Родился я в селении Ход Алагирского района, в августе месяце
1923г., в крестьянской семье. После окончания 4 классов Ходской
начальной школы я поступил в Садонскую среднюю школу. Мать все
время болела, и отец возил ее в город. У нее язва желудка была. А
тогда, до войны, больным язвой желудка операций не делали. В семье
нас было восемь душ, и бедновато жили. Потому что отец часто
отрывался от работы в связи с болезнью матери. Я после окончания
седьмого класса поступил на работу в геологический отдел
Садонского свинцово-цинкового комбината пробщиком.
Тогда, в 38-40 гг., до войны, международная обстановка
сложная была, в любом незнакомом человеке подозревали шпиона.
Помню, такой случай произошел с Челехсаевым Михаилом. У него
желудок больной был, и он решил поехать в Урсдон на источник.
Когда он прибыл в Урсдон в белых брюках, в белых парусиновых
туфлях, в белой рубашке местные жители на него сразу в сельсовет
заявили: вот, говорят, шпион у источника ходит. Из сельсовета
позвонили в Дигору, оттуда прискакали на конях, и Челехсаева
забрали. Стали его там в отделении допрашивать. А тогда из Дигоры
в Садон транспорт не ходил, и ему, чтобы вернуться, надо было бы
пешком шагать до Мизура. И чтобы пешком не идти, он говорит:
- Ради бога, куда угодно меня везите, только не в Садон.
В милиции думают, ага, чего-то он Садона боится, и привезли
его туда. А там его все знали. Это я рассказал, чтобы показать,
какая напряженная обстановка была тогда. Из-за этой обстановки я
решил пойти в армию, чтобы неподготовленным меня война не застала.
Я – в военкомат. А в военкомате говорят, что мой возраст еще не
призывается. Тогда в Садоне, в сельсовете, секретарем работал мой
родственник, Кайтуков Касполат, я его попросил, чтобы он справку
мне дал, будто я 20-го года рождения. В военкомат справку принес,
и там сказали:
- Раз так, иди, жди.
Когда я повестку получил, отец избил меня.
- Ты что, - говорит, - сопляк, куда это ты собираешься?!
И забрал повестку. Я после этого сказал почтальону, он из
нашего был селения, чтобы никому повестки мои не показывал. Так и
получилось: отец мать куда-то увез, и я получаю повестку - 8
апреля 1941 года явиться с вещами в военкомат поселка Нузал. Тогда
надо было брать с собой все, с ног до головы, вещей – целый
чемодан. У меня же ничего не было, и я так, «без ничего», прибыл в
Нузал. Все призывники стоят во дворе с чемоданами, по одному
вызывают. Очередь до меня дошла. Когда спросили меня про вещи, я
растерялся, думаю, сейчас выгонят. Сказал, у товарища.
- А ну, иди, неси! – говорят.
Я вышел и говорю Дудиеву Георгию - он был мой знакомый:
- Ради бога, дай мне свой чемодан.
Я его чемодан занес, они все вещи проверили и говорят, чтобы
я в строй шел. Когда всех проверили, военный комиссар Мелехов из
Нузала до Мизура строем повел нас. В Мизуре – бортовая машина,
сели, ждем. Чего ждем, непонятно. Смотрю - отец, он кричит мне:
- Ты чего там, в машине, делаешь?!
Я пригнулся, думаю, сейчас заберет меня домой, и тут машина
тронулась, отец побежал, но не догнал уже нас.
Приехали в Алагир вечером, к поезду. Поезд Алагир-
Владикавказ. Сижу, значит, в вагоне, скучаю возле окна, смотрю, по
перрону мой отец туда-сюда ходит, а проводники его не пускают. Я
как увидел, снова пригнулся. Товарищ спрашивает:
- Чего ты прячешься? Что с тобой?
Но я промолчал.
На дорогу у меня ничего не было, тридцать рублей только.
Привезли нас во Владикавказ, переночевали, а утром – на
железнодорожный вокзал, и в товарных вагонах поехали…
Приехали в Батайск - это до Ростова не доезжая, - там всех
ссадили, и там мы три дня ждали. Открыли для нас магазинчик, и все
мои друзья из Зарамага, из Мизура в очередь встали: давай,
говорят, тоже в очередь становись. Я стою в очереди, а у меня уже
ничего нет, я эти тридцать рублей уже израсходовал, а сказать
стесняюсь. Когда очередь подошла, я начал по карманам шарить.
Говорю:
- Вот, деньги кто-то украл.
- Не беспокойся, - говорят мне, - у нас есть друзья из Туала,
у них в мешках вот такие круги сыра, хлеб.
На их иждивение я и встал. Через три дня нас по вагонам и
привезли в город Павлоград Днепропетровской области. Воинская
часть №1619, артиллерийская. Так началась моя служба. Через
неделю, как форму дали, обратили внимание на мой подчерк и
назначили писарем. И вот однажды приказали мне сделать списки
личного состава. Послали меня по ротам. Были у них списки, но не
знаю, наверное, проверяли меня, что ли. Тактические занятия в поле
были. И я ходил, записывал, а третью роту найти не могу. Полдень,
жара, я устал и сел под дерево, в тень, письмо написать. Только
свернул письмо (вместо конвертов тогда были треугольники, просто
сворачиваешь письмо треугольником), ко мне на коне батальонный
комиссар:
- Ты что делаешь здесь? Под деревом валяешься?! Что это у
тебя? – Показывает на конверт.
- Вот, - говорю, - письмо написал.
- А ну, дай сюда.
Я сказал, что нельзя, а он выхватил из рук, развернул. А там
по-осетински написано, и буквы латинские. Он отдал мне письмо и
мораль прочитал:
- Ты что здесь валяешься?! Военное дело надо изучать! Ты
знаешь, что не сегодня-завтра война начнется? Иди, доложишь в
штабе, что тебе трое суток гауптвахты дали.
Я пришел и думаю, как быть теперь? Меня уважали, а теперь
такое пятно на мне будет. И не стал докладывать.
Через неделю меня перевели в полковую школу. Это был
палаточный лагерь близ Павлограда. И вот, идем в столовую, только
дошли - боевая тревога. Все с котелками бегом назад. Привели нас
из всех частей в клуб и там объявили, что началась война.
До вечера стояли, ждали приказ из Одесского военного округа,
которому мы подчинялись. Вечером пришел приказ - маршем идти до
Днепропетровска. И вот, едем по степи (артиллерийская часть была
на конной тяге), с нами еще приписной состав - это ранее
отслужившие, которых на два месяца призвали. Один из них,
украинец, подъезжает ко мне, а у меня жеребец кусался, и
спрашивает:
- Ну, как, сынок?
Мой жеребец кусает его коня, я резко дергаю поводья, а
жеребец разворачивается и как даст задними копытами… Конь упал, а
у него, у этого украинца, нога в стремени застряла.
- Ой, мама, мама! – как закричит, и война для него
закончилась переломом.
Тут подъезжает батальонный комиссар и спрашивает:
- Ну, как? Вы трое суток отсидели?
- Нет, - говорю, - товарищ батальонный комиссар, я не
доложил.
- Ладно, теперь война все спишет.
