Печатается в сокращении по изданию: Салбиев Т. К. Уроки древнеперсидского: записки слушателя семинара Василия Ивановича Абаева / науч. ред. А. И. Иванчик. Владикавказ: ВНЦ РАН, 2024.
Очерк
Тетрадь с конспектами
Этим летом, перебирая свой архив, я случайно нашел в числе прочих бумаг свою старую общую тетрадь с записями конспектов, которые делал в конце прошлого века в Москве, когда я посещал в Институте языкознания семинар древнеперсидского языка Василия Ивановича Абаева. Вместе с другими слушателями этого семинара я разбирал тексты, оставшиеся после краха империи Ахеменидов, которая в IV веке до н. э. была завоевана Александром Македонским. Листая эти записи, я снова вспомнил, как тогда в холодной зимней Москве Василию Ивановичу удалось сделать для нас близким то, что было так удалено не только в пространстве, но и во времени, почти на две с половиной тысячи лет. Посещал я этот семинар в течение трех лет, начиная с 1985 и по 1988 год, то есть без малого тридцать лет тому назад.
Больше всего впечатляет последняя запись. Это был конец мая 1988 года. Теперь я отчетливо осознаю, что это была напутственная речь, своего рода отеческое наставление, трогательное своей искренностью и теплотой. Сначала — слова отца Александра Македонского, Филиппа: «Ступай, Македония тебя уже больше не вмещает!» А затем последовало признание самого Василия Ивановича: «Расстаюсь с вами не без грусти. На прощание хочу выразить надежду, что наши занятия дали не только знание древнеперсидского языка, но и стали для вас душевной зарядкой, способствовали укреплению бодрости вашего духа!» Затем он напомнил, что «гуманитарные науки занимаются ценностями, а естественные — вещами». Вечный спор физиков и лириков с явной симпатией к гуманитариям. И все же эта фраза мне представляется ключевой, судьбоносной. Ее смысл в том, что гуманитарные науки ориентированы не на предметы и явления, а на человека. Доказывать, что изучение древнеперсидского языка — занятие, лишенное какого-либо утилитарного смысла, значит ломиться в открытую дверь. Однако Гете, как известно, говорил, что он ценит искусство именно в силу свойственной ему бесполезности. Голый расчет с неизбежностью ведет к расчеловечиванию.
Самые яркие эпизоды всплывают сами собой, без какого-либо усилия. Мои записи сугубо субъективные, они отражают мое личное восприятие того, что происходило на нашем семинаре. На древнеперсидском языке уже давно никто не говорит, его памятники немногочисленны и во многом однообразны. И все же учиться этому языку стоит. Хотя бы потому, что нашим наставником будет Василий Иванович Абаев, романтик и гуманист, ровесник века, прошедший через все его потрясения, сохранивший при этом веру в добро и справедливость. Расскажу о некоторых из тех уроков, которые мне удалось усвоить самому.
Первая встреча
Я и сам до сих пор до конца не понимаю, что, собственно, привело меня на этот семинар. Имя Василия Ивановича, конечно же, было на слуху, но одного этого вряд ли было достаточно. Скорее всего, решающую роль сыграла встреча, устроенная весной 1985 года в Северо-Осетинском университете. Я тогда работал ассистентом кафедры английского языка и имел возможность присутствовать на ней. Общая атмосфера была достаточно торжественная. Какой-то фотограф непрестанно делал снимки выступающего, что по тем временам еще было большой редкостью. Тем самым у всех присутствующих создавалось ощущение бесспорной значимости текущего момента. Василий Иванович говорил об общих задачах, стоящих перед осетиноведением, о том что «работы еще непочатый край», что он от своего имени призывает молодые силы принять участие в этом совместном благородном труде, но при этом предостерег от «шапкозакидательских настроений». Он подчеркнул, что прежде всего следует надлежащим образом учиться и лишь затем уже с энтузиазмом, засучив рукава приниматься за дело.
