Руслан ГАЛАЗОВ. Коррида

рассказы
ДВЕРИ

Я давно хотел написать оду мусорным свалкам. Ковыряясь в них, я чувствую себя то золотоискателем, то мальчишкой, который надеется найти однажды какой-нибудь клад. К примеру, без мусорных свалок в первое время своего пребывания в качестве беженца в новой стране я бы не обставил квартиру, которую снимал, мебелью, сэкономив тем самым деньги на пропитание для всей семьи на несколько месяцев. Из мусорки я добыл немало ценных книг и каталогов по живописи, благодаря которым пополнил свое образование и расширил эрудицию: на моей книжной полке появились “Справочник по кулинарии”, “Эротические этюды” и Агата Кристи. Я не знаю, почему книги были отправлены на мусорку, но в любом случае я благодарен их бывшим владельцам. Однако самым, пожалуй, ценным для меня кладом, иначе не скажешь, оказались обычные квартирные двери. В то время я решил заняться живописью, но не было лишних денег на покупку холстов; и вдруг двери, целый десяток, причем, заранее отгрунтованных, с шероховатой поверхностью, которая вполне могла послужить для проработки текстуры.

Мусорная свалка от моего дома была в километре. Машины у меня не было никогда и, наверное, никогда не будет – раньше из-за безденежья, как у многих, теперь же больше из страха кого-нибудь задавить или же самому врезаться во что-либо твердое. Кроме того, я, хоть и пользуюсь охотно благами цивилизации, по природе своей остаюсь убежденным антитехником, где-то в глубине души ностальгируя не столько по отчизне, сколько по семнадцатому или восемнадцатому столетию, когда можно было передвигаться на вьючном животном, подолгу любуясь пейзажами, что способствует размышлениям о возвышенном и вечном. На эту тему можно было бы написать философский трактат.

Как всегда в таких случаях, я утешил себя мыслью о том, что перетащу двери на своем горбу, помня формулу – бегом от hmt`pjr`, хотя с дверью под двадцать килограммов весом особенно не побежишь, да еще километр. А тут их десять, стало быть, туда и обратно – двадцать километров. “Тяжкий путь в искусство, – развлек я себя мыслью, – но что поделаешь, искусство требует всяческих жертв, будем считать, что это начало твоего пути к Олимпу”. Утешала еще и мысль, что не придется тратиться на холсты. Конечно, я мог бы попросить о помощи кого-либо из своих испанских друзей с машинами, но злоупотреблять их расположением к беженцу из многострадальной страны (уже в который раз!) по такому поводу было бы, мягко говоря, бестактно.

Жену с больными ногами тем более я не стал бы впрягать в это дело – она и так была единственным кормильцем всей семьи. Ну, а детей, несовершеннолетних, да еще нынешних, со своеобразным понятием демократии и равенства…

Со стороны, для испанцев, да и вообще для обитателей западного мира, оснащенных всеми видами мирного транспорта, мужчина в возрасте, внешне похожий на преуспевающего нового русского с выстраданной в большом бизнесе сединой – и вдруг согнувшийся под тяжестью двери на горбу, к тому же изнывающий под палящим солнцем Кастилии, выглядел, наверное, ну если не быком, загнанным до полуобморочного состояния отважным тореро, пикадором и матадорами, то каким-то неизвестным видом млекопитающего, которое бы стоило отправить вместе с его грузом в зоологический музей Мадрида.

Рассказывать о том, как я запотел, означает не уважать эстетические воззрения иного читателя. Не буду делиться мыслями о бренности жизни, одолевавшими меня на десятой двери, которую я заволок с высунутым языком к вечеру на четвертый этаж нашего жилья. Двери я, конечно, сложил на террасе, пугаясь одной только мысли о том, какой это вызовет переполох у моих домашних, для которых это место было чем-то вроде курортной зоны нашего и без того стесненного жилья. Передохнув часок, я принялся распиливать двери на задуманные форматы, получалось где-то двадцать пять “холстов” -количество, вполне подходящее для персональной выставки, p`dnb`kq я, наполняясь уже заранее вдохновением и представляя в своем воображении даже отдельные композиции.

