Рассказ
1
Отца комиссовали в начале июня сорок второго. Он год был на фронте, в самую мясорубку попал. Из взвода пять человек живыми остались, а он ногу травмировал при форсировании Днепра. Прихрамывал, когда вернулся, иногда с палочкой ходил. Знаете, не было тогда мыслей о героизме. Мы с сестрой скучали, конечно, все спрашивали: «А папа когда приедет?» — но я маленький был еще. Что тут скажешь, мы просто жили. То ли мать не доносила до нас всех неприятностей, то ли просто все сразу привыкли.
Лето было, нас мать купает в бочке во дворе, тут открывается калитка, а там отец. Просто зашел в своей военной форме, мы сразу к нему — прыгали, пищали: «Папа, папа приехал!» Я, знаете, сейчас фильмы смотрю, особенно новые. И не так все было. Отец будто из командировки приехал. Он после войны погиб, а я как-то и не нашел времени расспросить его подробнее. Да и не рассказал бы ничего он. Вообще про войну молчок.
Помню еще, он с нами пообнимался, а тут сын Бирюковых к нему без «здрасьте» даже, сразу:
— Дядь Петя, у меня цепь слетела на велике, — и тащит ржавый велосипед волоком так, по асфальту, нет чтобы как-то на колеса его поставить.
Петр оказался единственным мужчиной во дворе. Им чинились все крыши и замки, и цепи на велосипедах детворы возвращались на свое место.
— Петь, ты уже неделю как дома — может, ты уже нашими делами займешься? У тебя дети вообще-то, которые отца столько не видели, мы тут вообще не знали, вернешься ли ты, похоронками всю улицу можно заклеить вместо обоев. Я весь год с двумя детьми на руках пронянчилась, — слова сорвались, подкатили слезы.
— А я год тоже не сахар ел, знаешь ли. Я видел, что происходит там. Не тычь мне тем, что я здесь, а они там остались. Они же совсем пацаны были, от сиськи ни один оторваться не успел, — голос не был привычно мягким и глухим.
Разговор прервала Зинка Хамзатова:
— Ой, Лиз, да не трогай ты Петю. Он вон с войны пришел, отдыха-а-а-ет вон человек, — Зина наигранно протянула букву «а», пока говорила, что Петр отдыхает. — Мой-то Аксай все на передовой-то. Как ушел — ни слуху.
— Да вот уже наотдыхался с твоими окнами, все руки поизрезал. Отдохнешь тут с вами. — Это был снова привычный Петр со снисходительной улыбкой.
— А Лешка тебя боготворит, только и разговоров, что дядь Петя мне самокат сделал из подшипников и досок, дядь Петя стругать научил, дядь Петя то, се.
2
В какой-то момент стали поговаривать, что фашист до нас прорывается. Похоронок становилось больше. Письма с фронта были все мрачнее. Но шло лето, а в детстве все воспринимается легче. Ты веришь в родителей и в то, что в любом случае все закончится хорошо. Рано или поздно.
Я сейчас понимаю, что отец забирал даже почту сам, чтобы мы лишнего не увидели. Каждый раз же ворох похоронок. Он вообще хорошо держался, за всю войну ни разу не запаниковал. И не рассказывал, что на фронте было. Даже про ранение подробности только после смерти его вскрылись.
Извещения о гибели, которые позже все уже называли похоронками, приходили пачками в пожелтевших треугольных свертках. Почты вообще было много, местная газета не прекращала работу, особенно первое время. Все родственники писали друг другу известия. Солдаты с фронта тоже пытались держать связь даже с дальними родственниками. Сами понимаете, какое время было, а они мальчишки.
