Игорь ПРИТУЛА. Тайны подземной реки

КИНОПОВЕСТЬ

Куда течет подземная река –

Нам тайн своих не отдают века.

Пусть безгранична наша власть –

От Истины мы далеки пока!

Орел был почти неподвижен, кружа над светлым пятном небольшой поляны, затерявшейся в глухом девственном лесу на одном из склонов Большого Кавказа.

Иногда часами, не отрываясь, он наблюдал, как на этой своеобразной арене перед его орлиным взором разворачивались драматические сцены из жизни обитателей бесконечного зеленого моря, за которыми он следил зорко и не всегда бескорыстно.

Поляна, меж тем, выглядела уютной не только с высоты орлиного полета. Ровная, покрытая высокой травой и почти правильной круглой формы. У самой кромки леса из-под камней пробивался родник. Одним словом, место было идеальным для того, кто хотел бы по какой-то причине укрыться и от друзей и от врагов.

День шел на убыль вместе с солнцем, почти достигшим вершин на западе, но на этот раз поляне не суждено было, как обычно, погрузиться в тишину и покой вечера.

Ахсар, так звали человека, нарушившего гармонию этого уединенного места, расположившись у родника, пристраивал над угольями рогатину с куском оленины.

Он был осетином, на вид ему было под тридцать, выше среднего роста, сухощав и силен, и у него как раз и была веская причина не то чтобы прятаться, а скорее, избегать встреч и с друзьями и с врагами, соблюдая всегда и везде предельную осторожность. Так уж сложилась его жизнь, что он остался единственным мужчиной в своем роду и не имел права на случайную смерть.

На этой поляне он бывал уже не раз и чувствовал себя на ней в безопасности.

Едва заметный сизый дымок от костерка затягивало в лес. Журчал чуть слышно родник. Рядом на бурке лежало наготове оружие.

Конь пасся неподалеку, почти утонув в высокой траве. Он первым что-то учуял – вдруг насторожился, всхрапнул, чутко раздувая ноздри и уставившись куда-то в чащу леса. Ахсар прислушался – было по-прежнему очень тихо.

Тем не менее, на поляне внезапно, будто возникнув из иной реальности, появились всадники – одновременно все и без всякого шума.

Внешне у них все было разное: лица, одежда, оружие и даже кони. Одинаковым были только невозмутимое спокойствие и уверенность, с какой они двигались к центру поляны.

Успев подумать, что слишком увлекся ужином, Ахсар быстрым взглядом прикинул расстояние до оружия.

Однако необходимости в нем, судя по всему, не было: с полным безразличием к его присутствию четверо всадников выбрали ровное место в центре поляны и спешились.

Один из них был тяжело ранен и едва держался в седле.

Ему помогли сойти с коня и осторожно уложили в густую траву.

Это был редкий в полной опасностей жизни Ахсара случай, когда он растерялся.

Хорошо вооруженные воины, каких он никогда не встречал в своих краях, бесцеремонно расположились на его поляне.

Мгновенно оценив опытным глазом неброское великолепие их оружия, Ахсар ощутил легкий холодок где-то внутри от исходившей от воинов скрытой мощи и спокойной уверенности в своих силах.

По правде говоря, ему стало даже немного обидно, что такие молодцы его словно и не замечают, но он поспешил найти этому оправдание – их товарищ серьезно ранен – да и угрозы по отношению к себе он не почувствовал.

Аппетитный дымок от костра вернул его к реальности: Ахсар был очень голоден, но с появлением на поляне, где он считал себя хозяином, незнакомцев долгожданный ужин откладывался – ведь гостей, пусть и непрошенных, не принято оставлять без угощения.

Одним словом, верх взяли здравый смысл, чувство голода и закон гостеприимства.

Деликатно, не делая резких движений, проголодавшийся Ахсар отплатил незнакомцам той же монетой – отвернулся к костерку и невозмутимо занялся делом: стал пристраивать рядом со своей рогатиной свежие куски оленины.

«Случайность – всего лишь не выявленная прогрессия»… «Время – просто последовательный ряд чисел»… Примерно так, не тратя лишних слов, утверждают некоторые авторитетные древние источники. И поскольку все они, так или иначе, близки к истине, то, возможно, где-то на пересечении этих координат и следует искать разгадку нашего рождения и смерти, не говоря уже о том, что находится между этими двумя роковыми, как нам кажется, точками отсчета и зовется нашей Судьбой.

Но как бы мы ни старались, нам самим вряд ли под силу определить свое место в этом – невообразимом по своим размерам и едином для всего нашего цикла жизни – Кольце всего сущего.

Случайностью тут уже, как говорится, и не пахнет, когда перипетии и коллизии, драмы и трагедии нашей жизни свершаются не по воле слепого случая, как нам кажется, а подчиняются некоей, как нас уверяют, математической закономерности.

Одну такую закономерность увековечил своим именем итальянский монах Леонардо Фибоначчи, любивший гулять – лет за двести пятьдесят до другого, более известного нам Леонардо – по лесам и лугам и, наслаждаясь ароматом цветов, подсчитывать при этом количество лепестков на них.

Зачем он это делал, а главное, к каким выводам пришел, и сегодня понятно далеко не всем. Но внимательному монаху удалось подметить некую закономерность, которая указывала на то, что в этой жизни даже самый маленький цветок рождается и умирает не как ему захочется, а следуя единому для всего живого Принципу.

Нечто подобное случается с поэтами, которые иногда, хоть и не знают, о чем и зачем пишут, но суть вещей порой улавливают верно. Вильям Блейк – тот как будто наблюдал за любознательным итальянским монахом, когда писал свои строки:

В одном мгновенье видеть вечность,

Огромный мир – в зерне песка,

В единой горсти – бесконечность,

И небо – в чашечке цветка.

Кстати, Пифагор с греческого острова Самос намного раньше других утверждал, что это «Кольцо», связывающее в единое целое прошлое, настоящее и будущее, все самое большое и самое малое, самое далекое и самое близкое, включая и холод далекого Космоса и горячее Сердце человека, это «Кольцо всего сущего находится на указующем персте Числа».

Так это или не так, но ключей к этой, как утверждается, математической тайне, у нас пока нет, и поэтому в моменты жизни, которые принято называть критическими, мы нередко задаем идиотские, в смысле своей безадресности, но, по сути, вполне законные, вопросы: «Почему это случилось именно со мной?», «За что меня так?!»

И чаще всего мы впадаем в эту «иллюзию собственной исключительности», когда наступает момент, как мы любим говорить, «подводить итоги жизни».

Для раненого воина, которого звали Робер, лежавшего в центре поляны, судя по всему, наступил именно такой момент.

Он лежал на своем когда-то белом плаще с красным лотаринг-ским крестом и понимал, что умирает. Времени у него оставалось мало, а вопросов, на которые он мучительно искал и не находил ответов, много.

Да и сил у него, судя по всему, оставалось ровно столько, чтобы лежать вот так неподвижно и, не отрываясь, смотреть в синеву Кавказского неба.

Прямо над ним, словно выманивая его душу из тела и поджидая ее там, наверху, кружил орел.

Смерти Робер не боялся.

Он был потомственным рыцарем, хранившим в сердце с детских лет рассказы деда о походах предков в Святую Землю, а его игры со сверстниками, в которых едва ли не главным сюжетом были схватки с «неверными», часто заканчивались словами клятвы, которые он выучил наизусть еще ребенком и верность которым никогда не подвергалась сомнению: «Свои мечи, руки, силу и жизнь отдать таинству христианской веры, подвергаться опасностям моря и войны, когда будет приказано; из любви к Христу не отступать при встрече одного с тремя неверными врагами».

Среди предков Робера были, конечно, и такие, кто стремился просто разбогатеть, выбравшись из низов в становящееся к тому времени привилегированным рыцарское сословие, но сам он относился к идеологии рыцарства с благоговением первых тамплиеров, посещавших Иерусалим под флагом с девизом:

“Non nobis, Domini, tuo da gloriam” («Не нам, не нам, а имени твоему»).

По традиции семьи, не очень богатой, но имевшей высокую репутацию и связи еще со времен первых крестовых походов, и Робер лет двадцати отроду прошел через обряд посвящения в рыцари.

Это означало к этому времени уже не только наличие оружия, боевого коня и личной доблести, но и волю и дисциплину в следовании определенным нравственным нормам и новой рыцарской этике, соединявшей военный профессионализм со стремлением достичь «мира Божия и справедливости».

Став рыцарем, Робер, как дед и отец, поступил на службу к герцогу Лотарингскому.

Правда, дебютировать на исторической сцене этому новоиспеченному рыцарю выпало совсем в иных, нежели его предкам, декорациях: крестовые походы остались в прошлом, а рыцари-тамплиеры, имевшие когда-то по бедности – такова во всяком случае символика их герба – одного коня на двоих, успели изобрести банковское дело и разбогатеть настолько, что были уничтожены, как водится, «вышестоящими инстанциями», то есть папской и королевской властями, которым срочно понадобились их деньги. Реконкиста к этому времени завершалась, наконец, освобождением Испании от семисотлетнего владычества мавров, а Европа вот-вот собиралась разродиться Ренессансом. Одним словом, подхваченный этой мощной исторической волной Робер не заметил, как пролетел десяток лет.

Теперь Роберу было уже около тридцати. И чем, собственно, занимался этот храбрый рыцарь последние лет десять мог знать точно, пожалуй, только Рене Анжуйский – зять и двоюродный внук герцога Лотарингского.

Началось все с того, что Рене Анжуйский просто одолжил в ту пору совсем еще молодого, но уже отмеченного умом и храбростью Робера у своего тестя, когда к герцогу Лотарингскому обратилась за помощью мало кому тогда известная Жанна перед своим, всем теперь уже известным походом на Орлеан.

Для спасения родины ей требовалась сущая мелочь: «Вашего зятя, коня и несколько храбрых мужчин, чтобы проводить меня во Францию»…

Благодаря этой загадочной – и поныне – просьбе Жанны из местечка Домреми, Робер совершенно случайно, как мы видим, стал приближенным Рене Анжуйского, оказавшись как раз в числе тех самых «нескольких храбрых мужчин», и вместе с ним попал впервые на страницы истории.

Правда, его имя не было записано на этих страницах золотыми буквами.

После эпизода с «Орлеанской Девой», а для него это был всего лишь эпизод, Рене Анжуйский много времени проводил в Италии, где его дружба с герцогом Милана Сфорца и, особенно, с сеньором Флоренции Козимо Медичи породила немало удивительных проектов.

