Рассказ
Зарине
Вся эта история началась с того, что однажды во время игры в казаки-разбойники я едва не задушил Джамбо. По правилам игры он, разбойник, должен был сдаться, как только я, казак, догоню и коснусь рукой его плеча или одежды. Я бегал хорошо и настиг Джамбо в проходе между двумя улицами, схватил его за руку, но он, вместо того чтобы капитулировать, развернулся и стал меня бить. Удары были страшные, по-хорошему мне надо было удрать от такого противника. Но тут я сам, что называется, вошел в азарт, сначала отбивался, а потом сделал Джамбо удушающий в стойке. Зря он, конечно, дал мне захватить отвороты своей пахнущей кислым супом рубашки, которые я скрутил на его бычьей шее, и я повис на нем, точно лев на буйволе. Вокруг стали кричать, что так нельзя, мол, это запрещенный прием, кто-то даже пытался оттащить меня, но я лягнул его ногой в пах, и тот сгинул. Бык жалобно мычал, а я продолжал душить, пока не увидел перед собой почерневшую, с выпученными глазами морду. Я испугался, отпустил из захвата и даже попытался привести Джамбо в чувство. Но он, как только пришел в себя, снова принялся молотить меня своими кувалдами. Я медленно отступал, не хотелось показывать пятки наблюдавшим за побоищем разбойникам, а чтоб не упасть, хватался за деревянный забор с торчащими ржавыми гвоздями. Никто ни за кем больше не гнался, все прибежали смотреть, как один вышибает дух из другого. Казаки тоже приперлись, и хоть бы кто помог товарищу! Я уже не сомневался, что у меня сотрясение мозга, и, накрыв голову руками, просил: «Перестань, пожалуйста, не надо! Ай, моя голова, моя бедная голова! Я-то тебя пощадил, не задушил, а ты что творишь?..» Но Джамбо будто ничего не слышал и, как черная туча, продолжал разить меня молниями. Я совсем обезумел от боли и закричал: «Отстань от меня, слепая гнида, если не хочешь, чтоб я разнес твою тупую харю из дамбачи [пистолет (цхинвальский жаргон)]!» Последняя фраза, похоже, подействовала на ребят, и они оттащили от меня Джамбо.
До этого мордобоя я и Джамбо были друзья. Мы и парту делили в классе, вместе ходили в буфет, в кино, бывало, срывались во время уроков на какой-нибудь нашумевший фильм. А в майские праздники толкались по набитому народом парку, клеили девушек. Но то ли девчонки, к которым мы подкатывали, были еще не готовы к отношениям, то ли мы выглядели слишком молодо, но красотки давали нам от ворот поворот. Я не рвал на себе волосы, если меня отшивала какая-нибудь оторва, зато однокласснику моему срывало крышу после отказа — во-первых, потому, что он действительно выглядел старше своих лет, во-вторых, считал себя мачо. Ему нужно было как-то выпустить пар, и он принимался искать мальчика для битья. Обычно им оказывался красавчик старшеклассник из другой школы, причем Джамбо выбирал парня покрупней, с большими мускулами, которому и проиграть было не грех. С мелкими, вроде меня, он редко связывался, если только коротышка в лицо не говорил что-нибудь про мать, и то он лупил парнишку вполсилы, нарочно подставлялся для удара — валял дурака, короче. Меня он вообще не воспринимал всерьез, считал дохляком, хотя в самом начале, когда учительница только привела его в наш класс и представила, я громче всех смеялся над его смешным произношением.
— Ты грузин, что ли? — ткнул я в его сторону пальцем.
— Я упро [больше (груз.)] осетин, чем ты!
— А почему тогда твоя фамилия оканчивается на «швили» и на хрена ты говоришь «унда» [надо (груз.)]?
Вместо ответа из прищуренных глаз Джамбо хлынули слезы. Слабак, подумал я и заорал на весь класс:
— Эй, принюхайтесь-ка! От новенького пахнет псиной и прокисшим супом!
Такое самый последний кодах [отсталый (осет.)] не проглотил бы. Я спровоцировал вонючку, как и задумал.
После уроков Джамбо вызвал меня один на один, и мы подрались с ним за малым мостом возле дома с деревянной верандой. Тогда я еще был королем нашего класса и, положив соперника на лопатки, плюнул ему в лицо. Новенький заплакал. Ребята постарше растащили нас и объявили меня победителем.
Время шло, одноклассники быстро росли, мужали, а я словно остановился в своем физическом развитии, хотя растягивал свое тело сильней плечевого эспандера на пружинах. А когда в наш город приезжал знаменитый гипнотизер из Владикавказа, я сразу же покупал билет на его представление. Народ говорил, что он излечивает от любой болезни, даже от рака, мертвого, мол, оживит, только никто не догадался притащить труп на сцену. Зато я забирался на подмостки киноконцертного зала с десятками добровольцев, надеясь, что маг растянет меня хотя бы на пять несчастных сантиметров. Увы, он ни разу меня не усыпил, потому что я не поддаюсь гипнозу. В тот раз я остался стоять на сцене, делая вид, что нахожусь в глубоком трансе. Мне было интересно, что происходит вокруг, и, приоткрыв один глаз, я тайком наблюдал за другими. Я заметил, что многие из участников также не спали: одни перешептывались, другие почесывались, а какой-то дядька, блаженно улыбаясь, грозил кому-то пальцем. Но это было так себе зрелище, внимание мое, да и, пожалуй, всего зала, привлекла к себе женщина на другом конце сцены. Она сидела на полу и не могла подняться — так на нее подействовал гипноз. Экстрасенс подошел к ней и спросил, что она делала прошлой ночью. Та оживилась и принялась обнимать перед собой пустоту, чмокать губами. Ей было так хорошо, что она хотела раздеться, но маг не позволил. По оттопыренным ширинкам мужчин-добровольцев можно было точно определить, кто спит, кто нет. Но гипнотизеру было не до нас, ему никак не удавалось разбудить девушку. А ей, похоже, снился потрясный сон, она страстно стонала, и зал с ума сходил от восторга. Гипноз не помог мне стать больше, и со сцены я спускался таким же коротышкой, каким забирался на нее в начале сеанса.
