…и ахнет роща, наклонясь,
сольются горы в черный дым,
сержант лицом спустился вниз,
а он таким был молодым.
Солдатская песня
Командированные военные из Моздока ушли, и он словно бы вылинял и
снова превратился в неказистый городок. Водочным и жопкиным краем
называли его высокомерные москвичи. Впрочем, здесь можно купить по
сходной цене не только водку, но и новенький, прямо с конвейера
трактор – из числа предназначенных для восстановления сельского
хозяйства Чечни. Видела эти трактора в подворьях у местных жителей.
Так называемый безвозмездный дар чеченскому народу от народа русского
дойдет до станции назначения изрядно поредевшим и пощипанным.
В Моздоке я снимаю угол. Ну и что с того, что мое жилище похоже на
коровью теплушку или на землянку в три наката. С собакой мне в нем
хорошо. Конечно получается, что я – не я, а какое-то приложение к
своей зверюге, но меня такая позиция только веселит. Середина и конец
лета хороши вдохновенным стрекотанием сверчков и запахами ночной
фиалки. Живу сообразно своей водолюбивой природе – купаюсь и загораю
на лягушатнике. Пятнистое сиротское озерцо умиротворяет. Сокровенное
таинство, смысл и торжество жизни и природы улавливается и там, среди
бузины и осоки. По утрам просыпаюсь от пения петухов. Слушаю их
позолоченные вопли и тотчас засыпаю снова. По мне, так лучше
кудахтанье, петушиные песни и земляной пол, чем семейный гарлем. Моя
семидесятилетняя хозяйка родом из белорусского местечка Усохи. Но вся
ее жизнь прошла в Ингушетии. Несколько лет назад ее изнасиловали
ингуши. Изнасилование женщины или граната в окно русского дома – это
предупреждение: уезжай. (После группового надругательства месяц
пролежала в больнице. Правдами и неправдами ей удалось перебраться из
J`p`ask`j` в Моздок.
Недавно прочитала страшненькую брошюрку “Взгляд на ислам – будущее
и настоящее”. В ней сказано, что согласно последним медицинским
исследованиям все младенцы рождаются с изначальным стремлением к
исламу. Независимо от географии и расы.
Гуляя с собакой, я познакомилась с бомжихой Олесей. Жизнь ее не
сожрала полностью, а пожевала и блеванула ею. История ее такова. Олеся
попала в аварию, и жизнь ее после этого покатилась под откос. Осталась
без руки, с изуродованным лицом и волочащейся ногой. Ей стукнуло
шестьдесят три. Крова над головой нет. Летом живет в шалаше, зимой –
где придется. Кормится с рук – что люди подадут. Каждый день
пьяненькая – “вмажу сто грамм, и дышится легче”. Народ, как может,
заботится о ней. Похмеляться ей дают на рынке. Она там подрабатывает
мытьем полов в шашлычной. Сплющенная жизнью, Олеся называет себя
звездой Голливуда. Чувство юмора у нее природное. Недавно пьяный или с
большого бодуна омоновец стрельнул ей по ногам. Не попал. “Зачем
стрелять, я и так скоро сдохну”, – говорит она. О страданиях чеченцев
и русских она рассуждает так: “Все мы одним миром мазаны, но чеченцы
плачут по-своему, а русские – по-своему”.
20-24 июля 2000
“Обстановка в Чеченской Республике остается без изменений.
Подтверждается информация об использовании экстремистами для отдыха и
лечения территории Ингушетии. При проведении операции сотрудниками МВД
РИ в лечебно-оздоровительном комплексе “Армхи” Джейрахского района
республики было выявлено трое раненых боевиков.
В селении Беной полевым командиром Хамбиевым предпринимаются
отчаянные попытки создать несколько диверсионно-террористических
групп.
Местные власти Шатойского района республики выявили двух
сотрудников, внедренных экстремистами в органы местной администрации.
В последнее время экстремисты активизировали попытки приобретения
специальных видов оружия. Заказы на приобретение снайперских винтовок
SВинторез” получили торговцы оружием в Ингушетии. Полевой командир
Бараев пытался закупить крупную партию снайперских винтовок. Однако
сделка не состоялась по банальной причине: торговцы запросили за товар
неподъемную для боевиков цену, чем вызвали у Бараева приступ гнева”.
