«Казбек, его царственный шатер как открытие, как откровение, как разгаданная тайна… Белоснежный и странно одинокий, несмотря на высокие соседние горы. Все это сильно и ярко; суровый, дикий и блистательный мир… И вдруг – расступаются горы, будто застыв в беззвучном хороводе. Разомкнув с одной стороны их кольцо, образовалась ровная, идеально круглая долина. Белая, сверкающая целина, облитая солнцем. Казалось, здесь никогда не ступала нога человека. Первозданный снег такой белизны, что не может выдержать концентрации цвета и распадается на все краски спектра…Зрелище было такой неописуемой красоты и величия, что мы почувствовали себя лишними на этом пиршестве Богов. Природа была самодостаточна и потому неприкосновенна…».
«Гостеприимный Таймази уже давно ждал нас… Заблистал снегами, заструился белыми змейками ледяной ледниковой воды, прищурился в солнечной улыбке… встречал нас у порога своих апартаментов. А они были роскошны: поляна в кольце гор с пышными лесами с одной стороны, с серебристыми ручьями с другой, с ледниками на третьей…».
Не правда ли, эти строки воспринимаются, как восхищенное признание в любви, как призыв автора взглянуть на окружающую нас природу не привычным, обыденным взглядом, а свежим, «незамыленным», как заклинание поэта «Не привыкайте к чудесам!»
Эти строки из книги «Раскрытая ладонь» Людмилы Шестеровой, учителя-словесника с 42-летним стажем работы, почетного работника общего образования РФ, заслуженного учителя РСО-А, победителя Всероссийского конкурса «Русское слово», победителя конкурса в рамках нацпроекта «Образование». Само название книги определяет ее суть и заявляет читателю о своей открытости и щедрости в дарении себя. В словаре Фасмера с удивлением читаю о связи слова «ладонь» с греческим словом, обозначающим доску для письма. Итак, сошлись – не случайно, видимо, название книги и профессия автора.
Прочитав ее первые эссе, не оформленные еще в книгу, восхитилась изысканной прозой, редким для нашего времени богатством речи и изобразительно-выразительных средств. Праздничное ощущение от встречи с мастером слова умножилось после выхода книги. В ней 50 эссе и лирических миниатюр, объединенных восемью темами.
«Раскрытая ладонь – это признание человека в любви к миру, – пишет в коротком отзыве на книгу С.В. Друговейко-Должанская, руководитель магистерской программы по филологии Санкт-Петербургского университета, член Орфографической комиссии РАН, научный руководитель сайта “Культура письменной речи“. – О чем бы ни писала Людмила Ивановна, о Тереке или бездомной собаке, о последнем троллейбусе или фестивале “Русское слово” – в целом эта книга о главном оправдании человеческого бытия, о единственном смысле существования мира – о любви».
Эта любовь, освящающая мир, бьющая через край энергетика повествования, закипающие эмоции и чувства придают одическую тональность некоторым рассказам, из которых легко можно выделить песни-гимны – о детстве и Тереке, о любви и горах, о русском языке и книге, о любимом поэте и солнце, вообще о жизни. Вот, к примеру, гимн Цею: «Цей – это кусочек голубого льда, брошенный в ущелье. И так силен в нем первозданный, мощный, гордый монолит чистоты, свежести, кристального холода, что не тает и не пылится вот уже много веков. Цей – это единственное место, где люди особенно близки Богу, где можно поговорить с Ним без посредников… Цей – это единственное место, где есть свой собственный таинственный Монах… Он хранит свои тайны, прикрыв уставшие глаза капюшоном, и только позволяет людям сочинять про себя легенды… Цей – это единственное место, где можно гулять по Сказке…». Рассказы о природе Л. Шестеровой воспринимаются как свежий ветер с гор. У нее большая нравственная и эстетическая школа, которая чувствуется в каждой строке, в обильном цитировании любимых авторов. Впрочем, она указывает источники использованных цитат, но упоминаемых ею авторов гораздо больше, и любознательный читатель обязательно захочет найти и перелистать произведения – настолько она заинтересовывает нас. Цитаты у Л. Шестеровой порой и не цитаты вовсе, и малознакомый с ее огромным литературным багажом человек их и не выделит из ткани повествования. «И он увидел ее средь шумного бала, конечно, случайно…» («Ты у меня одна»); или «Нем туманный колокол. Язык его намертво прикреплен и ни о чем не может поведать миру… И никто не узнает теперь, по ком звонит колокол» («Херсонес»).
