Отрывки из романа
Перевод со словацкого В. Пукиша
Литературная редакция И. Хугаева
ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА
Несколько лет назад, при изучении материалов по своей основной исследовательской теме, посвященной истории поселения чехов и словаков на российском Северо-Западном Кавказе в последней трети XIX века, автору этих строк довелось проштудировать творчество словацкого писателя (чеха по происхождению) Петра Йилемницкого (1901–1949), которое, как оказалось, тесно связано с Кавказом и Осетией.
Судьба П. Йилемницкого, который родился в Австро-Венгерской империи, а умер в социалистической Москве, который познал в свое время и учительство в сельских школах в Словакии и на Кубани (в чешском селе под Анапой), и жизнь в чехословацком кооперативе в Киргизии, и нацистский концлагерь, достаточно драматична; она изобилует неожиданными поворотами и сложными творческими и жизненными перипетиями, о которых любознательный читатель может узнать из хронологически последней публикации, посвященной его творчеству (см.: Пукиш В. С., Хугаев И. С. Роман Петра Йилемницкого «Компас в нас»: творческая история, жанровое своеобразие, этноисторический материал, идейная тенденция // Известия СОИГСИ. 2021. № 40 (79). С. 91–110). Дублировать этот материал нет необходимости; читателям «Дарьяла» человек и писатель П. Йилемницкий вполне раскроется в тексте, который здесь предлагается его вниманию.
Личные впечатления П. Йилемницкого о жизни в Советском Союзе легли в основу двух крупных художественных произведений: романов «Звонкий шаг» и «Компас в нас». Кроме того, советской тематике посвящен цикл публицистических репортажей П. Йилемницкого «Два года в Стране Советов» (23 репортажа), а также 19 отдельных очерков, тематически объединенных заголовком «О борьбе и труде советских людей» и повествующих о жизни северокавказской деревни в период после нэпа, в самом начале коллективизации.
В советское время Йилемницкого в качестве представителя литературы соцреализма из «страны народной демократии» (как основоположника этого направления в словацкой литературе его даже называли «словацким Горьким») довольно часто переводили на русский язык. Однако романы на кавказскую тематику — «Звонкий шаг» и «Компас в нас» — на русский никогда не переводились, хотя в социалистической Чехословакии считались именно хрестоматийными образчиками литературы соцреализма —
при всей их формальной самобытности.
Композиционно роман «Компас в нас» представляет собой цикл из трех пар новелл (всего шесть), обрамленных вступлением, интерлюдиями между новеллами и заключением, в которых автор выступает как рассказчиком, так и одним из главных действующих лиц. Сюжет первого плана разворачивается в Южной Осетии, в родительском доме осетинского писателя Чермена Беджызаты, к которому приезжает повествователь, его друг и соратник по перу.
Этот сюжет развивается, по сути, на протяжении трех ночей, когда Чермен, его отец Казбек и дед Тото (имена деда и отца в романе изменены) и их словацкий гость, сидя на крыше дома Беджызаты в селении Едыс, рассказывают по очереди истории, которые становятся своего рода иллюстрациями их неспешных отвлеченных бесед о человеческом счастье и его непременных условиях. Каждую ночь рассказываются две истории: одна — хозяевами, одна — гостем; соответственно, осетины рассказывают каждый по одной истории, а их гость — три.
«Словацкая» часть гораздо обширнее; если осетинские истории представляют собой новеллы или рассказы, то словацкие выступают полноценными повестями; таким образом, оригинальный текст П. Йилемницкого достаточно объемен. Поэтому следует указать, даже несколько забегая вперед, что в предлагаемом переводе отсутствуют как словацкие сюжеты, так и те фрагменты «интерлюдий», в которых содержатся те или иные отсылки к последним. Это сделано для того, чтобы придать переведенной части романа смысловое единство и самодостаточность.
Прочитав роман Йилемницкого «Компас в нас» в оригинале, я обратился к осетинскому филологу и писателю Ирлану Хугаеву (с ним мы познакомились и списались некоторое время назад по поводу творческого наследия Хаджи-Мурата Мугуева) с предложением перевести и издать «осетинские» новеллы из этого романа на русском языке как интересное свидетельство, по меньшей мере, европейско-осетинских литературных взаимосвязей. В качестве первого, предварительного шага нами была опубликована упомянутая выше научная статья; сейчас же настало время и для премьерной публикации «осетинских» новелл П. Йилемницкого в переводе на русский язык.
Я весьма признателен Ирлану, ставшему литературным редактором перевода и написавшему примечания к тексту, касающиеся осетинской этнокультурной и исторической фактуры (здесь мы публикуем лишь часть последних, чтобы не отягощать внимание читателя); благодаря его участию в ходе работы были сформулированы новые проблемы, связанные с жизнью и творчеством П. Йилемницкого, вскрыты неожиданные коллизии и выработаны методологические подходы к адекватному и сбалансированному переводу осетинской части романа «Компас в нас».
