Поэма
Перевод с осетинского М. Синельникова
Печатается по изданию: Синельников М. И. Разноцветная башня: Переводы из осетинской поэзии. Стихотворения. Орджоникидзе: Ир, 1987. С. 138–155.
I
Взволнуется перрон в последнее мгновенье,
Не сможет немоты и жажды побороть.
Прощальный чей-то смех — души оцепененье,
Трепещущей душой оставленная плоть.
Но ветер, одержим тревогою полета,
Не в силах обогнать вагонное окно.
Пытается настичь, остановить кого-то.
Тебя или меня?
Но я и ты — одно.
И лишь прощальный миг
Рассыпанные звенья
Рассеянных времен собой соединит,
В моей судьбе
Твое отыщет продолженье,
Разъединенье душ разрушит, разрешит.
Оставь меня, двойник, приникший тенью к тени,
В былое отступи, останься, отойди…
Среди беспечных звезд, обманчивых видений
Не отыщу твой свет, мерцающий в груди.
Я ниспроверг тебя в разбег водоворота,
Не призову друзей, не протяну руки.
И в омуте минут — забвенье, и дремота,
И равнодушных волн ползущие круги.
Теней небытия не воскресит мой голос,
Не вызовет на свет ушедшего давно.
Идет за кругом круг, и круга тонкий волос
Обводит на воде туманное пятно.
Что было — все твое,
И вручена дороге
Не память прошлых лет, но будущие дни.
Оставь мне лишь печаль и тайные тревоги,
И горечь первых встреч с возлюбленной верни.
Я из семьи планет, но ты — моя орбита,
С маршрута не сойду, не прокляну в тоске.
Прощай…
Но с кем прощусь?
Кто строит из гранита
Цепную цитадель на дремлющем песке?
Так пусть колесный стук раздавит мирозданье,
В пространственную тишь ворвется паровоз.
О, материнский взор в секунду расставанья,
Растерянный укор благословенных слез!
Прощайте же, друзья!
Вино мы пили вместе,
Но вы спокойный ум сумели сохранить
И различить в душе тревожный проблеск чести,
Свечения судьбы чуть брезжущую нить.
И в тот суровый час невыразимой боли,
Лишь только жребий мой качнулся тяжело,
Переломило лук железо вашей воли
И молнию стрелы от сердца отвело.
Вот кружится вокзал, сжимается, ложится
И точкой отбежал…
Вагонный тяжкий зной
Дорожный ветер пьет.
Так ветра жаждет жница
Под сению небес паляще-навесной.
II
Несется рой колес туннелями артерий,
И стонут рельсы вен — виски стучат, стучат…
Безумный счетовод, огромные потери
Не в силах подсчитать, отчаяньем объят.
Я пренебрег в жару ошибкой вычисленья,
Я сочетаньем числ вытягивал в дугу
Прямолинейный строй земного измеренья.
Теперь найти просчет вовеки не смогу.
Одно из одного в тоске неисцелимой
Я долго вычитал. И вычел целиком…
С усмешкой скажешь ты, что мы — неразделимый,
Невиданный досель молекулярный ком.
Я на тебя смотрю,
а взор у нас — единый.
Из зеркала
глядишь,
насуплен и сутул,
В морщинах поселён, теснит мои седины
Бесцельно-бурных лет неторопливый гул.
Прогрохотал табун, промчались жеребята,
Невзнузданных минут уносится орда.
Так протопочет жизнь… Падет роса заката
В молниеносный прах копытного следа.
Перегони печаль, крылатый просвист ветра,
Железный суховей, за временем поспей!
Чтоб горизонт гремел, выламывая недра,
Вращал, как жернова, окружия степей.
Пугливые стада деревьев придорожных
Отпрянут, услыхав скрежещущий состав.
Мне ничего не жаль: желаний невозможных,
Отвергнутых забот и призрачных забав.
Все счастие души — от радости движенья,
Ракетоносный клин пылающей чертой
Промчится, трепеща…
И головокруженье
Быстрее быстроты, сравнимой с быстротой.