Этот текст взят мной из информационной сводки пресс-центра ОГВ
(объединенная группировка войск). Нахожусь в Ханкале. Ее можно
сравнить с горящей духовкой. Температура воздуха в тени перевалила за
плюс сорок. На солнцепеке ликуют ящерицы. Клубится пыль – не
продохнешь. Люди и машины буквально плывут по пыли. Техника и днем
ездит с включенными фарами.
Командированных мучает кашель и гнойный конъюнктивит. Видела
солдат с нарывами на теле. Медики называют подобное состояние
“ханкалинским синдромом”. Самые благоразумные из них ходят в марлевых
повязках. Здесь гуляет пословица: не пей водичку – засранцем станешь.
Живу в вагончиках вместе со всеми журналистами. Чувствую себя, как
стреноженная лошадь. Начальник пресс-центра советует мне писать о
мирной жизни.
Медицинскую сестру Лиду я увидела в Ханкале. Она безуспешно
пыталась дозвониться от телевизионщиков в Смоленск. В свой детский
дом. В нем она выросла. Матери своей не знает. Мать ее выродила и
выбросила на траву, как какашку. Ее вынянчили казенные няньки. Неучем
не осталась – закончила медицинское училище. Специальность – фельдшер-
лаборант. Никому не нужная в целом мире, уехала по контракту в Чечню.
В полку прижилась, пришлась ко двору. Она не паинька, не размазня и не
мечтательница. Она солдатка. С солдатской робой срослась, как со
второй кожей. Ни кровью, ни вшами, ни гноем ее не испугаешь. Не говорю
о мате. В армии не ругаются матом, на нем разговаривают. Свои
профессиональные обязанности выполняет безупречно. Сестра милосердия
от Бога. Выхаживала раненых, как своих детей, – ни больше, ни меньше.
Так про нее говорят солдаты. А солдатская похвала многого стоит.
В горах, после боя, на ее руках умер человек, который для нее был
все. После этого ее стала бить эпилепсия. По ночам она кричит.
В армии она чувствует себя более психически защищенной, чем на
cp`fd`mje. Любит свой полк. Он стал для нее своего рода душевным и
духовным убежищем, и сослуживцы ее искренне любят: она эту любовь
заслужила. Ведь на войне каждый человек, как на ладони. Я видела, как
ей целовали руки. Военного галанта и гусарщины в этом ни капельки не
было. Так целуют руки только матерям и спасительницам.
В Ханкале она была, можно сказать, транзитом. (Ханкала – не зона
боевых действий. Здесь место перегруппировки и отдыха). Возвращалась
из отпуска. Нашла однополчан, получавших в Ханкале технику. Ее
воинская часть стоит в горах. С ней и с ее сослуживцами я провела два
дня. Практически в чистом поле. Спали под КАМАЗами. На земле.
Вповалку. Я запомнила ее слова: детдомовских пуля не берет.
Разведчики своих имен не говорят. На их импровизированном знамени
изображена летучая мышь – символ бесшумности и прекрасного ночного
зрения. (Если смотреть в ночной бинокль или прибор ночного видения, то
видно, что происходит за десять км от тебя. Впечатление потрясающее –
будто смотришь кино). Лучший разведчик – это невидимый разведчик.
Разведка и спецназ считают себя элитой армии.
И среди них льется кровь. Мне рассказали о разведчике из Тамбова
по прозвищу Малой. Группа попала в засаду близ селения Автуры
(предгорье). Снайперским выстрелом ему снесло полголовы. Умер сразу.
Не мучился.
Люди, для которых смерть – обыденность, говорят о ней скупо. Без
холодящих душу подробностей. Эмоции держат под замком. Когда страшно
не везет, лучше стреляться, чем плен, – это не мои слова.
В районе Аргунского ущелья было найдено кладбище из одних голов.
На деревянные шесты были насажены головы наших военных в воинских
беретах и кепках. Из ртов торчали отрезанные члены. Идею непротивления
злу здесь воспринимают, как лажу, абсурд, бессмыслицу. Человек с
автоматом живет только по Ветхому Завету. Человек в кирзе и после
войны бесноватый, и охотнее пойдет в киллеры, чем в садовники.