Прежде всего в этой связи следует специально заметить, что сегодня нам достоверно известно лишь о двух встречах Йилемницкого с Беджызаты. В 1937 году в одном из интервью словацкий писатель вспоминал: «Чермен Беджызаты, с которым мы разговариваем в книге, — реальное лицо, писатель югоосетинского народа, живущего под Казбеком, и мой хороший друг. Я познакомился с ним в 1927 году в Москве, где он учился, — а через семь лет встретился с ним на [Первом] съезде советских писателей». То есть никаких документальных свидетельств кавказского путешествия Йилемницкого у нас — в том числе в осетинском литературоведении — нет, в то время как некоторые исследователи говорят о нем как о факте.
Конечно, можно допустить, что Йилемницкий умалчивает подробности своих отношений с Беджызаты из «политических» соображений: «Компас в нас» был опубликован в 1937 году; в том же году, как известно, был репрессирован Чермен Беджызаты.
Во всяком случае, это вовсе не праздные сомнения, они имеют текстологическое измерение и подоплеку и напрямую относятся к вопросам переводческой стратегии. Дело в том, что чтение романа Петра Йилемницкого не убеждает нас однозначно и решительно, что автор был в Южной Осетии. Мы не видим должной «аутентичности» в художественном и этнографическом решении осетинской темы — в фиксации некоторых мифологем, этнографических деталей, в описании бытовых сцен (то же мы можем сказать и о кавказском пейзаже Йилемницкого: в нем, при всей его живописности, на наш взгляд, больше стилизации, чем признаков реального наблюдения). В конце концов, необходимый материал — сюжеты осетинских новелл — он мог получить в ходе «задокументированных» встреч и переписки с Черменом.
Здесь актуализируется еще одно обстоятельство. Тематически и композиционно «Компас в нас» перекликается с повестью Чермена Беджызаты «Башни говорят», опубликованной в начале 1935 года в югоосетинском журнале «Фидиуаг». Эта повесть также представляет собой цикл новелл о смене старого мира новым, также обрамленных сюжетом первого плана, в котором действует старик Баймат, рассказывающий студентам свои истории из прошлого Осетии. Беджызаты посвятил произведение своему деду, Левану Беджызаты (ок. 1820–1942), который был известным в Осетии сказителем, знатоком устного народного творчества. Тем самым он, очевидно, опосредованно указал на первоисточник своих сюжетов. Соответственно, образ Баймата сближается с образом Тото, деда Чермена в романе П. Йилемницкого и рассказчика первой, самой архаичной из новелл «Компаса», и мы вполне определенно можем связывать творческую историю романа Йилемницкого с фамилией Беджызаты (Бегизовых), в которой всегда бережно хранились «преданья старины глубокой».
Наконец, выяснилось, что «осетинские новеллы» были уже переведены на осетинский язык и публиковались в журнале «Мах дуг» (Илемницкий Петер. Нæ хъыбыллæ — нæхæдæг. (Сæргæндтæ романæй.) / Малиты Х. æмæ Хæблиаты С. тæлмац // Мах дуг. 1982. № 7. С. 43–64). Ирлан Хугаев, изучив этот материал в сопоставлении с нашим первоначальным русским переводом, пришел к выводу, что осетинские переводчики сталкивались с теми же проблемами и коллизиями, что и мы, и так же, как, в конце концов, и мы были вынуждены допустить некоторые лексическо-стилистические отклонения от оригинала и внести определенные коррективы в его фактографию.
В настоящее время мы готовим к публикации еще одну статью о романе П. Йилемницкого «Компас в нас», в которой намерены еще раз поставить вопрос о реальности кавказского путешествия П. Йилемницкого и специально рассмотреть авторские принципы и приемы решения осетинской темы, актуальные тем более, что Сафар Хаблиев и Хасан Малиев оставили свой перевод на осетинский язык без каких-либо комментариев.
Владимир Пукиш
(Будапешт, Венгрия)
__________
Это было как во сне.
Я странствовал по чудесным краям, мало, как мне казалось, похожим на реальность, и встречался с людьми, всем своим обликом напоминавшими скорее силы стихий из наших детских сказок и героев приключенческих романов.
Но в то же время, продолжая насыщаться образами горных вершин, ущелий и темных пропастей, игрой светлых и темных красок, составлявших цвета этого дивного мира, я ощущал под ногами твердую землю, слышал человеческую речь, бесконечно удивительную и разную почти в каждом ущелье: это был не сон.
Я был на Кавказе.