А ты?
Изведал ты ночное верховенство,
Владычество и власть
бессонниц и теней?
Сигарный синий дым — жестокое блаженство —
Кружился в темноте над головой твоей.
Ты истину в вине
изыскивал прилежно,
Забыл, что ты — поэт, втесался в карнавал,
А женский взор манил так ветрено и нежно,
И ты к его лучам восторженно припал.
Но более всего
боялся ты опасной,
высокой и святой крылатой красоты.
О муза!
Стала ты лишь мукою безгласной,
Под модной мишурой себя сокрыла ты…
III
Шел вечер голубой над пустошью потемок
И шалью синевы окутал мой шалаш.
Притихшая луна — фарфоровый обломок —
Упала из окна в тревожный вечер наш.
Затишья волшебство.
Все небо в крупных звездах.
И льется с высоты, как медленный рассказ,
Скрестившихся лучей кристально-хрупкий отзвук,
Невыразимый свет неповторимых глаз.
И дальний, дальний хор слепому сердцу внятен:
То крик ночных теней за смутной гранью сна.
Они взвились во тьме, как стаи с голубятен,
И на порог времен обрушилась луна.
Распалась цепь веков, глубинный слой столетий
Столпотворенье толп втолкнул в грядущий день.
О, вера в чудеса! В твоем парящем свете
Я видел бытия конечную ступень.
Когда притихла песнь в полях опустошенных,
Пастуший огонек блеснул издалека,
Раздался голос твой средь звуков приглушенных,
И тихий мой шалаш наполнили века.
Гремит и блещет медь
доспехов македонца,
Неистовый пророк диктует свой Коран…
Но где ж тот уголек, зажегший светоч Солнца,
И кем сигнальный знак потоку жизни дан?
Как вышел мой исток из хромосомных копей,
Хранивших точный срок, поставленный ему,
Как избежать штыков и тысяч, тысяч копий,
Как миновать войну и черную чуму?
Ужель в моей душе — конец его начала,
И все, что на моей табличке восковой
Рука земной судьбы когда-то начертала,
Сотрет земная смерть холодною рукой?
Зачем же эту цепь
Сквозь времени горнило
Природа провела, оплавила в огне?
Иль, может быть, она
Нечаянно открыла
Ошибку давних дней, забытую во мне…
Как в кузнице кузнец стучит, гудит и свищет
Над медью, ни на миг не прекращая труд,
Так звонкой стрекозы зеленое жилище
Под каплею росы переполняет гуд.
Затерян в синеве, в сиянии вселенной
Мой маленький шалаш, заброшенный в прибой.
Подобна эта ночь и первой, и нетленной
Любви, родной, как сон туманно-голубой.
Бессмысленная дрожь, нелепое горенье,
Но лунная печаль бездонна и светла.
Рассыпалась звезда, роняя оперенье,
Течет собачий лай с околицы села.
И вдруг! В семейство звезд, в их близкое соседство,
Из темной тишины ущелия и сна
Делившая со мной мое босое детство
Роксана ранних лет
была вознесена.
И запах молока и черствого чурека,
Разлуки горький дым несет ко мне земля…
Стоит передо мной дитя иного века,
Как пленница мечты у трапа корабля.
Как будто в этот мир с вершины белой башни
По камню облаков
ко мне сошла она.
И в глубине зениц мерцает день вчерашний,
И медленной слезы бездонна глубина.
Давно угас очаг
в ее пустынном доме…
Ладоней теплота перетопила лед.
Так в лепестках цветка и в золотой соломе
Живого солнца луч сверкает и поет.
Но жалкий, мудрый взгляд
Намного старше тела.
И зеркало души
бестрепетно, как медь.
Давно порог весны оно перелетело,
Но вот худым ногам за взором не поспеть.
Чугунный гром войны
сломил, обрушил своды
Небесно-голубой
свободы детских лет.