Как-то отец в сердцах бросил мне:
— Да в тебе весу меньше, чем в курице! Ты бы ел, что ли, побольше хлеба!
Говорить такое своему и без того несчастному сыну было как минимум подло. Он же видел, как я накидываюсь халвой, финиками, шоколадными плитками, гематогеном, кукурузными хлопьями, смесью «Малыш» и всяким другим углеводным дерьмом, от которого обычных людей разносит.
Набирать вес я научился в Абастумани. Чего я только не делал там, чтобы меня вернули обратно домой! Деньги, которые мама оставила на карманные расходы, я больше тратил на красивые конверты, строча домой по нескольку писем в день. Одно я оставил себе на память, вот оно.
«Мама, милая, родная, привет! Почему не отвечаешь на мои письма, в чем дело? Ты меня даже с днем рождения не поздравила! А может, письма не доходят до тебя и остаются здесь, в Абастумани? Об этом я тоже думал.
Вчера я опять тебя ждал на той самой скамейке, где мы сидели вместе в последний раз. Ты обещала тогда, клялась, что заберешь меня отсюда через неделю, но прошел месяц, а тебя все нет! Мама, милая, я не понимаю, что происходит, ты вообще в курсе, что это никакой не санаторий, а туберкулезная больница?
У меня глаза устали смотреть на дорогу, по которой мы пришли в эту больницу, но продолжаю верить, что однажды ты появишься на ней с большим спелым арбузом! Я уже и место приглядел, где нам никто не помешает его съесть. Позовем только Лейлу, она чудесная, сама увидишь, познакомлю вас, когда ты приедешь за мной. Плохо, что она кашляет кровью, но говорит, что раньше ей было хуже. Мы часто гуляем с ней вдвоем, нас здесь уже дразнят женихом и невестой. Хочешь знать, как ее семья заразилась туберкулезом?
У старшей сестры Лейлы был жених, она привела его домой, и он остался у них. Жених кашлял, но никто на это особого внимания не обратил. Наверное, думали, что у него просто грипп, простуда, ну или аллергия. Сам он о своей болезни тоже ничего не сказал — может, не знал, ну или скрыл, в общем, поступил подло. А когда дело дошло до свадьбы, вся семья заболела туберкулезом, представляешь? Лейла говорит, что ее давно никто не навещал, и она, бедная, боится, что родители либо умерли, либо бросили ее. Мамочка, милая, давай удочерим Лейлу, или, может, тетя Луба возьмет ее себе, она же хотела кого-то усыновить! Впрочем, на все твоя воля, как скажешь, так и будет, ты и раньше выгоняла щенков и котят, которых я приносил домой.
Знала бы ты, как я скучаю по тебе, с ума схожу по дому, у меня иногда бывают галлюцинации. Как-то я сидел на лавочке, смотрел на дорогу и вдруг увидел женщину в таком же точно зеленом платье, как у тебя. Я решил, что это ты, и побежал ей навстречу. Но тетечка в зеленом оказалась мамочкой мальчика из моей палаты, которого положили в закрытый блок, откуда никто не возвращается. Хочешь, чтоб и я туда загремел? Что я тебе такого сделал? Почему ты так ненавидишь меня? Или, может, я не родной вам? В моей палате есть ребята, которых злые родители привезли сюда, в Абастумани, и у них от горя началось кровохарканье. Помнишь медсестру, которой ты сунула в карман червонец и попросила присмотреть за мной? Она тоже говорит, что я попал сюда случайно и что мне тут не место! Надеюсь, ты прочтешь это письмо и сразу же приедешь за мной. Видишь, как я хорошо научился писать по-русски, запятые все на месте?
Жду тебя.
Твой любящий сын Таме».
Положив свой роскошный конверт на стол с другими письмами, я двинул в столовую на завтрак и запихнул в себя три порции манной каши, съел четыре гематогена — здесь их не прячут, как дома, дают сколько попросишь — и выпил полграфина густого вкусного шиповника. Туберкулезники с отвращением следили за тем, как я поглощаю еду, а девчонке за соседним столом даже стало плохо, и она шмякнулась на пол, опрокинув на себя горячую кашу. Все бросились к ней, а я спокойно допил свое какао, встал и, тяжело ступая, как волк из мультфильма, которого озвучил Джигарханян, направился к доктору.
Врач, седовласая костлявая грузинка, больше похожая на смерть в белом халате, как обычно, заперлась от меня на ключ в своем кабинете. Но сегодня я выл и царапался в дверь сильней обычного, и ей пришлось меня принять. Помыв в раковине руки, она вытерлась белым вафельным полотенцем, надела стетоскоп и велела мне снять с себя верхнюю одежду.