Дождь еще капал, когда почтальон пришел. Всю почту забрал дядя Петя, чтобы не размокла в ящике. Газета, письма, ошибочные похоронки. Одна, вторая, вроде все имена незнакомые, каждый раз подобное вызывало дрожь и желание поскорее убедиться, что никого из соседей не зацепило. Но не в этот раз. На последней было: «Хамзатовой Зинаиде Ильиничне». Папироса прилипла к губе и уже затухла. Этот пожелтевший конверт ни с чем не спутать. Хамзат погиб. Погиб, пока Петр тут, на гражданке. С детьми, женой и простыми бытовыми проблемами. Отдать Зине сразу? А как же Лешка? Он же каждый день спрашивает, не видел ли я на фронте папку его, как будто фронт — это какая-то одна точка. Или подождать, пока он хоть немного подрастет. А вдруг там внутри фамилия другая? Вдруг Хамзат жив, а там кто-то другой превратился в строчку «в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге…»? Конверт рвется, из него выпадает небольшая бумажка, но форма не та.
Это не похоронка.
Ручкой, хорошим почерком в графе вписано: «Хамзатов Аксай Мухамаджонович». Далее уже напечатано: «…обвинен и расстрелян по закону военного времени за измену Родине». Это не извещение о гибели Хамзата, это испытание для всей семьи. Сейчас за ними не придут, но что же будет с Лешкой, ему же еще семи нет? Как он переживет, что все мои рассказы про героизм его отца окажутся ложью? У Зины отберут все, как бы вообще в Сибирь не отправили.
От тяжелых мыслей Петра отвлек заголовок первой полосы: «600 км до линии фронта».
Фронт подбирается.
3
Зинаида приходила домой через час после закрытия рынка. Ворота Зеленого рынка давно провисли и волочились по земле, пока торговки их закрывали. Замка не было, но ворота всегда закрывали. Дребезжащий звук говорил о закрытии. Зинаида быстро собирала с прилавка все, что не продалось за день. Овощи, зелень, яблоки паковались в большие сумки, каждый пучок перевязывался ниткой. Даже картошку Зина уносила домой — в отличие от остальных продавщиц она не оставляла на ночь ни одного гнилого яблочка.
— Лиз, вот как мне своего оболтуса к школе-то подготовить? Сентябрь, поди, не за горами, а ему бы только на самокате носиться по улицам. Он и букв-то толком не знает.
— Вот в школе и научат, ему ж туда не девочек за косы дергать, ему учиться туда. Посмотришь, еще инженером станет.
— Ай, да его бы натаскать чуток! Читал бы хоть — уже б не стыдно людям в глаза потом смотреть.
— Научат его и читать, и писать. Иначе зачем же ему школа?
— А может, чуть-то поднатаскаешь? Он же маленький еще совсем, все просит сказку почитать, представляешь? Вот ни в какую спать без сказки не будет, я руки уже к вечеру поднять не могу, а он все сказку, сказку. А теперь ему в школу, и я прям не знаю, куда бежать. Ему бы хоть читать, чуть-чуть писать хотя бы, бес с ним, со счетом-то. А то я с утра до вечера на работе, кто ж ему поможет. Отец его на войне, на передовой.
— Ну конечно, я научу, тем более каникулы. Ты чего ж сразу не сказала?
Когда в середине июля установилась жаркая сухая погода, Леша уже ходил к Елизавете с учебником. У него был букварь, тетрадка из старых запасов и деревянные дощечки с буквами. Три раза в неделю его отвлекали от уроков стрижи и детвора, которая слабо представляла, что такое километр и почему триста таких штук отделяет их от фронта (где бы они непременно показали себя). Сабля Семки Бирюкова резала воздух. Валя Захарова просила всех дышать, а потом не дышать, а потом еще дышать, прикладывая то туда, то сюда свой стетоскоп. Надо признать, алфавит давался Леше сложно.
— Лизка, а может, еще лишний денек посидишь с Алешей? Кто ж знал, что он будет сидеть и ушами хлопать. Очень бы хотелось, чтобы пришел он в первый класс и сразу читать умел.