На широкой дороге, высеченной в стенах скал, видя над собой грозно нависающие утесы, а под собой стремнины и пропасти, где клокотали горные потоки и водопады, в заранее обусловленном месте я встретился со своим другом.
Я узнал его издалека. Он несся верхом на лошади, еще одну держа под уздцы правой рукой. В мохнатой шапке, сдвинутой на затылок, в черкеске с развевающимися полами, с искусно разукрашенным кинжалом на окованном серебром поясе он казался мне скорее рыцарем из сказки, спешившим на бой с драконом. Я не привык видеть его в парадном одеянии кавказских горцев. Мы познакомились в Москве, где он носил европейский костюм, достать который в то время было большой удачей. Там я часто наблюдал, как он нервно грызет карандаш, переживает над открытой книгой или работает в типографии. В Москве он изучал журналистику.
Увидев меня, он соскочил с коня и бросился было мне навстречу. Но я увидел гримасу боли на его лице — и он, взяв коня за уздечку, направился ко мне медленно и смиренно, прихрамывая на правую ногу. Проходивший мимо старик с острым носом, скорее похожим на орлиный клюв, красивой бородой и телом, будто сплетенным из ивовых прутьев, сделал сердитое движение и исторг пригоршню звуков, напоминающих рык хищного зверя. В ответ мой друг улыбнулся и махнул рукой.
Меня это удивило, но Чермен ничего не объяснил. «Не так давно ногу сломал», — сказал он только, и сказал так, будто речь шла о сломанном карандаше. Я больше ничего и не спрашивал, довольный тем, что снова его увидел, и радовался, что увижу этот край, о чем давно уже мечтал.
Дорога вела вниз. Мне казалось, что мы едем по местности, которую художник нарисовал, пребывая в состоянии транса, — таким головокружительно красивым и нереальным было все вокруг. Образы, звуки и запахи стремительно атаковали здравый смысл, складываясь воедино в новый нереальный мир, который можно было ощущать лишь всей поверхностью тела, как какую-то сказочную купель.
Солнце сияло, выжигая в небе огненную дыру. Был ясный безоблачный день.
Мы прошли село, скопление каменных домов, прилепившихся к крутому склону скалы, как гнезда ласточек, и, миновав поворот, увидели пред собой яркую долину. На вершинах, обступавших ее со всех сторон, были разбросаны древние сторожевые башни, внизу бурлила вспененная речка, взору открылись и крепости на скалах, и села по обеим сторонам дороги, домики, похожие на винные подвалы, и еще дома с родовыми башнями, огражденные каменным забором; мы встречали стариков, легко, как ветер, поднимающихся вверх по склонам, детей, играющих на узких уступах ущелий, и юношей, вооруженных с ног до головы.
Новые образы продолжали удивлять меня, и я не скрывал своего изумления. Чермен же лишь улыбнулся и только раз произнес с оттенком гордости:
— Это наша Южная Осетия.
Он все рассказывал мне истории древних крепостей и родовых башен, о которых сейчас писал книгу, вспоминал Москву и наших общих знакомых.
— Помнишь Молчанова? Я встречал его недавно в Тифлисе. Работает в редакции.
Конечно же, я помнил Молчанова. И сейчас еще он ясно предстает пред моим взором. Он был уроженцем Баку, писал хорошие стихи, которые часто читал мне, когда мы сиживали в кабачках на Красной Пресне или прогуливались по берегу Москвы-реки. Рассказывал он мне о Есенине, о бакинской жизни поэта по возвращении из Персии, и рассказывал с любовью — поэтому он мне и нравился. Как-то вечером мы зашли с ним в писательский дом, где молодые поэты должны были читать свои стихи; в программе вечера был и Молчанов. Было это в то бурное время, когда в партии развернулась острая борьба с оппозицией, когда студенты надолго забросили свои учебники, вместо них штудируя Ленина, когда все пребывали в нервной и взрывоопасной атмосфере. Я спросил его: «Что ты будешь читать?» «Северного оленя», — ответил он. Мне были известны эти стихи, в них автор выразил тоску животного, томящегося в зоопарке, напрасно мечтая о свободе и просторах родной тундры, — мне понравилось, что он выбрал именно это стихотворение. Я и не подозревал о причинах, определивших его выбор, которые стали ясны, лишь когда Молчанов появился на сцене. Он был бледен и явно возбужден. Он подождал, пока успокоится аудитория, и сказал: «Хочу представить вам свое стихотворение — “Северный олень”. Я посвящаю его Льву Давыдовичу Троцкому». Зал зашевелился. Поднялась суматоха. Зазвенел колокольчик организаторов. А потом стало тихо. Молчанов, еще больше побледнев, читал так, как я никогда еще не слышал, и стихи его были безбрежны, как тундра, их интонация звучала, словно протяжная песнь ветра, а взгляд был наполнен мечтательной тоской, образом свободной дали, столь прекрасным, сколь может создать воображение. (Троцкий тогда сидел в алма-атинской тюрьме.) Закончив, Молчанов сразу же убежал за кулисы. У него едва хватило сил на такую демонстрацию. Прошло несколько дней, наполненных бесконечными собраниями и спорами, — Молчанова исключили из университета, и он уехал назад на свою бакинскую фабрику, чтобы там, в труде и общении с рабочими, оценить правоту своего пути… Все это пробежало сейчас у меня перед глазами. Я был удивлен.
