. Набиралось их такое количество, что эти фильмы не смогли бы посмотреть и два десятка отъявленных киноманов, не то что я один. Каждый показ состоял из демонстрации сразу двух фильмов. Поначалу у меня вырабатывался специальный режим: ранний подъем, поездка на первую пару, которая начиналась в десять утра. Затем переселение на другую площадку за следующим дуплетом, старт которому давался в два часа дня, ну и в завершение — вечерний показ. После этого возвращение на ватных ногах домой и немедленный отбой. На следующий день все повторялось. Перекусить удавалось на ходу. Казалось, что если что-то не посмотреть, то упустишь нечто шедевральное. Но через несколько дней чем-то приходилось жертвовать. Когда этот кошмар заканчивался, подводились итоги для себя. Приходилось признать, что восемьдесят процентов просмотренного — время, потраченное впустую, поскольку никакой художественной ценности эти фильмы не представляли. Процентов пятнадцать можно было смотреть, а можно было и пропустить, и только оставшиеся пять — следовало по возможности смотреть.

С театром все было не столь фанатично. Попасть в театр, пусть и не самый популярный, было не так уж просто, а о театре на Таганке, «Ленкоме», «Современнике», театре Сатиры и говорить нечего. Наши в театр не ходили, поэтому надеяться на театральные опции не приходилось. Но как-то случайно прямо на улице я познакомился с одной женщиной. Она тащила неподъемную сумку, и я вызвался ей помочь. Та с недоверием осмотрела мою не очень презентабельную внешность, но сумку отдала. Когда, теряя последние силы и обливаясь потом, допер этот груз до нужного места, его хозяйка спросила, люблю ли я театр. Борясь со спазмами в мышцах, я выдохнул, что жить без театра не могу. Тогда она поинтересовалась моим отношением к музыке. Ответил, что родился и вырос в тотально музыкальном окружении. Мои ответы, видимо, удовлетворили мою новую знакомую, и она сообщила, что является кассиром билетного ларька на Смоленской площади, в самом центре Москвы. И пригласила обращаться. Я этим воспользовался, и вскоре оказалось, что простая распространительница билетов является тонким знатоком искусства. Припрятав для меня билеты, она звонила, а потом объясняла, в чем ценность и особенность ожидаемого мною действа и на что обратить внимание. Вовсе не уверен, что она видела все, на что продавала билеты, но ее оценки и мнения оказывались всегда точными и запоминающимися.

* * *

Все, кто оказывался в пределах Москвы, мечтали попасть в Большой театр, но никто не знал, как эту мечту воплотить в реальность. Он как бы существовал, чтобы ублажать интуристов и знатных гостей. Правда, вокруг театра шастали шустрые ребята, которые шепотом и жестами предлагали билеты. Но эта услуга была слишком дорогой. К тому же режимный объект находился под особым контролем, и в этих условиях и продавцу, и покупателю могло серьезно прилететь. Но и тут выход нашелся. Мой однокашник Гена Трапезников, о котором речь шла выше, умудрился войти в доверие к старушкам-билетершам театра. За небольшую сумму нас пропускали в закрома, пока у дверей не было толчеи. От нас требовалось не торчать в фойе, а забиться в самом верхнем ярусе. А театральные буфеты здесь просто притягивали: единственное место, где предлагались уже разлитое по бокалам шампанское и бутерброды с черной икрой. Именно в Большом (по крайней мере, до недавнего времени) были места, на которые билеты продавались, но оттуда сцена не была видна вообще. Оперу еще можно было слушать, а вот как оттуда смотреть балет? У нас была своя тактика. В первом акте подходили к барьеру и вычисляли пустые кресла в партере — некоторые почетные гости могли быть заняты более важными вещами. В антракте спускались вниз и занимали удобные места. Однажды, набравшись наглости, уселись в первом ряду, о чем скоро пожалели. Шел балет, и когда танцоры исполняли прыжковые элементы, поднималась пыль, которая раздражала чихательные рецепторы.