Страх и уныние сродни бедствию. Их затыкают, глушат водкой, черным
юмором, зубоскальством и обезьянством. Надчеловеческую усталость лечат
qleunl. Армейских клоунов, сатириков, весельчаков и шутов гороховых
буквально носят на руках. Если человек на войне не будет смеяться, он
обречен сойти с ума.
Белка, Белка, я Песец!
Вижу танки – нам звиздец!
Гомерический хохот – это вызов костлявой и отменное средство и
противоядие от саморазрушения.
Бывалые люди говорят, что когда особенно худо, от словесного
непотребства на душе легче становится, усталость как рукой снимает.
Людям, знающим много соленых анекдотов и умеющим рассказывать их
смачно и в лицах, в армии особый почет, уважение и бешенный стопарик в
придачу.
29 июля
Без особых проблем попутной машиной добираюсь до Грозного.
Кровавые следы уже давно заросли травой, но город безотраден и ужасен
по-прежнему. Иду по улицам и чувствую себя, словно на другой планете,
но шок давно от меня отхлынул.
После того как в Михаило-Архангельском храме повенчались лейтенант
и медицинская сестра, храм стал систематически обстреливаться. Старухи
продолжают молиться. Некоторые и живут при церкви. Подарили мне
православный молитвослов.
В некоторых районах города ведро питьевой воды стоит три рубля. В
поселке Андреевская Долина фляга воды стоит четыре рубля. За
бесплатной водой – очереди. Иногда люди дерутся – бесплатной воды на
всех не хватает.
Кое-кто из местных жителей кормится тем, что добывает из-под земли
медную проволоку и продает скупщикам. Роют там, где до войны были
заводы. Килограмм проволоки стоит двадцать два рубля.
Люди живут, как могут. Каждый надеется только на себя.
30 июля
С иностранными журналистами еду снова в Грозный. Для остроты
nysyemhi и широты обзора они садятся сверху на броню. Глотают пыль и
снимают с БТРов глинистую речку Сунжу, развалины Грозного и чеченских
мальчишек с хлебом.
Приезжаем в ОБРОН (отдельная бригада оперативного назначения).
“Нам чужой земли не надо, но и своей ни пяди не отдадим”, – эти
ясные и очень русские слова написали на стене те, кто брали Грозный. У
входа в казарму висят портреты солдат и офицеров. С большим размахом
написаны батальные сцены. Датский журналист говорит, что картины
солдатских художников-самоучек напоминают ему живопись английских
наивистов девятнадцатого века.
К журналистам выходит начальник бригады полковник Керский. С
первого взгляда видно, что он не кабинетный офицер, а опытный воин. Не
бравый вояка, а воин с большой буквы. Мощный, рельефный, красивый
человек с властным лицом. Не лишен светскости. С великолепной
выправкой, воинской статью, сталью в голосе и отвагой в глазах. В нем
чувствуется энергия и решительный характер, и еще нечто, не
поддающееся описанию. Это можно назвать магнетизмом и натиском.
Отвечая на вопросы журналистов, он сказал буквально следующее.
Действия русских войск направлены на поддержание конституционного
порядка в Чечне. Моя задача – прикрывать город от боевиков. Мы готовы
к активным действиям, хотя их вылазки носят психологический характер,
и на Грозный они не пойдут.
В конце он сказал: “Я чувствую себя спокойным на своей земле. Мне
нечего бояться в русском городе Грозном”. Мне его патриотизм не
показался преувеличенным, фальшивым или солдафонским. Я увидела в нем
державного человека, “славного” (забытое слово) русского офицера,
рожденного для военного поприща и обреченного воевать до конца. Любого
конца. У Керского, этого человека-щита, мораль воина, верного присяге.
Кажется, я не ошибусь, если скажу, что он, наверное, мог бы вдохнуть
отвагу не только в чуть дрогнувшего обстрелянного бойца, но и в
субтильного мальчика.
1 августа
Вместе с группой журналистов еду в Чернокозово. В следственный
изолятор. Время от времени пресс-центр организует туда поездки. Иначе,
как экскурсиями, их не назовешь.
Захудалая, ничем не примечательная местность. Станицы, похожие
одна на другую, как две капли воды. На базарчиках федералы
отовариваются водкой и куревом. Куда ни глянешь, всюду лысая степь.