В назидание он привел историю, случившуюся с его учителем, Николаем Яковлевичем Марром. Вскоре после революции к нему, известному тогда ученому, пришел в Петрограде кто-то из земляков и попросил зачислить его в штат сотрудников возглавляемого академиком Института языка и мышления. Замечу, что Николай Яковлевич был родом из Кутаиси. «А по какому, собственно, разряду?» — поинтересовался Николай Яковлевич. «По кавказскому», — смело ответил ему соискатель. «А какие кавказские языки вы знаете? — вновь задал вопрос академик. — А знаете ли вы историческую фонетику и сравнительную грамматику этих языков? — не унимался пожилой ученый, сохранивший юношеский пыл. — А знаете ли вы древние языки?» — наконец, спросил он, вероятно тем же строгим тоном. «Нет, ничего этого я не знаю, — последовал ответ, — зато я знаю грузинский!» Был пущен в ход аргумент, до тех пор сберегавшийся про запас и казавшийся бедолаге убедительным. Тогда Марр, тоже не утративший присутствия духа и чувства юмора, подытожил: «Ну, молодой человек, это все равно как если бы рыба заявила, что она ихтиолог!»
Вера в собственные силы, конечно, необходима. Без нее человек беспомощен в бурном потоке жизни. Однако, перед тем как задавать вопросы академику и настойчиво предлагать себя ему в сотрудники, следует все-таки трезво взвесить собственную компетентность и выучку. А иначе можно в одночасье пополнить и без того нередкие ряды «ихтиологов». Да, знания необходимы. Но еще большее впечатление произвела на меня готовность шутя говорить о серьезных вещах. В общем, осталось чувство какой-то особой радости от встречи с Абаевым, от человечности, которую он излучал, и обаяния его незаурядной личности. Теперь мне кажется, что именно эта встреча предопределила ход моих дальнейших действий, эта встреча и привела меня к нему на семинар.
Как правило, перед началом занятий я встречал Василия Ивановича у подъезда института и помогал подниматься ему на второй этаж, где находился сектор иранских языков. Обычно он крепко держал меня за руку чуть повыше локтя, поскольку без посторонней помощи он не мог передвигаться. Так мы сначала заходили в вестибюль. Слева находился гардероб, куда Василий Иванович неспешно следовал. Иногда гардеробщик в синем рабочем халате выходил нам навстречу, выказывая свое уважение. Чаще же я сам помогал ему снять тяжелую горскую шубу из овчины, называемую по-осетински кæрц. Он благодарил меня традиционным благопожеланием «Бирæ цæр!» («Живи долго!») Иногда он интересовался тем, как идут мои дела. О себе же говорил, что когда его самого спрашивают, как он себя чувствует, то он обычно отвечает известным оборотом «Саг-дзæбидыры хуызæн!» («Как горный тур!»). Оборот редкий в современном обиходе, но служащий прекрасным образным олицетворением той самой бодрости духа, о которой я уже упоминал.
День рождения
Была середина декабря, и мы решили отметить день рождения Василия Ивановича. Речь не шла о пышном чествовании. Мы хотели всего лишь использовать эту возможность, чтобы выразить признательность и засвидетельствовать свое почтение патриарху отечественной иранистики. Решили, что после занятий откроем бутылку шампанского и коробку конфет. Каково же было наше удивление, когда в ответ на нашу просьбу таким образом отметить эту знаменательную дату Василий Иванович сказал, что на самом деле он толком и не знает, когда, собственно, родился. Да и сам вопрос о дне его рождения возник впервые в его жизни, лишь когда его принимали в гимназию. Действительно, этот день не принято было отмечать в традиционной культуре, и это было обычным делом для людей начала прошлого века. Однако в тех случаях, когда дата рождения требовалась для каких-либо канцелярских целей, ее определяли во многом произвольно. Так было и в случае с Василием Ивановичем: ему самому пришлось определять, в какой именно день следует ставить на стол торт и задувать свечи.
Подобное равнодушие к празднованию дня рождения в традиции неслучайно. Он если и отмечается, то как праздник сугубо женский, в центре которого находится не столько младенец, сколько его мать. Для младенца же устраивают обряд «авдæнбæттæн» — «укладывание в колыбель», то есть первое приобщение к миру человеческой культуры. Затем будет наречение именем, а потом ему дадут возможность выбрать будущее призвание. Позднее же мальчик с приготовленными для этого случая луком и стрелами отправится просить покровительства особого святого. Выходит, что правила, ставшие для нас привычными, нам не даны испокон века. Они условны и преходящи. А может быть, и не всегда предпочтительны.