— Мерил сегодня температуру? — спросила она.
— Тридцать шесть и шесть, — сказал я гордо.
— Ладно, стой прямо, маленький террорист. Сделай глубокий вдох. Хорошо. Дыши. Не дыши. Дыши. Не дыши… Легкие твои чистые, — сказала врач, закончив осмотр. — Хрипов нет. Зачем тебя сюда привезли?
— Не знаю.
Я надул живот, чтоб было видно, как из меня выпирает здоровье. Но она мыла руки, на этот раз с мылом, и ничего не заметила.
— Ты, это самое, одевайся, в кабинете прохладно, простудишься. — Она села на свое место, открыла папку и стала копаться в бумажках. — Ох и достал же ты меня, Тамерлан, со вчерашнего дня изучаю твою историю болезни. — Доктор прицелилась в окно черным рентгеновским снимком, покачала головой, будто промазала, и, положив его на стол перед собой, принялась листать анкету. — Садись, Тадтаев, в ногах правды нет.
— Ага, спасибо.
Я застегнул рубашку на верхние пуговицы, остальные, нижние у живота, я нарочно оборвал, чтоб всем было понятно, в какого упитанного, пышущего здоровьем мальчика превратил меня здешний целебный климат, лечение и спецеда.
— Мама хотела забрать меня через неделю, — молвил я робко, усаживаясь на стул. — Но, видно, дома что-то случилось, и она задерживается…
— Какая неделя? — вспыхнула врач. — Ты вообще понимаешь, где находишься? Это туберкулезная больница, и по снимку, что в твоей анкете, у тебя туберкулез в последней стадии! Ты понимаешь это?
— Но ведь вы только что слушали меня и сказали, что в легких все чисто.
— Вот именно! Это чудо, но я атеистка, в чудеса не верю, в общем, ничего не понимаю!
— А что тут понимать? — я говорил с таким жаром, что у меня подскочила температура. — Я чувствую себя прекрасно, не кашляю, три килограмма прибавил за месяц! Что еще нужно сделать, чтоб меня признали здоровым?
— Ладно, отправим тебя повторно на рентген, — сказала доктор, подумав. — Это, конечно, против правил, но случай исключительный. Все, можешь идти.
Из кабинета врача я направился к любимой скамейке, и когда на горизонте появилась мама с большим арбузом в сетке, не вскочил, как бывало раньше, и не кинулся к ней со всех ног. Я решил, что женщина в зеленом либо галлюцинация, либо сон, ну или опять чужая мама. За последние несколько недель я успел потискать кучу теток, которых принимал за свою мамочку. Меня тут уже мамолюбом прозвали.
Якобы мать положила на скамейку арбуз, обняла меня и сказала, что мы сейчас поедем домой.
— Лейла лежит в том самом закрытом блоке, откуда не возвращаются, — произнес я, выпутываясь из ее объятий.
— Бедная девочка, — пробормотала мама, удивленная моей реакцией.
— Да уж точно не богатая…
А что она хотела увидеть? Что я от умиления выпаду в осадок? Являться к сыну надо не во сне, а наяву.
— Лейлу никто не ждет, никому она, кроме меня, не нужна.
— Не говори так, сынок, а как же ее родители? Они, наверное, тоже за нее волнуются.
— Чего? Родителей Лейлы нет в живых, они умерли от туберкулеза, я же писал тебе! Ты что, и писем моих не читала?
Какой, однако, нудный сон, зато в нем можно говорить о чем угодно.
— Я, если хочешь знать, целовался с Лейлой, мы даже пробовали сделать ребенка, но у нее от волнения началось кровохарканье.
— Ах ты, кобелина! Хочешь принести в мой дом заразу? Не бывать тому!
— Тс-с, не ори, а то еще спугнешь мой чудесный сон.
— Ты совсем, что ли, спятил? — Мама принялась меня трясти. — Твой рентгеновский снимок легких перепутали со снимком другого человека, у которого был туберкулез в последней стадии, и мне пришлось везти тебя сюда!
— Вот как? — В сновидениях, не во всех, конечно, я бываю ужасно рассудительным. — Ну а теперь что, разобрались?
— Благодаря тете Лене. Она главврач тубдиспансера, и у нее большие возможности…
— Да пошла она, твоя Лена! Это она упекла меня сюда, потому что я побил ей стекла мячом. Знаешь, как она проклинала меня, когда мы играли в футбол возле ее дома?
— Не говори ерунды. Лена — моя подруга.
— Ну так идите обе куда подальше!
— Боже мой, — всхлипнула мать. — Я приехала сюда в такую даль затем, чтоб услышать, как родное дитя шлет меня куда подальше?
— Ладно, хватит причитать, я все равно заразился от Лейлы туберкулезом, ну или подцепил его в палате, где пол заплеван кровью. Так что возвращайся домой без меня.
— Зачем ты рвешь мне сердце, сынок? — заплакала мать.
— А у тебя есть сердце?
Ого, какой длинный сон! Ну все, пора просыпаться, сейчас открою глаза и окажусь в своей палате.
Я столкнул арбуз со скамейки, и он со спелым треском разбился об асфальт. Мама взвизгнула и отскочила, чтобы не запачкаться сладким соком. Тогда только я смекнул, что это никакой не сон, и кинулся обнимать самую дорогую женщину в мире:
— Мамочка, милая! Прости! Я думал, что ты мне снишься и нес пургу!