— Так Молчанов работает в редакции? Он закончил учебу?
— Закончил. Он вернулся. Ведь было ясно — парень запутался, на время утратил способность видеть правду жизни, позволил себе увлечься поэтическими образами… Представь себе, как-то мы разговорились с ним о партии, об индивидуализме, о свободе… и он сказал: «Понятие свободы у меня всегда ассоциировалось с представлением о реке, ничем не ограниченной и абсолютно суверенной в своих проявлениях. Но теперь я знаю, что иногда река выходит из берегов, уничтожая все вокруг. Свобода, несущая вред, губительна. Свобода должна быть похожа на реку, укрощенную разумом. Она должна вести к определенной цели. К прогрессу. К всеобщему благу». Как-то так он говорил. Я не узнавал его.
Чермен замолчал.
Мы спускались по склону горы, приближаясь к какому-то селу, который откликнулся лаем собак. Небо было чистым, лишь над Кавказским хребтом тянулись белые облака. Скоро и их пелена разорвалась, и в этом просвете показалась далекая вершина Казбека, сверкающая бледно-розовыми и белыми бликами несказанной красоты.
Я все думал о Молчанове. Думал о его обращении, обо всем том, что представлялось мне в этой связи, и, когда мы уже подошли к селу, я сказал:
— Хотел бы я знать, при каких условиях может человек чувствовать себя совершенно свободным и счастливым…
Я не закончил свою мысль. Из села навстречу нам бросились собаки. Они с лаем кидались на нас и на лошадей, которые стали отбиваться от них задними копытами. Скоро мы повернули на тропинку, круто взбиравшуюся вверх. Тропинка сузилась, река внизу бежала все глубже и глубже под нами. Мы приближались к большому плоскому дому, огражденному каменным забором; над домом нависала старая родовая башня; вся усадьба производила вид фортификационного сооружения. Чермен сказал:
— Теперь мы дома.
Это был его родной дом, орлиное гнездо, в которое он возвращался каждый год.
Мы вошли в дом, нижний этаж которого почернел от вековой копоти. В открытом очаге, над которым на цепи висел котел, догорал огонь. Сидевшая у очага мачеха Чермена встала и приветствовала нас. По лестнице мы поднялись в мужскую комнату. Там сидели его отец Казбек и дед Тото, оба очень похожие на старика, которого я видел в горах.
Мне представилась возможность разглядеть комнату: две кровати, прикрытые овечьими шубами, стол и лавка — это все, что там было. На стенах висели несколько дешевых репродукций и одна фотография в грубо сделанной рамке. На ней я узнал своего приятеля.
— Это фотография времен Гражданской, — сказал Чермен.
На фото Чермен был в полном вооружении: черкеска с газырями, патронташ, перекрещивающийся на груди, на плече — ружье, на поясе — кинжал; на одном из двух ремней, наброшенных на шею, висел бинокль…
— А что на том, другом ремне?
— Компас.
Вечером мы поднялись на плоскую крышу дома. Я не знал, как называются у осетин эти вершины, обступившие нас со всех сторон, но никогда я не видел ничего столь великолепного. А когда мой взгляд упал вниз, в ущелье, окутанное мраком, у меня просто закружилась голова.
Отец Чермена жевал табак и молчал. Дед его сидел, высоко подобрав колени и втянув голову в плечи; он был похож на дремлющую хищную птицу, но он не дремал: угольки его глаз двигались, зорко следя за скалами, на которых угасали последние блики заходящего солнца.
— Условия человеческой свободы и счастья? — Чермен вдруг вернулся к вопросу, который я задал ему еще днем, когда мы подходили к селу. — Мне кажется, что прежде всего не может быть счастлив тот, кто не освободился от страсти к богатству…
— Да, это действительно яд, который творит много зла, — подтвердил его отец, перекатывая во рту из стороны в сторону табак. — Дед мог бы много об этом рассказать. Расскажи нам что-нибудь, отец… Какую-нибудь историю из старого времени…
Мы взглянули на старика. Он сидел, не выказывая никаких чувств, будто вопрос сына относился не к нему. Лишь взгляд его загорелся еще сильнее, чем раньше, — кто знает, может быть, от воспоминания, которое вертелось в его голове.