В Днепропетровске трое суток стояли, ждали приказа. Там мы и
присягу приняли. Текст присяги меня заставили читать, я читаю, а
солдат рядом громко повторяет. Неграмотных было много.
Через три дня – по вагонам и на фронт. В товарных вагонах нас
везли. Смотрим, по степи навстречу двигаются оборванные наши
солдаты, беженцы: женщины, дети, старики. Доехали мы до Бердичева.
Там, помню, на дверях вокзала плакат. Нарисован Гитлер, а
колхозник по морде бьет его, и подпись: «Ох, и морда бита,
Гитлера, бандита». Вдруг опять команда – по вагонам. В окружение
попали. Отступаем. До Винницы доехали, и там нас высадили. Надо,
говорят, в лесу немецкий десант уничтожить. А десант какой – трех
автоматчиков сбросят, одного там, другого здесь, и они стреляют из
леса, с разных сторон, чтобы мы думали, что их много. При
ликвидации я у убитого немца автомат взял, а тогда в нашей армии,
в 41 году, на вооружении автоматов не было. Автомат взял, а
карабин бросил. И вот, мы отступаем, днем прячемся где-нибудь в
лесу, а ночью передвигаемся. Зашли в одно украинское село и решили
там дневать. Деревья там были вишневые, и мы под этими деревьями
прилегли. Тут приходят из штаба двое, солдат и сержант, и
приказывают отдать автомат, потому что он для охраны штаба нужен.
Говорят:
- Вот тебе винтовка.
- Нет, - говорю, - я этот автомат на поле боя достал, кому
надо, пусть там достает.
Ушли. Вернулись со старшиной - опять за моим автоматом. Я
снова не подчинился. Тогда приказали моим товарищам разоружить
меня, сняли ремень и под винтовкой повели к штабу. Привели. Во
дворе окоп. Сказали, что завтра меня будет судить военный
трибунал. В том окопе я и переночевал. Неглубокий окоп, примерно
чуть выше пояса. Утром увидел меня батальонный комиссар, спросил,
за что меня… Я сказал, что сам не знаю. Он ушел, ничего не сказал.
Минут через двадцать старшина и два солдата приходят, говорят,
чтобы вылезал, отдают мне пояс, вещи, автомат и зачисляют в охрану
штаба. Три дня я в охране пробыл и заскучал по землякам. Со мной
были Хурумов Хетаг из Туала, Джанаев Сергей, Георгий Дудиев.
Говорю, возьмите автомат и, ради бога, верните меня назад к
землякам. Не согласились.
Как-то наша рота маскировалась в лесу. Это было в июле месяце
41 года. Командир Левченко посылает нас в село Баранье Поле
проверить, есть там немцы или нет. И вот, на конях втроем поехали.
Старшим был Свиридов Николай Ильич, из Краснодара. Прибыли, зашли
в крайний дом. Никого нет. Мы коней привязали, а сами вишню едим.
Вишня в самом разгаре была. В это время хозяин появляется, охапку
травы принес для своей коровы. Мы спросили, немцы есть или нет. Он
сказал, что пока нету. И тут же появляются две немецкие автомашины
и за ними обоз. А метрах в пятистах, в степи - колхозные ульи.
Очень много ульев. Немцы уже подъезжают к ним. Мы растерялись,
сейчас немцы по воду или зачем-то еще зайдут, заметят лошадей и
заберут нас в плен. Немцы остановились возле ульев, наверное, меда
захотелось им. Свиридов Иван Ильич приказывает нам стрелять по
ульям. Мы спрашиваем, зачем стрелять, у нас и так патронов мало. А
он говорит, мол, это его дело, стрелять и все. Первые пять ульев,
говорит, мои, остальные - по пять - ваши. Прицелились и начали
стрелять. Пчелы роем поднялись и напали на немцев, на лошадей.
Лошади рванулись и понесли обоз, а немцы по земле кувыркаются,
пчел гоняют. В этой суматохе мы вскочили на коней и галопом в лес.
Ни одного выстрела за нами не было. Когда прибыли на место,
рассказали, как нас пчелы спасли. Левченко и другие хохотали.
Отступали мы. Отступали, отступали, дошли до Днепра. А там
скопление войск и очень много беженцев. Саперные батальоны строят
понтонный мост. Когда мост был наполовину готов, немцы начали
обстрел. Первый артиллерийский снаряд падает метрах в четырех
справа от моста, второй – в нескольких метрах слева. Третий снаряд
попал прямо по саперам, в самое скопление. Полетели руки, ноги,
кишки. Началась паника. Свиридов Иван Ильич – никогда не забуду
его - мне самым близким товарищем был в военное время, все ищу
его, не могу найти; вот мы с ним забежали за кустарники и видим,
сидит солдат в нашей военной форме и по рации немцам координаты
передает. Мы его схватили, привели в штаб. Его допрашивают, он
молчит, ничего не говорит, а когда бить начали, встал и чисто по-
русски сказал:
- Я солдат Германской армии и с вами говорить не буду.
Тогда скомандовали:
- На штыки!
И трое солдат его подняли на штыки.
На лодках нас перевезли на тот берег. Паника вокруг. Помню,
женщина с ребенком бегала по недостроенному мосту. Когда снаряд
разорвался, она с испугу уронила ребенка в воду, и волны унесли
его. А один лейтенант на коне хотел переплыть. Я ему говорю:
- Товарищ старший лейтенант, вы из стремян ноги уберите.
- Ты еще будешь меня учить! - ответил он. Нас на лодках
везли, а он за лодкой, на коне. Белый был конь. Снаряд разорвался
близко, и они утонули, оба. Ноги у него в стременах застряли, а то
бы выплыл, может быть.
Переправились мы, а вечером один генерал-майор собрал всех из
отступающих частей и сказал, что напротив нас, на том берегу,
город Черкассы и что немцы с той стороны Днепра захватили остров;
Королевиц назывался тот остров, 5 километров длиной и 4-5 в
ширину. Этот остров надо было очистить от немцев. Перевезли нас на
моторных лодках и, когда нас на острове набралось много, немцы
осветили его ракетами - остров был гладкий, как стол, только
желтый песок – и начали из всех видов оружия стрелять по нам. Я
сразу же упал в песок, а он мелкий, как сеяный, и зарылся в него.
Самолеты летают, стреляют из пулеметов, бомбы бросают. Артиллерия
бьет. Из всех видов оружия, днем и ночью. Трое суток не давали
голову поднять. На третью ночь стрельба прекратилась, я из песка
голову вытащил, смотрю, один голову поднял, другой… Вещмешок у
меня как будто мыши погрызли, так его пули изрешетили. Нас
собралось пятнадцать человек. Был там один пожилой – старшина и
молодой – сержант. Решают вдвоем, как быть. Старшина говорит - кто
как может, пусть так и выходит из окружения. А сержант кричит:
- Я комсомолец! Кто комсомольцы, становись за мной!
Я тоже был комсомолец, и - к нему. Девятеро нас собралось.
Остальные ушли. А сержант решил прорываться. Говорит, перед
рассветом сон всех берет, и мы сможем незаметно к немцам
подползти. Подползли и по команде запрыгнули в немецкую траншею.