* * *
В шестом классе меня свергли, а королем провозгласили Джамбо — что было вполне справедливо, учитывая наши весовые категории. И его величество вместо того, чтоб уничтожить меня, растоптать, сделать мою жизнь невыносимой в школе, как поступил бы на его месте другой, наоборот, приблизил к себе. Мы подружились, и я делился с ним всем, что у меня было клевого и вкусного. Сам король был жадный, ни разу ничем меня не угостил, все карманы мои обхлопывал, щупал, нет ли там чего. Я даже платил за его обед в школьной столовой — ну когда у меня заводились деньги. И билеты в кино, бывало, покупал за нас обоих. Я уже начал уставать от такой дружбы, хотя мы по-прежнему вместе тусили, а в весенние праздники таскались за девчонками в городском парке после парада на площади.
В любви нам не везло, отчего, как я уже говорил, Джамбо бесился и затевал ссору с каким-нибудь парнем постарше. На месте этого попавшего под горячую руку красавца я бы бежал не оглядываясь, и все равно, что потом скажут. Но чувак, похоже, не понимал, с кем связывается — скидывал с себя рубашку, чтоб показать свое атлетическое телосложение, после чего принимал дурацкую стойку. Противников сразу же окружала охочая до зрелищ толпа, вдруг откуда-то появлялись секунданты, как спасатели на озере, и деловито принимались обговаривать условия поединка: сыгъдæг хыл [чистая драка (осет.)], разрешается все, кроме утомительной и скучной борьбы. Соперники соглашались с правилами и, сопровождаемые толпой болельщиков, шли за насыпь. Там на лужайке между чертовым колесом и длинной белой стеной тира сходились в битве. Я наперед знал, чем все кончится, потому что Джамбо был призером чемпионата Грузии по боксу. Иногда, конечно, доставалось и ему, но обычно побеждал он, причем эффектно, нокаутом.
После боя Джамбо оказывался в центре внимания — еще бы, ведь он протянул руку своему лежащему в траве противнику, хотя тому было все равно, чувак еще не пришел в себя после чудовищного удара в голову и лежал в траве, мыча, как сраженный львом буйвол. Зато публика была в восторге от благородного поступка Джамбо, и городские авторитеты наперебой приглашали его в свою компанию, угощали пивом, спрашивали, давно ли он занимается боксом и у какого именно тренера. Фразы «Да ты, брат, талант!», «Смотри, не бросай спорт!», «Прирожденный чемпион!» будили во мне зависть. Король, прекрасно понимая, каково мне, зловеще улыбался, будто мстил за что-то — и тащил с собой в кафе, где ему пели дифирамбы.
Конфликт с Джамбо произошел в конце июня, и потом я месяц прятался от него в своем доме. Но даже там, за толстыми каменными стенами, я не чувствовал себя в безопасности. Бывало, я вскакивал с кушетки, где писал в тетрадке о своих приключениях в Абастумани, и, обливаясь холодным потом, смотрел на дверь, в которую, казалось, вот-вот войдет Джамбо. И кто, спрашивается, помешает ему избить, унизить меня на глазах мамы, тетки, сестры, младшего брата? Прежде я сам был искателем приключений, задирой, никому не давал спуску, но после того, как лучший друг ни с того ни с сего избил меня, внутри что-то оборвалось. Я стал бояться и выходил на улицу в самый пик зноя или в грозу, чтоб не столкнуться с кем-то из знакомых. Но только я вырывался из ненавистного района, ноги обретали былую легкость, и меня несло по городу, как Маленького Мука из сказки Гауфа. Набегавшись, я покупал билет на какой-нибудь скучный двухсерийный фильм и наслаждался покоем в пустом прохладном зале кинотеатра. Но, как ни сладка была свобода, вечером, один черт, приходилось возвращаться в свой район, где все казалось враждебным.
Я уже не представлял учебу в одном классе с Джамбо, который стал моим кошмаром. Уши мои, как радары, улавливали малейшее движение на улице, и я слышал, какие гнусности говорят обо мне ребята на сборищах. Но Джамбо был громче всех:
— Эй! Вы про какого Таме толкуете? Про того, кто в Абастумани лечился от туберкулеза? Тоже мне нашли тему! Он же, мать его, трус, из дома боится выйти! А хотите, я за уши притащу сюда этого дохляка? Что, не верите? Ладно, ждите, сейчас я вам его в кармане принесу…
В отчаянии я хватал заряженный порохом и дробью самодельный пистолет, заползал под кровать и целился в дверь, пока не проходила дрожь в теле. Мама, сестра и тетка смотрели на меня как на помешанного и бегали на почту звонить отцу в Липецк, куда тот уехал на заработки.
Однажды в ливень я тайком пробрался за мамой в переговорную и услышал, как она, закрывшись в кабинке, просила папу приехать, пока не случилась беда.
Моей старшей сестре Джулии тоже было непонятно, почему я раньше целыми днями пропадал на улице, а сейчас торчу дома и мозолю ей глаза.
— Ты мешаешь мне учить английский! — злилась она. — Давай выметайся, тебя вон друзья заждались!
— В гробу я видел таких друзей! — огрызался я. — Они все теперь на стороне Джамбо! Да если я выйду отсюда, на меня накинутся, как на Цезаря, и забьют!
Сестра крутила у виска пальцем и говорила, что это все плоды моего больного воображения. Потом ехидно спрашивала:
— Ну а что с писательством? Готов твой рассказ про Абастумани? Ты обещал посвятить его Манане, девушка ждет.