— О чем же вам рассказать? — спросил он и, не ожидая ответа, еще плотнее прижал колени к груди, пригладил свою белую бороду и начал говорить.
О том, как за овец платили человеческой кровью
Чтобы вы меня правильно поняли: в истории, которую я вам сейчас расскажу, речь пойдет о моем отце, о его брате по имени Разден, а также о моем брате и обе мне самом. Потом еще о старом нашем соседе Дзедзелове, о его сыне и о бывшем старосте нашего села. Из них всех в живых остался только я один.
Помню, что, когда я достиг возраста, в котором уже разрешалось участвовать в скачках, как-то пришел к нам в дом сосед Дзедзелов и сказал отцу:
— Послушай-ка, Мате, я вспомнил, что вы все еще должны нам. Когда твой дед строил рядом с вашим домом родовую башню, вам нужны были деньги, и мой дед дал ему в долг. Давно это было; только часть долга вы вернули. Я бы не говорил об этом, но сейчас мне нужны деньги. Отдай или деньги, или тридцать овец.
Мой отец рассердился:
— Разбойник ты и есть разбойник и душитель! Я знаю, что мой дед отдал твоему деду часть долга, а часть отработал косьбой. Чего ты еще хочешь — через столько-то лет?!
А Дзедзелов был тот еще скупой богатей. Обирал самые бедные семьи, а кому раз давал в долг, того держал уже в своих когтях до смерти. Он отвечал:
— Разбойником был твой дед! Мужчинам из вашего рода нравилось грабить народ в горах! А мы издавна живем в мире и по справедливости. Поступай как хочешь. Заплатишь — хорошо. Не заплатишь — убью кошку на могиле твоих предков! Ты услышал меня, Мате!
И ушел.
Отец не знал, что ему делать. Мы ему говорили, чтобы не платил. Уверяли его, что Дзедзелов не отважится исполнить свою угрозу, ведь тогда все село станет его презирать. Но он сказал:
— Вы не знаете Дзедзелова! Убьет кошку, увидите! — и боялся даже думать об этом.
— Даже если знает, что долг заплачен? — спрашивали мы отца.
От страха отец даже стал юлить, хоть и знал, что мы ничего не должны:
— Долг заплачен. Я слышал об этом еще в детстве. Но я могу и ошибаться. Не знаю. Ведь поставить родовую башню стоит недешево, не так ли? И хотя наша меньше, чем сельская, гляньте, сколько камня пошло на нее! Недаром ведь говорят: «Из разрушенного села не построишь башню, но из развалин башни можно построить целое селение!» Дзедзелов — злой человек, и он может помститься. Лучше заплатить, чем позволить ему убить кошку на наших могилах.
— Не плати! — отговаривали мы отца. — Расскажи об этом деле старосте!
— Староста заодно с Дзедзеловым, — сказал отец.
И заплатил: половину деньгами, а половину овцами.
Через какое-то время дядя Разден, брат отца, ехал верхом по тропе, предназначенной только для восхождения. Вы ведь знаете — у нас в горах есть тропы, по которым можно только подниматься, и тропы, по которым только спускаются. Они известны каждому горцу. Идти верной тропой — это закон: тропы узки, и идущие навстречу друг другу на них не разминутся. Если на такой тропе встретятся два всадника, одному из них придется разве что шагнуть в пропасть.
Дядя Разден ехал через перевал в Куртатинское ущелье и дальше в Кабарду. Когда-то — это было уже давно, очень давно, о том у нас рассказывают разве что самые древние старики — кабардинцы не пускали наших горцев вниз на равнину. Каждый, кто хотел спуститься, должен был заплатить. Отдать добрую накидку из овечьей шерсти — шерстяную бурку, войлок, да к тому же еще и орлиное перо. В то время орлиными перьями оснащали стрелы, чтоб летели дальше и точнее били в цель. Но время было такое — ты отдашь им бурку и крыло, а они тебя все равно грабили. А ведь еще и в мое время опасно было ходить в Кабарду. Ну так вот, дядя Разден, хоть и давно уже никто не брал с нас орлиное крыло и бурку и не грабил, при себе имел свое ружье, пистолет и кинжал.
Он ехал вверх; перед ним была стена нависшей скалы, под ним — пропасть. Свернув за островерхий утес, он вдруг услыхал дробный топот. С утеса по узкой тропе сходили овцы, ряд за рядом. Несколько шедших спереди от страха прыгнули в сторону, но куда? Пропали в бездне. Остальные отчаянно блеяли. Пастух запричитал.
Дядя придержал коня.
— Ты ведь пастух Дзедзелова, не так ли? — спросил он. — Это его отара?
— Ой! Ой-ой! — причитал пастух. — Бедная моя голова! Он убьет меня!