Теперь, по истечении нескольких лет, я пою оду мусорным свалкам. Меня признают художником. “Двери” мои давно распроданы и висят в разных домах, осмелюсь сказать, как произведения искусства. Хватает после очередной выставки денег на покупку настоящих холстов, хотя при случае, увидев на мусорке выброшенные двери я, не смущаясь, волоку их, как и в первый раз, на своем горбу в дом, не забывая, что с них начался путь в живопись, а заодно и “бег от инфаркта”, что тоже немаловажно для человека моего возраста.

ДОС ПОЙО… АС

Мои домашние обычно поручают покупать продукты именно мне. Они уверены, что в этом деле я куда более одаренный, чем в живописи, которой занялся по причине безработицы и успокоения души, терзаемой ностальгией. Может быть, мои домашние правы, если учесть, что покупкой продуктов на рынках и в магазинах в Стране дефицита, как и большинство моих сограждан, я занимался многие годы, особенно после женитьбы, а живописью увлекся недавно.

В покупке продуктов я вижу своеобразный ритуал, такой же, как, скажем, у японцев чаепитие, а у эскимосов курение трубки. На нашем послевоенном рынке можно было купить все, были бы деньги: открытки с изображением эротических сцен, трофейные унитазы, офицерские сапоги, губную гармошку, табак с плантаций Виржинии, валенки, бюстгальтеры, свежие французские булочки… Всего не перечислить. Наш рынок был для меня своеобразным театром, где шли спектакли на любую тему – от суровой и жестокой реальности до абсурдно-комедийного и даже сюрреалистического, что вполне мог бы подтвердить один только пример – инвалид войны без обеих ног, передвигаясь по снегу вдоль торговых рядов на коляске (ею была деревянная колодка, к низу которой были приделаны шарикоподшипники), с морской свинкой на плече, выкрикивает: “Гадаю судьбу! Свинка Оля вам расскажет о вашем прошлом и asdsyel. Настоящее вы знаете сами. Прошлое, может, успели забыть. Свинка Оля не простая, родословная ее берет начало в Индии, в стране магов и волшебников. Гаданье стоит всего рубль”.

Желающих находилось немало. Свинка Оля кормила инвалида. Она – вполне достойный пример для защитников не только животных и растений, но и людей. Инвалид войны со свинкой Олей на холодном снегу – это же эпизод для дальнейшего развития сюрреалистического сюжета.

Продавали все, и покупалось кое-что, больше из съестного, время было голодное. Мой отец ловко торговался, сбивая спекулятивные цены. Я учился у него с младенчества и, кажется, превзошел его, что вполне логично.

На этот раз семейство решило полакомиться курятиной, и я отправился за покупкой этой славной домашней птицы, питая давнее уважение к ее мужской половине – причина на то была. В те же послевоенные годы нас, без преувеличения, спас от голода петух моей тетушки, жившей в селе. Это был породистый петух с осанкой, который мог бы позавидовать любой лорд. Как и положено породистому петуху, он не оставлял без внимания ни одну из пеструшек, которых при дворе моей тетушки было вполне достаточно. Породистость петуха проявлялась еще и в том, что после контакта с ним, куры сразу же спешили снести яйца. А яйца, как известно, продукт калорийный и вкусный в любом варианте – всмятку, вкрутую или же зажаренные с лучком. Петух был безудержно любвеобилен, и тетушке удавалось вскармливать яйцами не только свое многодетное семейство и ближайшее родство, но и выручать достаточно денег от их продажи. Когда-нибудь я все же изображу на холсте этого славного петуха.