Одним из таких проектов было открытие во Флоренции первой в Европе публичной библиотеки Сан-Марко. Этот скромный, в общем-то, для таких, как говорится, вполне обеспеченных господ презент для народа имел громадные для него последствия.

Очень трудно переоценить тот факт, что Медичи решился нарушить монополию Ватикана на культуру и сделал доступными для всех желающих труды античных философов – гностиков и герметиков.

Кроме того, впервые за семьсот лет в Европе стали изучать греческий язык, и по приказу все того же Медичи во Флоренции был открыт центр по изучению трудов пифагорейцев и платоников.

Так что совсем не случайно именно эти годы историки считают началом эпохи Возрождения.

В поисках древних рукописей и книг для будущей библиотеки Медичи отправлял своих гонцов во все концы света. И тут вряд ли могло обойтись без участия его вездесущего друга Рене Анжуйского – он как раз находился вместе с Робером во Флоренции.

Впрочем, он слишком уж часто, чтобы можно было этого не заметить, следуя какой-то неведомой нам логике своей жизни, оказывался «в нужное время в нужном месте».

Как одного из наиболее надежных и преданных приближенных Рене Анжуйского – ведь им обычно и достается всегда самое трудное – Робера отправили за древними манускриптами в самый дальний конец света – к Махатмам и Махаришам Индии.

Так он вновь оказался в потоке исторических событий, оказавших значительное влияние на судьбы народов.

Правда, и на этот раз об истинной его роли в этих событиях знал лишь узкий круг лиц.

Робер смолоду был воином – конь, оружие, храбрость и верность составляли все его наследство, и для начала этого было вполне достаточно. Несмотря на молодость, он успел много чего повидать еще в Нанси, когда под присмотром деда и отца только начинал служить герцогу Лотарингскому.

Ну, а уж на службе у его зятя и двоюродного внука Рене Анжуйского, который был не только внимателен, но и, что немаловажно, щедр к своему протеже, храбрость и верность которого Лотаринг-скому дому были его семейной традицией, Роберу вообще пришлось забыть о собственной жизни – он просто потерял счет событиям, в которых ему приходилось участвовать, то есть действовать, претворяя в жизнь то, что придумывал Рене Анжуйский.

Он не мог бы вспомнить точно, когда у него впервые появилось ощущение, что даже самые невероятные из этих событий только на первый взгляд казались ему случайными.

Не сразу, но у него появилось сначала предчувствие, а потом и уверенность, что сквозь их череду всегда проступала какая-то непонятная ему, скрытая логика. Словно они подчинялись невидимому, но мощному течению некой «подземной реки», в поток которой его медленно, но верно вовлекала воля сюзерена.

Кстати, о действительном существовании подобной реки – Алфиос, берущей свое начало на севере Греции, а потом исчезающей под землей, он частенько слышал, конечно же, от Рене Анжуйского, который доверял ему больше, чем другим своим приближенным, особенно, когда дело касалось скрытых от посторонних сторон его жизни.

Как ни странно, но именно ощущение своей неразрывной и постоянной связи с мощью этого невидимого потока и делало Робера таким спокойным и бесстрашным.

Так было всегда – до сегодняшнего утра.

Робер, собственно, выполнив данное ему поручение, уже возвращался из Индии по одному из ответвлений пути, описание которого связано с именем венецианского купца Марко Поло и который гораздо позже был назван учеными, никогда по этому пути не ходившими, «шелковым».

Тронувшись в путь вместе со своими попутчиками после ночевки перед перевалом, Робер слишком увлекся красотой мест, которые очаровали его еще по дороге в Индию, и даже не заметил, как, обогнав своих попутчиков, остался на едва заметной тропе один.

Красота и очарование Кавказских гор, как это часто случается в жизни, оказались лишь обманчивым внешним покровом, под которым таилась старая как мир истина – человек здесь мог быть как самым верным другом, так и самым жестоким врагом другого человека.

Впрочем, в этих краях во все времена попадались и такие одаренные натуры, которые легко, с подкупающей искренностью и непосредственностью исполняли обе роли одновременно.

Одним словом, Роберу не повезло.

В открытом бою он мог бы устоять и против десятка разбойников, но на него напали неожиданно, из засады. Он не видел нападавших – даже не успел схватиться за оружие.

Именно поэтому, в том, что случилось, его больше мучило отсутствие привычной ему логики, которую нарушила какая-то враждебная и незнакомая сила.

Он привык смотреть смерти в лицо и готов был умереть в любую минуту, совершив подвиг во имя веры. А смерть оказалась безликой и нелепой.

Впрочем – какой еще бывает смерть?!

Попутчики поспешили на шум схватки и спугнули тех, кто напал на их товарища.

Салик ибн аль-Фаради, – таково было полное имя одного из них, воина в бурнусе, – достав из седельной сумы кожаную флягу с каким-то снадобьем, поднес ее к губам Робера.

Судорожно глотнув, Робер с трудом оторвал взгляд от неба и увидел огромные печальные глаза и ласковую улыбку на смуглом лице.

– Салам алейкум! – обрадовался араб, давая Роберу сделать еще глоток.

– Ва-алейкум салам! – Робер неожиданно для мавра и для самого себя заговорил на вполне сносном арабском. – Где мои сумки?…

– Слава Аллаху, ты удержался в седле! – успокоил его Салик ибн аль-Фаради. – Так что до сумок твоих не успели добраться.

Робер медленно приходил в себя.

– Мы были уже рядом, когда услышали крики, – пояснил араб. – Не волнуйся, целы твои манускрипты…

– Кто это был? Почему они напали на меня… – вслух размышлял Робер, немного успокоенный ответом Салика ибн аль-Фаради. – Я и лиц не разглядел…

– Не все ли равно? – араб равнодушно пожал плечами. – Зло может быть безликим, а может иметь тысячу лиц!

Салик ибн аль-Фаради, продолжая ласково улыбаться, меж тем внимательно и с тревогой изучал ужасную рану на его груди.

– В здешних местах разбойники часто скрывают лица башлыками, – продолжил он, вздохнув, – такова местная традиция.

Справедливости ради заметим, что понятие «местная» в данном случае означало, что для сокрытия индивидуальных черт использовался предмет местного туалета – башлык.

А так, по сути, этот прием пользуется популярностью повсеместно и во все времена из-за своего универсального удобства: скрыв лицо, любой разбойник как бы снимает с себя личную ответственность за преступление, становясь всего лишь «одной из стрел в колчане Зла».

А стрелы все одинаково безлики – какой с них, как говорится, спрос!?

Несколько дней ранее одна такая вот стрела, выпущенная, возможно, теми же самыми разбойниками, тяжело ранила одного очень уважаемого человека, который возвращался под вечер с охоты.

Человека звали Аким, и он был главой большого и всеми уважаемого общества.

Стрел было выпущено несколько, но одна попала в основание шеи, рядом с сонной артерией – лучшие знахари боялись даже притронуться к ней.

Аким лежал на тахте, не шевелясь, с обломком стрелы чуть выше ключицы. Убитая горем дочь держала его за руку.

Аким же мучительно перебирал в памяти события последних дней, недель, месяцев – искал причину столь злодейского нападения.

А причина должна была быть очень серьезной – никто и никогда не посмел бы просто так поднять на него руку.

«Хора!? – догадался вдруг Аким. – Этот злодей просил руки дочери, а я его прогнал!»

– Позови старейшин, – прошептал он одними губами, глядя в заплаканные глаза дочери, – немедленно…

Араб был очень огорчен своим бессилием.

Салик ибн аль-Фаради изучал медицину в Багдаде, как раз там, где когда-то практиковал великий Авиценна, и по тем его фолиантам, которые не одну еще сотню лет потом служили лучшими пособиями по медицине в известных европейских университетах.

Уже через минуту он понял, что его усилия напрасны – Робер потерял слишком много крови.

– Судя по следам, эти трое провели в засаде не одну ночь, кого-то на этой тропе поджидали… – сказал он Роберу, и, чтобы как-то скрыть от раненого свою тревогу, Салик ибн аль-Фаради оглянулся по сторонам.

Ахсар продолжал возиться у костра.

Два других воина, расседлав коней, укладывали оружие, седла и поклажу.

– Похоже, ты им попался случайно… – стараясь спрятать тень тревоги, продолжил Салик Фаради, вновь улыбнувшись. – А ты неплохо знаешь арабский, откуда?

– Дед в молодости воевал с маврами. А меня в детстве учил, что надо знать язык врага… – Робер усмехнулся. – Правда, и друзей среди мавров у деда было тоже немало…

– А ты с кем воюешь? – как бы между прочим, поинтересовался Салик ибн аль-Фаради. – Тоже с маврами – продолжаешь семейные традиции?

Робер смотрел на араба и никак не мог постичь этого загадочного сочетания печальных глаз и добродушной улыбки.

– Ни с кем не воюю, – ответил он, наконец, – я на службе у Рене Анжуйского.

– Тебе повезло больше, чем деду, – Салик кивнул, как будто хорошо знал, о ком идет речь.

Так оно и было на самом деле.

Салик ибн аль-Фаради относился к той, обычно немногочисленной категории людей, которые во все времена тем и отличались, что знали гораздо больше, чем говорили. И Салик ибн аль-Фаради, конечно же, не мог не знать вельможу, имевшего, среди прочих, титулы короля Валенсы и Арагона.

Салик получил блестящее образование в Гранаде, где родился в семье высокопоставленного чиновника прежде могучего и процветавшего халифата, основанного где-то семью веками раньше Абдурахманом I, вместе с которым и прибыли на Пиренейский полуостров с другого берега Средиземного моря его предки.

Так что детские годы Салика ибн аль-Фаради, можно сказать, были такими же безоблачными, как испанское небо над головой.

К счастью или к несчастью, но под давлением реконкисты благоденствие нескольких последних провинций бывшего халифата пошло на убыль как раз тогда, когда Салику Фаради было уже чуть больше двадцати и он обнаружил у себя одну весьма странную особенность: чем бы он ни занимался, через некоторое время он обнаруживал, что смотрит на себя как бы со стороны.

А по мнению людей, как принято говорить, «имеющих жизненный опыт», с такого, казалось бы, невинного юношеского порока, как самонаблюдение, и начинаются в жизни всякие осложнения.

Существует, правда, и противоположная точка зрения, согласно которой только умение видеть себя со стороны и говорить себе правду избавляет человека от его главных врагов – Тщеславия и Самолюбия.