На худеньких плечах
непрожитые годы
Нависли, как большой, изношенный бешмет.
Послевоенный сон…
Сосулек сталактиты.
Блистают острия их ледяных штыков.
И видит сон во сне разбитое корыто,
Как падает мука
рассыпчатых снегов.
Схватившись за бока, приплясывает сито,
Забывшее муку, лишенное забот.
Стоит в ночном окне и косится сердито
Лихой голодный год, послевоенный год.
Стучится чей-то прут отчаянно в калитку,
И ставни дребезжат и стонут, грохоча…
О Истины весы!
Как вынести вам пытку?
Как и у нас, людей, у вас лишь два плеча.
Шатаются весы. Стальные гнутся чаши…
А прошлое свежо.
Печально склонена
над черным прахом битв,
Безмолвной встала стражей,
Как плачущая дочь, цветущая весна.
Отважный кум!
Ценой
каких манипуляций
Окопов и смертей ты избежал едва?
И занялся теперь отсчетом облигаций,
Ретиво засучив по локоть рукава…
Но почву режет плуг.
Весны поющий голос
В полях звучит и днем, и ночью голубой.
Вот птица пронесла пшеничный новый колос,
И хлебный дух воскрес над дымовой трубой.
И замерло село. Небес притихла просинь,
Как будто синева несет благую весть.
С поставками зерна разделается осень
И к нашему столу осмелится присесть.
Пусть закипят рога сияньем благородным!
Как упряжь скакуну и гнет ярма волу,
Приличествует здесь, на пиршестве народном,
Нести убранства груз народному столу.
В тот урожайный год
своей дождется смены
смиренной нищеты единственный наряд.
Что ж, тени детских лет бессонно и бессменно,
Как отблески зарниц, со мною говорят?
Бессонница вовек не сменится дремотой…
Седая мать бойца
все те же видит сны —
как будто наяву — в десятый раз и в сотый:
На свадьбе пляшет сын, вернувшийся с войны.
И не помочь ничем
той девочке, Роксане…
Ей снятся чудеса без видимых причин.
Но тщетны все слова, напрасны все старанья.
Ты слишком запоздал, волшебник-витамин!
И две больших войны
бушуют в малом теле.
Одну из них ведет огромная страна.
Другая есть болезнь…
Так что же, неужели
Победа лишь одна? Победа лишь одна!
Увы, не победить всесилия природы,
Но без таких побед
не ставлю я ни в грош
Всех лучезарных грез спасительной методы,
Рецептов и брошюр торжественную ложь.
Забытая война таится воровато,
И в клетках наших тел ей все предрешено…
И наших мыслей цепь разорвана когда-то,
Куда-то от нее отпрыгнуло звено.
Искажена бедой скудель телосложенья,
Растущая душа невинно казнена.
Но станет скрытых сил и на два поколенья,
И пламени страстей не утаит стена.
Не примирить души с неправедной утратой,
И завершенных черт возжаждал черновик.
…Ты спряталась, Луна, за облачной оградой!
Обидой грозовой исполнен бледный лик.
Ты встала на пути,
поникшая Роксана,
Тебя долит печаль, как мать хранит дитя.
Но памяти моей запекшаяся рана
отвергла навсегда бальзамы забытья.
И все мое добро
подобно мысли краткой:
Всю жизнь мою — тебе
в десятый, в сотый раз.
И я гляжу, гляжу в твои глаза украдкой,
И плавятся лучи моих кричащих глаз…
Нет участи честней, и нет достойней доли,
И мужества прямей, и верности святей,
Чем этот честный хлеб ежевечерне с поля
Нести для торжества и радости детей.
Оберегая сны,
стояла мать над нами,
Дыханье сторожа, поддерживая кров,
Чтоб десять человек не сделались рабами,
Не гнули десяти младенческих голов.
И вырос я большой,
своею правдой гордый,
Равно силен и слаб своей неправотой.
К премудрости наук иду дорогой твердой,
Но учит прямоте и камень под пятой.