Но довелось посещать Большой на законных основаниях. Дело в том, что по воскресеньям в первой половине дня выдающийся дирижер Геннадий Рождественский проводил свои музыкальные встречи. Они проходили в небольшом Бетховенском зале, куда можно было разместить симфонический оркестр в усеченном виде. Надо сказать, что в просвещенной Москве мало оказалось чудиков, которые, вместо того чтобы хорошенько выспаться в воскресный день, встают спозаранку и несутся насладиться классической музыкой. Пусть и музыкальный коллектив под управлением маэстро всегда впечатлял и был выразительным, да и вход был свободным. Формат этих встреч был особым. Исполнение каждого фрагмента дирижер предварял небольшой лекцией о композиторе, истории написания исполняемого произведения, снабжая свой рассказ любопытными и малоизвестными фактами. Однажды довелось присутствовать на просветительном концерте Рождественского, в котором он собрал первые опусы известных композиторов. Это было нечто необычное.

Однажды кто-то из наших отдал мне билеты, сказав, что это какой-то модный балет, а у него нет ни времени, ни желания идти на него. Билетов было два, предложить второй кому-то из знакомых не успевал, и я забрал с собой одну из сотрудниц библиотеки. Действо должно было состояться почему-то в Театре эстрады. Все подходы к театру оказались забиты народом, и это были не обладатели заветных билетов, а те, кто страстно желал их приобрести. Оказалось, что предстоит лицезреть единственное выступление в Москве всемирно знаменитой труппы прославленного балетмейстера Мориса Бежара. Во всех отношениях это был не тот балет, к которому мы привыкли, трудно даже было сравнить это с чем-то знакомым и понятным. Я сидел во втором ряду, поэтому смог разглядеть даже мелкие детали.

Случалось посещать концерты различных эстрадных коллективов и исполнителей. Уже тогда в Союз стали прибывать известные поп-, диско- и рок-группы. Присутствовал на выступлениях «Песняров», немецкой группы Puhdys, очень популярных Boney M., Modern Talking, джазовой исполнительницы Вильмы Рединг и других.

Посещение художественных выставок также входило в культурную программу. В Третьяковку я попал еще в мой первый приезд в Москву. Там было мало народу, в залах царили тишина и покой. До времени, когда в эти хранилища истинного искусства станут приносить сучья и бананы, выдавая их за шедевры и затеняя ими произведения истинных мастеров, было еще далеко. Здесь с восторгом лицезрели оригиналы классических творений, с которыми я знакомился по иллюстрациям журнала «Огонек». Поражало то, что к этим вызывающим восторг картинам можно было подойти вплотную и даже коснуться их, а многослойные иконы Андрея Рублева ковырнуть, лишь бы смотрительницы не заметили.

Мимо Пушкинского музея я проходил чуть ли не каждый день, попасть туда не составляло труда, и здесь можно было часами переходить из зала в зал. Ажиотажная ситуация сложилась с приездом в музей «Джоконды» Леонардо да Винчи. Очереди выстраивались на часы. А когда удалось наконец добраться до великого творения, то тебя уже толкали в спину другие страждущие, не дав впечатлиться и восхититься. Один сотрудник нашего института, далекий от искусства, только из любопытства очередь отстоял, а потом говорил: «Ну что в ней нашли? Женщина как женщина, да к тому же совсем не симпатичная». Хотелось ответить ему словами Фаины Раневской: «Эта дама столько веков и на стольких людей производила впечатление, что сейчас может сама выбирать, на кого производить впечатление, а на кого нет».

Вспоминается наделавшая шуму выставка Ильи Глазунова в Манеже. Здесь также был аншлаг, очередь змеей опоясывала все огромное строение. Было трудно представить, что один художник может заполнить своими трудами эти нескончаемые пространства. А сам автор, который во время работы выставки не покидал ее пределов, был представлен во всех жанрах. Народ, конечно, толпился прежде всего перед монументальными полотнами живописца, с тысячами фрагментов и портретов. Но меня почему-то привлекла книжная графика, особенно иллюстрации к произведениям Ф. М. Достоевского. Подумалось, почему бы Глазунову не сконцентрироваться на графике, которая ему так блистательно дается. Возможно, эта мысль достаточно долго во мне сидела. Однажды посоветовал своему старому другу, художнику-лауреату Ирбегу Алборову, попробовать себя в графике. Тот вполне комфортно себя чувствовал, время от времени выдавая живописные работы, и от моего предложения отмахнулся. Много позже, уже в возрасте, преследуемый всяческими болячками, он вспомнил о моем совете — и это было прозрение. Получились прекрасные графические серии-иллюстрации к нартовским сказаниям и произведениям Коста Хетагурова.