Суматоха там началась. Хурумов Хетаг - и сейчас он живой, в
Кадгароне живет, - смотрю, с двумя немцами бьется. Одного на штык
поднял и через плечо перекинул, второго тоже на штык взял, а тут
третий подбегает. Я бросился к нему на помощь, а сзади как ударят
меня самого прикладом по голове, я свалился и потерял сознание.
Каска, наверное, спасла меня.
Когда пришел в себя, смотрю, немец показывает мне, чтобы я
вставал и шел. Повели нас в лощину, сержант с нами был, Хурумов
Хетаг. Привели, а там – тысячи солдат наших. И нас туда же. А
стрельба все это время не прекращается: с одной стороны Днепра
наши стреляют, с другой – немцы. Как чуть затихло, всех нас
перевезли на моторных лодках под Черкассы. Поместили в кирпичных
амбарах - я так думаю, зернохранилища это были до войны. Трое
суток держали, а потом вывели, построили и повели. В тыл. И так мы
шли, шли. Наконец, на краю леса привал сделали. Немцы стали
обедать, а мы сидим голодные – кто нам даст чего. Рядом со мной
сидел Аркадий Гайдар, детский писатель. У него был кусочек
зеркала. И тут немец ему показывает кусок хлеба и говорит:
- Ком, ком!
Отчего этот немец на него внимание обратил? Когда он встал,
немец бросил кусок в сторону и показывает: иди и возьми. Только
тот наклонился к хлебу, как немец выстрелил ему прямо между
лопатками. Наверное, разрывная пуля была. Куски от спины полетели.
А потом немец еврея позвал. А тот уже знал, что стрелять
будут, встал, длинный такой, и говорит: “Ой, пан, не стреляй!” - а
сам в сторону леса как побежит. Немец стреляет и не попадает.
Тогда другой немец кинул гранату с длинной ручкой и подорвал,
потом еще подбежал и несколько раз в него выстрелил.
Подняли нас, ведут, ведут. Это было 27 августа 1941 года.
Жаркий день. И вот один пленный умирает от жажды, а воды нигде
нет. Я видел, как он воздух сосал. Кричит хриплым голосом, просит
воды - у немцев вода была, но они не давали, - так и умер.
На другой день вели через село. Откуда-то там узнали о нас, и
сельчане вывезли на окраину полные телеги хлеба, фруктов, огурцов,
картошки вареной. А немцы не пускают. Идем строем. Мне на ходу
женщина хлеб передала, немец подбежал, винтовкой как ударит по
рукам, хлеб из рук вылетел, а штык мне под сгиб локтя вонзился. У
немцев штык не такой, как у нас, был, он у них был, как нож. У
меня кровь пошла. А женщина, как коршун, напала на этого немца-
конвоира. Свалила его, стала душить - ах, ты, говорит, гадина!
Другой конвоир подбежал и в спину ей выстрелил.
Привели нас в город Умань. Это - грязная яма, где столько
нашего брата померло. Может быть, читали, есть такой роман
«Зеленая Брама», про Умань. Автор, советский писатель, не помню
имя, в этом лагере был. Имя на кончике языка вроде, но не вспомню.
Известный писатель, вы его знаете.
В Умани мало я был. Повели нас дальше. Вели, вели, привели в
город Винницу. И вот там, однажды, несколько человек нас было,
повели на работу в степь. Мне оттуда удалось убежать с одним
товарищем. Женщины нам показывали глухие места, где немцев нет.
Украинские женщины! Сколько они нашего брата спасли...
Шли мы, шли, дошли до Кировограда, а там, у самой окраины
города - селение. Мы зашли, и один косой мужик говорит:
- Хлопцы! Вы откуда?
Мы думали, нас в дом заведут, накормят, напоят. Я говорю, что
мы из плена бежали. Он сказал, чтобы шли за ним, привел нас в
комендатуру и говорит:
- Вот, я партизан поймал.
Стали допрашивать из какого мы партизанского отряда. Какие
партизаны?! Под конвоем отвели нас в Кировоград, в концлагерь. А
там колючая проволока, вышки, на вышках пулеметчики. Сидим во
дворе в шахматном порядке, а между нами полицаи целыми днями
ходят. И вот однажды приходит немец, высокий, здоровый немец с
лошадиным лицом, выглядывает меж нас кого-то, а потом – ком, ком,
– и ведет с собой, а куда ведет, никто не знает. Три раза я такое
видел. А в четвертый раз он на меня показал. Я встал. Думал, на
работы поведут. Каждый стремился попасть на работы – оттуда,
может, удастся убежать. Смотрю, ведет не к воротам, а ближе к тому
месту, где у них начальство. Какой-то киоск зеленой краской
покрашенный. Открыл дверцу, коленом впихнул и сразу дверцу за мной
закрыл. В темноте я сразу не разобрался, а потом стою, смотрю -
овчарка прямо передо мной. На меня зубы скалит. Я испугался,
прижался спиной к стене. Собака скалится, вот-вот бросится на
меня. Все, думаю, завтра я солнца не увижу, и попрощался с
родителями. Позорная смерть, но и о ней не узнают. Слезы из глаз
льются, а эта собака на меня смотрит и вдруг заскулила жалобно. Я
долго стоять не мог, истощенный был. Колени гнутся, гнутся – и я
сел перед собакой, ноги выставил. А собака морду мне на ноги
положила, в глаза смотрит. И то хвостом вильнет, то заскулит. Тут
открывается дверь, и появляется немец, что привел меня. Я
огляделся – стены и полы в крови, высохшей крови. Я понял, что эту
овчарку пленными кормили. Немец что-то кричит овчарке, а она не
подчиняется. Он ее ногой в бок ударил, и собака чуть не укусила
его. И вот три пистолетных выстрела, и собака падает мне на ноги.
Немного подергала лапами и вытянулась. Немец ушел, а я сижу и
думаю: немец спрятался и, как только выйду, пристрелит меня. Как
будто он это сразу не мог сделать.
Стемнело. До каких, думаю, пор должен я здесь сидеть?! Встал
потихоньку и вышел. И ушел оттуда. Я по темной стороне до окраины
дошел и постучался в дом. Дверь открывается, выходит старая
женщина. Как увидела меня - а я в собачьей крови, весь чешусь, за
бровь возьмись и там вшей наберешь. Двух секунд спокойно не
постоишь.
- А ну, посиди-ка здесь, - говорит. Показала на угол, а сама
за дочкой пошла. В другом квартале дочка жила, замужняя. Ее муж на
фронте воевал. Вскипятили они воду и в таз. Таз деревянный, как
если бы бочку пополам перерезали, вот такого вида был таз.
Сказали, раздеваться. Я верхнюю одежду снял, а они говорят, чтобы
я полностью разделся. Я стесняюсь, не могу. Они меня силой раздели
и кальсоны сняли. Искупали и в чистую постель положили. Белье
дали, а мои вещи в таз и кипятком залили. Ай-ай-ай, сколько вшей
всплыло, как пена! Тогда они таз взяли и вещи в саду выбросили.
Когда вернулись, я уже спал. Проснулся на другой день, под вечер.
Сказали, что вчера на ужин будили, я не проснулся, утром на
завтрак будили – не проснулся. В обед тоже не мог проснуться. Вши
уже не мешали спать. Старая женщина говорит мне:
- Сынок, земля кругом горит, оставайся здесь, а то погибнешь.