Я друга не предам и брата не отрину,
В далеком далеке, как старый долг, верну
Глоток живой воды и хлеба половину,
Едва на час, на миг Роксану вспомяну…
И что могу еще! Немого приговора
Безжалостной судьбы уж не изменит суд.
Ужели я уйду и станет прахом скоро
Твоей живой души надломленный сосуд?
Я жертвы приносил, но жертвоприношений
Роксана не ждала, и жертвенности дух
Преображал ее, и жизни был нетленней,
И зажигал собой и зрение, и слух.
Свечение души, придавленное телом,
Затеплилось во тьме и вырвалось крича.
Так в сакле бедняка под сводом закоптелым
Одолевает ночь последняя свеча.
Когда в твоих чертах
пленительность сольется
Возлюбленной моей и матери моей,
Из сердца твоего, из глубины колодца,
Как эха перелив, зальется соловей.
Услышав эту песнь,
я вздрогну, ослепленный.
Так выбежав на чернь, на бархатную ткань,
Зажжется глубина жемчужины сверленной,
Забрезжит не одна непознанная грань.
Звучит морских пучин пронзительное пенье,
И молнией грозы озарены миры.
Теперь ударит в грудь. Прольет долготерпенье
Свой исступленный свет, дремавший до поры…
Роксана!
Ты опять у моего порога.
И чуден твой приход, как тихий ропот вод,
Безмолвие небес и лунная дорога,
Застывших облаков задумчивый поход.
Не уместить души в телесной оболочке,
И словом стать вполне предмету не дано.
Летят под колесо
обочины и кочки,
И длинный-длинный сказ прядет веретено.
Торжественно встает сидящий на нихасе1,
Провозглашая тост за траур вечеров.
Субботний темный день аскетом в черной рясе
Уходит из села, прекрасен и суров.
А рядом, на пиру, — блаженное веселье,
Счастливый женский смех, и красное вино,
И вера в лучший день, и праздника похмелье,
И утра первый луч, ворвавшийся в окно.
Под свадебной фатой
от счастья плачет дева,
И падает фата, как снег весенний с гор,
Текут ручьи речей — благословенье чрева…
Так малое дитя выносит приговор2.
А мы спешим,
Спешим, меняем дни за днями,
На крыльях легких снов за будущим летим.
Об этом не сказать убогими словами,
И не дано смолчать безмолвием твоим.
Не выразить всего ни вымыслом, ни словом…
Мой праведный отец!
Вот так, наверно, ты
Под грубым и прямым надгробием дубовым
Не можешь отыскать могильной пустоты.
Когда устал я ждать урока иль исхода,
Свобода, ты меня за чем-то повела,
И на плечах моих — одежда пешехода,
Дорожного плаща летучие крыла.
И я ушел.
Несу, как страннический посох,
Как хлеб, на черный день оставленный в суме,
И сожалений гнет, и песни отголосок,
И память о тебе, оставшейся во тьме.
Исчезнет высоты
незримая опора.
И вздрогнет, как звезда, уставшая душа.
По темноте небес зарница метеора
Прочертит свой зигзаг и скроется спеша.
Есть угол на земле… И сердцу там не тесно.
И молодой зари малиновый лоскут
Оттуда, с края туч, сквозь сумрак неизвестный
Усталые волы медлительно влекут.
Там башня тишины
под плесенью замшелой
Скрывает шрамов сеть и клинопись времен…
Стою совсем один на пашне опустелой.
Один.
Самим собой на части разделен.
Как плачущий дервиш, который сном забылся
И вожделенный рай так сладостно проспал…
Во мне родился Ты?
В тебе ли Я пробился?
Но раздвоён души расколотый кристалл.
IV
О сердце,
ты одно в глуши исповедальни,
Два бешеных быка сцепились над тобой —
Упорный молот бьет,
и стонет наковальня,
И раненая сталь взвивается дугой,
И, в ледяной воде крестившись, отсверкала,
И ринулась в огонь, как прежде запылав.