— Не до твоих подруг сейчас, мне надо готовиться к встрече с врагами.
Тут я принимал упор лежа и начинал отжиматься на пальцах.
— А, ну-ну, только всех не убивай, трепло.
Как-то она пришла с улицы, распаренная от жары, хотела скинуть с себя платье, но передумала, заметив, что я опять забился под кровать.
— Тебе еще не надоело быть ссыклом? — спросила она.
— Кто ссыкло?
— Тот, кто прячется под кроватью. Ну-ка выметайся оттуда!
— Спасибо, мне и здесь хорошо.
— Фу, какой ты мерзкий, послал же мне бог такого ссыкливого брата.
— Тебя кто-то обидел? Назови имя, и я ему башку отстрелю.
— Никому ты ничего не отстрелишь, а Джамбо уехал к себе в село на целое лето, я слышала.
— Мне-то до него какое дело? Пусть он хоть сдохнет, я и на похороны к нему не приду.
— Ясное дело, не пойдешь. Ладно, я тебе сказала, ты слышал.
Дня через три после разговора с сестрой я вышел из дома с оголенным торсом и в домашних тапочках. Весь последний месяц я либо потел от ужаса при мысли о том, что сейчас в комнату войдет Джамбо и раздавит меня, как жука, либо истязал свое тело физическими упражнениями. Я отжимался от пола уже не двумя руками, как раньше, а одной, и тело мое стало мускулистым, как у греческих богов, которых видел в учебнике по истории. Закрыв за собой дверь калитки, я огляделся и заметил в конце улицы Джобу и Прумпуса. Головы их блестели на солнце — сбрили, что ли, волосы? Наверное, считают себя крутыми, два сказочных придурка. Пацаны сидели на бревнах, сложенных перед строящимся домом Гацыра, и о чем-то толковали, глядя в мою сторону. Я направился к ним и, усевшись на горку песка, сваленного возле бревен, спросил, почему в такую жару они еще не на речке.
— Да Лиахва разлилась, — сказал лениво Джоба. — Вода грязная, ее саму помыть не мешало бы, пойди посмотри, если не веришь.
— Да верю, — кивнул я и, подавшись вперед, щелкнул Прумпуса по лысой башке.
Как я и предполагал, тот молча сглотнул обиду. Сделай с ним это кто-то другой, вышла бы знатная буча, но меня здесь по-прежнему боялись. Настроение мое улучшилось, зато ребята приуныли, потому что я перешел на шалабаны. Бил я не больно, просто давал понять, что со мной, несмотря на мое долгое отсутствие, шутки плохи.
Противно, конечно, унижать ребят, особенно когда приходится избивать ровесника послабей. Мне потом бывает плохо, вспоминаются его глаза, слезы, всхлипы, беспомощные угрозы, и я бегу в какое-нибудь уединенное место порыдать и повыть. Но по-иному не получалось, у нас по неписаным волчьим законам либо ты подставляешь лоб для щелчков и покорно сносишь издевательства, либо сам вгрызаешься в глотку другому.
Выяснив, что против меня нет и намека на бунт, я милостиво позволил себя рассмешить анекдотом. Немного погодя я стал подбивать ребят пойти в крепость: вдруг мы все-таки найдем там золотой гроб царицы Тамар? В прошлый раз какие-то доходяги притащили оттуда маузер, а мы сидим тут как бабуины. Прумпус сказал, что он пас, ему, мол, нужно примерять новую школьную форму. Врал, конечно, до сентября оставался целый месяц. Ну да черт с ним: если Прумпус сказал нет, его не переубедишь. Джоба оказался посговорчивей, но переться с ним в такую даль мне совсем не улыбалось, к тому же он был скучный, говорил то, что от него хотели слышать, — тоска.
— Джамбо тебя искал, — сказал вдруг Прумпус, взглянув мне в глаза.
— Чего? — Мне будто в лицо из дамбачи пальнули. — Он разве не в своем дурацком селе?
— Да нет, вчера с ним только виделся. Говорил, что поедет в село, как только заберет у тебя дамбачу.
— А с чего он взял, что я отдам ему пушку?
Я уже справился с собой и говорил спокойно: отсюда до моего дома было сто метров, а на стометровках я всегда был первый. Джамбо меня не догнать, пусть даже не пробует, он и к пистолету не имел никакого отношения. Дуло подарил мне Хуича, рукоятку я выпилил сам. Потом за дело взялся отец и намертво прикрепил толстый ствол к деревяшке жестью. Ну купил Джамбо черный порох в охотничьем магазине, но на мои же деньги, просто он выглядит старше и продавец его боится — меня этот рыжий гад чуть не убил за коробку крючков, которые я стянул с прилавка.
Поразмыслив, я решил настроить ребят против моего врага и сказал, что Джамбо вообще нельзя давать в руки оружие:
— Он совсем перестал дружить с башкой, да вы сами не хуже моего знаете. Но то, что он сделал с Хуичей, вообще ни в какие ворота не лезет.
— А что?
Пацаны, разинув рты, потянулись ко мне, как подсолнухи к солнцу. И я начал греть им уши:
— В мае перед каникулами я, Джамбо, Беса и Хуича пошли в лес пострелять из моей дамбачи. Все было хорошо, пока пушка не оказалась у Джамбо. Думаете, он жарил по банкам? Как бы не так! Он, мать его, гонял нас по лесу, как диких зверей. Деревья в лесу Чито сами знаете какие тонкие, хрен спрячешься за ними, так что нам пришлось искать убежища рядом, на кладбище. Схоронились за памятниками, только Хуиче не повезло — Джамбо нашел его и выстрелил прямо в лицо. Хорошо, дробь закончилась и ствол был набит только порохом, иначе Хуича остался бы лежать на кладбище. Теперь понимаете, почему он ходит такой черный?