Когда-нибудь войне конец будет, тогда и уйдешь.
- Нет, - говорю, - мне идти надо.
Дали они мне на дорогу хлеба, продукты, гражданскую одежду.
Этих женщин я никогда не забуду, часто о них думаю. Думаю,
осетинская женщина сделала бы то же для русского парня, если бы он
оказался в таком же положении, как я?
На Украине, в Кировоградской области зашел в одну хату. Там
была женщина с маленьким ребенком. Она мне поставила борщ, а сама
у окна села, чтобы если немцы появятся, я успел спрятаться. У нее
в другой комнате мешков двадцать семечек стояло, там, говорит,
спрячешься. Я еще не доел, а она говорит: “Идут, гады”. - Я раз,
спрятался, куда она показала. Трое немцев зашли, у хозяйки просят
молока, яиц. Расположились они, стали обедать. Когда кофе пили -
они всегда после обеда кофе пили - из ранцев вытащили шоколад.
Мальчик возле матери стоял, увидел шоколад и потихоньку подошел.
- Дядя, дай, - говорит.
Немец ногой топнул, малыш убежал, за матерью спрятался. А
второй немец - ком, ком - зовет его. Когда мальчик подошел, он его
застрелил. Мать заорала, схватила ребенка и убежала. К соседям. Я
все это слышал. У меня никакого оружия с собой не было. А немцы,
знай себе, хохочут.
Пообедали и стали играть в карты. Потом поужинали. Выставили
третьего, солдата, во двор часовым, а сами легли спать. В какой-то
момент я услышал скрип стекла и легкое постукивание. Смотрю, трое
парней за окном. Они меня подзывают, подают мне канистры. Я облил
все, вылез. Часового они убрали. Спичку бросили и огородами
убежали. Дом дотла сгорел с этими двумя офицерами.
Меня отвели в какой-то подвал, а немцы окружили село - в село
пускали, а из села – никого. Обыскивали каждый дом. Партизан
искали. Сидел я там неделю, может, больше. Однажды вывели меня
ночью на край села, и я пошел дальше.
Дошел я до Таганрога. В 41 году немцы Ростов взяли, а потом
наши их вытеснили. Когда немцы отступили до Таганрога, я как раз
туда пришел. Там меня взяли и отвезли в город Сталино, сейчас
Донецк называется. А там лагерь – четыре квартала. Трехрядное
проволочное заграждение. Когда наш брат там умирал, вещи
складывали, и получилось три больших скирды одежды. А умерших
голыми бросали в ямы. Когда закапывали, ставили палочку с куском
фанеры и на фанере записывали, сколько закопано. Я однажды
посчитал, вышло больше 12 тысяч. А сколько еще после умерло...
Я попал в квартал, где находилось пятиэтажное здание, бывший
клуб имени Ленина. Что я там видел? Однажды с чердака дым пошел.
Немцы и полицаи туда побежали, думали, пожар, а там застали
пленных. Живые, которые от голода сами скоро умрут, с костей
умерших мясо срезали и жарили. Их во двор вывели, построили, и
говорят, вот, мол, людоеды. И расстреляли их. Они бы и так скоро
умерли, без стрельбы...
Однажды заставили длинный канал копать, метр в глубину,
полтора в ширину. Метров 200-300. И подсоединили к общему туалету.
400 тысяч пленных – у кого кровавый понос, у кого живот болит -
все в этот туалет ходили. Когда нечистоты канаву заполнили, немцы
евреев привели. Человек двадцать их там выявили. С одного конца
канавы до другого - по этим нечистотам - их заставляли ползать по-
пластунски. Проползут в один конец, потом в другой. А потом вывели
их и заставили петь «Катюшу». У них уже мочи не было, они еле
пели, почти шепотом. А после им вот такой, с ноготь, кусочек
черного горелого хлеба давали. Так вот немцы развлекались.
А однажды вот как было. Немец идет с двумя полицаями, а
полицаи на проволоках тащат штаны и гимнастерку. Немецкий офицер
остановился напротив одного русского парня и показывает, чтобы тот
раздевался и надевал эти штаны и гимнастерку. А по ним вши
ползают, мама родная - сколько! Тот только начал раздеваться –
нет! Передумал офицер, показывает на нашего земляка, Агнаева
Сахама. Здоровый мужик был. И офицер говорит ему, чтобы он
раздевался.
- Я красноармеец, - отвечает Сахам, - я вам не подчиняюсь.
Когда полицаи начали раздевать его, другой наш земляк, Кцоев
Николай, схватил гимнастерку и швырнул прямо в лицо немецкому
офицеру. Тогда офицер выхватил пистолет и обоих застрелил.
Как-то утром полицаи стали кричать, собирать 150 человек.
Наверное, на работы куда поведут, думаю, может, там и убежать
удастся, и тоже встал в строй. Открываются ворота, и нас повели.
Ночью снег выпал до колен. Привели нас на аэродром снег расчищать.
Дали лопаты из фанеры. Собираем снег в кучи. А мы ослабленные,
истощенные. Нас подгоняют, бьют. Несколько куч сделали до обеда.
Все это время в будке часовой сидел и на гармошке играл. В обед
построили нас и повели в лощину, там у них полевая кухня была.
Посадили нас на снег, а сами обедают. И вдруг немецкий самолет
появляется в воздухе, и немецкие зенитки стреляют по нему. А он
бомбы сбросил на аэродром, где мы чистили снег, и улетел в сторону
Ростова. Немцы взбесились, построили нас, пересчитали - одного не
хватает. Оказывается, нашего, который, видимо, летчиком был, в
кучу снега зарыли, а когда нас увели, он вылез, сел в самолет и
взлетел. Самолеты, на которые он бомбы скинул, сами с бомбами
были.
Нас бьют прикладами, палками. Загнали в какой-то деревянный
сарай. Три дня мы там сидели. На третий день открываются двери,
выводят нас автоматчики с собаками. Офицеры приехали. Нас
построили, и через переводчика один офицер говорит нам:
- Среди вас есть комиссары и партийные, которые спрятали в
снегу летчика. Даю пять минут. Если через пять минут не выдадите
комиссаров и партийных, двадцать пять из вас расстреляю.
Пять минут прошло, никто ничего не сказал. И вот он к концу
строя подошел, пистолетом отсчитал двадцать пять человек и перед
нашими глазами спокойно, не спеша, начал стрелять. Всех
перестрелял. А потом поворачивается к нам и говорит:
- Пять минут. Не выдадите комиссаров и партийных, опять
двадцать пять человек расстреляю.
Когда вторую группу из двадцати пяти человек вывели, я тоже
попал в нее. Все, думаю, конец. Пять минут прошло, и только офицер
собрался стрелять, как из общего строя раздался крик:
- Стой, гадина, не стреляй, это я сделал.
Немец поворачивается и, не спеша, играя пистолетом, подходит
к тому, кто кричал, осмотрел с ног до головы и спрашивает:
- Ты есть коммунист?!
- Да, я коммунист! – ответил тот и разорвал на себе
гимнастерку, а на груди - Ленин и Сталин.