Я вспоминаю, в какой-то момент Леша стал заниматься у матери каждый день. Чуть ли не братом нам стал. Он даже есть садился с нами. Смутно помню, научился ли он тогда чему-то вообще, ему ж больше гулянки и беготня интереснее. Зинка все больше на мать наседала:
— А может, просто Лешику неинтересно? Ты вот ему объясни, что если он в школе не выучится…
— Все, Зинаида, — перебила соседку Лиза. — Объясняй своему сыну сама. У меня готовка, стирка, уже скоро педсовет перед учебным годом. Вот Марина не занята, живет одна. Согласится даже без магарыча. Читать Алеша научился, а я, в конце концов, русскому учу детей, а не в личные сиделки нанималась.
— Ну знаешь! Только попроси меня что-то, я тоже вспомню, куда это я нанималась.
4
Где-то в то время ночью стали слышны взрывы. Вроде как вдалеке, у меня вообще была очень твердая уверенность, что нас это не коснется даже. Ведь там воюют такие, как отец, как Аксай, который до войны всегда вырезал нам всякие игрушки из дерева. Помню, как он намучился с саблей. То она мне руку резала, то была недостаточно острой и не срубала даже крапивы.
Помню первую сирену. Сейчас даже как-то мурашки по спине бегут от воспоминаний. Лето, жаркая ночь, открыты окна, собаки где-то лают… И тут как завоет сирена! Затяжной такой «уи-и-и!». Видимо, динамик совсем рядом был установлен. Замолчала через мгновение, но та первая сирена так и отпечаталась в голове.
Печи мы углем топили: не было еще газа. Привезут его утром, выгрузят в горку такую во дворе, а дальше каждый уже себе в дом несет. Выгружал обычно мужик из тех, что возили. Зинка после случая с Лешей вроде притихла, даже и не пересеклась с матерью. Но тогда отца попросила натаскать угля домой:
— Петь, можешь несколько каменюк угля притащить, а то спину так защемило — вниз не посмотреть. Ты-то все вон за книжками просиживаешь…
— Не просиживаю, Зинаида, а готовлюсь в аспирантуру. Война-то вон не бесконечная, погонят наши фашиста.
Уж не знаю, что Зина сказала отцу, но минут через пять он выскочил, кинул лопату в гору с углем и ушел в дом. Зинка же выбегает и — сразу на весь двор:
— Так вот ты какой! Пока тут просиживаешь штаны, муж мой Аксай под пули подставляется, на передовой воюет, ни весточки от него! Давай, кидайся мне тут лопатами, легко же срываться на мать, почти одиночку!
Выходит мать, прям с тарелкой в руках — мыла, наверно, посуду.
— А ты, Лизка, тоже посмотри. Вон твой муженек тяжелее ложки в жизни не поднял ничего. Ишь, я его просьбами замучила! Нога у него болит, фронтовик тут мне нашелся! А как глазки мне строить прям при тебе, так он первый! Да вся семья у вас такая! Ничего человеческого в вас!
Зина начала очень громко рыдать, упала на колени, но когда увидела, что никто не оценил представление, зашла к себе, хлопнув дверью.
5
А что нам еще делать было? Таскали всякие железяки из недостроенного дома, играли в войнушку, костры жгли. Далеко нас еще не отпускали, вот и слонялись по району. Главной игрой были войнушки всякие, в разведчиков играли. Особенно если ребята постарше играют, мы, малышня, напрашивались к ним.
Что рассказать еще? Самокаты были, но не как сейчас, а просто две доски сколоченные и подшипники. Вниз по улице несешься — гремит на всю округу. Машин-то не было почти. В день две-три разве что проедут.
Мне Леша в один момент заявил, что ему, видите ли, мать не разрешает со мной кататься. Недовольный такой был. Он вообще себя как ребенок вел, хоть и был на пару лет старше.