У Л. Шестеровой большой дар – умение видеть сердцем, «внутреннее зрение» (по ее определению). Это не один лишь романтический образ духовной жизни, а истинное видение мира. «Мир не добрый и не злой, – пишет она. – Зеркало преломляет его в точном соответствии автору. И каждый мастерит свое зеркало, отражающее мир». Ее мир представлен главным действующим лицом, автором, умеющим видеть все вокруг восторженными глазами первооткрывателя, уникально счастливым и жизнестойким человеком. Поэтому книгу можно назвать лирическим дневником, запечатлевшем самые яркие моменты в жизни автора, которые она мастерски облекла в живую словесную ткань.
Свое философское кредо она выражает в предельно емкой формуле: «Человек, живущий в единении с миром, с совестью, с самим собой – счастливый человек». Для себя она определила свои «три счастья». Первое счастье – ее дети, дочь и сын, «надежный тыл мой, оправдание мое, спасение мое…». Второе счастье – ее «духовные дети», ученики 38-ой школы, в которой она бессменно служит 42 года: «Они внушают мысль о бессмертии: вырастают одни дети, и приходят другие, и вновь вырастают и не будет этому конца. Они светятся лицом, радуясь каждое утро встрече, и дают силы жить дальше…». (Можно позавидовать ее ученикам, а нам пожелать больше таких наставников для наших детей). Третье счастье – новые дети, «дети творчества», как она их называет. Как они появляются? «Ищешь и не находишь, находишь и недолго торжествуешь… Твой высший суд и единственный судия – твое прилетевшее из глубин Вселенной или из памяти, из народных сказок или библейских притч, принадлежащее всему человечеству, а выбравшее тебя Слово…».
«У времени нет ни цвета, ни вкуса, ни запаха», – пишет Л. Шестерова. Но у ее времени все это есть. Она точно воспроизводит горький вкус потерь и разлук, восхитительный вкус преодоления и побед, радостные и теплые запахи детства и даже «аромат, настоянный на травах и смешанный с запахом близкого сена» в любимой Дигории. Насколько бы легче стало нам жить, научись мы у автора умению с радостью и благодарностью воспринимать жизнь и мир вокруг.
Л. Шестерова одушевляет, «вочеловечивает» все, что ее окружает. Может, потому, что она чувствует свое единство с природой, ощущает себя «частичкой божественной гармонии»: «Разве мы научились понимать голос дождя, шепот травы, пение птиц, шелест листьев? Ведь весной мы и сами немножко птицы и травы, дождинки и цветы» («Дождь идет»). У нее «отдыхает колокол и копит силы», «ветви-руки тянутся к окну». У нее даже «бормочут водостоки, сложив губы трубочкой, они выбалтывают тайны домов». Летний дождик «шуршит по опавшим листьям, гонится за пылью, хочет поиграть с желудем, превращается в пузырь, деликатно стучит в мой зонт: «Можно?» И вот так, обнявшись, мы проводили последний день июля» («Прогулка с дождиком под дождем»).
Она легко находит общий язык с ласточками, слушая их песню, «состоящую из трех частей», «гостеприимный Таймази заструился, прищурился, успел прорепетировать приветственную здравицу» («Комы арт»). С солнцем или морем у нее особо близкие отношения. Поэтому «солнце смеется озорно и весело», «распадается на все цвета спектра в капельках росы, слепит родниками, наливает последним ароматом горные цветы, кипящим молоком вспенивает реки». А море «снисходительно наблюдает и подыгрывает ей, осторожно покачивая в минуты отдыха».
Внимательному читателю легко сформулировать для себя главное в характере автора. Достаточно собрать рассыпанные в книге высказывания, мысли, убеждения. Она очень взыскательно, трепетно относится к работе со Словом, которое у нее освящено любовью к русскому языку. Об этом – лирические миниатюры цикла «Творчество»: «Русский язык – очень мой язык. Я чувствую его на генном уровне, сознательно и подсознательно, чувствую его трепетную душу, беззащитную в своей щедрости, все отдающую и неоскудевающую. Я ощущаю его, как живую субстанцию, близкую человеку. Я наслаждаюсь его вкусом, музыкой звучания. Я слышу его яростный шепот и безмолвный крик. Я верую в него как в последний оплот милосердия и защищаюсь им, как молитвой» («Мой дом – мой мир – мой язык»).