— Как же ты посмел спускаться вниз по этой тропе?! Ты горец? Ты… Ну, что теперь будем делать?
Овцы взбесились, а ведь они глупы — с ними не справиться. Они ни за что не пойдут мимо коня. Разден спешился. Его добрый конь, привыкший к нашим тропам, сложил вместе все четыре ноги и осторожно развернулся. Так дядя Разден — о, то был славный горец! — впервые в жизни нарушил закон и поехал по той тропе вниз. И для того лишь, чтобы не погибли все овцы Дзедзелова. Так он в Кабарду и не попал.
Вскоре после этого случая пришел как-то мой отец домой с ныхаса и говорит дяде:
— Разден! Слышал я в селе, что Дзедзелов о тебе говорит. Что, когда его овцы упали в пропасть и разбились, ты будто бы еще и смеялся и говорил пастуху: «Скажи Дзедзелову, что это я их послал к его покойным предкам, — чтобы не голодали!» Это правда?
У дяди кровь выступила на лице. Он сказал:
— Так как я уважаю своих предков, я никогда бы не посмел оскорбить и предков своего врага. Дзедзелов лжет. И пастух лжет. Напротив, я нарушил закон гор только для того, чтобы Дзедзелов не потерял всех своих овец. Я мог бы ехать дальше, сметя в пропасть всю отару. Но я этого не сделал. Зачем же он клевещет? — Разден едва сдерживал себя от гнева.
Дядя был справедливым и благородным человеком. Он бы никогда так не поступил. Тем более — сказать кому-нибудь, что его предки голодают: это у нас самое тяжелое оскорбление, которое смывается лишь кровью.
Отец пригласил домой одного из своих приятелей, живших по соседству, и наказал ему:
— Иди к Дзедзелову и скажи, что он клевещет на Раздена и говорит неправду. Его пастух шел не по своей тропе, овцы испугались коня и, бросившись в сторону, сорвались в пропасть. О покойных предках Разден не говорил ни слова.
— Можешь поклясться? — спросил Раздена сосед. — Чтоб не вмешивать меня в нечестный спор…
И тогда, я это хорошо помню, дядя Разден кликнул пса, схватил его за хвост и поклялся согласно древнему обычаю:
— Если неправда то, что я говорю, пусть мои предки едят одно лишь собачье мясо!
После такой клятвы сосед, конечно же, поверил Раздену. Но Дзедзелов не поверил. Не смирился.
Тогда уже отец с дядей видели: Дзедзелов отомстит им. Но не за оскорбление предков — это все он придумал, или же пастух ему рассказал со страху. За погубленных овец. Дзедзелов был богат и ненасытен, сердце у него болело лишь за свое имущество.
Мы скрывались в доме и в башне, чтобы родственники Дзедзелова на нас не напали в поле или в горах. Так продолжалось долгое время. Нам это было стыдно. Наконец отец махнул рукой и сказал:
— Почему мы должны скрываться? Дзедзеловы не смеют нас преследовать, ведь все в селе знают, что Разден поклялся…
Через два дня пришел отец домой с гор с разбитой головой. Он потерял много крови, был без сил и смог лишь выдохнуть:
— Дзедзелов Цицка´.
То был его сын.
Мы все разом вскочили — дядя Разден, я и мой брат — и схватили оружие. Но отец лишь махнул рукой и прошептал:
— Не мстите за меня… Не будет этому… конца. Потребуйте… плату за кровь…
Дядя Разден взял нитку и измерил ею длину раны. Потом положил нитку на стол и стал выкладывать по ней зерна ржи: одно вдоль, другое поперек нити, как делали и хевсуры. Помню, поместилось пятнадцать зерен. Две трети от этого — значит, десять.
— Требуйте десять коров… Так положено обычаем…
Дзедзелов за кровь не заплатил. Тогда мы выследили и покалечили Цицка´, его сына.
С того времени между нами началась война. Дзедзеловы подстерегали нас повсюду. Мы не показывались из дому, разве что по ночам, днем сидели в родовой башне. Знали, что, если встретят кого из нас, живым не отпустят.
Время шло. Вся работа была на женщинах, потому что с женщин кровь не брали. А женщины не справлялись. Хозяйство пришло в упадок.
Потом мы услышали, что Дзедзелов насмехается над нами, говоря сельчанам: «Вот видите, какие они герои? Боятся!» Но знали мы также, что у Дзедзеловых в селе было мало друзей и что люди осуждают их. Ведь всем у нас было известно, каким скупцом был Дзедзелов, и никто его не любил. А все равно то, что он говорил о нас, причиняло нам боль.
Наконец Разден принял решение и сказал:
— Наш род, род Беджызаты, всегда был храбрым. Кто носил имя Беджызаты, тот никогда не трусил. Я не боюсь, пойду! — и добавил, повернувшись к отцу: — Нужно пасти овец в горах.