— Ну ты это… не обижайся. Ты ж знаешь мамку мою. Но вот самокат какой сделал твой батя! Ты ему спасибо бы передал, он меня и чинить научил его. Хороший он мужик, зря мать на него так. Не по-соседски как-то. Но я, если что скажу ей поперек, влетит мне только так…
Как-то мы с Бирюковским Мишкой тутовник пошли есть. Залезли на дерево, все уже чумазые, он все говорил, что мать его за рубашку убьет. Еще тогда все утверждали, что белый тутовник оттирает черный. А он жуть как гусениц боялся. То ли ветка надломилась, то ли гусеницу увидел — и как грохнется вниз. Еще неловко так, на бок. Бок весь красно-синий. Лежит, орет. А я все думаю: ему еще за то, что по деревьям лазал, всыпят. С таким трудом дошли до дома — Миша хромал, то тут присядет, то там.
Представляю, что испытывал отец к тому времени, когда я понял: все серьезно. Сирены стали выть почти каждую ночь, понемногу, но с каждым разом все дольше. Взрывы стали слышны еще ближе. Несколько раз видел в небе вспышки. Однажды Зина пришла домой до обеда, дерганая, как обычно. Оказалось, базар теперь работает несколько часов и не каждый день. У нее еще вместо привычных мешков по две авоськи. Может, у себя в погребе оставила что, не знаю даже. О холодильниках же мы толком и не слышали. Были погребы, как до революции. Мы и так жили небогато, а тут совсем туго стало. Дома картошка, овощи кое-какие.
— Петя, я все понимаю, но надо что-то делать. Нельзя так, ты хочешь, чтобы дети голодали? Это еда, понимаешь? Я уже не говорю, что ткани нужно купить, фартук Маришке пошить новый. Хоть бы раз вместо папирос хлеба принес.
— В лучшем виде! — у Петра был наигранно веселый вид.
«Нужно взять хоть пять копеек взаймы или даже картошкой, или у Зины чего попросить, может, замнет ту историю…» — мысли носились у Петра в голове. Как только он вышел за калитку, лихая улыбка сменилась растерянностью. С одной стороны — фронт, с другой — Зина сплетни разводит, что ее муж на передовой. И не рассказать им, что он расстрелян как предатель. Неизвестно ведь, что и как. Не перепутали ли имени, а если и в расход Хамзата пустили, то было ли за что — вопрос. Время не самое спокойное. Да и эвакуацией пахнет. Но голод. Вот чего он боялся для своих детей больше всего. Даже пули не так пугали. Да и смерть-то он повидал. Всяко зрелище милосерднее, чем голодающие дети.
Через шесть домов у моста жил его школьный друг Витя. Может, дома окажется или сестра его Катька одолжит. Но Виктора дома не оказалось. Только их грузная мать, тетка Марфа, вся в слезах. Пришел на их адрес конверт. Но пустой конверт, а судьба Витина так и осталась неизвестной. Марфа вышла к Петру, как будто прошло двадцать лет вместо одного года.
— Петь, он же вот буквально в марте, вот тут у меня спрашивал, понимаешь? Мамочка, говорит, а можно мне жениться? Я вот только с фронта вернусь, и можно я на Лидочке женюсь, а? А я ему что, «нет» скажу? Я же только…
Чуть дальше по улице были грядки. После уборки там часто еще сидели бабки, продавали огурцы с помидорами, кабачки по осени. Сегодня и их не было. Зато были остатки картошки после уборки урожая. По всей грядке, то тут клубень, то там…
Из картошки, которой набралось на целую авоську, и пятидесяти граммов сала, припрятанного от детей, получился ужин на всю семью. Война грохотала тем вечером где-то далеко. Как будто ее никогда и не было поблизости.
Мишке Бирюкову в тот вечер плохо стало, даже нас не пустили. Говорили, что лихорадка, бок болел весь вечер. Мать наутро вернулась с бидоном молока, пошла к Бирюковым проведать — может, помочь чем-то. А бидон прям во дворе поставила. Тут у Зинки дверь распахивается, и она давай с порога орать, что понаставили своих тут вещей, двор весь заставили, и как даст ногой по бидону. Он падает, молоко все по двору течет, а она довольная и с ухмылкой так:
— А я тут вам в молоковозы не нанималась! — и к себе сразу.