Отмечаешь для себя внутреннюю силу, тот стержень, который держит автора, сохранившего светлое мироощущение, несмотря на бремя «болей, бед и обид». Об этом – цикл рассказов «Преодоление». «Когда тебе плохо, откуда взять силы? В своей душе их искать или в листе дерева, или в своих воспоминаниях? Да в чем угодно, только не сдаваться. Все преодолеем и победим, и дождемся подснежников», – убеждает она читателя (Окно в жизнь). Именно людям, которые не сдаются и упрямо идут к цели, достается удача. К ним, которых «манит, дразнит непокоренная вершина», к ним, «не сдавшимся на милость злому року» прилетает богиня победы Ника. «Ах, Ника, моя прекрасная богиня. Ты научила меня самому главному в жизни: умению побеждать. Не сдаваться, несмотря на абсолютную безысходность ситуации. И всегда твердо знать: ты можешь все». «Победы в большей степени закаляют сталь характера, – пишет Л. Шестерова. – Они окрыляют и вырабатывают гормон счастья, а счастливый человек – сильный человек, он верит в себя и свое предназначение. И ничего не боится…» («Ника или три встречи с богиней победы»). Она убеждена и, что важнее, может убедить нас: «Ты – любимое дитя Бога и совершенное создание вселенной. Ты достойна любви и уважения, и отпускаешь от себя потребность страдать. И выбираешь радость и любовь». Эта фраза – заклинание, в которой так сложились слова, что она звучит, как молитва, может помочь стать счастливее вслед за автором и нам.
С ностальгией и чувством душевного родства читаются рассказы из цикла «Детство». Автор «оживляет» дом, который «ждал первого луча солнца», водяную мельницу, по лопастям которой она забиралась до самого верха. «Вы думаете, что Терек – это только река? – обращается к нам автор. – Нет, это друг детства, не предающий и не продающий. Друг детства – это, как известно, навсегда. Он единственный, который не изменил своему руслу, не поменял свои берега. Он несет на себе те же мосты и терпит всякие преобразования со всех сторон (набережные, фонари, самодовольные особняки и прочие приметы нового времени)… Государь ты наш, батюшка» («Детство мое, постой»).
Детство – это спектакли в дворовом театре, и санаторно-лесная школа, и прогулки в сквер возле Суннитской мечети, и кормление рыбьим жиром. Игры детства автор описывает с достоверностью профессионала-этнографа: «испорченный телефон, прятки, догонялки, садовник, дочки-матери, казаки-разбойники, жмурки, бояре, ручеек…» – куда там современным детям – жертвам компьютерных игр!
Особенное место занимали в детстве книги. Автор помнит долгие зимние вечера «у теплого печкиного бока» и чтение книг, и дворовую библиотеку, и любимого своего Поэта (А.С. Пушкин), Слово которого возникало, «как нить Ариадны, как спасительный спасательный круг, брошенный памятью или судьбой в этой долгой-короткой дороге, в сложных ситуациях, когда что-то решалось или почва уходила из-под ног и гас свет в конце тоннеля».
Печальные ноты в рассказах Л. Шестеровой появляются тогда, когда она пишет о любви. «Любовь… Чувство ли это, состояние, настроение?» – рассуждает она. «Почему в любви так много грусти? Чтобы ценны были минуты счастья?» («Цвет времени»).
Самый сокровенный, обнаженный до боли рассказ об этом – «Хризантемы в городе каштанов». Написан он в тональности Франсуазы Саган, которую она, впрочем, цитирует вначале и этим задает тон повествованию о мистическом переплетении судеб реальных и придуманных персонажей. «Их любовь, первая и единственная, была обречена изначально», – с грустью констатирует она. Эта обреченность чувствуется в каждой фразе, их строении, В настойчивом употреблении противительного союза «но», который как бы ведет к неумолимому концу: «Всего один месяц любви, но они не знали об этом…»; «Но солнце грело холодную воду…»; «Но они не считали тогда дни, и несло их вскачь бешеное счастье, но его хватило на всю жизнь…»; «Катались на речном трамвайчике по Днепру. Но ни берегов, ни Днепра не видели. Не видели прекрасного города… Любовь была ярче и затмевала его. Город отступил, став великолепной декорацией. Для двоих».