И пошел. И пас. А мы уж мыкались вокруг дома и делали то, что можно было там делать. По ночам мы караулили в родовой башне. По очереди — я, отец и брат.
Настали теплые летние дни. Почти каждый день шли грозы.
Как-то поздно вечером я караулил в башне. Разразилась гроза. Молнии сверкали, превращая ночь в день. Вдруг вдалеке в горах прозвучал выстрел — с той стороны, где пас овец Разден. Была у нас там времянка из камня и бревен. Там он и ночевал с овцами. Гляжу в ту сторону — сначала ничего не было видно, лишь молнии. Потом там вспыхнул маленький огонек, который постепенно стал расти, — что бы это могло быть?
Я закричал тем, что были внизу, в доме. Отец поднялся в башню.
— Да, как раз там пасет овец Разден.
— Что это за огонь? — спросил я.
— Думаю, он разложил костер, — ответил отец, но голос его дрогнул. Он хорошо знал, что на тех горах леса давно не осталось.
Рано утром, еще до восхода солнца, мы пошли в горы. Овец мы нашли в кошаре под скальным утесом. Времянка сгорела дотла; разрыв пепелище, мы обнаружили там обугленное человеческое тело. То был Разден, брат моего отца.
— Если бы дождь пошел раньше, он бы залил огонь. Тогда можно было бы понять, как умер дядя Разден, — сказал я.
Мы пошли сообщить старосте. Тот сказал:
— Чем же прогневал твой брат святого Илию? Разве вы не видите? Это святой Илия-громовержец поразил его. Готовьте похороны.
Я не сдержался:
— Это Дзедзелов его убил! Я слышал выстрел!
Староста позвал Дзедзелова.
— Вот, говорят тут, что ты убил Раздена. А потом сжег его… чтобы все выглядело так, будто его ударила молния.
Дзедзелов усмехнулся и сказал:
— Покажи мне того человека, который решился бы убить, а потом позвать на помощь святого Илию с его громами и молниями. Или я бог? То, что они говорят, — ложь. Я не убивал. Ночью я был дома.
— Поклянись! — потребовал староста. Он был доволен тем, что Дзедзелов оказался так красноречив.
Дзедзелов осмотрелся вокруг.
— Есть ли тут какой-нибудь пес, чтоб я мог взять его за хвост? Или осел?
— Видишь, я и забыл, — сказал староста. — Все псы в горах. Позову тебя в другой раз, чтоб ты принес клятву.
Дзедзелов усмехнулся и ушел.
— А вы… готовьте похороны, — повторил староста.
Что мы могли поделать? Пошли готовить похороны.
— Как будем хоронить? — спрашивали мы отца. — Похороним его на том месте в горах, где он был убит, или положимся на волю случая, как велит обычай?
Некоторое время мы никак не могли договориться. В конце концов отец согласился с нашим предложением, чтобы место, где будет похоронен дядя Разден, определил случай, как это у нас было заведено, когда кого-нибудь убивала молния. Я именно этого и хотел, хоть и был уверен, что дядя не просто так сгорел во времянке, в которую ударила молния. Я всем говорил, что дядю убил Дзедзелов, а времянку поджег.
Мы приготовили двухколесную арбу и положили на нее тело дяди. В арбу запрягли двух козлов.
На похороны пришло все селение. Только Дзедзеловы остались в своем доме. Мы уже все попрощались с покойником, когда один седой старик, который до самой смерти так и не принял христианскую веру, встал у гроба и сказал:
— Разден разгневал святого Илию. Помолимся ему, чтобы смилостивился над Разденом. Святой Илия услышит нас. Опутает слепого змея Руймона веревками и вытащит его из подземного мира. Добрые небесные духи разрубят его на части. Души наших предков будут варить и есть его мясо и так воскреснут. С ними будет и Разден!
Мы помолились, и похоронная процессия двинулась в путь.
Я погнал козлов, и было у меня при этом одно желание: чтоб они остановились где-нибудь на земле Дзедзеловых.
— Куда ты их так гонишь? — спросил меня отец.
— Хочу, чтоб пошли к дому Дзедзелова, — шепотом ответил ему. — Хочу, чтоб до конца его жизни дядя Разден стоял у него перед глазами.
— Не делай этого! — сказал отец, дернув меня за рукав. — Не делай этого, наш спор так никогда не закончится. Хватит уже и одного горя…
Уступчивость отца претила мне. Кровь моя кипела. Я не мог допустить, чтобы наш род после смерти дяди Раздена сложил оружие, не осуществив кровной мести. Еще больше возмущало меня то, что семья Дзедзелова помстилась нам не за оскорбление предков и неуважение к роду, а за несколько овец…
Между тем козлы встали. На том самом месте, где сейчас могила. Похоронили мы дядю Раздена. Все было сделано так, как положено обычаем при похоронах убитого молнией. Черного козла мы зарезали над могилой, содрали с него шкуру и повесили ее на высокую жердь. Потом справили поминки: были горячее мясо и арака.