Проезжаем станицу Червленную. Когда-то здесь побывали Лев Толстой и
Лермонтов. Эти сведения можно почерпнуть из уцелевшей надписи на
ветхом строении, стоящем на перекрестке дорог. Постройка напоминает то
ли сельпо, то ли забегаловку. Сейчас здесь продают бензин, клей
“Момент” и жвачки. Сохранилась мозаика с изображением классиков.
Халтурка еще застойных времен. Художник набодяжил от души. У Толстого
войлочный взгляд волхва или дервиша. Лермонтов без меры мстителен и
смахивает на бомбиста-одиночку.
На БТРе едут федералы. Останавливаются около емкостей с бензином.
Бензин продают в нахаловку, не таясь. Человек в камуфляже спрыгивает с
брони. Прикладом автомата разбивает банки с бензином. Чеченка
размахивает руками. БТР двигается дальше.
Совершенно некстати в памяти всплывает хрестоматийное: “А я
вернусь к Толстому, / Займусь непротивленьем злу.
Наконец, Чернокозово. В октябре 1999 г. в Чернокозово вошли
федеральные войска. Сейчас следственный изолятор охраняет спецназ
Минюста (министерство юстиции). При советской власти здесь был
приемник-распределитель для бомжей. В нем находится – на сегодняшний
день – более ста человек. Часть из них задержана по подозрению в
участии в незаконных бандформированиях. Другие сидят за наркоту,
изнасилования, убийства и грабежи. На железной двери вывеска:
Учреждение СИЗ 4/2, пос. Чернокозово. Архитектура учреждения не
слюнявая. Кто-то бросает шутку: дорога в тюрьму открыта всем.
Цементный пол выскоблен почти до блеска. Как цветы сопутствуют
любви, так порядок сопутствует тюрьмам. Такая стерильная и погибельная
чистота бывает еще на скотобойнях и в абортариях.
По обеим сторонам тюремного коридора находятся камеры. Заглядываю
b глазок, хотя это не рекомендуется. Говорят, что народ здесь
непредсказуемый и ради хохмы могут ткнуть в глаз карандашом.
В тюрьме не тихо и не шумно. Из камер сочится гул, бурканье,
бухтенье, бормотанье, кудахтанье, клекот, плеск, писк. Для моего уха
тюремная глаголица не более чем набор биологических звуков. Тайна
внутрикамерных отношений мне недоступна.
Надзиратель открывает одну из камер. В нос шибает смрад. Разит
зверюшником и самогоном из тухлой рыбы.
“Горячих парней” там не было. С тех пор, как они попали в этот
отстойник, они просто перестали ими быть. За решеткой и самые крутые
быстро превращаются в холопов. В два счета поставят на четвереньки. Я
увидела размазанные, полусонные, мучнистые лица. Сокамерники были
похожи, как бывают похожи лица кровных родственников. Один полуголый,
обросший шерстью, пританцовывает. На голове какой-то чепчик. Глаза с
безуминкой.
При виде тюремной администрации сидящие вскакивают, как
ошпаренные. Все выстраиваются в шеренгу. Руки держат по швам.
Впиваются глазами в журналистов. К гражданину начальнику обращаются
подчеркнуто уважительно. В этой камере сидят за изнасилования и
убийства.
В другой находятся женщины. Всего в СИЗО их одиннадцать. Две
попались на продаже наркотиков. Ничем не примечательные рыночные
тетки. Клуши, иначе не скажешь. Но знали, наверное, что наркотики не
шоколадный крем и пахнут мертвечиной. Арестованные – по национальности
чеченки. Вину свою не отрицают. Третья, по виду, стопроцентная
бандерша. Молодая, дерзкая, стриженная под мальчика, Айбала Киримова
была в отряде полевого командира Закаева. Ополченцы-гантемировцы
(чеченская милиция) забрали ее дома. Стащили прямо с кровати. Свое
участие в банде отрицает. Упрямо твердит, что в отряде была только
стряпухой и посудомойщицей. И сроду не держала оружие в руках. Ей
скоро будет предъявлено обвинение.
Мокрохвосткой ее никак не назовешь. Судя по всему, крепкий орешек.
Она не выглядит сломленной. Глаза тикают. В них скрываются отчаяние и
pnqr|. Какая-то чеченская Жанна д’Арк, только с точностью до
наоборот.
Таким, как она, пел чеченский бард Тимур. Поэт, русофоб, сволочь,
герой.