Иносказание, недоговоренные фразы, о смысле которых только догадываешься, смысл которых запрятан глубоко в душе и до конца понятен не всем. «Их несла и несла холодная река. И не могла согреться. Холодная река победила жаркое солнце? Или солнце устало догонять убегавшую реку». Щемящее чувство обреченности. Приближающийся трагический финал чувствуется в рубленых фразах: «Двое. Влюбленные. Негде приткнуться». И последняя степень отчаяния, которую передают антонимы: «Огромный аэропорт с трудом смог вместить их двоих. Никого не было вокруг». Кто-то из великих сказал ведь правду: «Надо сильно чувствовать, чтобы другие почувствовали…».
Можно писать о любви по-разному. Можно, как ныне принято, раздеть своих героев и описывать физиологию или опускаться до еще большего бульварного безвкусия. А можно поднять читателя до такой степени накала чувств, что реально щемит сердце: «Понимали ли они, что это прощание? Нет, не понимали. Но обостренной интуицией чувствовали, что это – прощание, уже навсегда. Но он будет долго жить в ней, и болеть, и звать». Эта фраза, звучащая рефреном, усиливает нарастающую тревожную ноту и готовит к чему-то неминуемо страшному. И вот она спешит к нему, сдерживая биение сердца в «прутья-ребра грудной клетки» и слышит: «Он умер…». «И я вижу его, и теряю его, и скорблю. И скорбь моя подобна солнцу в холодной воде». Так блестяще замыкает круг Мастер.
Уже в другом рассказе «Ты у меня одна» состояние после утраты любимого передано так пронзительно и горестно, как будто слышишь причитание женщины, через слово боль свою выплескивающей: «Отгорели живые костры, залитые мертвой водой, эдельвейсы белыми звездами прожгли холодный снег, и серый пепел засыпал их души…».
В лирических миниатюрах Л. Шестеровой явно проглядывается еще одно качество характера автора, редкое для творческого человека – самоирония. Она с юмором описывает мучительное свое восхождение в горах на перевал Гер-Чоч и усталость до такой степени, что «душа бродит в поисках выхода из тела, устав его поддерживать». А когда, преодолев себя, она все-таки «доползла, дотянулась, дотащилась и внесла себя на руках на вершину, она увидела «острые пики, эти исполины, гиганты, как игрушечные, толпились где-то внизу, потеряв величие и неприступность» и тут же себя одергивает: «Ну, это я погорячилась…». Рассказывая о своем выступлении на фестивале «Русское слово» в Санкт-Петербурге, она пишет: «Вытащила на свет Божий придавленный волнением артистизм, а вдохновение услужливо подставило свои крылья. И меня понесло…».
С юмором автор рассказывает о комарах, похожих на «средних размеров бомбардировщики», коровах-оккупантках, кролике, запрыгнувшем на сцену во время выступления и сорвавшем аплодисменты, сороке, неустанно предупреждающей о несуществующей опасности. Трогательна «История собаки, или Печать любви» о собачьем сердце, наполненном «человечьей любовью и о человеческом сердце, искореженном животной ненавистью».
Интересны лирические миниатюры, объединенные названием «Многомерный мир» и напомнившие почему-то удивительные полотна Чюрлениса. Они об интуиции или «праве постигать истину без доказательств», о виртуальном мире, где стерта граница между объективной реальностью и субъективным представлением о ней», о песнях ветра и обманутой весны. «Многомерный мир прекрасен, – утверждает автор. – И слава Богу. А мы все ищем и ищем в нем гармонию…».
Максимилиан Волошин утверждал, что некоторые поэты думают именами (Вячеслав Иванов), некоторые – глаголами (Брюсов), некоторые – прилагательными (Блок, Бальмонт). Чем думает Людмила Шестерова? «Листья тонкими пальцами еще крепко держатся за ветки и не верят в скорое с ними расставание. Но близится первый и последний полет – порхание, кружение, скольжение и – стремительное падение вниз, к земле, в небытие»; Вот как описывает она работу сердца: «Бьется, трепещет, замирает, уходит в пятки, стучит, скачет, сжимается, переворачивается, предчувствует, колышется и звенит серебряным колокольчиком – вот что умеет наше сердце. А еще оно умеет страдать, любить, и плакать, и радоваться, и обливаться слезами…»; а какой в ее описании Терек? «Река и главная, и большая, и важная… Быстрый (Терек), страстный, шумный, напористый, энергичный, неутомимый непокорный… свой, родной и близкий, прост и доступен…».