К вере своих предков Салик ибн аль-Фаради с детских лет относился с искренним и абсолютным почитанием.

Антагонизм к другим вероучениям в халифате его детства не то чтобы отсутствовал вовсе, но и не поощрялся, что в общем-то не удивительно, если вспомнить, что самая большая мечеть в Кордове еще Абдурахманом I была поделена пополам и половина была отдана христианам.

Как бы то ни было, но, наблюдая за собой со стороны, юноша пришел к выводу, что его, Салика ибн аль-Фаради, отношение к Богу можно назвать, в лучшем случае, внешним и механическим.

Интуитивно, сердцем, он чувствовал, что за всеми этими простыми и такими привычными с детства ритуалами кроется нечто неизмеримо большее, что пока ускользает от его понимания, что-то, чего он еще не нашел. А по правде говоря, и не искал.

В конце концов, те, чей «жизненный опыт» предрекал Салику Фаради всяческие осложнения, оказались правы, так как Салик решил, что противоречия между внешними реалиями его благополучной жизни и внутренними намерениями его сердца, ищущего Бога, уже достаточно серьезны, чтобы отправиться на его поиски немедленно.

Тем более, что Испании все равно вот-вот суждено было, наконец, освободиться от его единоверцев, а значит, и от него самого.

Справедливости ради, надо заметить, что в тени этих глобальных – духовных и исторических – причин отъезда, мало чем, правда, отличавшегося от бегства, таилась не имеющая никакого значения для его родителей, но важная для самого Салика ибн аль-Фаради, причина: его собирались очень выгодно женить на соплеменнице, а он уже успел увлечься испанкой.

Персия, Багдад, Бухара, Самарканд – Салик тогда еще не знал, что поиск своего Пути к Истине имеет начало, но не имеет конца, так что его путешествие длилось уже более десятилетия.

Шейхи различных суфийских орденов охотно принимали его в свои школы, не высказывая удивления по поводу его появления и не устраивая ему обычных для других специальных испытаний.

Причина такого к себе отношения открылась ему не сразу.

Дело в том, что на всех, кто оказывался рядом с ним на этом пути к Истине, включая и тех, кто вступил на него намного раньше, имя Салик производило особое впечатление, так как на языке суфиев означало: «странник на пути к Богу».

Ни у кого не возникало сомнения, что подобное имя дается человеку не случайно, а как знак его особой Судьбы и Предназначения.

Но довольно скоро Салик ибн аль-Фаради понял, что даже самый многообещающий знак Судьбы предписанием или гарантией достижения цели не является, так как является всего лишь точкой выбора.

Оказалось, что тут не все так просто, и мало не прозевать сам Знак, надо еще и не ошибиться в правильном выборе Пути.

В духе суфийской традиции, часто использующей поэзию для изложения философских истин, он посвятил этой теме один из своих первых стихов:

Все просто на пути, начертанном Звездой –

Читай лишь Знаки, следуй за Судьбой!

Вот снова придорожный камень… Надпись…

Все просто – только выбор за тобой!

Следуя суфийским принципам, муршиды тариката давали своим ученикам только общее направление и учили некоторым приемам, ускорявшим движение к цели.

Но двигаться к Истине каждый должен был, что называется, своими ногами, используя свой личный, накопленный годами духовных испытаний опыт. И именно поэтому, говоря языком этих искателей Истины, «количество путей к Богу всегда соответствует количеству путников».

Силы покидали раненого, смотревшего на разгоравшиеся в лучах закатного солнца вершины.

Робер, наконец, заставил себя оторвать взгляд от орла и вернулся на землю.

– Восхода я уже не увижу… – обреченно и одновременно с некоторой долей надежды в голосе обратился он к арабу. – Рене Анжуйский поручил мне доставить эти рукописи во Флоренцию… им нет цены…

– Иншалла!.. Отдыхай, брат, теперь это уже не твоя забота, – слишком уж стараясь быть веселым и лишая раненого последней надежды, ответил Салик ибн аль-Фаради. – Раз такова воля Аллаха, я сделаю это за тебя!

Робер вздохнул и невольно снова глянул в небо. Орел был на месте – кружил прямо над ним.

– Ждет… недолго осталось… – подумал Робер.

– Мне необходимо срочно вернуться в Гранаду, чтобы найти своих близких, если они еще не покинули Испанию.

Задумчиво перебирая четки, Салик ибн аль-Фаради продолжил:

– Конечно, теперь это не так просто сделать, но впереди, в двух днях пути, большой согдийский караван с китайским шелком. С ним я попытаюсь добраться до Франции, а там, за Пиренеями – Испания…

– Нанси… Тебе надо попасть к герцогу Лотарингскому, – чуть оживился, услышав о Франции, Робер. – Его люди помогут… свяжут с Рене Анжуйским.

О Нанси – резиденции герцогов Лотарингских – Робер вспомнил не случайно.

Именно здесь он впервые участвовал в рыцарском турнире в честь одной прекрасной юной дамы. И, как говорят в таких случаях, у него были все шансы на успех.

Правда, романтичный и храбрый рыцарь привлек внимание не только местных красавиц. Его искусное владение оружием, амбиции юности, сочетавшиеся в нем с хладнокровием и благородством, не ускользнули от проницательных глаз страстного любителя рыцарства – Рене Анжуйского.

Просвещенный меценат, покровительствовавший артистам, художникам, ученым, в свободное от сочинения стихов и мистических аллегорий время занимался еще и вполне рутинным делом – составлял правила для состязаний на этих самых рыцарских турнирах.

Однако, став приближенным Рене Анжуйского – с того самого исторического похода на Орлеан, – Робер видел свою даму сердца все реже и реже.

Да и могло ли быть иначе на службе у человека, столь богатого титулами: графа де Бара, Провансальского, Пьемонтского и де Гиза, герцога Калабрийского, Анжуйского и Лотарингского, короля Венгрии, Неаполя и Сицилии, Арагона, Валенсы, Майорки и Сардинии, не говоря уже о титуле короля Иерусалима.

Больше титулов, пожалуй, ни у кого в Европе не было.

Многие события, в которых Робер участвовал, служа Рене Анжуйскому, позже имели важные последствия, хотя поначалу были, возможно, не всегда понятными самому Роберу, ведь ему, как правило, выпадала самая опасная – невидимая и часто окутанная тайной – часть работы. А это требовало от него полной самоотверженности и преданности.

Чтобы этот, не раз доказывавший свою преданность и уже опытный рыцарь, ставший незаменимым во многих делах своего патрона, вообще не отвлекался от своих обязанностей, но по рекомендации Рене Анжуйского, был посвящен в некий тайный рыцарский орден, вступление в который сопровождалось ритуалом принятия обета «безбрачия, послушания и бедности».

И если с «послушанием и бедностью» у Робера проблем не возникло, то с «безбрачием» он, что называется, погорячился.

Время подумать об этом легкомысленном поступке нашлось у Робера только теперь – на этой поляне в горах Осетии.

С трудом подтянув руку к груди, он извлек из-за пазухи кожаный шнурок с металлическим медальоном в виде герба и протянул его Салику ибн аль-Фаради.

Араб осторожно взял в руки медальон.

Открыв, с удивлением увидел мастерски выполненный, хотя и тронутый уже временем, а вернее, перенесший вместе с хозяином все тяготы пути в Индию и обратно, миниатюрный портрет молодой женщины

– Я нарушил обет… – признался Робер, не сразу сообразив, что фактически исповедуется одному из тех, с кем давал клятву сражаться до самой смерти. – Я увидел ее на турнире в Нанси… и полюбил. Но, дав обет, я должен был забыть эту женщину, но так и не смог… утром опять думал о ней и прозевал засаду…

Робер не находил иной причины неотвратимо приближавшегося конца.

Поколебавшись, он все-таки принял какое-то решение и обратился к Салику ибн аль-Фаради:

– Доберешься в Нанси – передай ей… – Робер, наконец, разжал пальцы, державшие шнурок. – Не успел… да и не имел права предупредить об отъезде… пусть простит.

Салик ибн аль-Фаради не смог скрыть своего удивления – такого сентиментального жеста от сурового рыцаря он не ожидал.

Истины ради надо заметить, что признанным знатоком и любителем миниатюрной живописи в Европе слыл, как известно, Рене Анжуйский. А Робер, возможно, единственный раз в жизни просто воспользовался своим положением, как говорится, в личных целях.

По его просьбе один из лучших миниатюристов Рене Анжуйского тайком от всех написал для Робера портрет молодой женщины. Как раз перед очередным поручением, связанным с длительной и небезопасной поездкой в Индию.

Портрет произвел на Салика ибн аль-Фаради странное впечатление – он его не просто удивил: на лице араба появилась не совсем уместная для данного случая озорная улыбка.

– Любовь не может быть причиной твоей смерти, – подумав, уверенно заключил он, словно ставя больному окончательный диагноз и продолжая почему-то загадочно улыбаться.

Он уже хотел было спрятать медальон на груди, но вдруг передумал и добавил:

– Как, впрочем, и моей смерти тоже!

Тут Салик ибн аль-Фаради наклонился ближе к Роберу и, стараясь, чтобы кроме него никто этого не заметил, извлек из-за пазухи золотой медальон на массивной цепочке. Он осторожно открыл его, мгновение полюбовался и повернул к глазам раненого.

Робер от удивления забыл и о боли, и о том, что минуты его сочтены. Ему стало очень смешно от мысли, что этот, такой непохожий на него, этот «неверный», этот Салик ибн аль-Фаради, судя по всему, поражен тем же самым недугом, что и он.

Лица на портретах были, конечно, разными, но Роберу казалось, что написаны они одной и той же рукой.

– Мы почему-то прячем от всех эти портреты, меж тем, разве не на любви построил Всевышний всю нашу Вселенную!? – негромко смеясь, говорил Салик ибн аль-Фаради. – А за обетами – я, их, кстати, тоже давал немало – разве мы не скрываем за ними нашу слабость?!

Он немного помолчал, собираясь с мыслями.

– Cлишком мы маленькие и слабые – для Неба и для Земли сил у нас не хватает!

Раненый слушал очень внимательно: Салик ибн аль-Фаради признавался Роберу в том, о чем тот и сам часто думал, но никогда ни с кем не говорил.

– Мы боимся того, кто нас создал, и от страха даем клятвы в том, чего Бог от нас совсем и не требует! – Салик ибн аль-Фаради как истинный философ увлекся и не замечал странной улыбки, мелькнувшей на лице умирающего.