Но тайны дорогой старинного закала
Не выдает кузнец,
И слишком ломок сплав.
Осенний первый снег
Укрыл холмы и долы.
Снег на висках моих…
В уединенье злом
Умею я взгрустнуть под грохот радиолы,
Как будто увлечен никчемным ремеслом.
Многоголосый гам ревущего эфира,
Клокочущих речей взрывающийся тол…
Усталый человек — посередине мира —
Засох и поседел, глотает валидол.
Когда надменных мышц стремительная воля,
Ликующая сталь, несущаяся вскачь,
Расколет пустоту рокочущего поля,
Настигнет, повернет и в цель направит мяч,
Так вскрикнет целый мир, как будто бы событья
Он ждал не век, не два…
О, времени провал!
И я сходил с ума от радости наитья
и трепетом игры
рассудок убивал.
Пусть в емкости души заплещется хоть что-то…
Приметив, что ее опустошен кувшин,
Вотрется падший дух в зловещие пустоты,
Заселит их соблазн и облюбует джинн.
Как юность ни шумит, бурля и колобродя,
Косуля вновь придет на старый водопой.
И вожделенья жар,
и жир чревоугодья
Заставят побежать протоптанной тропой.
…Немые времена растаяли незримо,
Но лишь двадцатый век,
пружиня стремена,
Пегаса подстегнул гремящей розгой взрыва
И к звездам зашвырнул значки и письмена.
Был славы звездный час
моей Земле подарен.
Но жизнями
ее платили сыновья
За сладкий миг побед, за славу.
О Гагарин!
Жестоко обожгла тебя любовь твоя.
Лишь незакатный луч светящейся улыбки
В кругу астральных тел остался навсегда.
И странника в ночи
огонь прощально-зыбкий
Остывшего костра
согреет в царстве льда…
И я вблизи от звезд
подобие притина
Избрал на чердаке, в постылой проходной.
Играет мой сосед, и брюхо тамбурина
Вздыхает и гремит за тоненькой стеной.
Ложатся на стекло
ладоней отпечатки.
Без устали с утра стирают пыль с окна
Две нежные руки, две женские перчатки,
И выдавит стекло, наверное, одна.
Да ведь одна из них — мечты моей подруга,
Другая —
черный бред, нелепица, мираж…
Доколе эта дрожь ничтожного испуга
Посмеет нарушать укромный отдых наш?
И вечен будет страх, покуда слово Долга
Не сломит гнусный грех, давно забывший стыд,
Не одолеет зло хулы и кривотолка
И силою добра беды не победит.
Холопства подлый дух, сметенный семикратно
С лица моей земли, ты удалился в глушь.
Живучая болезнь! Твои чумные пятна
Так ядовито жгут глубины наших душ.
Ты мертвенной рукой
притронешься к пыланью,
И пепел зашумит, задышит смрадный тлен.
Униженная лесть угодливою дланью
Снимает робкий пух с начальственных колен.
А ты, мой весельчак,
пируешь беззаботно,
Как пахарь,
урожай сложивший в закрома.
И там тебе, двойник, привольно и вольготно,
Где мука для меня, темница и тюрьма…
Играет светотень. И лунная долина
То в тучах, то в огне. Луна полутемна.
И сам я как луна… И сердца половина
Для вас всегда светла. Другая не видна.
V
Как редкостный заклад, забытый в ссудной кассе,
Великая мечта давно во мне жила,
Все знала обо мне и об урочном часе
И срока своего уверенно ждала.
Мне чудился полет
отважного орлана.
Но ветер обломал упругие крыла.
Но ярмарка чудес, но ширма балагана
Меня в свои шатры манила и влекла.
В болоте суеты засасывала тина,
А на семи морях стерег меня шайтан,
И ледяной горы огромная хребтина
Загромождала путь в открытый океан.
Блуждают мелочей проломленные челны,
Блаженства утлый плот расколот пополам.
