Из чеченской народной поэзии
Перевод с чеченского А. Преловского
Ва-лай-ла, я-ла-лай, ва-лай-ла, я-ла-лай,
ва-лай-ла, я-ла-лай!
Это случилось, когда однажды рождался новый рассвет
и на утренних травах переливалась роса.
Это случилось, когда светило выплыло из-за гор
и теплым золотом света все озарилось вокруг.
В то утро бя´чча в мечеть не на молитву пошел —
Он оттуда начал сподвижников криком к себе сзывать:
«Эй, сельские гордые канты, да будет с вами Господь!
Если мы вверх посмотрим, что мы видим тогда? —
наши высокие горы в зелени буйных трав!
Если мы вниз посмотрим, что мы видим тогда? —
наши долины в травах, выжженных дожелта!
Канты, время настало бить родникам из-под скал,
время пришло чинарам приумножать листву,
время пришло средь листьев горлицам ворковать,
время пришло и ястребам горлиц лесных ловить!»
Этот призыв услышав, сельские канты вмиг
стали в поход собираться: каждый пояс надел,
оружие злее медведя к поясу привязал
и, нарядясь, как на свадьбу, двинулся к бячче он.
Солнце еще горело, как все уже собрались.
Их шестьдесят оказалось, каждый мог бы сказать:
«Ты лучше меня, — сотоварищу, — я же лучше тебя!»
Двинув коня в дорогу, встал впереди вожак,
следом за ним помчались чеченские канты все.
Короток или долог путь у всадников был,
но на закате солнца подскакали они
к месту — к тому аулу, где на подворье своем
должен был находиться хозяин — Черный Ногай.
«Ждут ли кого в этом доме? Здесь ли хозяин сам?» —
спрашивать стали гости, не слезая с седла.
«Здесь гостей принимают! Здесь и хозяин сам!» —
вышел с такими словами из дому Черный Ногай.
Ловко и скоро, словно все шестьдесят стремян
разом поддерживал, всадников с сёдел сумел ссадить;
неуследимо, будто всех шестьдесят коней
разом сам же рассёдлывал, по стойлам сумел развести
этот хозяин ухватистый, этот Черный Ногай.
В дом гостей проводивши и рассадив за столом,
стал угощать их яствами, отменным вином поить
Черный Ногай. Не спрашивал кантов он ни о чем,
и канты не говорили. Так миновало три дня.
Только на третье утро, когда золотой рассвет
разлился по миру золотом, хозяина отозвала
из дому во двор супруга и так сказала ему:
«О Черный Ногай! Господь с тобой, неужто не понял ты,
зачем приехали гости? Давно уж не молод ты,
а вот не спросил, зачем они пожаловали к тебе,
да и они тебе тоже ни слова не говорят.
Не затем ведь они прискакали, чтоб у тебя в дому
только поесть появились и только вина попить!
А не затем ли явились канты чеченские к нам,
чтоб все бы твое богатство на скорых конях увезти?
А если им не удастся богатством твоим завладеть,
то с пастбища не угонят ли твой отменный табун?»
Выслушавши супругу, старый Черный Ногай
серым стал, словно пепел, темным, как почва, стал.
Не чуя земли под ногами, он в дом со двора вошел.
«Да не лишитесь счастья, о канты, гости мои, —
стал говорить хозяин. — Уж простите меня,
что не спросил я вовремя, зачем приехали вы.
Вы же три дня молчите, не говорите мне,
зачем, по какому делу сюда заехали вы.
Вижу, не пить мои вина сюда приехали вы,
вижу, не есть еду мою сюда заявились вы.
Вижу, что вы приехали, сельские канты, сюда,
чтобы мое имущество на скорых конях увести,
а если вдруг не удастся богатством моим завладеть,
то с пастбища за рекою угнать мой отменный табун.
Пусть Бог меня позабудет, пусть вашей дружбы лишусь,
если патроны нынче не стану я заряжать.
Я шестьдесят патронов порохом серым набью —
на каждую голову вашу придется один заряд!