– В чем тут наша вина – разве не сам Всевышний зажег в нашей крови этот пожар!?

Робер едва заметно улыбался, думая о странностях жизни: «Разве не смешно, к примеру, что умирает он, Робер, а исповедуется Салик ибн аль-Фаради!?»

К тому же, тема, затронутая этим «неверным», вдруг ставшим для Робера самым близким в жизни человеком, коснулась как нарочно наиболее нежных и всегда тщательно скрываемых струн его души, хотя время и место едва ли можно было признать удачными.

Робера можно было понять – времени у него оставалось мало, так что он был не очень расположен к философии.

– Допустим, мне такие мысли тоже приходили в голову… чаще, чем хотелось бы… В Индии мне вообще стало казаться, что многое из того, что я там узнавал, когда-то было мне известно… – неожиданно признался он Салику ибн аль-Фаради. – Только почему ты все время смеешься – я ведь все-таки умираю!?

– Аллах свидетель, мне жаль расставаться с тобой! – Салик ибн аль-Фаради лишь на мгновение попытался стать очень серьезным. – И раз мне сейчас очень грустно, значит, мудрость покинула меня, ведь сказано: «мудрый не оплакивает ни живых, ни мертвых!»

Робер из последних сил пытался сосредоточиться и не упустить ничего из рассуждений араба.

– Радость – вот высшая мудрость! – горячо, вполголоса продолжал тот с некоторой иронией цитировать древние источники, изо всех сил стараясь подбодрить и Робера, и себя, – Ни ты, ни я никогда не переставали существовать и не перестанем существовать! Разве не этой мудрости учат в тех книгах, что ты везешь из Индии!?

В тот же миг араб вдруг умолк, отрешенно глядя куда-то мимо Робера.

Просто Салик ибн аль-Фаради в очередной раз вновь увидел себя со стороны и вдруг замолчал, пораженный внезапной мыслью: «Один Салик ибн аль-Фаради говорит умирающему другу о радости, как о высшей мудрости, тогда как сердце другого разрывается от горя! А третий Салик в это время спокойно смотрит на этих двух со стороны. Сколько же нас, Саликов ибн аль-Фаради, на самом деле!?»

В это время один из Саликов ибн аль-Фаради опомнился – Робер смотрел на него с едва заметной улыбкой на совершенно бледном лице, и пока этот Салик беспомощно искал слова утешения, третий из Саликов уже вслушивался в голос второго, читавшего нараспев стихи одного из их любимых наставников:

Я только сын Адама, а не Бог,

Но я достичь своей вершины смог

И сквозь земные вещи заглянуть

В нетленный блеск, Божественную суть.

Она одна на всех, и верен ей,

Я поселился в центре всех вещей.

Мой дух – всеобщий Дух, и красота

Моей души в любую вещь влита.

Робер слушал, стараясь не пропустить ни слова.

Он хотел было признаться Салику ибн аль-Фаради, что не мог читать ни «Вед», ни других книг мудрости, за которыми ездил так далеко, что только перед самым отъездом из Индии начал учить санскрит, но, увы, именно в этот миг вдруг ощутил, что какой-то невидимый мощный поток уже подхватил его и, уняв боль и сомнения, вернул мужественное понимание того, что смерть его совсем не исключительное событие на простирающемся в Бесконечности Кольце Всего Сущего.

Робер смиренно улыбнулся и последним усилием воли неожиданно обнял Салика ибн аль-Фаради.

Прижавшись к друг другу лбами, они оба смеялись беззвучно и беззаботно, как будто впереди у них была целая жизнь.

Ахсар у костра приподнялся и смотрел в их сторону, догадываясь, что минуты Робера сочтены. Его товарищи, занимавшиеся поклажей, отпустив коней пастись, тоже подошли к умирающему.

Два прекрасных женских лика на двух медальонах покачивались перед глазами Робера, постепенно теряя очертания и растворяясь в Бесконечности.

Последними словами, которые Робер услышал в этой жизни, были стихи, которые читал ему на прощанье Салик ибн аль-Фаради:

Греха нет в том, что ты сберег любовь!

Пусть дух твой обретет покой, остынет кровь.

Любовь с тобою мы землей укроем –

Как колос из зерна – весной воскреснет вновь!

Салик ибн аль-Фаради, воздев руки и глаза к небу, шептал слова молитвы, желая душе своего нового друга счастливого пути.

Орел, словно дождавшись, наконец, своей добычи, перестал кружить над поляной и, не делая никаких взмахов, стремительно удалялся на Запад, в сторону заходящего солнца.

Слез печали на улыбающемся лице Салика ибн аль-Фаради он уже видеть не мог.

Костер ярко пылал посреди поляны.

Образуя ровный круг, в густой траве угадывались каменные остатки какого-то древнего, очевидно, культового сооружения.

Ахсар сидел в компании попутчиков Робера и старался, сохраняя достоинство и деликатность хозяина, вникнуть в суть их неторопливой беседы.

Их оставалось на поляне двое.

Третий, перекинувшись парой слов со старшим из воинов, сел на коня и исчез в ночи.

Чуть поодаль, в бликах огня виднелся свежий могильный холм, покрытый белым плащом, с мечом, воткнутым в изголовье.

На плаще можно было прочитать нацарапанную углем от костра надпись на арабском:

Чего мы ищем на земном пути?

Растенье Истины – его здесь не найти!

Не на Земле ты сделал шаг впервые,

Заблудший Странник Млечного Пути…

– Робер, возможно, не был посвящен во все таинства Братства, но, как приближенный Рене Анжуйского, несомненно к нему принадлежал, – рассуждал Салик ибн аль-Фаради. – Вступая в него, он давал клятву, а вера его была искренней и сильной, вот он и решил, что его смерть – расплата за нарушение данного им обета.

Ахсар отметил, что Салик ибн аль-Фаради, говоря с воином постарше, обдумывал каждое слово:

– Я пытался, как мог, развеять эти его заблуждения относительно собственной вины… Известно, что Рене Анжуйский и сам учреждал тайные ордена и мог, для верности, посвятить в один из них Робера.

Старший из попутчиков внимательно слушал, протянув руки к огню.

– Дело, скорее всего, в миссии, которую он выполнял, ведь он вез из Индии в Европу книги мудрости. Ты, наверное, слышал мнение Пифагора: «Мудрость Индии – Время и Душа», а это слишком важные Знаки на пути к Истине, – размышляя, согласился он с Саликом Фаради. – Так что, нападение на Робера, возможно, только выглядит случайным – такой прием Зла нам хорошо известен.

Ахсар заметил, что Салик ибн аль-Фаради слушал этого попутчика без обычной улыбки и с привычным Ахсару с детства выражением почитания и уважения к старшему. Он не сомневался, что эти двое знакомы давно и путешествуют вместе.

На самом деле они встретились всего несколько дней назад по дороге на перевал, и Салик ибн аль-Фаради даже не знал его имени.

Этот человек со своим молодым – то ли слугой, то ли телохранителем – отдыхал у реки.

Когда на тропе появился Салик Фаради, ему тоже предложили остановиться, чтобы дать отдых коню.

Человек, предложивший отдохнуть и разделить с ним нехитрую трапезу, показался Салику ибн аль-Фаради дружелюбным, но немногословным. Своего имени он так и не назвал, а его слуга вообще не произнес ни слова.

Через некоторое время на тропе появился Робер, конь которого тоже нуждался в отдыхе.

Когда и Робер расседлал коня и расположился у реки на отдых, то разговор сам собой зашел о местных особенностях, а попросту говоря о том, что безопаснее и легче было бы преодолевать перевал вместе.

Так они – совершенно случайно – оказались на поляне у реки в одной компании с человеком, хотя и не назвавшим своего имени, но располагавшим к себе с первого взгляда.

Этот человек был значительно старше Робера и Салика ибн аль-Фаради.

Волевое лицо, короткая стрижка, поседевшие виски.

Правда, при всем этом казалось, что глаза этого Аскета, как назвал его мысленно Салик Фаради, лет на двадцать моложе его самого. При этом попутчиков не покидало ощущение, что он видит человека насквозь и читает его мысли.

С Саликом Фаради он с первой минуты говорил как с человеком, которого давно знает и которому полностью доверяет.

И Салик ибн аль-Фаради, по известным уже ему признакам, догадался, что встретил одного из тех, кого в разных концах света называли по-разному: в Индии, скажем, махатмами, в Египте – посвященными, в Греции – мудрецами, в древней Иудее – пророками, в христианском мире – святыми и подвижниками. Они могли быть очень непохожими внешне, но были едины в понимании того, что источником всех религий, его основой является одно – Истина.

Жизнь их была окутана тайной, но если бы удалось проникнуть за ее завесу, то оказалось бы, что все они много времени проводили в одних и тех же местах – в Египте, Греции, Индии, Тибете, на Ближнем Востоке.

В Бухаре или Самарканде, да и вообще на Ближнем Востоке, где Салик Фаради немало лет посвятил духовным испытаниям, такими, как он, искателями своего Пути к Истине руководили шейхи суфийских орденов, на которых этот попутчик тоже очень походил.

Ахсар, встретившись с этим человеком взглядом, словно услышал вопрос, ответ на который как раз уже созрел в его голове.

– Это люди Хора ранили Робера – они давно за мной охотятся… – неожиданно для самого себя произнес он вслух. – На рассвете я свернул с тропы, почему – и сам не знаю… но на поляну я выехал лесом,

– Возможно, Робер и попался им вместо тебя, но твоей вины тут нет, – мягко, но уверенно произнес аскет.

– А за тобой почему охотятся? – не удержавшись, поинтересовался Салик ибн аль-Фаради.

– Это длинная история… – попытался уклониться от ответа Ахсар.

Это, действительно, была длинная и слишком непростая история, чтобы рассказывать ее незнакомым людям.

Но Ахсар вдруг с изумлением осознал, что незнакомцы говорят с ним на вполне понятном ему языке – на его родном языке.

И опять пожилой воин опередил его, ответив раньше, чем Ахсар рискнул задать вопрос:

– Не удивляйся: я встречал людей, которые говорят на твоем языке, в какой-то степени это язык и моих предков. Когда-то они переселились, возможно даже из этих мест, в Индию, – дружелюбно пояснил он, глядя ему в глаза. – Правда, это было очень давно – тысячи лет назад.

Ахсару стало немного легче, так как поразивший его факт обрел вполне понятное ему объяснение.