Аллах!
Услышь молитвы, дай нам жить,
Нам надо выжить, чтобы мстить.
Нам равных нет, мы все сметем,
Держись Россия, мы идем!
После смерти он стал кумиром для многих чеченских мальчиков.
Выходим из здания. Проходим мимо прогулочного дворика. Арестанту
положена каждый день часовая прогулка. Кормят их терпимо. В пищу
добавляют какую-то витаминную ерунду. Во всяком случае, на узников
Освенцима они не похожи.
Мое внимание привлекла приклеенная скотчем к стенду служебная
ориентировка. Написано там было следующее: “По имеющейся информации
для проведения террористических актов подготовлен автомобиль “Камаз”.
Государственный номер 01-02. Кабина оранжевого цвета. Кузов цвета
хаки. Предположительно в кузове цистерна с бензином и взрывчатое
вещество. Водитель может быть в военной или милицейской форме. Будь
бдителен!!!”
За тюрьмой чеченки осаждают журналистов. Пространные жалобы на
самоуправство и несправедливость тюремной администрации. Кричат о
правовой республике. Это напоминает групповую истерику. Омоновцы
говорят, что так работают провокаторы из местного населения.
2-3 августа
В Ханкалу с гор привезли полуживого, серьезно раненного наемника.
Охотника на людей зовут Абдусалям Зурка. Он один из помощников
Хаттаба. Живой труп – разворочен позвоночник, оторвана ступня.
Журналистам показали распластанное на носилках тело. Заторможен.
Звериная печаль в глазах. Знает, что умирает. Его отряд в 50 человек
разгромлен. Судя по изъятым документам, в нем были йеменцы и
l`pnjj`mv{.
В поселке Ведено пропали два офицера. Пошли на чеченскую свадьбу и
не вернулись. Нашли только головы. Говорят о водке с клофелином и
специально обученных гуриях-истребительницах. В селе Хатуни четырех
бойцов увели в плен.
В Шелковском районе убиты два парня и девушка.
Ко мне в руки попала листовка-воззвание к чеченцам.
Чеченцы! Остановитесь!
И остановите своих братьев, сыновей, мужей, чтобы они не погибли
за хаттабов и басаевых. Молодые ребята вовлечены в безрассудную бойню
и своими телами заполнили кладбища. Отбросы со всего света приехали в
Чечню, чтобы “научить” чеченцев Исламу. Везде, куда ступает их нога,
хаттабы и им подобные несут смерть и разрушение. Так случилось в
Афганистане, где уже более 20 лет мусульмане воюют с мусульманами.
Цветущий Таджикистан они превратили в руины. Они развязали резню в
Дагестане. Боевик, подумай и сделай свой выбор: холодная и голодная
зима в горах и неизбежная смерть, или возвращение к родному очагу.
Листовки сбрасывают в горных селениях с вертолетов. Недавно
разговаривала с подполковником МВД. Он чеченец. Живет в Москве. Там он
закончил академию. В Чечне в командировке. Называет себя москвичом и
в душе пацифистом. Говорит, что чеченцы освобожденных территорий
обозлены и устали от бесконечных зачисток и произвола омоновцев и
федералов. И никогда не простят Грозный.
В селе Чили-Юрт при зачистке нашли 110 минометов и 15 тысяч
патронов (информационная сводка).
4-7 августа
На одной из ханкалинских дорог знакомлюсь с омоновцами. Они едут в
Урус-Мартан. Соглашаются взять с собой. Быстренько собираю манатки и
сажусь в машину.
До 10 августа движение колонн в Чечне запрещено. Закрыта дорога в
Аргунское ущелье. Приближается 6 августа, День независимости Ичкерии.
Легковая машина менее заметна и уязвима. Потрепанная, видавшая
bhd{ “Волга” выжимает из себя все, что может.
Омоновцы по очереди пьют коньяк из алюминиевой кружки. Предлагают
и мне. Отказываюсь. Шофер, заматеревший на войне (натуральный медведь-
шатун), ухмыляется и возражает прибауткой:
Все может быть, все может статься,
Подружка может не отдаться,
Телега может поломаться,
Но чтоб не пить, не может быть!
Сегодня с нами ты не пьешь,
А завтра Родине изменишь.