Так что ж, приступайте к делу, за чем приехали вы!»
Из всех, кто сюда приехал, поднялся бячча один:
«Да будет Господь с тобою, Черный Ногай, ведь мы
явились не для разбоя — табун у тебя угонять,
приехали не за златом и серебром твоим!
Сюда мы к тебе явились, чтоб ты нам забрать помог
коней у князя Сахьяри — табун племенной его,
который пасут табунщики за Тереком на лугах.
Спасибо тебе, что принял как полагается нас.
Мы у тебя загостились, прости нас, Черный Ногай.
Но мы здесь, увы, не видим из сыновей никого.
А не отправишь ли с нами в набег одного из них?»
И Черный Ногай ответил: «Есть сын у меня один,
лет пять еще до пятнадцати ему расти и расти…»
Он приобнял подростка, огладил его бешмет,
на белом бешмете три пуговки старательно застегнул
и так сказал: «Сын мой храбрый, иди с гостями в набег.
Но именем Бога нынче пред вами всеми клянусь,
что если мой сын вернется, хоть пуговку потеряв,
то собственною рукою я тут же сына казню!
Если из шестидесяти всадников хоть один
будет убит, а сын мой назад возвратится, что ж,
приму я сына, но клятвы я не нарушу своей!
И если же хоть жеребенка оставишь с маткой его
на пастбище князя Сахьяри, то видит Господь, что мне,
сын мой, придется — о горе! — тебя зарубить. Иди!»
Нового канта на лошадь сам посадил отец.
Мальчик тут же вскачь пустился, словно заправский кант,
чтоб пастбища князя Сахьяри еще до рассвета достичь.
Короток или долог путь у всадников был,
но подскакали к Тереку, а за рекой — табун.
Маленький Сын Ногая так сказал вожаку:
«Вы останьтесь на этом, я ж на том берегу
сделаю все, что надо», — и направил коня
в воду, вытянув плеткой как будто огнем обжег.
Конь рванулся и реку грудью могучей рассек —
позахлестнуло водою пойменные луга,
и разбежался в стороны князя Сахьяри табун.
Маленький Сын Ногая стал коней собирать,
стал их сгонять на берег, к Тереку, но на него
бросились три безумных, три зубастых щенка,
силою схожи со львами, — это им доверял
князь Сахьяри табун свой и не держал пастухов.
Эти щенки, что схожи силой со львами, стремглав
кинулись к Cыну Ногая, чтобы его разорвать.
Но маленький Сын Ногая, выхватив шашку свою,
стал, тех щенков отгоняя, смертью зубастым грозить.
Ну а щенки, изловчившись, сзади зашли и враз
кинулись на´ спину мальчику и, не сумевши загрызть,
в схватке когтями три пуговки все же успели сорвать.
Маленький Сын Ногая тут же щенков зарубил.
Ни жеребца, ни жеребых медленных в скачке кобыл,
ни жеребенка при матке не упустил, — всех собрал
Маленький Сын Ногая и через Терек провел.
И поскакали обратно канты, гоня пред собой
гордость князя Сахьяри — великолепный табун.
Черный Ногай в это время с верхней башни своей
в восьмистекольный турмал глядел — давно ожидал,
где в долине появятся канты и сын его,
сопровождая угнанный князя Сахьяри табун.
Так, приближая далекое, близкое отдаляя, Ногай
всех их сумел увидеть и, кроме того, разглядел:
всадники едут веселыми, сын же невесел его.
Черный Ногай, супруге турмал свой передав,
заговорил: «Погляди-ка, супруга моя, пусть к тебе
будет Господь благосклонен, как едут с добычей они.
Всадники едут ве´селы, ликуют все на подбор,
Сын же наш маленький едет угрюмым, в печали большой.
Если сказал я, что будет, — то так и станет оно;
если сказал, что не станет, — то и не будет того.
Что же ты видишь, скажи мне, о супруга моя!»
Мужу ответила женщина: «Вижу табун и людей:
гонят веселые всадники к нам лошадей дорогих.