– Мне, наверное, тоже лучше переселиться куда-нибудь, – усмехнувшись, признался Ахсар, – или придется и дальше жить по законам Хора.

Аскет и Салик ибн аль-Фаради пристально, но дружелюбно смотрели на него.

– Но Хора живет по законам Зла, – сказал аскет. – Ты сможешь по ним жить?

Ахсар не отвечал. Думал.

До недавнего времени он знал о существовании только законов предков, представлявших из себя ранее нечто гораздо более значительное, чем они теперь представляют. Загнанные столетие назад в неприступные теснины «хромоногим» завоевателем, они вынуждены были все последующие века изоляции строить свои отношения с Богом пусть и без блеска «золотых куполов», но, впрочем, и без дыма костров инквизиции.

Одним словом, законы предков Ахсар всегда чтил и соблюдал – тут ему все было понятно.

Правда, в последнее время границы мира, в которых действовали эти законы, переставали быть незыблемыми, стремительно расширялись, становились непрочными и то, что проникало через них, превращало привычный ему мир в хаос.

Вопросов, которые его мучили, оставаясь без ответов, становилось слишком много, и он порой приходил в ярость от этих бесчисленных «почему?».

Почему, когда однажды старейшины его небольшого рода посмели, не нарушая законов предков, возразить всесильному Хора, возжелавшему забрать из их селения уже посватанную за их односельчанина девушку, в отместку Хора с подручными беспощадно перебил всех мужчин их рода?!

Ахсара спас случай: непогода застала его во время охоты на туров высоко в горах, где он несколько суток ночевал в пещере, пережидая снегопад.

По законам предков он стал кровником Хора, отомстить которому в одиночку он смог бы только ценой собственной жизни.

Но умирающий от ран отец взял с него клятву любой ценой сохранить их род.

Это противоречие – между честью и достоинством мужчины и заклятием умирающего отца – сделало его изгоем.

Хора, в свою очередь, не хотел оставлять в живых столь опасного кровника, и его люди постоянно охотились за Ахсаром, устраивая ему засады и ловушки.

Он ловко избегал встреч с ними, постоянно перемещаясь с места на место, но не удаляясь слишком от родного селения, где оставалась еще его младшая сестренка.

Одним словом, Ахсар оказался в довольно типичной для каждого смертного ситуации, когда все вокруг, что было еще вчера простым и понятным, так осложняется и запутывается, что собственных сил и понятий о жизни становится уже недостаточно, и, кажется, что спасти тебя может, как говорится, только чудо.

И самое смешное, что ничего смешного в этом нет. Ведь чаще всего мы называем чудом то, что просто находится за пределами нашего, извините за напоминание, ограниченного понимания.

Ну, а за пределами нашего разума, где и так, что называется, не протолкнешься от непознанного, ждет своей очереди еще и наша Вселенная, про которую один из древних пророков сказал, возможно, так, на всякий случай, чтобы прибавить нам оптимизма – дерзайте, мол, но помните: шествие звезд не ради вас порождено.

Как это ни печально, но смысл такого поэтического откровения, изложенный нашим c вами языком, звучит однозначным приговором человеческим амбициям: можете, мол, любоваться этим самым «шествием звезд», но вас это, в общем-то, не касается.

Обидно, конечно, осознавать, что особого внимания и интереса со стороны Высшего Разума к нашим эволюционным «достижениям» мы пока не ощущаем. Немного успокаивает, что мы хотя бы подчиняемся вместе со всеми единому для нашего цикла закону: «как наверху, так и внизу; как внизу, так и наверху».

Кстати, это и есть главный Закон тех самых герметиков, центр по изучению трудов которых открыл, как мы помним, во Флоренции сеньор Козимо Медичи.

Другими словами, когда собственные наши силы на исходе, то, согласно вселенскому закону больших масс, сдвинуть нас с места или, если хотите, вывести из тупика может только воздействие гораздо большей силы со стороны. Можно, если хочется, назвать это и чудом.

Ахсар, правда, ни о чем таком не думал. Просто, беседуя с этими незнакомыми людьми, вдруг словно сбросил с плеч груз забот и вновь неожиданно почувствовал себя молодым и сильным.

Была середина августа. Орбита Земли, как обычно в эти дни, пересекалась с метеорным потоком. Метеориты то и дело с легким шорохом пронзали атмосферу и сгорали в ней, создавая своими сполохами некий мистический фон, весьма подходящий для продолжавшейся на поляне беседы.

Салик ибн аль-Фаради на мгновение выключился из беседы и, по своей восточной привычке, успел мысленно, конечно, изложить свои впечатления в поэтической форме:

Ночное небо – книга откровения.

Читай ее, чтоб выйти из забвения.

Земля – лишь капля в океане Звезд.

Весь мир – загадка. Ты – ее решение!

– Когда-то Заратуштра – один из самых первых Пророков – учил своих последователей, что Добро и Зло на Земле неразлучны, ходят по одним дорогам, – продолжал без всякого пафоса рассуждать аскет, – и, согласно этому закону, ты, я, Салик – все мы сейчас находимся на одной дороге жизни вместе с Добром и Злом. Тут у нас выбора нет – таков Закон.

Он замолчал, пристально глядя на Ахсара и давая ему время подумать, потом добавил:

– А вот с кем ему по пути – с Добром или Злом – каждый должен выбирать сам, ничьи советы тут помочь не могут.

– А если я ошибусь в выборе? – поинтересовался Ахсар.

– Ты – не ошибешься! – уверенно ответил Аскет. – Если и дальше будешь слушаться своего сердца. Сердце всегда подскажет, где Истина.

Ахсар с трудом переваривал услышанное. К тому же он все еще чувствовал себя виноватым в смерти Робера.

– Зачем я свернул в лес?! – заговорил он, наконец, с искренним сожалением. – Лучше бы сам встретился с этими шакалами!

– Не сожалей об этом – час смерти никому из нас не известен. «Быть готовым умереть в любую минуту» – эта пифагорейская заповедь воинам Братства, а он, судя по всему, был одним из них, должна быть хорошо известна. – Салик ибн аль-Фаради грустно улыбнулся. – Так что, Робер не мог этого не знать. Конечно, душа его сейчас меньше бы страдала, погибни он в честном бою.

Ахсар удивленно оглянулся на могилу Робера:

– Разве его страдания не закончились?!

Салик ибн аль-Фаради посмотрел на аскета: стоит ли отвлекаться от темы, которую тот начал.

– Для этого вопроса ночь слишком коротка, – аскет впервые улыбнулся, прерывая их беседу, – а на рассвете я должен вас покинуть.

Ахсар заметил, что аскет как-то особенно неравнодушен к огню.

– И пока не наступил рассвет, – продолжил он, обращаясь к Ахсару, – давай подумаем, как справиться со злом, лишившим тебя близких и отчего дома.

Он оторвал взгляд от огня и, пристально посмотрев прямо в глаза Ахсару, сказал:

– Кому, как не тебе, защищать здесь Добро?!

Ахсар чувствовал, что этот ночной разговор круто меняет его судьбу, и хотя не все ему было понятно, но ощущение одиночества уходило, а надежда и уверенность росли – он уже представлял себе, как он расправится с Хора, вернется, наконец, домой и обнимет сестру.

Но кое-что его смущало, мешало сосредоточиться на сути беседы.

Дело в том, что по его понятиям, то есть, согласно традициям его народа, его предков, ничего важнее только что преданного земле человека в эту минуту быть не могло. И хотя необычность событий, к которым он оказался причастен, поглотила его целиком, главным среди них для него была трагическая смерть Робера. Ахсар помог вырыть могилу и похоронить этого незнакомого, но навсегда связанного теперь с его судьбой воина.

Он вновь невольно оглянулся на могилу Робера.

Его сомнения не остались незамеченными.

– Сидя в седле назад глазами, далеко не уедешь! – мягко, но без улыбки сказал ему аскет. – Не стоит слишком часто оглядываться назад – кроме разбитых горшков там ничего не найдешь.

Молодой спутник аскета, в сумерках покинувший поляну, внезапно появился из темноты. Легко спрыгнув с коня, он присел возле аскета и стал ему что-то тихо рассказывать.

Салику ибн аль-Фаради было невыразимо грустно смотреть на звезды, которых уже не увидит его только что обретенный и тут же преданный земле друг, и это его настроение извлекло из памяти строки одного поэта-суфия, которые – Салик ибн аль-Фаради знал это точно – он почему-то очень хотел бы прочитать именно Роберу:

То, что было до всех, и пребудет всегда,

В чем прозрачность воды, но она не вода,

Это суть без покрова, что лишь для умов,

Не способных постичь, надевает покров.

О, Создатель всех форм, что как ветер сквозной,

Сквозь все формы течет, не застыв ни в одной!

Ахсар тоже загрустил и, воспользовавшись паузой, все-таки не удержался и оглянулся на свои разбитые горшки: стал вспоминать родной дом, отца, мать, сестру.

Ее появление на свет стоило матери жизни – девочка родилась слишком крупной. Она росла под его присмотром, любила его безумно и бегала за ним, как собачонка, так что умела все, что умел он, а к тринадцати годам стала еще и выше его ростом.

Улыбка невольно появлялась на его лице, когда он представлял себе джигита, который решился бы украсть такую девушку – сестра была очень красива.

Ахсар постоянно скучал по ней, вынужденный лишь изредка, скрытно появляться в селении.

Одиночество и постоянное ощущение опасности вынуждали Ахсара не только контролировать каждый свой шаг, но представлять и держать в памяти одновременно все окружающее пространство и себя в этом пространстве.

Он не заметил, как это похожее на игру с самим собой занятие вошло в привычку и даже оказалось полезным. Ахсар научился видеть Все вокруг и, одновременно, себя – в этом Всем. В конце концов, он перестал постоянно думать об опасности, потому что теперь всегда знал точно, где ее границы.

Впервые он почувствовал, что с ним творится что-то не совсем обычное, когда, глубоко погрузившись в свои думы, он не заметил, как медленно, шагом выехал прямо на засаду, поджидавшую его на лесной тропе.

Правда, трое вооруженных всадников в это время спокойно закусывали на больших замшелых камнях в десяти шагах от тропы и не смотрели в его сторону.

Ахсар хорошо их видел, но почему-то равнодушно отвернулся и, не ускоряя шаг и не оглядываясь, удалился в чащу леса. Сердце у него билось ровно и спокойно, как будто ничего не произошло.

Потом, раскинув руки, он лежал на спине в густой траве и размышлял о случившемся.