Игра на рояле
Когда личность сама по себе яркая, даже события бытового характера вызывают неизбежный всеобщий интерес. В свое время меня впечатлила одна из таких историй, произошедших с Василием Ивановичем в его студенческие годы. Люди, близко знавшие его, обращали, наверное, внимание на то, что мизинец его правой руки несколько изогнут. Обычно все думали, что это следствие каких-то возрастных изменений. На самом же деле это была травма, полученная им в юности. Оказавшись в Петрограде, он стал стесняться этого недостатка и решил исправить дело. Молва описывает эту историю следующим образом. Изучив список городских хирургов, он решил, что лучше других ему подходит известный профессор Вреден, пользовавшийся хорошей репутацией. С 1924 года до конца своей жизни Роман Романович Вреден заведовал ортопедическим отделением Центрального государственного института травматологии, который сегодня носит его имя. Именно к нему на прием Василий Иванович и отправился в компании одного из земляков.
В те годы в Петрограде работала группа, которая должна была подготовить к печати «Осетинско-немецко-русский словарь» Всеволода Миллера, оставшийся незавершенным после смерти составителя. Одним из участников этой группы был Инал Собиев, который впоследствии и поведал о случившемся.
Внимательно осмотрев мизинец, хирург поинтересовался, а чем он, собственно, беспокоит пациента. Чтобы сохранить лицо, Василий Иванович ответил, что он играет на рояле и потому хочет исправить этот небольшой дефект, из-за которого он не может добиться совершенства в игре. Но хирург категорически отказался выпрямлять мизинец, заявив, что подобные мелочи не заслуживают его участия. Уже на улице раздосадованный Василий Иванович вынес окончательный вердикт, сделав фамилию хирурга «говорящей»: «Этот хирург не только Вреден, но еще и бестолков!» А из распахнутого настежь окна соседнего дома в этот момент, наверное, им вслед лилась мелодия одного из виртуозных этюдов Шопена. Как правило, именно так судьба иронизирует над людьми — всеми, и великими, и обычными. Каждому лишь остается услышать свою мелодию.
Юбилей
Однажды во время наших занятий разговор зашел о чьем-то юбилее. Василий Иванович заметил, что к подобным чествованиям следует относиться с определенной осторожностью. В подтверждение он сослался на историю Важи Пшавелы. Привожу ее в том виде, как она была рассказана.
Важа Пшавела, или Важа из Пшавы, уже при жизни стал классиком грузинской литературы. Он был сельским учителем и обрабатывал бытовавшие в крестьянской среде народные предания, легенды. Некоторые из них, кстати, были положены позднее в основу известного фильма Тенгиза Абуладзе «Молитва» — может быть, одного из самых проникновенных во всем его обширном кинематографическом наследии. Впрочем, это дело вкуса. Когда же Важа Пшавела достиг своего пятидесятилетия, то почитатели его таланта пригласили его в столицу. Поскольку дело происходило до революции, то и называлась она тогда на старорежимный манер Тифлисом. С некоторыми перерывами чествования затянулись на несколько лет. Когда же вконец измученный юбиляр слег от воспаления легких в одной из тифлисских клиник и почувствовал свой скорый конец, он обратился к близким с одной-единственной просьбой — чтобы ему в палату привезли сена из Пшавы. Когда это было сделано, то он попросил, чтобы его переложили на него с больничной койки. «И так, — подытожил Василий Иванович, — вдыхая запах сена родной земли, он и испустил свой дух!»
Я вспомнил эту историю несколько лет спустя, когда попал на юбилейные торжества самого Василия Ивановича. В 1991 году во Владикавказе отмечали его девяностолетие. Была удивительная пора ранней осени, когда с утра выпадала обильная роса, а к обеду теплое солнце уже согревало всех своим прощальным теплом. Выразить свое почтение юбиляру в Осетию приехало много гостей. В зале Дома искусств, где все и происходило, царил какой-то всеобщий душевный подъем, было ощущение некоего едва сдерживаемого ликования. Из зала я наблюдал за виновником торжества. Он сидел на сцене, величественно опираясь на свою привычную трость, с самого края президиума, как бы отдельно от остальных, с достоинством выслушивал звучавшие в его адрес поздравления и здравицы. Для того чтобы можно было представить себе степень выражаемого к нему восхищения, скажу лишь, что в числе прочих подарков ему преподнесли и вороного коня, которого под уздцы вывели на сцену. (Что стало с конем потом, я не знаю!)