* * *

Коллективно посещали разные спортивные соревнования. Чаще всего это был футбол летом и хоккей зимой. Когда лень было ездить на стадион или в ледовый дворец, собирались перед телевизором с пивом и картами. Однажды все вместе смотрели увлекательный хоккейный матч, в котором бились СССР и Чехословакия. Шел третий период, а результат был ничейным. Наши непрерывно атаковали, вратарь соперников творил чудеса, штанги и перекладины их ворот звенели от забрасываемых шайб. Гол назревал. Мы настолько увлеклись игрой, что забыли и о пиве, и обо всем на свете. В один момент Колю позвали к телефону. Вскоре он вернулся и предложил самому заводному из нас, Васе (Каши) Парастаеву, спор: если игра так и закончится вничью, то Коля получает 50 рублей, а если СССР забросит, то Каши выиграет в два раза больше. Наши все наседали и должны были с минуты на минуту забить. Но этого, ко всеобщему удивлению, не произошло. Раздосадованный Каши отдал проигранную сумму не Коле, а его жене, приговаривая, что «муж и жена — одна сатана». Он прекрасно знал, что этих денег Коле не видать как своих ушей, и это была маленькая месть. Уже позже Коля мне признался, что во время матча ему звонил знакомый, который находился во Дворце спорта на той самой игре. Оказывается, там матч уже окончился, а мы его смотрели с часовым опозданием. Таким образом, Коля, зная счет, спорил, ничем не рискуя.

Мы сами к тому времени активным спортом уже не занимались, хотя ранее большинство к этому было причастно. Тот же Каши был призером чемпионатов СССР по вольной борьбе, а Эдик Джаду некогда входил в юношескую сборную Грузии по футболу. Сейчас играли в футбол, в настольный теннис на даче. В бильярдную перестали ходить, когда Коле прямо в подсобке собрали классический бильярдный стол из дефицитных материалов лучшие мастера. Эту игру нам на какое-то время заменил новомодный боулинг. Со временем и здесь появились свои корифеи. Скажем, в один момент стал часто побеждать незрячий на один глаз Борис (Кутуз) Пухаев. По этому поводу юморист Торез шутил: «Еще бы он не выигрывал, ему даже глаз не надо прищуривать перед броском».

* * *

Выше в моих записках были затронуты многие стороны московской повседневности, особенности функционирования различных структур. Отдельными мазками обозначены научная жизнь, просвещение, культура и искусство, спорт, торговля, транспорт, общепит, сфера услуг, организация досуга и развлечений. Но пока ни словом не обмолвился о том, как обстояли дела с медицинским обслуживанием. Хотелось бы обойти эту тему, но уже не получится.

За три с лишним года, проведенных в Москве, я заболел лишь единожды. Проснувшись однажды зимним утром, почувствовал полный дискомфорт: кости ломило, видимо, от высокой температуры, горло саднило. Налицо были все признаки сильной простуды. Не зная, что делать, позвонил своему однофамильцу и однокласснику Руслану (Гусю) Харебову, который в то время стажировался в ЦИТО. Он приехал, потрогал мой лоб, а затем, заглянув в холодильник, сказал, что ему надо ненадолго уйти. Вернулся с лекарствами и продуктами. Дал мне сразу какие-то пилюли, а по поводу дальнейшего приема провел инструктаж. Затем ушел на кухню, и вскоре аппетитный запах приятно защекотал мне ноздри. Наконец он торжественно объявил, что отварил курицу и будет поить меня бульоном. «А что делать с мясом?» — нетвердым голосом спросил я. «А мясо я сам съем», — отрезал Руслан.

Выпив бульон и проводив своего спасителя, я почувствовал себя легче. Но на всякий случай позвонил еще и своему однокашнику Саше Алборову. Тот вскоре явился. Потрогал мой лоб, повертел в руках лекарственные упаковки и ушел. Вернувшись, сразу прошел на кухню. Спустя некоторое время он торжественно заявил, что сварил компот из сухофруктов и это именно то, что вернет меня к жизни. Саша также велел принять некие таблетки — наверное, сказалось влияние тещи-фармацевта. Потрясенный тем, что мужики могут самостоятельно сварить бульон и даже компот, я моментально выздоровел и на следующий день был уже в институте.