Прямо над ним высоко в небе кругами парил орел.

Ахсар подумал, что тому хорошо, наверное, видно сверху его дом, сестру, его преследователей да и его самого – мог бы преду-преждать его об опасности.

Тогда он сам над собой посмеялся, решив, что постоянное одиночество лишает его разума.

Сегодня, спускаясь по тропе с перевала, он вновь увидел над собой орла, плавный полет которого прерывался резкими зигзагами. Ахсару показалось, что тот подавал ему какой-то знак.

Он свернул с тропы и отправился на полюбившуюся ему поляну лесом, не подозревая, конечно, что его место на роковой тропе уже занял Робер, счастливый и беззаботный от сознания того, что Азия, слава Богу, позади и копыта его коня ступают по земле Европы.

Почему орел спас ему жизнь, и было ли так на самом деле – этого Ахсар никогда и никому не смог бы объяснить.

Впрочем, примерно в это же время, но в ином месте, представлявшем из себя замковый комплекс из нескольких башен, соединенных меж собой высокими стенами, три перепуганных насмерть человека, стоявших с опущенными головами у дверей просторного помещения с большим очагом-камином, тоже ничего не могли объяснить по поводу утреннего происшествия.

Они впервые оказались в покоях Хора – хозяина здешних земель, человека лет пятидесяти, высокого, даже красивого, но с такой убийственной улыбкой, что у них подгибались от страха колени. Огромная собака, лежавшая между ними и Хозяином, смотрела на этих троих так же, как и он – внимательно и недружелюбно.

– Две ночи на перевале!? – с неподдельным сочувствием и искренностью произнес Хора. – Ночи уже холодные, у вас было хоть чем согреться, не замерзли?

– Нет, Хозяин! – все трое простодушно клюнули на отеческую интонацию. – Арака была отличная!

– А где был Царай? – как бы невзначай спросил Хора. – С ним ничего не случилось? И где он сейчас?

Интонации в голосе Хозяина стали такими, что собака привстала с глухим рычанием, готовая броситься на этих троих, поведи хозяин бровью.

– Он оставил нас на перевале… – дружно заговорили трое насмерть перепуганных мужчин, – поехал проверить, правда ли, что умер предводитель… ну, этот… Аким.

– Что!? – резко перебил их Хора, не скрывая радостного интереса. – Умер все-таки… Пошли вон, идиоты!

Хора мгновенно потерял к ним интерес и думал о чем-то со зловещей улыбкой на лице.

Ахсар очнулся от своих мыслей, когда молодой попутчик аскета, принесший ему какие-то вести, вновь вскочил на коня и растворился в чаще леса.

– Мы встретимся с ним позже, он будет ждать нас в условленном месте, – сказал аскет Салику ибн аль-Фаради, – там ты сможешь присоединиться к каравану.

Он обернулся к Ахсару и без всякого перехода продолжил:

– Тебе предстоит тяжкий труд, но, как говорится, «благословенны трудности – ибо ими растем! – обнадежил он его, усмехнувшись. – Хора очень сильный противник. Жаль, что такой человек избрал дорогу Зла.

Салик ибн аль-Фаради молча наблюдал за Ахсаром.

– Я не боюсь его, – почти равнодушно сказал Ахсар, – давно пора с ним самому увидеться.

– Твоя сила и храбрость – против его хитрости и коварства, – аскет испытующе смотрел на него, – это немало, но при этом ты будешь совершенно один…

– Ничто меня уже не остановит! – уперся Ахсар, оглянулся на могилу Робера и добавил. – И за него они мне ответят! Хватит мне прятаться – теперь я сам буду на них охотиться!

«Царай!» – Ахсар уже не сомневался, на чьей совести смерть Робера.

Если Хора был Хозяином, то Царай был его верным псом. Небольшого роста, колченогий, довольно сильный, по-звериному хитрый и всегда подчеркнуто преданный Хозяину, который, кстати, прекрасно понимал, что этот небогатый умом, но очень хитрый пес, готовый в любую минуту лизнуть ему руку, на самом деле служит только самому себе. Но такой набор его «достоинств» Хозяина вполне устраивал – грязных дел на долю Царая всегда хватало.

При этом Царай предпочитал действовать в одиночку – без лишнего шума и свидетелей. К тому же, в случае удачи, награда доставалась только ему. А за голову Ахсара было обещано немало.

Была середина лета, когда ему удалось, наконец, выследить Ахсара.

Сутки Царай скрытно двигался за ним, пытаясь угадать, куда тот направляется и где лучше сделать засаду. В этих делах он был непревзойденный мастер и, хвастаясь, сам о себе рассказывал, что может подкрасться к зайцу и запросто поймать его за уши.

Стояла жара, и у Ахсара закончилась вода, он чувствовал слежку, но терпение коня тоже было на исходе.

Когда он стал медленно и осторожно спускаться в эту широкую, окаймленную со всех сторон сосновым бором долину, Царай, не спускавший с него глаз, все понял и даже засмеялся.

Долина была покрыта отдельными, довольно крупными обломками скал, помимо которых, почти в ее центре, хорошо были видны несколько очень больших деревьев – среди них и располагался родник.

Этот источник под сенью раскидистых дубов был известен многим, так как считался в народе целебным, и таких мест Ахсар обычно избегал.

Но в этот слишком знойный день он вынужден был рискнуть, просторная долина хорошо просматривалась во все стороны. И все же, прежде чем выехать из леса, он еще раз убедился, что долина пуста.

У источника Ахсар, в очередной раз оглядевшись, спешился. Не выпуская повода из рук, припал к прохладной струе.

Пил жадно, потом неожиданно погрузил разгоряченное лицо на мгновение в воду.

Это мгновение его и спасло.

Стрела пропела над его головой и вонзилась в ствол дерева. Покосившись на нее, Ахсар сделал еще пару глотков.

Вторая стрела вонзилась рядом с первой, когда он уже был в седле.

Оглянувшись на скаку, он заметил всадника – тот выскочил из-за скалы и с гиканьем мчался за ним.

Поняв, что преследователь один, Ахсар не стал слишком уж нахлестывать коня. Поравнявшись со скалой, за которой тропа к лесу делала крутой поворот, он на мгновение исчез из виду и, неожиданно резко осадив коня, прижал его к скале.

Когда преследователь проскочил вперед, вслед ему взметнулся аркан. В следующее мгновение Царай, а это был он, вылетел из седла.

Ахсар, не ослабляя веревки, подскочил к дергающемуся всем телом человеку и наступил ногой на горло. Тот перестал дергаться, увидев занесенный над его головой меч.

– Кончай… не тяни! – прохрипел Царай, уверенный, что пощады ему не будет – резня в селении Ахсара была и его рук делом: очень уж он тогда старался угодить Хозяину.

Но Ахсар не собирался никого убивать.

Хотел получше разглядеть эту мерзкую рожу, которую навсегда запомнили оставшиеся в живых односельчане.

Опустив меч, он ловким движением срезал с пленного пояс с оружием.

– Ты всего лишь раб своего хозяина! – с презрением ответил Ахсар. – Зачем мне твоя жизнь?

Царай изо всех сил пытался освободиться от веревки на шее, но Ахсар был выше ростом и сильнее.

Подтащив его к дереву, он перекинул конец веревки через сук, несколькими сильными рывками подтянул Царая вверх ровно настолько, чтобы тот не мог ни умереть, ни освободиться.

– Зачем вам моя жизнь? – размышлял он, завершая эту операцию. – Мало пролито крови?!

– Тебе все равно конец! – заходясь от бешенства хрипел Царай. – Хора отдаст тебя своим собакам! А что от тебя останется – сожрут шакалы!

– Хора… Хора… – Ахсар спокойно и грустно смотрел в глаза, полные ненависти. – Чего он так боится меня? А, Царай?

– А ты спроси у него сам! – издевательски усмехнулся тот, еще не понимая до конца своей участи.

– Спрошу, – серьезно ответил Ахсар, садясь на коня, – обязательно спрошу…

По селу, над которым возвышалась похожая на замок крепость – родовое гнездо Хора, Ахсар двигался ленивым шагом усталого путника, которому, казалось, безразлично уже все, что происходит во-круг, и единственная мысль которого – оставить, наконец, седло и отдохнуть.

На самом же деле Ахсар был в состоянии крайнего напряжения всех своих сил – только въезжая в аул Хора, он осознал, что поддался эмоциям, давая какому-то ублюдку обещание поговорить с Хора лично.

Теперь ему ничего не оставалось, как продолжать эту граничащую с глупостью игру со смертью, чтобы без суеты и, не упуская ничего из виду, сохранить достоинство и не пропустить коварного удара в спину.

Спускавшийся ему навстречу всадник, замерев на мгновение, резко развернулся и помчался обратно к крепости, крича что-то на скаку.

На крыше сакли стоял, посасывая палец, чумазый мальчуган. Едва Ахсар успел подмигнуть ему, как чьи-то руки сдернули малыша с крыши.

– Эй, Хора! – громко крикнул Ахсар, остановившись у ворот крепости. – Это я, Ахсар!… Хочу с тобой говорить!

Вместо ответа несколько стрел просвистели в воздухе – Ахсар едва успел прикрыться щитом.

– Недостойно ведут себя твои люди! – насмешливо прокричал Ахсар. – Разве так принято встречать гостей?! Жаль, что меня не было дома, когда ты к нам пожаловал, извини!

В суматохе никто не заметил, как из покоев появился Хозяин: Хора стоял на галерее и смотрел на Ахсара тяжелым, испепеляющим взглядом.

Конь под Ахсаром задергался, как будто почуял дикого зверя.

– Что за нужда привела тебя к нам? – произнес Хора негромко и с издевательской вежливостью. – Какие-нибудь неприятности, говори, не стесняйся!

– Хочу спросить тебя, – спокойно, почти задумчиво заговорил Ахсар, – твои люди охотятся на меня. Почему? Ты и так уже перебил всех мужчин в нашем роду… только я и остался. Почему, Хора?

– Потому что одних непокорных рожали ваши женщины! – с яростным спокойствием произнес Хора. – Поэтому твой род исчезнет, как только я собственными руками отрублю твою болтливую голову!

– Ты так боишься меня, Хора, что спать не можешь, пока я жив? – вздохнув, посочувствовал Ахсар. – И правильно делаешь…

Ахсар не договорил, заметив, что Хора крикнул что-то в ярости своим людям.