— Ах вот какие вещи ты про меня рассказываешь, — послышался позади голос Джамбо.
Страшный дракон из фильма «Легенда о динозавре» испугал бы меня меньше, чем появление одноклассника. Я вскочил было, чтоб сделать сумасшедший рывок к дому, но не мог сдвинуться с места, будто увяз в песке. В кошмарных снах я и то бываю проворней, хотя бесконечно буксую, пытаясь убежать от приближающейся нечисти.
Джамбо подошел к бревнам. Прумпус и Джоба почтительно подвинулись, но он выбрал бревно поближе к горке песка, на вершине которой меня поразил столбняк. Внезапно Джамбо подался вперед, дал мне затрещину и спокойно, будто знал, что ответа не будет, произнес:
— А давай теперь я расскажу про то, как всю жизнь защищал тебя, не давал в обиду. Даже когда тебя повезли, как овощ, в Абастумани, я затыкал рот всякому, кто говорил про тебя плохое… ну или бил ему морду. И чем ты, сволочь, мне отплатил? Никто ведь не знает, что в начале игры в казаки-разбойники я просил тебя пойти со мной в благородные абреки. Но ты по своей подлой натуре вызвался быть казаком и гонял меня по всему району, пока не поставил подножку. Что, не было? Сюда гляди!
У нас такие длинные обличительные речи произносит сильный, перед тем как отжать у более слабого деньги или понравившуюся вещь. Мордобой при этом приветствуется.
— В глаза смотри и скажи, что не было такого!
Джамбо снова дал мне оплеуху, затем пнул ногой. Он, мать его, вообще не церемонился, издевался так, будто я был самый последний чмо на свете. Я был в полном замешательстве и не понимал, как себя вести; никто еще так сильно не унижал меня, даже собственный отец, а он, когда напивался, становился буйный и гонял нашу семью по большому соседскому огороду, в который мы перелетали через забор, как испуганные курицы.
Есть ребята, которых лучше не трогать. Не буди лихо, пока оно тихо, это про меня.
Но Джамбо, похоже, совсем не разбирался в людях и продолжал лупить меня и нести пургу:
— Я же просил тебя, Таме, отстать, но ты, вместо того чтобы отвалить, стал душить меня! Тут я тебя и отделал, других вариантов у меня не было, по-человечески ведь ты не понимаешь. А по кладбищу, — продолжал Джамбо, — я гонял вас потому, что вы вели себя как последние гниды. Скажешь, нет? Как можно брать шампанское с чужой могилы, пить из горла, орать и закусывать тортом, который безутешные родители оставили у надгробного памятника своей единственной дочери? Ты в курсе, что у меня с ней было свидание? А в Хуичу я стрелял потому, что он срал на чью-то могилу. Другой на моем месте вообще завалил бы этого мерзкого толстяка.
Джамбо перевел дух после своей длинной обличительной речи, закурил, а спичку кинул в меня, и она, зашипев, погасла на моей мокрой щеке.
— Здесь, похоже, не все знают, — Джамбо пыхнул в меня дымом, — что ты предложил мне владеть пушкой на пару, когда мы еще были друзьями. Так что тебе придется сдержать слово, Таме… Ну или я тебя заставлю это сделать. Ладно, довольно слов, дуй домой за стволом, даю тебе пять минут на то, чтобы ты принес его сюда. И не забудь прихватить пороху и дроби. У нас в селе лиса повадилась лазить в курятник, грохну ее…
Все произошло очень быстро: сначала я ослепил Джамбо песком, потом набросился на него и стал лупить. Король упал на бревна, а я молотил его сверху, крича, что Хуича не срал на могилы, его просто тошнило от страха, как меня.
— Ты сам, сука, был пьян и гонял нас по кладбищу с пушкой! — У нас, если вдруг ты одержал верх над более сильным противником, обязательна победная речь, и чем ярче ты опишешь предысторию конфликта, тем больше будут помнить о твоей победе. — А когда ты бухой упал, Беса подобрал кирку со свежей могилы и хотел пригвоздить тебя к земле, но я не дал ему это сделать, потому что считал тебя своим другом!
Нелегко вырубить короля уличных драк, к тому же боксера с отбитой на ринге башкой. Джамбо стал приходить в себя, и мне пришлось сделать сумасшедший рывок к дому. Заперев дверь калитки на щеколду, я перевел дух и увидел, что на мне нет тапок — должно быть, выпрыгнул из них, когда убегал от разъяренного короля.