Узнав о моем волшебном исцелении, Руслан и Саша обозвали меня симулянтом.

* * *

С настоящими врачами и медучреждениями Москвы мне пришлось иметь дело единожды. Я направлялся из Цхинвала в Белокаменную. Еще по дороге в аэропорт начал ныть зуб, перед посадкой пошло постреливание, а уже в самолете боль конкретно вступила в свои права. Во Внуково я высадился с намечающимся перекосом лица. Ходить по Москве с флюсом, терпя боль и глотая таблетки, не были ни желания, ни возможности. Я узнал, что для лиц, не имеющих московской прописки, есть одна круглосуточная зубная лечебница, символически расположенная на Лубянке, аккурат напротив КГБ. Явился в клинику в девятом часу вечера. К моему удивлению, фойе и коридоры были забиты страждущими. Работал только один кабинет, где принимали трое врачей. Я взял талончик и затосковал, предполагая, сколько еще здесь предстоит торчать. И тут через динамик меня пригласили в кабинет, куда я и направился, вспарывая плотную очередь. Свое стремительное прохождение я мог объяснить тем, что в регистратуре что-то напутали. Но мне больше нравится версия, что впечатленная моим удрученным видом тетечка в окошке просто пожалела меня. Зарвавшийся зуб был ликвидирован быстро и без последствий. Воодушевленный таким оперативным решением проблемы, купил шоколадку в ближайшем магазине и презентовал ее регистраторше.

Но уже следующий мой контакт с медицинской сферой не был столь благополучным и оказался изнурительно затянувшимся во времени. Касался он моей старшей сестры. Неля была старше меня на одиннадцать лет, и вместе со старшим братом Юриком они идентифицировали себя как мои вторые родители. По крайней мере, пытались вести себя соответственно: проводили воспитательные мероприятия, давали советы, следили за моим внешним видом. Я имел свои выгоды от двойного родительства, а потому терпел дополнительный патронаж. Денег у старших родителей не просил, но брал, когда давали, а вот брата с сестрой доил без угрызения совести. Даже подкрадывалась гадкая мысль, что, будь у меня пять сестер и столько же братьев, я бы как сыр в масле катался.

Сестре было под тридцать, она учила детей музыке, воспитывала сыновей. Короче, все у нее было хорошо. Люди ее любили за отзывчивость и коммуникабельность, и она отвечала им тем же. Беда, как всегда, пришла откуда не ждали. Сестра никогда особо на здоровье не жаловалась, но однажды, когда я находился в Цхинвале, как бы между прочим сказала мне, что у нее появилась какая-то припухлость. Когда по моему настоянию она показала то, что ее беспокоит, я пришел в ужас, но виду не подал. Повез ее с собой в Москву, и начались скитания по врачам и клиникам, советчиков вокруг оказалось достаточно. Последовали многочисленные анализы, консультации, консилиумы. Вердикт был самым худшим из возможных: злокачественная опухоль.

Зная реальное положение дел, следовало действовать быстро и эффективно. Тогда уже был введен в строй громадный онкологический центр в Москве, куда прибывали больные со всего Союза и где были, как говорили, лучшие врачи и лучшее оборудование. Но люди опытные посоветовали обратиться в больницу научного института онкологии им. Герцена. Он находился в проулках возле «Беговой». Это были два пятиэтажных здания, соединенные воздушным переходом на верхнем этаже. Одно строение было отведено под институт, где работали ученые, а второе было собственно больницей, где уже на практике использовали теоретические наработки.

Лечащим врачом сестры оказался достаточно молодой человек, но его рекомендовали как хорошего и инициативного специалиста, применяющего в своей практике все имеющиеся на тот день медицинские достижения в этой области. Он не стал умничать, а сразу сказал, что случай запущенный и тратить драгоценное время на лучевую и химиотерапию не следует, а надо готовиться к операции. Он объяснил тактику лечения, разбив все на пять этапов: продолжение сбора информации через анализы, медикаментозное и процедурное лечение, подготовка к операции, сама операция, послеоперационная реабилитация.