Но я никак не мог успокоиться.
— Дядю Раздена убил не святой Илия, — говорил я друзьям, — это Дзедзелов его убил.
Передали мои слова старосте. Пришел он ко мне.
— Ты, Тото, заткнись! — сказал он. — Молчи и не заедайся. Дзедзелов в ту ночь был дома. Вчера он поклялся в этом.
Потом мы услышали, как Дзедзелов угрожал: «Вот пойду и донесу на них куда надо, что они провели похороны по языческому обряду. Ведь столько лет они уже христиане, а все живут по-язычески». Только староста отговорил его от этого, потому что боялся, что как бы и его не наказали. Ведь он и сам был на похоронах, потому что ему захотелось араки и мяса.
Отец на те разговоры не обращал внимания. Он сказал: «Когда миссионеры пришли к нам в горы крестить, мужчинам давали по рубашке, а женщинам по зеркалу. К нам пришли, крестили нас, а рубашку не дали и поныне. Я сам был в депутации, когда мы ходили к начальству жаловаться на миссионеров… Пусть Дзедзелов сам заткнется, мы христиане — но придерживаемся и своих старых обычаев».
Тем это и закончилось.
С тех пор все изменилось. Род Дзедзеловых вымер: нашел на них мор, нет уже в живых никого из них. И старые времена тоже прошли. Вот и наша башня рушится. Нет у людей уважения к роду. Везде только молодежь, одни лишь «товарищи». От старика никто не примет совета. Никому нет дела до наших слов. Все перемешалось. И каждый, кто только захочет, ходит по нашему Кавказу, как по своему дому. Это нехорошо. Увидите… нехорошо это. Не устану вам это повторять.
Лишь одну истину скажу вам. Так и Дзедзелов не был бы сейчас Дзедзеловым. Должен был бы сам куда-нибудь сбежать, или вы погнали бы его в суд. Вот такая истина.
Но, вы думаете, мне было бы довольно этого? У вас уже другая кровь, вы забыли законы предков, вам бы хватило и суда. Мне же — нет. Когда я прохожу мимо могилы дяди Раздена, до сих пор во мне бурлит кровь. За пару овец лежит там — неотомщенный! Но когда проходите мимо него вы, вы уж и не вспоминаете, какие были когда-то времена.
* * *
Старик закончил свой рассказ.
Уже погасли последние блики на самых высоких вершинах, и на каменный мир вокруг нас, под нами и над нами стали опускаться густые вечерние тени. Вдруг — в одно мгновение — небеса уподобились гигантскому ситу: разом зажигались мириады звезд.
В тени наступающей ночи лежал этот край — горы, ущелья и села, где и сейчас люди ревностно заботятся о чести своего рода; еще не так давно здесь в своей полной силе был обычай кровной мести, корни которого восходят прямо к культу предков. Времена менялись, но и теперь оно было так: не было за кровь иной платы, помимо крови. Впрочем, предок Чермена отдал душу совсем по иной причине. И, пожалуй, не он один, как и Дзедзелов не один страстно желал богатства. И случалось такое не только в те времена, о которых рассказывал нам дед.
Я смотрел на запад: где-то там за горами и равнинами лежит моя родина. Там — наши горы и долины, деревни и города, фабрики, поля и леса. Там живут наши люди, с которыми я дышал одним воздухом, люди, которые трудятся, как муравьи. Там их радости и горести, смирение, довольство, волнения и страсти — понятный мне мир вокруг них и в них.
Пока внутри меня вызревал рассказ старика, я представлял себе, как будто сижу на меже у своей деревеньки. Словно видел воочию, как мои знакомые крестьяне пашут землю, косят злаки, в поте лица зарабатывают себе на кусок хлеба, подгоняемые страхом голода и необходимостью обеспечить свою семью, — я видел их в этой хаотической битве, где каждый борется за свою пядь земли, бессмысленно и безоглядно, и было мне как-то не по себе. Я <…> сказал:
— Насколько я понял деда, Дзедзелов был богатей. Он и не мог повести себя иначе — так уж это устроено. Но намного страшнее, когда у человека нет никаких богатств, а он мечтает о них. <…> Вы избавились от людей, подобных Дзедзелову, и ликвидировали их частную собственность, и могу себе представить, что битва эта была непростой. Но насколько тяжелее людям будет искоренить в себе мечты о богатстве? Насколько тяжелее будет выстроить новые и чистые отношения? Чтобы стали братьями там, где сейчас один другому волк?.. <…>
Окончание следует.