Сколько уехало, столько ж и здесь их: все шестьдесят.
Сын же наш грустен, руками свой белый отцовский бешмет
он держит, увы, на бешмете трех пуговиц недостает, —
вот почему опечален твой маленький кант, Ногай!»
Черный Ногай отозвался: «Если уж поклянусь,
то не смогу эту клятву я нарушить вовек.
Если сказал я, что будет, — то, значит, станет оно;
если сказал, что не станет, — то, значит, не будет того.
Так что судьбы не избечь нам, и придется — о горе! — отцу
голову сына любимого, слово держа, отсечь!»
Взял со стены он шашку, из буковых ножен ее
выдернул — синею сталью сверкнула шашка в руках.
Стал на точиле натачивать лезвие грустный отец,
стал поджидать, как появится маленький сын во дворе.
Канты, табун подгоняя, к селенью подъехали, где
было подворье Ногая. От кантов отъехал один,
волком поджарым казался он — волком как будто и был
маленький Сын Ногая. Он стал друзьям говорить:
«Да не оставит Господь вас, о чеченские канты, друзья!
Славное дело мы сделали — славный угнали табун.
Если же вправду считаете вы делом великим набег,
то я вам дарю безвозмездно нашу добычу, а сам
от дележа откажусь я и вас покину, друзья!
Если еще захотите опять за добычей пойти,
то меня поищите в долинах, а не в горах.
Черный Ногай, мой родитель, строг и решителен он!
Если сказал он, что будет, — то так и станет оно;
если сказал, что не станет, — то и не будет того.
Как отправлялись мы, помните, в этот счастливый набег,
он говорил: “Коль с бешмета пуговку, хоть бы одну,
сын, потеряешь, то будешь отцовской рукою казнен!” —
так он поклялся пред Богом, так говорил мой отец.
Если вы помните, канты, Терек когда переплыл,
стал лошадей собирать я, что разбрелись по кустам.
Там три щенка оказались, что силою схожи со львом.
Вот на меня и напали, и в схватке три пуговки враз
сорваны были с бешмета, а их ведь мой строгий отец
сам застегнул, отправляя с вами, о канты, меня.
Так что теперь не сносить мне бедной своей головы.
Вы же домой возвращайтесь. Мне же дорога одна —
волком поджарым скитаться, крова и пищи искать!
Вас я теперь покидаю, буду в долине вас ждать!» —
и ускакал от товарищей маленький гордый герой.
Бросив табун, поспешили сельские канты за ним,
стали просить, как догнали: «Храбрый наш кант, не спеши!
Да сохранит Всемогущий славного канта для нас!
С Черным Ногаем тотчас же встретимся мы и его
станем упрашивать, чтобы снова отдал нам тебя.
Ты подожди нас немного, мы возвратимся сюда!»
Все шестьдесят гордых кантов быстро примчались в аул,
где в это время клинок свой Черный Ногай наточил.
Встали они на колени, замерли — все шестьдесят,
шапки с голов поснимавши. Вышел к ним Черный Ногай.
Стал говорить, огорченный: «Да не оставит вас Бог,
о чеченские канты! С чем вы явились сюда?
Встаньте с колен, умоляю! Вас я слушать готов!
Если просить прискакали, то поспешите просить!
В мире, где солнце восходит, греет и радует нас,
с вами готов поделиться всем, чем владею я сам.
Так что чего ж прискакали, славные канты, ко мне?»
Канты сказали Ногаю: «Пусть Бог не оставит тебя,
Черный Ногай, пред тобою мы как заступники здесь!
Пуговки три на бешмете, что ты застегивал сам,
в схватке с бешмета сорвали три разъяренных щенка.
Сын твой отважный в то время в кучу табун собирал.
Ради Всевышнего, просим, смилуйся, Черный Ногай,
сын твой — смельчак, неповинен. Сына ты должен простить!»
«Бог вас простит, мои гости, — кантам ответил Ногай, —
зря вы примчались: исполнить просьбу, увы, не смогу.