В машине два офицера без знаков отличия – бывшие “афганцы”. Плюс
переводчик-чеченец и богатырь-омоновец, упакованный в камуфляж,
который называется “Леший”. Он словно человек из русского эпоса.
Силач, про таких говорят еще – детинушка. Он абсолютный трезвенник не
только сейчас, но и вообще по жизни. Говорят, больной человек – всегда
бедный человек и, естественно, обратное. Богатырь был богат,
полноценен и жизнерадостен. Был словно закодирован на жизнелюбие.
Приезжаем в Алхан-Калу. В краснокирпичном доме-крепости известного
боевика Бараева теперь живут солдаты. За высоченным забором какие-то
добротные постройки, дом с башней и прочее. Не иначе, здесь раньше
было отдельное помещение для женщин и детей.
Двое солдатиков вяло отжимаются во дворе – явно не по своей воле.
Это наказание за какое-то мелкое воровство. На стенде висит газета “На
боевом посту”.
Неделю назад при стрельбе здесь взорвался миномет (1943 года
выпуска). Погиб солдат. Бойцы ремонтируют бронетехнику, которая, по их
словам, “еле дышит”. Как говорится, из блохи голенище кроят. Идет
размеренная рутинная жизнь военной части.
На блокпосту криворотый улыбающийся чеченец о чем-то мирно
беседует с постовыми. Мне поясняют, что в прошлую войну он воевал с
федералами. Попал под амнистию. До военных событий работал водилой на
Ермоловском элеваторе. В станицу Ермоловскую свозилось раньше зерно со
всей Чечни.
И вот Урус-Мартан. Хочется сказать – разбойный. Во времена
Масхадова он считался центром ваххабизма. Этот населенный пункт
городом можно назвать с большой натягой. Несколько пятиэтажек в
центре. В каменном здании находится комендатура. Мне показывают
“Площадь рабов” – пятачок земли, вымощенный булыжниками. На реликтовой
площади валяются пластмассовые бутылки и собачье дерьмо. Для русского
уха слово “раб” отдает средневековьем и варварством. “В христианстве,
есть и будут господа и слуги, но раба невозможно и помыслить”
(Достоевский). В шариатской Чечне другие установки. В мусульманском
законоведении о рабах сказано следующее: “Кроме пленения, невольники
приобретаются частными лицами в собственность тремя способами:
покупкою, по дару и по наследству. Семейства невольников, вместе и
отдельно, каждый член оного могут быть проданы в другие руки”.
На бывшей базе ваххабитов теперь расквартирован омон Москвы и
Московской области. Вокруг базы оборонные укрепления. Подступы к ней
заминированы. Дзоты укреплены камнями и нераспечатанными стопками
“Мусульманского законоведения”.
Начальник отряда говорит, что книги спасают человеческие жизни. В
них застревают пули.
Жгучая крапива скрывает труп мумифицированного солнцем безымянного
боевика. Просматриваются только руки, даже не руки, а высушенные
куриные лапки.
Главное впечатление – люди. Показухи не было. Скорей, обратное. Я
не услышала никаких кровавых историй. Казалось, что от меня скрывают
истинное положение вещей. На базе двое легкораненых. На мой вопрос о
причине ранения отмалчиваются и отшучиваются. Сопли не распускают.
Душу на изнанку не выворачивают.
Все знают, что сейчас время отмщенья и “без мести не прожить в
Чечне и дня. Таков закон суровый газавата”. Каждый блокпост
рассчитывает только на свои силы. Ловчить нельзя – свои же дадут по
шее. Смыться (удрать) с блокпостов просто некуда. Халява здесь не
катит. Назад пути нет.
Омоновцы Урус-Мартана не из тех людей, которые хорошо устроились
m` этой войне. Они не из канцелярий и шараг, которых странно много на
войне. Они – не бумажные души с рыбьей кровью. Они не сладко едят и не
мягко спят. Они просто живут под пулями. Экстремальные условия –
норма. Дублеров здесь нет. Кто родился под счастливой звездой,
возвратится домой. Здесь живут по принципу: потей, работай, мерзни, а
если надо – умри. Hoc erat in fatis (так было суждено) – эти слова
выколоты на груди одного омоновца.