Поразительны неустанные попытки поиска точного слова: «Как определить цвет моря? Голубой, синий, бирюзовый, красный на закате, светло-серый, почти белый до зари, серебристый под луной, мерцающий под звездами, черный в ночи. И всегда насыщенный и глубокий».
Вопреки некоторым правилам русского языка у Л. Шестеровой прекрасно ложатся в ткань повествования однокоренные слова, которые отнюдь не тавтология: «Уносила из леса благодарность и благодать»; «И торопится дева на мыс Девы в надежде эту надежду не потерять»; «светит светлый свет»; «желание становилось желанным»; «покорители, покорные вечному стремлению…»; «ледяная ледниковая вода»; «темнота настолько темная, что кажется густой, ощутимой…». У автора органичны и вполне к месту фразы: «трогательная беззащитность и беззащитная трогательность», «скромная застенчивость и застенчивая скромность», «нереальная реальность», «нежная улыбка и улыбчивая нежность». Ее лексика завораживает и напоминает словесные игры поэтов Серебряного века. Некоторые фразы настолько четко и удачно выстроены, что становятся афористичными: «Их встреча была предопределена, а союз уже свершился»; «маленький мир большого детства»; «красота бесконечна, а природа неистощима, и ее творчеству нет конца»; «круг – это завершенность, завершенность – это совершенство».
Притчевые интонации, встречающиеся в некоторых рассказах, создают напевный, сказочный настрой: «И выросли крылья, и осторожная птица поманила синим взмахом крыла»; «И протянула просящие руки, и остановилось прекрасное мгновение, и замер мир»; «И приняла ее вода, и обняла, и поманила за собой»; «Не простой это камень, не простой…».
Для более точного создания образа Л. Шестерова в одном предложении может дать несколько сравнительных оборотов: «Прощальное солнце пронизывает насквозь не только листья, но и деревья целиком, зажигая ярко-желтые, как груши, бледно-оранжевые, как апельсины, темно-бордовые, как гранаты, островками еще зеленые, как крыжовник, октябрьские фонари листопада» («Каштан, или Дивная осень»).
Некоторые эссе имеют одинаковое начало и конец («Роман с морем», «Дождь идет»). Часто встречаются слова, одинаково звучащие, но различные по значению (омонимы): «Свеча не умалялась, а умоляла о чем-то»; «Вы вернули мне мою жизнь, и осветили, и освятили».
Очень обогащают речь многочисленные эпитеты, синонимы. Чтобы придать речи интонационную экспрессию, автор часто использует многосоюзие, риторические вопросы: «Кто кого покорил, приручил? Кто чей пленник?».
Многие фразы строятся на противопоставлении, употреблении антонимов, что придает им дополнительные эмоциональные оттенки: «Краткий миг такой маленькой, такой большой победы»; «Херсонес – это мертвая теперь жизнь развалин и живая всегда жизнь моря»; «Морская вода мягкая – твердая, ласковая – суровая, нежная – жесткая, покорная – властная, тихая – буйная»; «Так мало было этих лет – так много их осталось»»; «В этой долгой – короткой дороге…».
Встречаются в рассказах удачные примеры аллитерации (повторение одинаковых согласных звуков или звукосочетаний): «Море напрасно шуршало, вкрадчиво шептало, нежно шелестело волной…». Автор щедро использует в речи лексические повторы, градацию, оксюмороны (осенняя весна, белые ночи), метонимию (женщина, которой серебро дарит гармонию).
Мы не рассматриваем книгу с точки зрения стилистики, хотя совершенно уверены, что по ней можно учить современному русскому языку – настолько он богато представлен. Да и стоит ли вторгаться в творческий мир человека и разбирать секреты его мастерства? Сама Людмила Шестерова рассуждает об этом: «Надо ли снимать покров и завесу с тайны? Надо ли стремится назвать неназываемое? Надо ли поверять алгеброй гармонию?» И заключает: «Талант – это искра, оброненная Богом».