В заключение юбиляр обратился ко всем с благодарственным словом. Он повторил то, что уже не раз говорил в своих интервью: «После ухода человека никто уже не помнит ни то, какой машиной он владел, ни то, в каком доме жил. Людская память удерживает две вещи — его человеческий образ и труд, которому он себя посвятил». Затем продолжил: «Все, что я делал, я делал ради Осетии и во имя Осетии. Буду трудиться и дальше, а если нет… — тут он добавил по-осетински: — Уæд мыл уæ къух ауигъут, мæнæй лæг нал и!» («Можете тогда махнуть на меня рукой, я конченый человек!»)
Историю Важи Пшавелы он все же тогда не упомянул. Но сослался на Толстого, который говорил, что нередко человек напоминает ему дробь — «чем меньше в числителе, тем больше он пытается обозначить в знаменателе», так что в итоге значение дроби стремится к нулю. А завершил свою речь все тем же предупреждением об опасности, которую таят в себе юбилеи. «Дело в том, что юбиляр может искренне поверить во все то, что говорится в его адрес».
Думаю, что каждому из нас стоит помнить об этом подвохе, который таит в себе юбилей. При этом не забывать и о дробях, и не только в дни рождения, но и во все прочие дни нашей столь скоротечно проносящейся мимо нас жизни. А иначе, видимо, до девяностолетия и не дожить, сгорим от чувства собственной значимости.
Легкость бытия
Во Владикавказе, на улице Коцоева, в пятиэтажном доме у Василия Ивановича тоже была небольшая квартира, расположенная в живописном месте на набережной Терека, которая была предоставлена в его распоряжение местным руководством. В ней он иногда останавливался, главным образом по пути на Юг, чтобы передохнуть перед непростой дорогой через Главный Кавказский хребет. В такие дни он нередко проводил встречи с интеллигенцией, писателями, художниками, искавшими любой возможности общения с ним. Одна из таких встреч произошла в конце 80-х годов в Северо-Осетинском институте гуманитарных исследований. После встречи некоторые из присутствующих подошли к нему с книгами, чтобы попросить автограф. Первым к нему пробрался Алан Гатагов, работавший тогда в отделе экономики. Позднее он мне обо всем этом и поведал. Василий Иванович не отказал ему в просьбе и подписал книгу, однако предварительно поинтересовался, кому следует адресовать надпись. Было сказано, естественно, «Алану Гатагову». Просьба была исполнена. Следом подошел сотрудник отдела истории Алан Касаев. Ему он задал тот же самый вопрос и затем также оставил памятную надпись и в его книге. Уже вставая из-за стола, он с явным удовлетворением заметил: «Думаю, что если так пойдет и дальше, то скоро аланы достигнут своей былой численности».
Чувство юмора дано нам свыше, чтобы скрасить нашу такую заурядную и часто однообразную жизнь, подсказывая совершенно неожиданный поворот уже, казалось бы, отыгранному судьбою сюжету.
О Коста
Все знавшие Василия Ивановича отмечали его любовь к поэзии. Как-то раз мне и самому пришлось держать перед ним поэтический экзамен. Во время наших занятий он иногда беседовал с кем-нибудь из присутствующих на неожиданно заинтересовавшую его тему. Так и меня он вдруг спросил, а знаю ли я что-нибудь из поэзии Коста Хетагурова. Но прежде чем я успел ответить, он рассказал небольшую историю. Как оказалось, недавно к нему на консультацию приезжала девушка, занимавшаяся изучением осетинского языка. Перед ней он поставил тот же самый вопрос, и в ответ она стала читать: « — Кæй фырт дæ? — Толайы! — Кæм уыдтæ? — Скъолайы!» (« — Чей сын ты? — Тола! — Где был ты? — В школе!») Стихотворение это крайне простое, если не сказать примитивное, и знанием его пристало хвастать разве что первокласснику, которому, собственно, оно и адресовано. Таким образом Василий Иванович предостерегал меня от повторения подобной ошибки. На мое счастье, я знал и другие стихи Коста. Я прочитал первые две строфы известного стихотворения «Додой», после чего он сам меня остановил. В те годы песню на эти слова Коста часто крутили по радио, и я хорошо их запомнил. Так я получил от него свой первый зачет.