Резко вздыбил коня, разворачивая его прочь от пока еще закрытых крепостных ворот.

– Заберите у родника своего ублюдка Царая! – прокричал он уже на скаку.

Ахсар был прав, когда, проезжая через селение, опасался удара в спину.

Хора с Цараем не одни совершали тот злополучный набег – кое у кого, кто предпочитал сейчас не высовываться, были веские основания не попадаться на глаза такому молодцу, как Ахсар, спокойно разъезжавшему по их селению.

Выбор у горца, как водится, а в те времена особенно, был небогатый: если не клочок земли, сенокос и охота, то – набеги, воровство и разбой.

Переступать эту незримую черту между изнурительным, еже-дневным трудом и рискованным, но быстрым решением проблем, было довольно просто, а порой, чего греха таить, и почетно – доблесть и молодечество всегда были в цене.

Хора, признававший только те законы, которые сам и устанавливал, умело поощрял такие – нужные ему и близкие его сердцу – наклонности своих подданных, превращая тонкую черту, разделявшую эти два пути, в невидимую нить паутины.

Одни подчинялись его законам из слабости и страха, другим это развязывало руки для проявления спрятанных в их сердцах до поры хитрости, коварства и жестокости.

Хора прохаживался по просторному залу с большим камином.

– Что он там болтал про Царая? – спросил он почти равнодушно.

Трое слуг стояли в страхе у двери и молчали, зная, что отвечать необязательно. Хозяин любил поговорить сам с собой, наслаждаясь ужасом на лицах собеседников – эти мгновения своей безграничной власти он ценил особо.

– Если он мертв – бросьте его тело шакалам! Если жив – доставьте сюда немедленно! Он мне нужен…

– Мы еще можем догнать… – заикнулся было один из слуг, – только прикажи!

– Целиться надо было лучше! – резко оборвал его Хозяин. – Теперь лови ястреба в небе! Езжайте за Цараем – скорее всего, этот идиот Ахсар оставил его живым!

Что ж, такая характеристика Ахсара только подтверждала старую истину: природу иначе не победить, как ей повинуясь.

Хора был воплощением Зла и потому ждал и от других проявления звериных инстинктов, а не человеческого достоинства и благородства, которые Ахсар, повинуясь своей природе, проявил даже по отношению к Цараю, хотя «опыт жизни» подсказывал ему, что он об этом еще пожалеет. Но Ахсар в таких случаях чаще слушался голоса сердца, а не разума, так что на этот раз доводы «здравого смысла», как говорится, не были услышаны.

Меж тем, костер на поляне почти догорел, а рассвет неумолимо приближался.

– Смерть Хора мало что изменит, – вновь, словно читая мысли Ахсара, проговорил аскет, – разве что тебе легче станет.

Ахсар сосредоточенно слушал.

– Он много знает и рвется к власти – власть всегда в руках того, кто знает. Личная выгода и власть – этим ядом он заразил многих.

Аскет сделал паузу, внимательно глядя на Ахсара, явно собираясь сказать ему что-то важное.

– Я только что узнал, что он требует в жены девушку, дочь предводителя одного большого и знатного рода, которого люди Хора смертельно ранили, – сообщил он Ахсару и Салику ибн аль-Фаради.

– Если ему это удастся, он сделает несчастной девушку и станет правителем общества, земля которого богата золотом и серебром. Уверен – они-то и есть его главная цель.

– Золото и серебро… я, кажется, догадываюсь, о ком идет речь, – встревоженно и несколько загадочно проговорил Салик ибн аль-Фаради.

– Но его необходимо остановить! – воскликнул Ахсар нетерпеливо и резко. – И разве не я должен с ним покончить?!

Он явно начинал уставать от всей этой философии.

– Его ты уничтожишь, а зло и беззаконие, посеянные им, останутся! – терпеливо гнул свое аскет, направляя молодость и горячность Ахсара в невидимый поток логики и разума.

– Старейшины общества, где умер от ран предводитель, проявили истинную мудрость, предложив Хора участвовать в поминальных скачках в честь Акима.

Аскет сделал паузу, внимательно глядя на собеседников, потом продолжил:

– Тем самым они выполняют последнюю волю предводителя, согласно которой победитель скачек может претендовать на руку дочери, если она даст на то согласие. Не отказав Хора прямо и за-ставив его подчиниться древнему обычаю, они избежали возможного кровопролития.

И Ахсар и Салик ибн аль-Фаради внимательно слушали, еще не понимая, к чему клонит аскет.

– Сам Благословенный Будда, происходивший из племени Шаков, переселившихся когда-то, возможно даже из этих мест, в Индию, не избежал этой участи, – продолжал тот, терпеливо подводя их к сути, – будучи принцем Сиддхартхой, он женился, став победителем подобного турнира.

– Но и Хора тоже может стать победителем! – возмутился Ахсар. – Девушка станет женой убийцы своего отца!?

– Иншалла!… Если Аллах позволит! – радостно вступил в разговор Салик ибн аль-Фаради, наконец-то понявший всю глубину комбинации аскета. – Но Аллах не позволит, потому что ты станешь победителем турнира!

Ахсара как громом поразила вдруг сама возможность открытого и честного поединка с Хора, и от пронзившей сердце радости он не успел даже подумать о другой стороне проблемы.

– Победив Хора в открытом и честном состязании, ты спасешь девушку, по слухам она очень красива, женишься на ней и продолжишь свой род, как и обещал отцу, общество получит правителя, который не будет попирать законы и обычаи! – заключил аскет с некоторым восхищением от этой идеи в голосе, как будто это Салик ибн аль-Фаради сам только что все придумал.

– От судьбы не уйдешь! Придется тебе жениться! – улыбаясь, пожал плечами Салик ибн аль-Фаради, заметив замешательство Ахсара, и поднял глаза к небу. – Так написано! Ничего не поделаешь!

Выражение лица Ахсара в этот момент трудно было передать словами – слишком неожиданно и слишком просто был решен вопрос о его женитьбе, к тому же он совсем не понимал чему, собственно, так радуется Салик ибн аль-Фаради.

«Вчера я еще не знал этих людей, а сегодня готов по их совету жениться – и даже не знаю на ком!»

Эта мысль поразила Ахсара, как и то, что он еще не давал своего согласия, но был уже уверен, что все будет именно так, как придумали эти его новые знакомые. Чем невероятней казался их план поначалу, тем яснее видел он свою дальнейшую судьбу, но что-то не давало ему сосредоточиться на нем полностью.

«Сестра… Роксана!» – добрался он, наконец, до причины, и сердце застучало, как копыта коня на хорошем галопе. Он понимал – на пути, который он выбрал, с ним может случиться все, что угодно… Сестра! Что будет с ней!?

Салик ибн аль-Фаради по своему обыкновению, но на этот раз мысленно, чтобы не мешать Ахсару думать, обратился к поэзии:

Мактуб! Это значит – ты в Жизни Потоке!

Знать хочешь, куда он течет и откуда истоки!?

Не трать силы зря и радуйся мощи теченья!

Куда нас несет не узнать. Лишь примерные сроки…

Ахсар, конечно, был поражен простотой и определенностью плана, и ему очень хотелось бы знать, как такое могло прийти в голову его новым друзьям, откуда им известно столь много подробностей, но задать этот вопрос он не решился, а сроки и так были понятны – сорокадневные поминальные скачки в честь Акима.

День шел на убыль, когда Ахсар осторожно, вместе с сумерками приближался к своему селению. К луке его седла был привязан повод пегого босеана Робера.

Он остро переживал события вчерашнего вечера и ночи, наивно полагая, что все, что он видел и слышал, нужно сначала хорошенько обдумать и обсудить с сестрой, по которой очень соскучился, а потом уже принимать окончательное решение.

На самом деле мощный невидимый поток, в котором ему было определено свое место и роль, уже подхватил Ахсара и неотвратимо нес к неведомой ему пока цели.

Какой-то странный звук заставил его насторожиться и замереть на месте: будто кто-то звал его по имени:

– Ах-сар, – голос был странным и его озадачил.

Он повернул коня и, подчиняясь какой-то неведомой силе, медленно двинулся на голос.

– Остановись! – приказал тот же голос.

Надвигались сумерки, но Ахсар все же разглядел на другой стороне оврага всадника. Лицо его было скрыто башлыком.

– Ты едешь домой – не делай этого сейчас! – тем же странным голосом посоветовал всадник. – При въезде в селение, у старой башни тебя ждет засада. Не выезжай из лесу, поднимись в горы и пережди там, пока они уедут.

– Кто ты? Откуда меня знаешь? – спросил Ахсар. – Что это за люди?

– Люди Хора. Ждут несколько дней, – прозвучал короткий ответ только на один вопрос. – Прощай!

Всадник развернул коня и исчез в сумраке леса.

Ахсар задумчиво смотрел ему вслед.

Многое из того, что происходило с ним в последнее время, казалось ему странным.

Только что одной странностью стало больше.

Ранним утром Ахсар стоял и смотрел на свое селение с предчувствием, что делает это, возможно, в последний раз.

Над саклями стелился сизый дымок, разбредаясь по улочкам вместе с выбиравшимся за околицу аульским стадом.

Знакомые с детства сакли, тополя вдоль ручья, пара мельниц превращались у него на глазах в застывшую картину его прошлого, на которую он смотрел почему-то с любопытством стороннего наблюдателя, словно из какой-то иной жизни, картина почти законченная – не хватало всего нескольких последних мазков.

Разыскивая на ней отчий дом, Ахсар машинально отметил, что у старой башни пятеро всадников садились на коней, но эта деталь пейзажа его никак не взволновала.

Зато, когда он разглядел на крыше знакомой сакли рослую девушку, сердце у него защемило.

Это была его сестра – Роксана.

А девушка, словно почувствовав его взгляд, вдруг обернулась и замерла надолго, глядя в его сторону. Потом стремительно бросилась по лестнице вниз – во двор, где находилась коновязь.

Ахсар похолодел, вспомнив о всадниках у башни. Поискал их глазами – они, слава богу, уже выезжали из селения с противоположной стороны.

Ахсар только покачал головой, увидев, как из аула вынесся на хорошем галопе всадник и помчался в его сторону.

«Мужчины так не сидят в седле!» – не без гордости начал было рассуждать Ахсар и тут же осекся, вновь покачав головой – вспомнил, что Роксана в жизни не садилась на оседланного коня.

Убедившись еще раз, что пятеро всадников уже достаточно далеко, он тронул коня и сначала медленно, а потом, дав волю коням, помчался по лугу навстречу сестре.