6
Окна наши как раз ближе к калитке выходили. Все, что делается у забора, будто в комнате слышно. Почтальонша всегда сплетни разносила всякие, но тут вроде как дело серьезное.
— Зиночка, ты подумай, тут все ой как серьезно. Если есть куда ехать, бежать надо, идет фашист к нам. Мои ж уже поехали к бабушке за Урал. Мало ли там, поездов не будет или фашист прорвет линию. Ой, Зиночка, сама не знаю, как я тут.
— Я вот Лешика в школу так хочу отправить — может, стороной пройдет. Чтобы только он на первое сентября красивенький пошел. У него вообще бабушка с дедом в Средней Азии живут. Обычно на лето к ним сплавляю, но тут думала, подготовит его Лиза, конечно. Соседушка подсобила. Ребятенка моего, как паршивую собаку, выкинула, с мужем ей все развлекаться бы.
— Да я бы сама к Лизе не отдала детей, как она могла так? Тем более вы же как семья в одном дворе все. Я ее сама своей считала, хотя вообще на отшибе живу.
С соседскими пацанятами мы все выслеживали шпионов. Сядем в кустах у моста и смотрим, кто куда идет. И все разом стали нам подозрительными. Мы считали, на какой телеге сколько «берданок» можно спрятать. Иногда перебегали к другим кустам. Вошли уже в раж, стали бегать бумажки смотреть. Тут около нашего двора видим: отец стоит, курит, почту перебирает. И с одним конвертом прямо-таки меняется в лице. Сначала было сунул его в карман, потом быстро скомкал и кинул в кучу листьев, затем достал коробок спичек, который вроде как пустым оказался. Зашел в дом, а в это время Митька, здоровый рыжий мальчик, кинулся к листьям и — хвать письмо. Отец нас, как вышел, погнал и тут же поджег всю копну.
— Наверняка дяде Пете пришло тайное послание с фронта — про то, как отличить шпионов! Надо почитать!
— Да, может, его и вернули, чтоб он шпионов ловил!
Но в письме не было про шпионов. Зачитывал сам Митя. Там было про то, что наш дядя Хамзат, сделавший мне саблю, которой я только что рубил воздух, расстрелян. И что он предатель. Я ничего не понял. Не может же дядя Хамзат предателем оказаться. Решил вообще молчать и бежать домой. Папа все видел, он лучше знает.
7
— Давай, радуйся, Елизавета! Не пойдет мой Лешик в школу. Конечно, кого ж ты научить можешь, а? Учительницей назвалась, а ребенка азам не обучила! Вот так и будет неучем он ходить, нечего ему в эвакуации делать, отправлю его к родным!
Мать просто смотрела в окно. Она не отвечала ей: привыкла к таким колкостям уже. Зина и раньше могла орать на весь двор почем зря, а тут совсем разошлась.
Вечер переходил в ночь, как вдруг в окно мы услышали вой Леши. Он шел домой с какой-то смятой бумажкой. Смотрю — одежда вся изодрана, синяки везде, губа разбита. Идет и навзрыд плачет.
— Ма-а-а-ма-а-а! Они папу предателем назвали, говорят, тут написано! Мама, почитай! Папа же не предатель, сама же говорила, папа воюет за нас!
Зина взяла листок в руку и тут же другой резко схватилась за лицо. После она быстро погнала сына домой. В руке у нее была та бумажка, которую мы с Митькой нашли днем.
Дома обсуждали эвакуацию: куда поедем, что брать с собой. Я все думал: кто же так Лешу? Наверно, Митя и остальные. У меня игрушечный конь был. Ну как игрушечный… Это было чучело жеребенка. Наверно, родился мертвым или же сразу после рождения умер. В общем, отцовский друг сделал мне чучело и приколотил его к доске с колесиками. Ох и любил я этого коня! Вещи как-то экстренно начали собирать — фронтовые чемоданы отцовские, свертки какие-то, авоськи. Очень уж хотелось этого коня взять, и мне пообещали. Начали в тряпки разные моего Выстрела упаковывать. Так я и уснул под шум сборов.