Подобная трепетная любовь, даже благоговение перед фигурой Коста неслучайна. Василий Иванович прекрасно осознавал место, которое поэт занимает в национальной культуре осетин. Небольшая книжка Коста «Ирон фæндыр» («Осетинская лира») положила основу осетинскому литературному языку. В ней он не только совершил переход от фольклора, то есть устного коллективного бессознательного, к литературе, то есть книжной традиции, предполагающей индивидуальное авторство. Он изменил сознание осетина, выводя его из рамок общинно-родовых, мифологических на простор мировой истории, открывая ему возможность для обретения личной судьбы. Василий Иванович же осмыслил этот язык, вписав его в круг мировых культурных языков, надежно установив его происхождение и проследив его исторический путь. По времени на это у него ушло в два раза больше, чем у Коста, — полный век. Его научное наследие гораздо более масштабно. Оба прошли через гонения на родине. Однако в конце своего жизненного пути они оба оказались на кладбище Осетинской церкви, обретя вечный покой в соседних могилах.
Вместо заключения
Вот и подошли к концу эти безыскусные записки, сделанные одним из благодарных слушателей Василия Ивановича, черпающего в них, как и было сказано нам в прощальном напутствии, жизнелюбие и бодрость духа. В сущности, я рассказал лишь о самых ярких эпизодах, которые удержала моя память. Сделав над собой усилие, я, безусловно, мог бы припомнить и какие-то другие подробности, но в этом случае ушла бы спонтанность, а с ней и та естественность изложения, которую я в них особенно ценю. Не переводя дыхания, я поделился тем, что берег до лучших времен, про запас. Понимаю, что теперь — самая пора! Тот случай, о котором А. С. Пушкин говорил: «Откупори шампанского бутылку // Иль перечти “Женитьбу Фигаро”». Главные же итоги, мне думается, таковы.
Как и положено настоящему ученому, Василий Иванович не запутывал очевидное, а делал сложные вещи простыми, понятными и ясными. Таковой мне представляется и сама его жизнь: внутренне цельной, благородной и светлой. Отсюда, вероятно, и идут его так запоминавшаяся всем осанка, его доброжелательность, какое-то радостное свечение. В последнее десятилетие своей жизни он наконец насладился почетом и славой. Он получил Государственную премию, была начата публикация его избранных трудов, в Осетии пышно отметили его девяностолетний юбилей. О нем сняли несколько документальных фильмов, написали книги воспоминаний, память о нем увековечили в названиях улиц. Недавно даже была отчеканена монета с его профилем.
Теперь, окидывая взором написанное, я вижу проступающую сквозь серьезный внешний слой некоторую свойственную урокам Василия Ивановича юмористическую окраску. Признаюсь, что сочетание высокого и низкого, серьезного и легкомысленного, печального и радостного мне представляется необходимым условием, без соблюдения которого не может быть передана правда жизни во всей ее полноте, не может быть обеспечена подлинность повествования. Лишь в этом сочетании обретается свобода мысли, ничем не ограниченный полет воображения, то есть то, что и является главным проявлением творческого самовыражения. В этом наиболее ясно обнаруживает себя легкость бытия, ставшая одним из главных впечатлений, которые на протяжении всех этих лет остаются со мной и позволяют не согнуться под тяжестью земного притяжения, преодолевая его в форме пусть и ироничной, но плодотворной.
Вместе с концом наших занятий для меня навсегда завершилось еженедельное приобщение к личности не просто значительной, но, как теперь всем очевидно, безусловно величественной. Напоследок выражу убеждение, что его уроки древнеперсидского наверняка окажутся полезны не только мне одному, но и сослужат хорошую службу любому, кого «Македония уже больше не вмещает» и кто открыт миру!