Если сказал я, что будет, — то, значит, станет оно;
если сказал, что не станет, — значит, не будет того!»
Бячча тогда собравшимся кантам своим прокричал:
«Пусть вас Господь не оставит, гордые канты мои!
Видите, что происходит? Хочет он сына казнить!
Просим за смелого сына: “Смилостивись, отец!”
Черный Ногай собирается, сына казнив, жить и жить.
Нам же что делать, если канта убьют за нас?
Канты, давайте разделимся, станем друг к другу лицом,
ружья направим друг другу прямо в раскрытую грудь.
Выстрелим одновременно — одновременно умрем
здесь, на подворье Ногая, где сына зарежет Ногай!»
На два ряда разделились канты, мажары свои
твердо направив друг другу прямо в раскрытую грудь.
«Будь же ты счастлив отныне, Черный Ногай! Неужель
сына убьешь, не дослушав, что мы тебе говорим?
Сына, отважного канта, зря умертвишь? Не отдашь?» —
так вопрошал в исступленье бячча и голос срывал.
Черный Ногай отвечал им: «Сколько попросите вы,
столько вам раз и отвечу. Верен я клятвам своим:
если сказал я, что будет, — значит, и станет оно;
если сказал, что не станет, — значит, не будет того!»
«О вы, чеченcкие канты! — бячча вскричал. — Ничего
нам не осталось, как грянуть из восьмигранных стволов!» —
и отошел. В это время, сдернув платок с головы,
женщина вдруг закричала: «О канты, не стоит спешить!
Не торопитесь стреляться! Я еще слово скажу!» —
так остановлено было смертное дело тогда.
Замерли все, ожидая, что скажет мужу жена.
Женщина заговорила, боли и гнева полна:
«Черный Ногай! О супруг мой! Остепенись, Бог с тобой!
Ты уж не молод, чтоб словом сеять беду и позор!
Люди к тебе приезжают — ты их сажаешь за стол.
Все уважают в округе — знатный и бедный — тебя.
Как же, супруг мой, позволишь, чтоб у тебя во дворе
эти прекрасные канты перестреляли себя?
Вечный позор обретешь ты, если таким смельчакам
в просьбе законной откажешь, если ты сына казнишь!
Надо тебе осторожней, предупредительней быть!
Раньше тебя попросили — сына ты кантам отдал;
вновь тебя просят о сыне — так почему ж не отдать?»
Выслушав слово супруги, Черный Ногай побледнел,
снял он папаху и пояс с шашкой на ней развязал:
«О досточтимые канты, да охранит вас Господь!
Просьбу одну я исполнил, эту пока не могу.
Вам же причину открою, что побудило меня
так поступать, так сурово близких судить и карать.
Слушайте, сельские канты, исповедь — слово души:
Было мне пятнадцать лет. Как сыну,
вам которого отдал я нынче.
Был я молод и здоров, и силой
Бог меня с рожденья не обидел.
Знающие люди говорили,
что не так уж я силен, но я-то
им не верил, был готов поклясться
на Коране, что могуч и ловок, —
так тогда я был в себе уверен!
У меня был конь, скакун отменный,
и я тоже, тоже был уверен,
что он может всех побить и в скачке,
и в выносливости, даже мог бы
в том поклясться, глупый, на Коране.
Я себя считал большим и сильным,
потому обет суровый принял:
год скитаться по горам, долинам
и лесам, чтоб зримый мир объехать.
Убедиться, что я — самый сильный,
что скакун мой — самый совершенный.
Много или мало я проехал —
на лесной поляне очутился.
Поперек тропы тогда лежала
старая огромная чинара.
Так, уверенный в себе, я тронул
рукояткой плетки ту чинару,
чтобы сдвинуть ствол с моей дороги.
Но не шевельнулась та чинара!
Разогнал коня, чтоб перепрыгнул
он чинару, но заржал и прянул
от чинары мой скакун бесстрашный.
Спешился, попробовал руками
отодвинуть я с тропы преграду,
но не смог и шевельнуть чинару.