8
Оказалось, что Мише хуже и хуже — лежит, бредит. Дошло до больницы. Его когда на носилках несли, даже не сразу узнал. Бледный такой лежит, я ему машу в окно, а он хоть бы хны.
Как увезли Мишку, сразу завелась Зина:
— Ой, кому я и ребенок мой зла столько причинили?! Кому я зла-то сделала столько?! Ну скажите! И никто ни сном ни духом. Как кто пукнет у себя, так сразу на весь город молвы, а тут все таким крепким сном спят! Знать вас не желала бы! — Периодически ее крик срывался на плач: — Мужа моего в предатели записали, сына совсем сиротой хотите оставить!
Высовываюсь в окно, а напротив, на Зинкиной двери и немного на стене, белой краской большими буквами: «ПРЕДАТЕЛЬ».
Ближе к обеду дверь открылась, и оттуда выбежала с чемоданом Зина. За ней — Лешка, зареванный, со вчерашними синяками. Чемодан вручает сыну, снова — в дом и выходит уже с азбукой — как раз той, с которой Леша пытался учиться.
— Так, вот тебе книжка, читать научился, повторяй в поезде.
— Мама! Я тебя защищать останусь, не поеду никуда! В школу пойду!
— Как обычно, летом едешь к бабушке с дедушкой, чего ревешь? Встретят они тебя, и все. А я на следующем поезде завтра еду. Как раз вещи все соберу, приберусь дома и поеду. Ты вон взрослый уже, чего тебе этот поезд.
Мы всё удивлялись с сестрой: как же это Лешу одного отправили. Обычно Хамзат с ним ехал, а тут одного. На поезде, да еще в такую даль. Это сейчас я уже понимаю, что она все знала, просто оградить сына хотела. Точно знала, что произойдет с ней. В общем, Лешку она успела отправить до эвакуации. Наверняка и поезд был один из последних.
9
Машину, которая должна была нас забрать, мы прождали два дня. Все как будто замерло. Отец приставил все матрасы к окнам, дверям. Сами на полу спали. Тишина была такая, только дождь барабанил по козырьку. Даже собаки притихли как-то.
Разговаривали шепотом, как будто снаряды на голос идут. Все боялись авиа-атаки. Зины не было слышно. С Маришей перешептывались: может, она с Лешкой поехала. Или села на следующий поезд.
Папа прислушивался к каждой машине. Уголь не привозили, только водовоз ездил стабильно. Тут раздалось заветное «др-р-р, др-р-р» рядом. Это наша машина. Весь двор стал медленно закидывать пожитки в кузов. Военный прикрикивал на всех, торопил. Все просил вещей много не брать. Про Зину вспомнила мать. Она крикнула ей раз, два. Тишина. Пошла подергать дверь, а мы за ней. Интересно же, что и как. Дверь была приоткрыта. У входа чемодан, на столе тарелка с супом, ложка еще на полу валялась. А Зинки и нет.
С тех пор я Зину не видел. О Леше тоже ничего не слышал. Наверно, доехал до бабки с дедом, может, войну там и переждал, туда же не дошел фашист. Я думаю, ее как жену предателя родины взяли. Ночью, наверно, приехали, а ей чего кричать да упираться, сразу понятно, что и как. Хотя, может, и правда за Лешей поехала. Но вот чемодан этот… В общем, не знаю. Страшные были времена, всех перемолола война.
Пока ехали в полуторке, узнал, что Миша умер в больнице. Видимо, повредил что-то, как с дерева упал, и прозевали. Бабушку его мать не смогла уговорить ехать с нами. Она и не дождалась конца войны — померла году в сорок четвертом.