- Ты есть и комиссар?!
- Да, я комиссар!
Тогда офицер приказал конвою вести всех нас в общий лагерь, а
его увели два солдата. Когда его уводили, он крикнул по-осетински:
- Я из Дигоры, Зангиев Николай. Скажите маме...
Рядовой он был и никакой не комиссар.
Чем кормили пленных? Называли это баландой. Шесть котлов, у
каждого котла стоит разливальщик и полицай. Полицай смотрит, чтобы
никому лишнего не дали. А мы выстраивались в шесть рядов и шли
каждый за своей порцией. Что из себя баланда представляла? Это
мутная вода, в которой плавали крошки кормовой свеклы. Или
несколько зерен пшена. Без соли, без зелени. От цинги у многих
зубы повыпадали. В концлагере, в Донбассе, я так ослаб, что попал
в лазарет. Ходить не мог, стоять не мог. Лазарет находился в
другой зоне. Трехэтажное здание. Полы паркетные и больше ничего не
было. Что на тебе есть – это и матрац твой и одеяло. Меня положили
от дверей пятнадцатым. Каждую ночь, кто ближе к дверям был, тот
умирал. Утром просыпаешься, один умер, следующим утром второй,
третий. Рядом мной один лежал, хотел у мертвого зубы золотые
снять, а сам встать не мог, на бок повернулся и выковыривает. Я
говорю:
- Ах, ты, сволочь, что делаешь? Ты же сам умираешь!
Из-под головы взял ботинок и ударил его. Я пятнадцатый был, а
он четырнадцатый. В ту же ночь он и умер. Очередь до меня дошла.
Мне говорят, мол, теперь твоя очередь. Я не знаю, почему я не
умер. Если полицаи успевали, они забирали 200г хлеба – паек
умершего, чтобы нам не досталось. На места умерших других
приносили. В этом лазарете работала святая женщина, наемная
медицинская работница. Высокая такая женщина. Я не вставал, даже
сесть не мог, голова кружилась.
- Сынок, ты откуда? - спросила она меня.
- Я из Орджоникидзе.
А она в Орджоникидзе учебное заведение оканчивала. На другой
день она мне бутылочку принесла, сказала, чтобы принимал ложку
утром, ложку в обед и ложку вечером. На бутылочке было написано
«гематоген». Немцы давали ей паек, а она его мне отдавала. Из дома
приносила лук, чеснок. Через некоторое время я встал, начал
ходить. Держался за стенки и так ходил. До окна дошел, смотрю,
проволочные заграждения, за ними улица. По улице немцы с девушками
гуляют. Я смотрю на них и плачу - придется ли мне когда-нибудь так
вольно ходить или нет?
Однажды она прибегает ко мне встревоженная, говорит, скорей,
скорей! Под руку меня взяла и привела в общий лагерь. А к лазарету
машины подъехали, и всех в них погрузили. Это были машины-
душегубки.
Что еще делали немцы. На фронте лошади гибли. Нас заставляли
под конвоем искать эту дохлятину и свозить в лагерь. И из этой
гнили суп варили нам, пленным. Такой страшный запах от супа этого
шел! Но пленные с жадностью его поедали. У некоторых сохранились
котелки армейские, а у других пилотка или шапка-ушанка. Туда
черпаком наливали. И вот, значит, подставляешь пилотку, и на ходу
выпивай, останавливаться нельзя. Если сразу не выпьешь, тот, кто
сильней тебя, отберет и сам выпьет твой суп... А кости лошадиные в
общественный туалет выбрасывали. У кого кровавый понос, у кого
дизентерия. А пленные вытаскивали их и грызли.
Однажды какая-то собака забежала в лагерь, и пленные схватили
ее, разорвали и сырой съели.
Я видел, как досталось пленному копыто конское, сырое, и как
он его грыз. С подковой копыто... Страшней голода ничего нет. Это
медленная смерть. Но я зарекся, что ничего подобного есть не буду.
Лучше умру, чем эти кости буду грызть. Я внушил себе так. Может,
не ел я всякую дрянь и потому спасся. Не знаю. Изредка, когда
выводили на работы за зону, удавалось занести тыкву. Сырая тыква
была самой лучшей едой.
Как-то привели нас в один рабочий поселок. Самых слабых
привели. Ни проволочных заграждений, ничего такого, только
полицаи. И вот однажды утром, будто по воду иду, дошел я до крана,
осмотрелся - никого нет. Я дальше. Думаю, если спросят, куда иду,
буду просить кушать. И дальше, дальше, так и вышел из поселка.
Прошел с полкилометра, смотрю, навстречу два немца на велосипедах
едут. Ах, думаю, сейчас опять назад поведут. Я с дороги свернул в
поле, вижу - рядом две охапки кукурузы. Я на них прилег и лежу.
Немцы остановились напротив, один ко мне пошел, а другой остался,
велосипеды держит. Немец подошел, я лежу на спине, смотрю в небо,
а он на меня смотрит. Второй что-то крикнул ему, а он в ответ -
капут - рукой махнул и пошел назад. Сели они на велосипеды и
уехали.
К вечеру дошел я до одного хутора. Тех, кто из плена бежал,
на Украине местные жители хорошо встречали. И немцы стали их
запугивать. Я уже весь хутор прошел, никто не пустил меня.
Стемнело, сижу я на камне на окраине села, вдруг подбегает женщина
и сует мне поллитровую банку кипяченого молока и кусок хлеба:
- На, - говорит, - сынок, покушай. Мой муж начальник полиции.
Когда он уснет, я тебя проведу в дом, переночуешь.
Горячее молоко и хлеб я съел... Через какое-то время она
опять прибегает и ведет меня. Привела в комнату, а там солома на
пол накидана, и я на соломе переночевал. А на рассвете, пока муж
не проснулся, она меня вывела, и я дальше пошел.
Шел я так, шел. Кое-где немцы задерживали, заставляли
работать, а потом отпускали. Дошел до Армавира. Так же, как и я,
русский парень из Назрани со мной шел, я с ним по дороге
встретился. Без документов нас на ночь никто не пускал. Этот
парень мне говорит:
- У меня какой-то немецкий документ есть, только что в нем
написано, я не знаю. Возьми, когда полицаи спросят, этот документ
им покажешь. Они по-немецки не знают, будут думать, что это твой
документ. Может, с этим документом тебе и ночлег дадут.
Он себе ночлег уже нашел, поэтому бумажку мне дал. Меня же
одна женщина пустила. Я ничего ей не показывал, так пустила.
Утром иду, меня останавливают на железнодорожном перекрестке
полицай и два немца-офицера. И немец говорит:
- Папир, папир?
Я протягиваю ему эту бумагу, немец прочитал, на другого немца
посмотрел, на полицая посмотрел и говорит:
- Дрова просит!
Вот, значит, про что там было. Порвал он этот документ, и
повели меня двор подметать. Потом позвали и стали спрашивать, куда
я иду, откуда. Я сказал, что учился в Ростове, в железнодорожном
училище и теперь иду домой.
- В железнодорожном училище учился? – переспросил немец.
- Да.
- В Минводах нам слесари нужны. Сможешь работать?
- Конечно, смогу.