Тщета привычных дел, однообразья волны
Несут меня к чужим, враждебным берегам.
О сонм
высоких душ, бессмертных и отважных,
О вечности гонцы, вы где-то за кормой.
Как будто паруса корабликов бумажных
Сияют голубой печальной белизной.
Неужто и во мне прекрасная частица
Утраченной мечты навек погребена,
Ужели и слеза — прохладная водица,
И чистая любовь желанию равна?
Кто бы сказал тогда о человеке жалком:
«Он выше муравья. Разумный муравей!»
…Но, плача, шла толпа за мрачным катафалком,
И лег на бронзу плеч железный гнет скорбей.
Когда же тень легла
на пыльные каменья,
На черные столбы кладбищенских оград?
Вчера, в прошедший час, в истекшее мгновенье?
Иль начался закат столетие назад?
Вдали от милых гор, сородичей и братьев
Негаданную весть мне принесла молва…
И снилась мне моя Роксана в новом платье.
Безмолвна и светла, прекрасна и мертва.
Так вот она, моя последняя разлука!
Затрепетала грудь, порывисто дыша.
Подобно тетиве приспущенного лука,
Затихла, замерла, расслабилась душа.
Но ты
не дорожил обычаем участья
К несчастию, к беде. Ты не умерил спесь,
Ты отыскать сумел и в бездне горя счастье
И сделал из него лекарственную смесь.
«Плачь!» — слышу голос твой, прогрохотавший рядом,
«Плачь!» — эхо говорит, колебля зеркала.
«Жила в тебе печаль нерасточенным кладом,
Великая тоска в твоей груди спала.
Страдание твое — багряной славы роза.
Горят ее лучи.
Бери же в дальний путь
Восторженных минут сочувственные слезы,
В них — века твоего единственная суть…»
И снова голос твой гудит, как отзвук донный:
«Довольствуясь добром, не брезгуй добротой!»
То Истина сама под маскою Сирдона3
С улыбкою его склонилась надо мной.
Я доброте твоей
давно изведал цену.
Ты щедр лишь оттого, что ты всего лишен.
Я обнажу твою бесстыдную измену
И скрытый твой кинжал достану из ножон.
Отчетливый рубеж оберегая грудью,
Меж нами проведу незримую черту.
Что ж, как понурый раб,
к Твердыне правосудья
С повинной головой, отчаявшись, иду?
Вот предо мной пролет бездонного провала…
Пустынного ничто безмерная тоска…
Над чем смеешься ты?
Иль Время миновало,
И мне пора упасть, и смерть моя близка?
«Ты Истину искал? Но вся ее загвоздка
Всегда в тебе самом упрятана,
И я —
тот мост, что воспарил над высотой громоздкой,
Из области мечты — к пространствам бытия.
Когда идет игра сияния и тени,
На белом полотне рисующих Любовь,
То Истина дана в их непрестанной смене,
В их ссоре, в их борьбе, кипящей вновь и вновь.
Когда трещит костер,
над площадью алея,
И плавится, хрипя, крутая головня,
То держат свой ответ
Два
вечных Галилея,
И в имени одном едины Ты и Я.
Один из них умрет, коленопреклоненный,
Чтобы сумел другой бежать от палачей.
А я хранил тебя,
как панцирь меднобронный
Хранит сердца бойцов от копий и мечей…
Спускаюсь в тишине
с вершины правосудья.
И вновь прекрасен мир, как в первый день Земли,
И снова мир един, и неделимы люди,
И Солнца красный круг все ширится вдали.
Так что такое я? Что подлинно, что лживо?
Но поздно, может быть…
И поезд мой в пути.
Меня везет к тебе,
бежит неторопливо
Вдоль станции одной, где надо бы сойти.
1 Нихас — место мужских собраний в ауле.
2 Имеется в виду ритуал снятия фаты в доме жениха; это обычно делает мальчик, произносящий традиционное пожелание.
3 Сирдон — персонаж осетинского эпоса, воплощение лживости.