Скакуна я спутал и отправил
попастись, а сам прилег на бурку,
положил седельце в изголовье
и заснул, немало утомившись.
Думал я, что кто-нибудь проедет
по тропе еще, — вот посмотрю я,
как справляться станет он с чинарой.
Я проснулся поздно и увидел:
легкой рысью мимо едет всадник.
Вот и он приблизился к чинаре
и, как прежде я, легонько плеткой
приподнял чинару и… отбросил
на полдня пути, — вот богатырь-то!
Бросился я к всаднику, хотелось
поприветствовать, но он не принял
моего приветствия и дальше
поскакал, невозмутимо гордый.
Я, его опережая, снова
выговорил: “Оссалам-алейкум!” —
первым поприветствовал. Но всадник
вновь меня с дороги отодвинул
рукоятью плети — снова молча
он продолжил путь свой, горделивец.
Я вдогонку выстрелил из лука —
всадник даже не повел плечами,
из мажара я тогда ударил.
Всадник даже и не оглянулся.
Но сказал: “Не суетись, гаденыш!
А уж если захотел подраться,
то отыщешь Тихий Холм, — я буду
ожидать, чтобы с тобой схватиться!” —
и поехал дальше по дороге,
будто ничего и не случилось.
Заседлав коня, собрав оружье,
я поехал вслед, но вижу, конь мой
всадника догнать, увы, не может.
Лишь когда рассвет окрасил горы
и роса на травах засверкала,
к Тихому Холму я смог подъехать,
но не первым: всадник был там раньше.
Он прилег и, видно, спал, уставши
ждать меня. А я же, постеснявшись
вновь его приветствовать, в сторонке
лег на бурку, как бы отдыхая
после утомительной дороги.
Надо мною вдруг раздался голос:
“Не укладывайся спать, гаденыш!
Не для сновидений, а для драки
ты сюда приглашен, запомни!”
Я вскочил, и мы схватились драться.
Саблями сначала мы схлестнулись,
выстрелили из мажар, а после
стали врукопашную бороться.
Так три дня, три ночи миновало,
золотое солнце показалось.
“Солнце — за меня!” — вскричал противник.
“Если солнце за тебя, то, значит,
за меня — сам Бог!” — так я ответил,
и подножкой сильного свалил я.
Выхватил кинжал, хотел зарезать,
голову ему хотел отсечь я.
Но сказал мне побежденный всадник:
“Ты меня сперва пусти на волю,
а потом убей, но уже свободным!”
Отпустил я всадника на волю,
но, сорвавши с головы папаху,
вдруг увидел: волосы густые,
золотые стали рассыпаться
по плечам, — девицей оказался
этот кант, невозмутимый всадник.
“Я дала обет, мой победитель,
странствовать. И на святом Коране
поклялась, что я не выйду замуж
за того, кто в схватке мне уступит!” —
мне тогда красавица сказала…»
Ва-лай-ла, я-ла-лай, ва-лай-ла, я-ла-лай,
ва-лай-ла, я-ла-лай!
Черный Ногай помолчал в раздумье и чеченским кантам сказал:
«Вот какая женщина, канты, сына любимого мне родила!
Так не стыдно ль ему в набеге быть таким ненадежным, а?»
И с табуном от князя Сахьяри канты уехали, но за селом
жеребых кобыл они отделили и бедным раздали, себе же коней
взяли тех лишь, что оставались, — так закончился славный набег.
* * *
Пусть же не покинет кантов счастье!
Пусть же им сопутствует удача!
Если ж час настанет и предстанет
выбор, предназначенный судьбою,
то пускай примером им послужит
жизнь и клятва Черного Ногая!
Ва-лай-ла, я-ла-лай, ва-лай-ла, я-ла-лай,
ва-лай-ла, я-ла-лай!
Печатается по изданию: Чеченская народная поэзия. XIX–XX вв. / сост.
И. Б. Мунаев, А. В. Преловский. М.: Новый ключ, 2005. С. 54–70.