А я-то откуда мог знать слесарное дело?
Они мне бумагу какую-то написали, чтобы ехать в Минводы и там
слесарем работать.
На окраине Армавира мы опять сошлись с назранским парнем, и я
ему все рассказал. Пошли вместе, дошли до одной железнодорожной
станции. Погода - реденький туман такой. Смотрим, стоит состав. На
платформах – где танки, где самолеты, где брички. По перрону
часовой ходит. Приятель мой говорит:
- Когда мы пешком дойдем? Давай, залезем на платформу и
поедем.
А мне почему-то не хотелось, что-то меня останавливало.
Когда часовой повернулся к нам спиной, пошел в обратную
сторону, он, раз, кинулся к платформе; только ногу занес, раздался
выстрел, и он свалился под вагон. А я убежал.
Иду я дальше, фронт догоняю. Иду, иду. Станция. Там точно
такой же состав стоит, может, тот же самый, не знаю. Дождался я,
пролез мимо часового на платформу, туда, где брички были, и под
бричкой прилег. Вскоре поезд тронулся.
С продуктами у меня плохо было. Думаю, а что у них в бричке
есть? Залез под брезент, а там ранцы. У нас – вещмешки, а у них
ранцы были. В них барахло, разные вещи, а поесть ничего не было. А
вот где ездовой сидит - ящичек, на нем простой замок висит.
Открыл, там целая буханка хлеба и мыло. Мыло взял – где ночевать
буду, там отдам. Хлеб в мешок к себе. Там еще коробка картонная
была. Я разорвал ее – в ней яблоки сушенные на нитках. Вдруг вижу,
с платформы на платформу немец прыгает в мою сторону. Дежурный он
был по эшелону или кто, не знаю. Елки-палки, думаю, все, конец. Я
из этого ящичка молоток взял и притаился в бричке. Только немец
заглянул в нее, я его молотком изо всей силы ударил по голове. Он
без всякого шума свалился. Минут через двадцать поезд прибыл в
Минводы. Я спрыгнул с платформы и пошел дальше.
Ночь. Куда не пойду – немцы, из каждого окна их разговор
слышится. Уже полночь – куда мне деваться? В одном дворе – погреб.
Я открыл его и там переночевал. Утром незаметно ушел.
Дошел я до Дигоры. Через перевал, через Змейку, через Иран и
дальше - через лес. Когда на перевал поднимался, рядом немцы
спускались и все оглядывались на меня. А я в гражданской одежде.
Молодость спасала меня, гражданская одежда и молодость. В Дигоре я
Зангиевых нашел: бабушка, жена и двое мальчиков. У них два офицера
жили. Мне постелили на полу, а у офицеров своя комната была. И
ночью то один придет, посмотрит на меня, то другой.
Тогда я ничего не рассказал про Николая.
Пошел дальше - из Дигоры в Алагир. И в Алагире немцы. Я зашел
к знакомым, они до войны из нашего села сюда переселились. Женщина
с дочкой. Переночевал у них, а утром полицай и два офицера
приходят, и полицай говорит:
- Вот, это мой отцовский дом, – и показывает на женщину: – А
у нее муж коммунист. Они до войны забрали наш дом.
Хозяйку немцы повели с собой, а на меня не обратили внимания.
Часа через два женщина возвращается и показывает, где живут ее
знакомые, Бесоловы. Дворов десять до них. Иди к ним, говорит, а то
немцы опять придут и тебя тоже могут забрать. Я прихожу к этим
Бесоловым, они меня знали еще до войны, хозяин там – здоровенный
мужик, а я худой, истощенный, и он говорит:
- Что с тобой? Почему ты такой?
- Я к немцам в плен попал, - говорю.
А у них тоже немцы в одной комнате жили. Он топор схватил, я,
говорит, сейчас дам им, этим немцам. Я его уговариваю, жена
уговаривает - ради бога, не делай глупости!..
От них я ушел в Црау. Там переночевал. Немцы ночью отступили,
а полицаи-осетины ходят по дворам и говорят, что немцы фронт
ровняют - от Николаевской до этих гор - и кто здесь останется, тех
они расстреляют. Езжайте, говорят, в Змейскую, в Эльхотово. У
хозяйки, где я остановился, трое маленьких детей. Она плачет -
куда ей деваться? Я говорю:
- Пусть тебя убьют дома. Никуда не ходи.
А утром, на рассвете, из леса вышли трое наших разведчиков.
Зашли в дом и спрашивают:
- Ну, как вы в другом государстве жили?
Я хотел было идти с ними, но подумал - а как же родители,
живы или нет? Вот узнаю, тогда и на фронт. Из Црау я направился в
Алагир, дошел до места, где сейчас автоинспекция, а там шлагбаум и
наши солдаты стоят. Меня останавливают, спрашивают - куда? Я
говорю - в Садон. Спрашивают документы, а у меня никаких
документов нет. И меня под винтовкой ведут в Алагир, в особый
отдел. Там спрашивают - кто я такой, откуда и куда иду? Я подумал,
что если правду сказать, они меня сразу же в действующую армию
отправят, и я ничего о родителях не узнаю. Решил обмануть. Сказал,
что возле Ольгинского - там наши колхозные земли - на ломке
кукурузы был, потом война началась, дороги закрыли... а теперь,
вот, наконец, иду домой.
- А Зарамагский колхоз к вам близко? – спрашивают меня.
Про Зарамагский колхоз я до войны слышал, но ничего толком о
нем не знал, зато понял - здесь кто-то из зарамагских есть, с ними
мне будет легче.
– Близко, - говорю, - наши колхозы почти что рядом.
Они причитали мне имена и фамилии и спрашивают:
- Их знаешь?
- Конечно, - говорю, - это мои друзья.
А сам первый раз о них слышал. Мне по щеке как заехали!
Говорят:
- Ты тоже дезертир?
Оказывается, они наших солдат убили и к немцам убежали...
Посадили меня в тюрьму. Сижу в Алагире, в тюрьме, а там полно тех,
кто полицаями стали при немцах. Им из дома несут, а я голодный.
Одна группа обедает, другая, а я в углу сижу, и никто ни разу не
спросил - а ты чем живешь? Никто кусочка хлеба не дал. На третий
день открывается дверь, вошел офицер и стал всех спрашивать, кто
за что сидит. Дошла очередь и до меня:
- А ты за что?
- Без документов шел, хотел в Садон, домой, и за это...
- А ну, бегом отсюда.
Мне сказали, чтобы я зашел в комендатуру, там дадут пропуск.
А я боялся в комендатуру идти. Кружусь вокруг нее, и тут
появляются две подводы с ездовыми, и меня спрашивают, где здесь
комендатура. Я показал им. Они за Бирагзанг ехали дорогу строить.
Один от них зашел, вышел с пропусками, и они тронулись дальше. А я
за подводой иду, держусь за нее. У шлагбаума их остановил часовой,
спросил пропуск. Передний ездовой показал, а часовой оглянулся на
меня и спросил:
- Ты тоже с ними?
Я кивнул головой. Они проехали, и я с ними.
Я трое суток не ел, совсем голодный был. На той улице, где
комендатура была, ни одного двора не пропустил, до самого конца
прошел, в каждый дом постучался, просил:
- Умираю с голоду, дайте хлеба...