– Брат! – девушка лихо неслась по привольному лугу.

– Роксана! – смеясь, кричал Ахсар, дав, наконец, волю своим чувствам.

Встретившись, они поскакали рядом по зеленой траве, сияя улыбками и крича что-то друг другу, пользуясь мгновениями свободы и счастья, которые, если и отпускались им когда, то отнюдь не щедрой рукой.

Возвращались они пешком, ведя коней на поводу. Роксана украдкой вытирала слезы – брат провожал ее только до окраины селения, где никто не должен был знать о его визите.

– Ты что же, вообще не видел ее?! – угрожающе ревнивые нотки в голосе его очень красивой, но очень большой сестры рассмешили Ахсара, который, смеясь над сестренкой, не очень рисковал, зная точно, что ей всего лишь пятнадцать.

– А вдруг она уродина!?

– Я о ней даже не слышал… до вчерашнего дня, – Ахсар чувствовал, что почему-то оправдывается, но поделать уже ничего не мог, – но говорят, что она очень красива…

– Кто говорит? – фыркнула сестра. – Старухи какие-нибудь, слепые и кривоногие?!

– Почему старухи, – Ахсар на глазах терял уверенность, – мои друзья говорят!

– Друзья!? Какие друзья!? – сестра, заводясь не на шутку, развела руками вокруг. – Где они – я их не вижу! Почему ты их не пригласил в свой дом!? Ты же везде один!.. Один! В горах. В лесу…

Слезы полились ручьем, и Ахсару ничего не оставалось, как попытаться по-братски обнять и успокоить сестру.

Получилось все немного по-другому: сестренка в порыве чувств заключила его в свои железные объятья, он доставал ей до подбородка, так что потоки слез обрушились на его голову.

– Когда мы увидимся? – причитала сестра, не ослабляя объятий. – Когда ты вернешься домой, когда!?

– Я должен победить на состязаниях… – робко начал Ахсар, пытаясь погладить ее по голове.

– Да!? А потом ты женишься! – слезы полились еще сильнее.

Ахсар в изнеможении поднял глаза к небу – орел спокойно, невозмутимо кружил над ними.

Они прощались у самой кромки леса, чтобы из аула их нельзя было заметить.

– Может, заедешь, хоть на минуту? – Роксана успокоилась, вытерла слезы. – Я так обрадовалась… чурек, сыр дома остались…

– Нет, я должен спешить, – твердо сказал Ахсар. – Мне надо перехватить людей Хора и увести их подальше от нашего селения – пусть знают, что я уезжаю далеко и надолго. Иначе Царай доберется до тебя.

– Доберется – я ему сама шею сверну, – вполне серьезно пообещала Роксана. – А у тебя правда есть друзья, они будут с тобой… ну, там?

– Нет, там я буду один, – не стал врать Ахсар, довольный, что сестра взяла себя в руки, – не им же предстоит жениться, и потом, у них сейчас более важные дела. Седло спрячь подальше, а коня береги – это память о друге… он спас мне жизнь.

– Он что, погиб? – догадалась сестра и вновь охваченная тревогой залилась слезами. – Кто тебе поможет – возьми меня с собой!

– То, что мне предстоит, слишком рискованно, – стоял на своем Ахсар. – Я должен быть уверен, что ты в безопасности, а за меня не бойся… Очень скоро все будет хорошо – мы снова будем вместе.

«Клянусь, сестренка!» – добавил он про себя, вслух таких слов Ахсар никогда не произносил.

Царай понимал, что после его промаха у родника, а тем более после позорного освобождения из петли, жизнь его перестала чего-нибудь стоить. Хозяин был с ним подчеркнуто вежлив и почтителен, как с покойником. И Царай своим звериным чутьем это почувствовал сразу.

Он перестал спать, есть, осунулся, перестал разговаривать – Ахсар стоял у него перед глазами.

Чтобы вернуть расположение Хозяина, Царай разрывался между двумя проблемами – Ахсаром и селением, в котором жила красавица, на которой любой ценой решил жениться Хозяин. И то, и другое требовало неослабного внимания.

Если бы Царай мог быть в двух местах одновременно, не случилось бы того, что случилось: отряд из пяти человек, который он оставил в засаде в селении Ахсара, посидев в старой башне два дня, самовольно оставил пост и двинулся домой. Не дождавшись Царая, нарушив его строжайший приказ!

Он застал нарушителей на уютной полянке у реки, где они расслаблялись после напряженных ночевок в селении, в котором даже малые дети знали, кто вырезал их отцов и братьев, так что на гостеприимство рассчитывать им не приходилось.

Царай был уверен, что Ахсар непременно посетит аул, в котором давно не был. Немного терпения – вот все, что было нужно!

От охватившей его ярости он, что называется, потерял дар речи – такой изощренной брани пятеро всадников, молча стоявшие перед ним, никогда не слышали.

Но это молчание и какие-то не очень уж испуганные взгляды Царая насторожили, и он вовремя остановился, сообразив, наконец, что это те самые «спасатели», которые по приказу Хозяина снимали его с дерева, вынимали из петли.

В их насмешливых взглядах исподлобья словно звучало презрение и безразличие слов Хозяина: «Бросьте его тело шакалам!»

Кто-то из низ же услужливо передал их дословно Цараю, по дружбе, конечно, но и для собственного удовольствия.

– По коням! – крикнул Царай, прыгая в спасительное седло. – Я чувствую – он должен быть где-то рядом!

Отряд послушно двинулся за ним, хотя еще минуту назад Царай совсем не был уверен, что останется живым, в очередной раз пройдя по самому краю пропасти.

Ахсар чувствовал, что Царай не случайно оставил в селении своих людей.

«Он уже не успокоится – может, надо было прикончить его у родника», – размышлял он, двигаясь шагом, совершенно открыто, специально останавливаясь на возвышенностях, чтобы дать себя разглядеть издалека.

Ахсар двигался в горы по левому берегу реки, поглядывая назад на узкую горловину долины, откуда только и могли появиться преследователи – место было выбрано им не случайно, а по хорошо продуманному плану.

Выехав из горловины, он сразу же перебрался на левый берег, который террасами уходил вверх и был покрыт многочисленными тропами.

Правый берег ровной зеленой полосой тянулся вдоль реки, и расчет Ахсара состоял в том, что если сразу при выезде из горловины преследователи не переберутся на левый берег, как это сделал он, то сделать это потом будет не так просто – левый берег постепенно становился слишком крутым для коней.

Ахсар остановил коня и оглянулся – погони все не было. В косых лучах послеполуденного солнца долина была как на ладони. Ахсар задумался, вспоминая прощальные слова аскета:

– Ты вырос в горах и знаешь, что переправляясь через бурный поток, надо направлять коня гораздо выше того места, где собираешься выйти на берег – так же поступай и в жизни. Как бы трудно не было, ничего не бойся и не сомневайся ни в том, что делаешь, ни в том, что предстоит сделать.

Ахсар молча кивнул головой.

– Что бы ни случилось, не жди ни от кого сочувствия, благодарности или награды – это не твой удел!

Аскет подошел совсем близко и неожиданно приставил указательный палец ко лбу Ахсара:

– Если придется совсем туго, не с кем будет посоветоваться – обратись мысленно ко мне. Прощай!

Когда всадники появились из горловины, он отметил среди них некоторое замешательство, означавшее, что его заметили, и обрадовался: «Только бы долго не думали»!

Они долго и не думали.

Азарт погони охватил преследователей, когда они поняли, что одинокий всадник впереди – тот самый неуловимый Ахсар, из-за которого всем им грозят большие неприятности.

Во главе с Цараем они рванули по правому, очень удобному для бешеной скачки, берегу, чтобы быстрей настичь свою жертву – шестеро против одного, такой расклад сил придавал им смелости.

Расстояние между ними быстро сокращалось, но Ахсар невозмутимо двигался в прежнем темпе, словно и не замечая опасности.

Более того, как бы заметив, наконец, преследователей, он остановился и спокойно уставился на них со своего берега.

В сторону Ахсара полетели бесполезные стрелы – все они чуть-чуть не долетали.

Всадники бестолково крутились и кричали что-то под шум реки, но Царая ярость пригвоздила к месту – он все понял: враг был рядом, но о переправе в этом месте и думать было нечего – речка и так бурная, а левый берег для коней слишком обрывист; чтобы переправиться, надо возвращаться назад, к самой горловине долины.

– Эй, Царай! – крикнул Ахсар с несколько неожиданным для самого себя сочувствием к этому уроду. – Я рад, что ты не висишь на дереве как спелая груша! И что Хора не отрубил тебе твою глупую голову! Не благодари меня сейчас – я очень тороплюсь. Прощай!

Повернув коня, Ахсар направил его в горы, нисколько не сомневаясь, что догонять его с приближением сумерек не будет даже разъ-яренный Царай.

Царай действительно думал не о погоне, а пытался представить себе, куда это «торопится» Ахсар, или, другими словами, откуда теперь ждать неприятностей – в том, что они будут, сомнений у него не было, а потому мрачные предчувствия нарастали, можно сказать, с каждым ударом копыт.

Инстинктивно он старался не упускать из виду пятерых своих всадников – перестав им доверять, специально держался чуть сзади, чтобы видеть их спины.

Чем больше Царай думал о предстоящей встрече с Хора, тем меньше ему хотелось стоять под прицелом его насмешливых, испепеляющих глаз и тем большей симпатией, как ни странно, он проникался к умному и удачливому Ахсару.

Хитрость и простота каким-то образом уживались в его натуре и, согласно своей природе, Царай не мог долго держать зла на человека, который был умнее и сильнее его.

Хора он служил, так как считал его самым сильным и умным, но если Ахсар не менее умен и силен, то лучше служить ему, а не Хора, который бросил бы его у родника на съедение шакалам, не задумываясь.

«Но Ахсар один, а у Хора власть и много людей – он Хозяин!» – размышления Царая, не без сожаления, завершились возвращением к прежнему Хозяину.

Луна, вынырнув из-за облаков, заливала призрачным светом широкую долину, по дну которой с глухим рокотом катила свои воды река. За ее серебристой лентой, на другом берегу угадывалось селение, над которым возвышались башни замка-крепости Хора.

Окутанные тучей сверкающих под луной брызг всадники миновали реку и под редкий собачий лай поднялись через селение к крепости, где светилось лишь оконце одной из башен, но через мгновение на галерее появились люди с факелами.

Продолжение следует