По времени весь процесс затянулся, то и дело возникали дополнительные обстоятельства. Все пришлось на последний период моего трехлетнего пребывания в Москве. Институт, библиотеку, работу над диссертацией пришлось отложить на неопределенное время. Научный руководитель, сам страдающий от онкологии, прекрасно меня понимал, освободил от всех нагрузок и помогал чем только мог. Делился даже наидефицитнейшими таблетками, которые ему присылали из Нью-Йорка. Никто из ребят не остался в стороне, действовали ненавязчиво, в результате в материальном плане никаких затруднений я не испытывал. Меня снабжали продуктами и медикаментами. В то время вокруг онкологии творились всякие чудеса. То и дело объявлялось о появлении нового чудодейственного препарата. Грузины открыли микстуру — вытяжку из плавников черноморской акулы-катрана (этим снадобьем не довелось воспользоваться). Эстонцы явили миру некую микстуру И-2 (ее из Таллина привез мне вышеупомянутый Берти, не взявший денег за достаточно дорогое средство, хотя это никак не соответствовало его торгашеской натуре). Московский еврей Марк через друзей в Израиле достал нечто воскрешающее из мертвых. А многочисленным советам, как и что делать, что еще предпринять и какими услугами воспользоваться, не было конца, и текли они непрерывным потоком. Никогда еще не испытывал такого всеобщего внимания, сочувствия, сопереживания, желания помочь.

Сестру положили в палату, где уже находилось десять подруг по несчастью. Себя они называли «амазонками». Вообще весь третий этаж стационара был отведен для больных с грудной онкологией, что говорило о частоте тяжелого недуга с этой локализацией. Самое интересное, что здесь была одна палата для мужчин.

Мой дневной график существенно изменился. В первую половину дня организовывал необходимое питание (через знакомых поваров), сам готовил свежевыжатые соки, ходил в поисках требуемых лекарств. К обеду я уже был в больнице. Часы посещения здесь соблюдались строго, но я быстро нашел выход. В любое время заходил в институт, поднимался на пятый этаж, где уже был припрятан врачебный халат. Облачившись, по переходу шел в больницу, а здесь уже проблем не было. Приходил я к сестре каждый день, кормил, поил соком, требовал полного отчета. Регулярно беседовал с лечащим врачом. Тот на контакт шел охотно, подробно рассказывал о динамике и тактике лечения. При этом не пытался меня успокоить или обнадежить. Говорил все как есть на самом деле, делился своими планами по поводу использования новых методик и подходов, предлагал попытаться достать некий новый препарат. Как я понимал, его подход заключался в том, чтобы бороться до конца и использовать для этого все доступные возможности.

Перед операцией ребята собрали солидную сумму и велели передать хирургу, говорили, что так надо. Как раньше, так и теперь подобное приводит меня в полное замешательство, просто перестаю понимать, что надо делать и какие слова говорить. Превозмогая себя, вызвал врача на лестничную площадку, молча вручил конверт и ушел. Уже за день до операции слегка озабоченная сестра сказала, что приходил лечащий врач и положил ей в карман халата конверт — тот самый, который передал я. Это был во всех отношениях недобрый знак, но времени на разборки уже не было.

Операция, по словам хирурга, была тяжелой, но прошла в должном режиме и без осложнений. Сестра долго отходила от наркоза, какое-то время была слаба настолько, что ее приходилось кормить из ложечки. Затем началось послеоперационное восстановление. Врачи уверяли, что «все протекает в штатном режиме». Настроение улучшилось, надежда укрепилась. После больницы сестра еще неделю провела в Москве, после чего за ней приехал муж и увез в Цхинвал.

Я с трудом входил в привычную колею, сказывалась потеря ритма. Тут последовал звонок от сестры. Она спрашивала, почему я не еду. Понял, что мое присутствие необходимо и там я нужнее. Приехав, заметил перемены в самой атмосфере, настроениях, интонациях. Оказалось, что, вернувшись в Цхинвал, сестра на второй же день пошла на работу. Поход от дома до музыкальной школы занял чуть ли не два часа: на каждом шагу ее останавливали знакомые, радовались ей и желали полного выздоровления. Даже после больницы и тяжелой операции выглядела она хорошо, что многих вводило в заблуждение. Но активно проведенный день потребовал большой затраты сил, внутреннего напряжения, что стало непосильным грузом для ослабленного недугом организма. Из дома она больше не выходила, а вскоре слегла и тихо ушла.

Окончание следует.