Как-то в кинотеатре «Чермен» я, подобно штурмовому тарану, пробился сквозь толпу к кассе, но у самого окошка кто-то схватил меня сзади и попытался вышвырнуть из очереди. Я обернулся и увидел взрослого чувака, вперед которого пролез. Он был в бешенстве и грозился отвинтить мне башку, если не вернусь на свое место. Я не стал слушать, просто обматерил его, смекнув, что в такой давке он вряд ли будет меня преследовать, вырвался и купил билеты себе и девицам, которым ужасно хотелось попасть на дневной сеанс. Одна из них была очень хороша, и мне не терпелось с ней сблизиться. Народу в кинотеатре была тьма-тьмущая, индийское кино у нас ужасно популярно, особенно у деревенщины, приехавшей в город из окрестных сел. От кассы я пробился к девушкам, вручил им билеты, мы вместе прошли контроль, а внутри меня ждал тип, которого я оскорбил. Он сразу же кинулся на меня, схватил за грудки, тряс и орал, что, если я не извинюсь перед ним, не возьму свои слова обратно, мне кранты. Говорю же, больной человек, не буди лихо, пока оно тихо, я даже не понял, как врезал ему, и у того хлынула кровь из носа, прямо как вода из крана. Так удачно я еще ни разу не попадал, у моих противников обычно оказывались каменные носы, из них не то что кровушки, сопли не выбьешь. Народ кругом засуетился, все хотели помочь гневливому чуваку, толкались, орали, ну как обычно бывает в таких случаях. Жертву усадили на скамейку, заставили запрокинуть голову, а на лоб ему положили мокрую тряпку. Я тоже был в центре внимания, потому не смог улизнуть от приятелей типа с расквашенным носом. Они поймали меня у самого выхода и объявили, что после кино мне придется драться с их другом один на один, хочу я того или нет. Я пытался объяснить им, что все произошло внезапно, помимо моей воли, нельзя так просто стоять против человека, которого оскорбляешь, надо было хотя бы встать в дурацкую стойку. Но ребята слышать ничего не хотели, и пришлось мне в стотысячный раз смотреть «Затянувшуюся расплату» с девчонками, которые чуть что начинали реветь, прямо как плакальщицы на поминках. Мне уже было не до амурных дел, к тому же рядом уселась не та, на которую я запал, а самая некрасивая из троицы.
Конечно, я понимал, что после фильма меня самого ждет расплата, и решил слинять, но тип с подбитым носом, должно быть, следил за мной, и мы вместе вышли из зала, где на нас пялился усатый билетер. Я сказал чуваку, что мне нужно в туалет, и он довел меня дотуда прямо как конвоир. Я сел на толчок и в ужасе сходил по-большому. Он тоже пожурчал над писсуаром, как родничок в горах, потом взял меня под ручку, чтоб я не сбежал, и вернул в зал, пообещав после фильма сломать мои ноги и руки.
— Еще посмотрим, чья возьмет, — шептал я, жалея, что не взял с собой кастет.
И все же я удрал из кинотеатра после не помню какой попытки, и за мной, прошу заметить, никто не гнался. Полагаю, чуваку надоело провожать меня в туалет, или, может, он просто устал, или приятели уговорили его оставить в покое подростка.
Тогда я прибежал к себе уверенный, что тип с расплющенным носом не найдет мой дом, а сейчас куда податься? Джамбо этого так не оставит, он знает, где я живу, — миллион раз был здесь, так что пойду до конца, даже если придется стрелять. Дамбачу, пачку с порохом, дробь и тетрадку с рассказом про Абастумани я прятал в духовке ржавой газовой плиты на крыльце. Под ней на бетонном полу рядом с тапками и стоптанной обувью я заметил шикарные женские босоножки. Я сразу догадался, что у нас гостит Манана — одноклассница моей сестры. Она мне жуть как нравилась, и однажды, чтоб привлечь внимание красавицы, я пообещал написать в ее честь рассказ про Абастумани, больницу и девочку, которая умерла от туберкулеза. Манана заинтересовалась и всякий раз при встрече спрашивала, что с сочинением, не закончил еще, когда я его дам почитать.
Грудь мою разрывали противоречивые чувства. С одной стороны, мне не терпелось показать Манане сочинение, пока она не укатила на все оставшееся лето в Тбилиси к родственникам. С другой — надо было разобраться с Джамбо.
Я открыл дверцу духовки и увидел, что тетрадки нет — сестра, должно быть, сперла и, наверное, сейчас читает мое сочинение Манане. Надеюсь, девчонкам не скучно, ведь помимо бедняжки Лейлы я написал еще про Сюзанну, красавицу армянку из Баку, которую положили в закрытый блок в день приезда ее парня.
Я вытащил похожую на старинный дуэльный пистолет дамбачу, подержал ее в руке, полюбовался, как вдруг с улицы через забор прилетел тапок — черная, мать его, метка! Второй шлепнулся рядом, потом в дверь калитки тихонько постучались, прямо как в фильме ужасов. Хочешь со мной поиграть? Ладно. Я открыл дверь, сделал несколько шагов назад и, вытянув руку с пистолетом, прицелился в непрошеного гостя.
— Твоя мама забыла у меня свои тапочки, — сказал Джамбо, переступая порог. — Всю ночь с ней кувыркался. Передай, что я здесь и с нетерпением жду продолжения.
— Не могу, — с меня вдруг спало чудовищное напряжение. — Твоя мамка ждет меня на кроватке, надо срочно возвращаться.
У нас высшим проявлением дружеских чувств считается, когда двое поминают матерей друг друга. И чем грязнее выходит, тем сильней и крепче дружба.
— Значит, мир? — улыбнулся Джамбо.
— Ну я не против.
— Обнимемся?
— Ни за что.
— Это почему же?
— Твоя мамочка по запаху догадается, что ты был здесь, и не сможет расслабиться. Ну и зачем мне в постели бревно?
— Подловил, — засмеялся Джамбо. — Ну ладно, Таме. Мне сегодня в село надо ехать, увидимся в сентябре.