Люди как люди. Интересные люди. Надежные, закаленные и фатально
спокойные. Не мутный сброд из кровавых мальчиков, не алчные
механические убийцы, не стадо узколобых “вертикальных животных”. Но
жестоко ошибется тот, кто спутает омоновцев с миссионерами или
пацифистскими овечками. На войне в каждом дремлет зверь. Слово зверь
по существу нейтральное. А вот предательство – слово гнусное.
Гадливое. В июле месяце (2000 г.) в Московском аэропорту был арестован
бывший комендант Урус-Мартановского района генерал-майор Наумов. Его
карман распух от денег. При нем нашли 350 тысяч долларов. (Солдаты,
которые отнимают у чеченцев жратву, щенки перед ним). Этот воитель не
рисковал жизнью и вряд ли умел воевать. Он “любил деньги до дрожи”.
Война стала для него доходным местом. Омоновские мародерки бледнеют по
сравнению с этой подлостью. “Измена – стало словом военным” (Юрий
Тынянов). Кто объявит такой войне – войну?
Недалеко от базы мечеть. Мулла призывает правоверных к вечернему
намазу. Слышны гортанные звуки молитвы. Около полуночи начинается
стрельба. Стреляют автоматными очередями слева и справа. Спереди и
сзади. На самой базе тихо. Поднимаюсь на второй этаж и засыпаю, как
говорится, без задних ног.
Рано утром омоновцы уезжают на зачистку. Узнаю одну простенькую
солдатскую премудрость. На зачистку лучше ходить в кроссовках. Если
наступишь на мину, оторвет только ступню. А если в “перце” (в
форменной обуви), оторвет полголени. Осторожность и смекалка здесь в
чести, но паниковать не смей. Скрываться за спинами товарищей – тоже.
На следующую ночь было нападение на комендатуру. Она воевала до
четырех часов утра. Лупили снайперы. Есть один “трехсотый”. Так здесь
m`g{b`~r раненых.
Утром при зачистке снято несколько фугасов. Обнаружен склад с
оружием. Задержано несколько человек, пытавшихся установить взрывное
устройство.
Люди удивительно спокойны. Готовят пищу. Чистят оружие. Стирают
одежду. Пьют чеченскую водку “Балтика”. Курят бычачьи сигареты. Кормят
сухарями сучку Каматозу (ничего себе имечко!). Такое ощущение, что
вчерашняя стрельба – это сущий пустяк для них. Щекотка для нервов.
Укус комара. Почесались и живут дальше. Меня восхищают такое
самообладание и приспособленность.
Когда я уезжала, на самом краю Урус-Мартана шел бой. Боевики
напали на 6-ой блокпост, расположенный возле мусульманского кладбища
(под зелеными флажками лежат не отомщенные). Сам блокпост находится в
недостроенной мечети, тоже примыкающей к кладбищу. Он удобный объект
для обстрела. С кладбища постоянно летят в омоновцев гранаты. Вчера
один из омоновцев праздновал свой день рождения. Шутил с товарищами,
смеялся. Сегодня их дырявят пули. Две “коробочки” (БТРы, значит)
спешат им на помощь.
В Моздок едем через Грозный. Проезжаем Чернореченский лес. Он
кажется безмолвным и необитаемым. Люди в машине, словно по команде,
становятся сосредоточенными и хмурыми. Наблюдают за лесом. Он выгодное
место для засад и обстрела машин. Автоматы на взводе. Пальцы держат на
спусковых крючках.
Лес заканчивается, и все расслабляются. Кто-то говорит вполушутку
и вполусерьез: вот чечены уберут урожай, и начнется балет. Дадут нам
всем шумовкой по яйцам.
Проезжаем расстрельную стену. На этом месте вершили шариатский
суд. От нее осталась груда битых кирпичей. Ее взорвали. На
старопромысловском шоссе работает саперная разведка с собаками. Неделю
назад здесь подорвалась машина Башкирского омона.
Едет БТР. На броне бойцы в масках. Один солдатик лежит на животе.
Опираясь на локти, смотрит в прицел снайперской винтовки. Успеваю
g`lerhr|, что веки его смыкаются и он, что называется, клюет носом.
Засыпает на ходу, не выпуская из рук оружия. На стене крупными буквами
выведено: Грозный наш! 6 августа 2000 г.
Как поется в солдатской песне,
Колонны шли, и нас там жгли,
И черный дым
простирался до самой Москвы.
Кто ответит за это?