Никто не дал. И вот, когда шлагбаум проехали, ездовые
повернули через мост на Бирагзанг, я остался. На самом верху, на
окраине Алагира увидел соломой накрытую мазанку. Думаю, бедный
дом, ничего там не найдется поесть, но на всякий случай
постучался. Постучал, дверь открывается, выходит русская женщина и
спрашивает:
- Чего тебе, сынок?
Я говорю:
- С голоду умираю.
- Если кашу будешь есть, то заходи. Больше у меня ничего нет.
Как не буду?! Когда я зашел и она меня разглядела, то
сказала:
- Три ложки съешь, посиди, потом еще поешь, а то, боюсь,
желудок не сработает, если все сразу.
Накормила она меня, и я дальше пошел - через Верхний Мизур,
через перевал. До перевала дошел, смотрю - вот мое селение. Я
стремился в армию, а теперь - грязный и вшивый - возвращаюсь. Что
скажут люди? Решил, пока не стемнеет, отсидеться.
Не доходя до селения - бугорок, а внизу, под дорогой,
тропинка, и кто-то мне навстречу идет. Чтобы не встретиться, я
вниз по тропинке спустился. А он подбегает:
- Эй, - говорит, - кто ты такой? Ты корову нигде не видел?
Это был мой отец. Он посмотрел на меня - не узнал сначала, а
потом подумал, что я его младший брат. А младший брат тоже на
войне был, и у него сын умер. Он заплакал и повел меня к ним в
дом. А я думаю, что он меня домой не ведет? Когда зашли, на свету
увидел меня и... убежал.
Я остался. Там я узнал, что мать моя умерла.
Там и переночевал. На другой день хотел идти в военкомат, но
мне сказали, нет, завтра пойдешь. Был какой-то религиозный
праздник. Вечером все соседи собрались. И вот я с чайником, с
аракой стою, старики сидят, а мимо окон трое милиционеров ведут
дезертира. Из нашего села один Дзугкоев дезертиром был. Даже не
дезертиром, его и не призывали. Он боялся, что призовут, и
прятался. Тогда жену его напугали, что и ее посадят, если мужа не
выдаст. И она сигнал дала. Они в верхнем квартале жили. И вот его
ведут, а нас слышно на улице было, и они вместе с задержанным
зашли к нам. Им место дали, посадили за стол. Тосты идут, и тут
начальник милиции, Бутаев тогда был, спрашивает старшего из нашей
фамилии - кто это? – и на меня показывает. И старик говорит:
- О нем ни слуху, ни духу не было, из плена бежал, вернулся,
слава богу.
И тогда начальник милиции мне на ухо говорит:
- Ты перекуси что-нибудь и с нами пойдешь.
Мужики говорят ему, что это они не пустили меня сегодня в
военкомат и что я завтра приду, а он говорит, нет, сегодня.
Сказал, что я пересплю на диване у него в кабинете.
Какой диван? Вместе с заключенными меня посадили, а утором
привели к начальнику КГБ Садона.
- Ну, рассказывай, - говорит.
Все, что со мной было, все я ему рассказал. Он слушал,
вздыхал, я заметил даже слезы в его глазах. Когда я закончил, он
сказал, чтобы я шел домой, но никуда из дома не уходил. Надо
будет, меня позовут.
На улице встретил троих своих одноклассников - сколько тут
было и радости, и горя. Рассказывай, говорят, как, что...
Задержался я с ними, а в это время за мной милиционер приходил,
чтобы я снова в милицию шел. Я пришел, и начальник из КГБ говорит
мне, что звонил в город и меня срочно надо туда везти.
Посадили на машину, отвезли вместе с заключенными в город. Их
в одну сторону отвели, меня в другую. Когда вели, я стенную газету
увидел и в ней заголовок: «Чекист на посту». Тот, кто привел меня,
зашел в кабинет, а я стою в коридоре. Потом он ушел, и меня
позвали. Там человек в белой гражданской рубашке сидит, в каких-то
документах копается. Я стою, стою. Вдруг он глянул на меня и
говорит:
- Раздевайся!
Раздеваться, так раздеваться. Я верхнюю одежду снял и стою.
Он опять посмотрел и как начал ругаться матерно. Елки... Я кому,
кричит, сказал - раздевайся! Пришлось раздеться. В чем мать родила
остался. А он мои документы, что из Садона со мной привезли, еще
не посмотрел. Зашел чекист, и он ему сказал:
- В третью камеру!
В коридоре чекист поставил меня лицом к стенке и приказал
двигаться вдоль нее. Ни туда не посмотришь, ни сюда. Так я
потихоньку, боком, боком. Чекист открыл передо мной дверь и
запихал меня внутрь. Я оказался в одиночке. Внизу вода, сверху
капает. Холодно, зуб на зуб не попадает - я голый. Думаю, все,
здесь мне конец. Я ведь истощенный, кожа да кости. А жить-то
хочется. Я набрался сил и целую ночь на месте подпрыгивал.
Рассвело, дверь открывается - выходи. Бросили мне вещи. С
вещами под мышкой я вдоль стенки боком, боком иду. Дверь открывают
- общая камера № 5. Там заключенные на нарах сидят, и пот с них
льется, так жарко. Три дня я одетый, а они все раздетые, три дня я
согреться не мог. Через три дня меня позвали. Конвой отвел меня
туда, где первое пехотинское училище до войны было. А там таких
как я – сотни. Отделение, взвод, рота, батальон. Дают нам паек.
Через три дня всех построили и повели на железнодорожный вокзал.
Там - в товарные вагоны. Закрылись двери, и поезд тронулся. Никто
не знает, куда нас везут. Привезли нас в город Кировабад в
Азербайджане. А оттуда - в спецлагерь в пяти километрах от
Кировабада. Это фильтр был, где проверка шла. В немецких
концлагерях наша разведка тоже работала, и очень многое знали,
знали, кто предатель, кто нет. В этом лагере я месяц побыл, а
потом собрали нас, человек пятнадцать, и привели нас в Халарский
военкомат. Там - медицинская комиссия: одних направляют туда,
других сюда. Одну группу куда-то увезли, а группе, в которую я
попал, дали домашний отпуск - пятнадцать дней. Дали продуктов на
четыре дня. И вот, значит, стою я на вокзале в Кировабаде, жду
поезда. До войны я кроме как в Алагире, в Ардоне нигде больше не
был. Ну, и в Орджоникидзе еще. По темности своей, по незнанию я
сел на поезд Баку-Тбилиси. Еду на второй полке, продукты в
вещмешке под головой, деньги и документы в кошельке - кошелек у
меня был. Прошло какое-то время, проводница будит всех и просит
приготовить документы для проверки. Я смотрю – вещмешка нет.
Думаю, вниз упал. Ищу – нету. Спрашиваю у нижних, никто не видел.
А тут проверяющие подошли и документы спрашивают. Ищу кошелек –
тоже пропал. Слезай, говорят. Посадили меня в особый вагон и
привезли в Тбилиси. Вот, мол, без документов, неизвестный. Там
спрашивают, кто такой, откуда? Я все сказал. Сказал, что прошел
проверку в спецлагере, что пятнадцать дней домашнего отдыха дали и
вот, еду домой, в Орджоникидзе. А получилось, будто я все вру.