Я повернул дамбачу дулом к себе и великодушно протянул ее королю Джамбо:
— Забирай, ты же за ней пришел.
— Вообще-то я принес тапки, — сказал король. — Но от оружия не откажусь, у нас в селе лиса…
— Да-да, в курятник повадилась.
Немного подумав, я отдал Джамбо весь порох и дробь, которые наскреб в духовке. Попросил только больше в людей не стрелять:
— Ты же мог убить Хуичу.
— Ну он грузин, его не жалко, — ухмыльнулся Джамбо.
— Но ты тоже грузин, у тебя фамилия Саакашвили, и что теперь?
— Не, мы осетины. — Джамбо сплюнул кровь. — Ладно, мне пора.
Он ушел, а я прокрался домой, залез под кушетку и через приоткрытую дверь слушал, как Манана читала про мои приключения в Абастумани.
Гоча опять играл в команде с соседней улицы. Он был в ударе — как всегда, шутя забивал нам мячи, и мы ничего не могли с ним поделать. Капитан наш, Джамбо, перестал гоняться за мячом, остановился, курил и, похоже, что-то замышлял. Приняв решение, кэп стал подзывать к себе ребят поагрессивней, шептал им что-то на ухо, и те летели на Гочу, будто торпеды на вражескую подлодку. Прумпус, Джоба и я нарочно промахивались, чтоб не изувечить талантливого футболиста. Другие попадали, и бомбардир, кувыркнувшись, оказывался лежащим на земле. Минуту он лежал, как профессионал на поле чемпионата мира, потом вставал, отряхивался и снова забивал нам гол.
Соседи смотрели на матч из окон своих домов, боясь, что мы побьем им стекла мячом, и проклинали нас, как фашистов. Больше всех неистовствовала главврач тубдиспансера Лена, но, даже если бы она выпала из окна, мы просто отнесли бы ее обратно домой, как бы она ни брыкалась, и продолжали бы матч. Словом, нам было все равно, мы ни на кого не обращали внимания.
Когда полил дождь, Джамбо бросился на Гочу, схватил и минуты две крепко держал его, крича, чтоб мы не валяли дурака, а воспользовались моментом и сравняли счет. Но ничего у нас не вышло, мы, один черт, проиграли всухую.
Мокрые и побежденные, мы разбрелись по домам, и мама, поругав меня, велела переодеться во все сухое. Я надел шорты, носки, свою любимую матроску, лег на кушетку с книжкой и, покашливая, до вечера читал.
В полночь родительница загнала меня в постель, я уснул, проглотил во сне мяч, и он застрял у меня в глотке. Я сделал стойку на руках, открыл рот и ходил по улице вверх тормашками, да так резво, что даже сбегал на руках в магазин за папиросами для дедушки Уанички. Потом я увидел привязанный к небу канат, и мне вздумалось подняться к звездам и, может быть, сорвать одну, но, увидев, что по канату спускается большая сколопендра, решил переждать. Оказалось, что это совсем не многоножка, а моя команда. Только игроки сошли на землю, Джамбо построил их в шеренгу и сказал, что надо срочно спасать товарища, пока он не задохнулся совсем. Ребята сразу же налетели на меня, сбили с рук и так отметелили, что мяч выпал изо рта.
Я проснулся весь в поту и увидел в темноте глаза матушки. Она померила мне температуру и сказала: «Странно, тридцать шесть и пять, но все равно я дам тебе сейчас горячего молока с козьим жиром, и попробуй только не выпить».
Утром кашель усилился, мама встревожилась и стала поить меня разными отварами, пичкала пилюлями, но легче от этого не стало. Всю следующую неделю я продолжал кашлять, мама уже не знала, что делать, опустила руки, пока из высокогорного села Цон не приехала ее старшая сестра, тетя Луба. Она отругала маму за то, что та не повезла меня к знаменитой знахарке в Карел, лечившей тетку пять лет от астмы и безмужия. Мама боялась своей старшей сестры, и потому мы быстренько собрались и поехали в этот чертов Карел. Знахарка без всяких церемоний принялась плевать мне в лицо, потом сдавила руками мою голову — и давай нести всякую абракадабру.
Вернулись мы вечером, и мама дала мне банку от сметаны, велела пописать туда, а потом выпить собственную мочу, иначе, мол, до конца каникул останешься сидеть дома. Вначале я не соглашался, говоря, что, если об этом прознают ребята, мне придется уехать на другой край земли. Луба посулила мне червонец. «Не, — сказал я, — так не пойдет, гони два». «Двадцать рублей, чтоб выпить банку мочи!» — изумилась тетка. Мы стали торговаться, и у тетки от волнения случился приступ астмы. Мне стало жаль Лубу, и я опустошил банку за пятнашку, но кашлять, разумеется, не перестал.
Еще через несколько дней к нам явилась соседка и главврач тубдиспансера тетя Лена. Она прослушала меня фонендоскопом, сказала, что хрипов вроде нет, но, чтоб исключить самое страшное, надо сделать снимок легких. Мама согласилась с Леной, и утром следующего дня мы с родительницей приперлись в тубдиспансер. Мне сделали рентген легких, пленку отнесли в кабинет главврача, туда же через несколько минут позвали маму. Вышла она оттуда заплаканная, схватила меня за руку и потащила домой. Там она быстренько собрала чемодан, и утром следующего дня мы сели в автобус до Абастумани…