Зачем, спрашивают, в Тбилиси едешь? Потому что я думал, что через
Тбилиси надо ехать. Посадили меня, и пока запрос из спецлагеря не
вернулся - а тогда почта долго шла - две недели продержали. Через
две недели вызвали меня и смеются: хороший ты домашний отдых
получил!
В Тбилиси есть район Овчала, там сборный лагерь. Туда меня и
отправили. Две недели я там пробыл и оттуда попал в Сталинград.
42-ой год. Ноябрь. Снег, мороз лезет под шинель, под
гимнастерку. Ночью подходит ко мне ротный.
- Товарищ сержант, - говорит. – Ты знаешь, что мы с музыкой
пойдем?
А я был назначен командиром отделения в роте автоматчиков.
- С какой еще музыкой? - спрашиваю.
- Чего ты хитришь! Связной ничего не сказал?
- Не видел я связного.
- С музыкой, - говорит, - пойдем в наступление. Увидишь.
И вот, четыре часа. Выстрелили красную, желтую и синюю ракеты
- сигнал к наступлению. Больше команду не жди. Автоматчики везде и
всюду в наступлении были первыми. И мы с криком “ура” побежали
вперед. А с нами – музыканты. Вначале “Интернационал” играли,
потом «Священную войну». Ну, мы солдаты, мы могли прилечь,
укрыться, а им – нельзя. Они строем шли, играли и гибли. В этом
бою я получил ранение. Попал в госпиталь, оттуда - на Курско-
Орловскую дугу. Там, в Борисовском районе, снова был ранен - опять
госпиталь.
Потом были Великие Луки.
Накануне нам сказали, что завтра, в 4 часа, будем вести
разведку боем, начинается генеральное наступление. На мое счастье
я дежурным был. Полчаса оставалось, сижу в траншее, уже не могу,
говорю пулеметчику:
- Ради бога, пять минут посплю, разбуди меня.
А земля сырая, торфяные болота. Я заснул, и сон мне
приснился. Будто в родном селении вечер и мать говорит, чтобы я
шел к перевалу, где наши телята, а то волков много, разорвут их
там. Я побежал с палкой туда. Через две речки. Добегаю, смотрю, а
там не телята, а черти. И они стали кидать в меня горящими
поленьями. Я туда, сюда – никакого спасенья уже нет, и тут моя
умершая мать бежит ко мне, платок подняла и кричит:
- Сынок, у Святого Уастырджи проси помощи!
У нас в селении святилище Уастырджи было, в детстве я туда
каждый год ходил со всеми молиться. Я поворачиваюсь в сторону
святилища и говорю:
- О, Уастырджи, помоги!
И как будто в темноте горы молоком облили, так мне
показалось. Потом появляется бородатый всадник на белом коне и
летит ко мне вниз, как орел. Прилетает и говорит:
- Сынок, не бойся! А ну-ка, под правое крыло становись!
Я стал и подумал:
- А мать? Куда она делась?
Один шаг сделал, чтоб посмотреть, и прямо в ногу мне попадает
горящее полено, что черти кинули. Я вздрогнул и проснулся. Тут
выбросили ракеты, и мы пошли в атаку.
Во время наступления я был ранен в правую ногу разрывной
пулей. Огляделся, метрах в десяти - воронка от разорвавшегося
артиллерийского снаряда. Я собрался с силами, добежал до воронки и
прилег. Лежу, пули свистят, кругом бой идет. И замечает меня
немецкий танк. Заметил и пошел на меня. Снаряды, видно, жалел,
хотел проутюжить гусеницами. У меня противотанковая граната была.
Когда танк приблизился на расстояние броска, я встал на колени,
бросил гранату, а сам вжался в землю. Черный дым, песком меня
засыпало. У меня плащ-палатка с каткой были, и, чувствую, кто-то
за плащ-палатку меня тянет. В глазах песок. Я пытаюсь раскрыть
глаза, смотрю – два немца. Все, подумал я. Только подумал,
раздалась автоматная очередь, и немцы валятся на меня. Подползает
ко мне медсестра, оттаскивает на плащ-палатке в лощину,
перевязывает рану мою и говорит:
- Что бы было с вами, товарищ гвардии сержант, если бы
поблизости не оказалась я?
Это она немцев расстреляла. Перевязала меня и поползла к
другим раненым, а я кричу:
- Подожди, как звать тебя?
- Тамара Дунаевская-Бирюкова, - отвечает.
Это я на всю жизнь запомнил. Санитары забрали меня в
госпиталь. Когда пришел в себя, вспомнил этот сон, рассказал
главврачу, и она мне сказала:
- Знаешь, сынок, матери, они и с того света помогают...
После госпиталя участвовал в операции «Багратион» в Беларуси.
Под Витебском шли ожесточенные бои, укрепления у немцев мощные
были. В боях за Витебск я два ранения получил. После госпиталей
опять туда же попал.
Нас трое суток из Орши вели к Витебску. Было это 22 июня 1944
года. Мы продвигались вперед. К полудню наш полк подошел к селению
Плиговка Сиротинского района. На окраине села был ДЗОТ, из
которого бил станковый пулемет. Старшина пополз, чтобы уничтожить
ДЗОТ, но погиб, потом лейтенант – был убит на полпути. По цепи
раздался приказ гвардии старшему сержанту Кайтукову явиться к
командиру полка. Я ползком до наблюдательного пункта - там
командир батальона Гаврилов и командир полка Белов. Белов говорит:
- Сам видишь, товарищ гвардии старший сержант, полк несет
потери. Вражескую огневую точку надо уничтожить. На жизнь никакой
гарантии нет.
Я скидываю с себя сапоги, вещмешок. Беру автомат, лимонки и
противотанковую гранату. Я выбрал путь к ДЗОТу через болото. До
меня – и старшина, и лейтенант - оба по сухому ползли. Углубился я
в торфяную жижу по самые глаза и все полз, полз на стук пулемета.
Просил всех святых, чтобы не убило, пока не уничтожу огневую
точку. А после я согласен был и умереть. Дополз, перекрестился про
себя, встал на колени перед амбразурой, а пулемет строчит,
размахнулся гранатой, и вдруг что-то со страшной силой дернуло
назад руку. Это пуля попала в предплечье. Но и граната попала в
амбразуру. Отбросило меня взрывной волной. Наше подразделение с
криком “ура” ушло вперед, а меня подобрали санитары, и я опять
попал в госпиталь.
Когда командир полка Белов появился в полевом госпитале и
увидел меня, он по-отцовски обрадовался и говорит:
- Товарищ гвардии старший сержант, мы вас представили к
званию Героя Советского Союза как повторившего подвиг Матросова.
Но когда представление дошло до политуправления армии, там
посмотрели, что вы были в плену, и нас заставили переписать на
«Орден Славы» III степени.
После госпиталя я поехал домой.
При советской власти были ежегодные встречи однополчан. А
теперь ничего нет. В Волгограде, в школе №70 есть музей боевой
славы и мой уголок. В нем - кое-какие вещи и мои воспоминания о
войне, написанные по просьбе учащихся этой школы...