Я с удовольствием пошел за желанной для всех моих домашних покупкой. Был субботний день. Несмотря на зиму, солнце Кастилии нежно ласкало и предвещало лучшее будущее. С хорошим настроением я зашел в магазин, где глаз не сразу смог остановиться на чем-то определенном – ассортимент предлагаемой птицы был разнообразный. Я долго прицеливался, b{ahp` птицу. Наконец, остановился на бройлерных курах -увесистые, они отличались от остальных золотистым отливом, по которому можно было предположить, что вскормлены они натуральным продуктом. Молодой симпатичный продавец, внешне похожий на моего любимого певца Пласидо Доминго, звонким тенором спросил меня:

– Кье кьере, кабальеро?

– Йо кьеро дос пойас! – в тон ему ответил я, кивнув на бройлерных.

– Кье, кье? – переспросил продавец, и брови его остановились на удивленном фортиссимо. – Пердонэ.

– Дос пойас, – четко повторил я.

В конечном итоге он сообразил, что мне надо, и кинул на весы двух бройлерных. Тем временем я заметил, что окружающие как-то странно реагируют на мою персону. Кто-то отвернулся, прикрывая смешок ладонью – таких было большинство, кто-то, оцепенев, разглядывал меня, как диковинку из зоопарка, а важный сеньор, успевший купить индюшку, смотрел на меня в упор, как торреро на быка перед тем, как окончательно разделаться с ним. Со мной бывает, что я забываю застегнуть молнию на штанах, могу надеть наизнанку свитер или не успеть причесаться. На этот раз все было в порядке, и я, недоуменно пожав плечами, принял покупку и, расплатившись, с достоинством удалился.

Дома я в подробностях рассказал о необычной ситуации в магазине. Первым, как всегда, разгадал причину мой старший сын.

– Повтори, – сказал он, – как ты назвал курицу на испанском? Только четко…

– Дос пойас!

Реакция моих домашних, намного лучше знавших испанский -в отличие от меня, у которого к изучению языков какая-то врожденная неспособность – была такая же, как в магазине.

Сын кивнул мне на выход – в прихожую. Я повиновался.

– Папаша, – сказал он, чувствуя себя со мной в свои двадцать вполне на равных, что понятно в стране демократии. – Учи язык, уважай страну, в которой живешь и не голодаешь. А пойас означает то, благодаря чему появились на свет твои дети.

– Как это?! – я хотел уже осерчать на сына. – Ты что это…

– Да, да, пойо, это курица, запоминай, а пойа, где окончание а – есть то самое, что у всех в магазине вызвало необычную для тебя реакцию. Уловил?..

– Такой нюанс и с такой катастрофической разницей.

– Учи язык, – повторил сын, – и не будет катастроф.

Я хотел сказать: “А ты научись сначала покупать продукты подешевле и получше”, – но смолчал, правда на этот раз была за ним. Ему-то к чему знать о моем далеком послевоенном детстве с инвалидом без обеих ног на снегу и с морской свинкой из далекой Индии по имени Оля.

ЧОКОЛАТЕ

Лично я к сладостям равнодушен; давно привык к тому, что погорше и покрепче – к разведенному или чистому спирту, бывало, одеколону, самогону, ну а если позволяли финансы, то к водке, коньяку или же виски. Да и внешне, судя по словам моих знакомых, я вовсе не похож на сластену, которые обычно бывают румяны, холены, круглолицы и слабо улыбаются испорченными зубами. Я больше похож на уставшую лошадь, может, даже загнанную, с потускневшим взглядом, в котором уживаются скорбь по чему-то безвозвратно утраченному, смешанная с едкой иронией, если не сарказмом. Вид уставшей лошади с мешками под глазами, наверное, выдает во мне с трудом избавившегося от хронического алкоголизма неудачника, хотя и это тоже обманчиво. Неудачником меня назвать нельзя, если учесть, что в отличие от большинства бедствующих в моей многострадальной стране, да и не только в ней, я и моя семья, в стране, где я беженец, не роемся, слава Богу, в помойках, не стоим на паперти, прося милостыню, не бомжуем, оставшись без крыши над головой в лютые морозы. Все необходимое для нормальной жизни у меня есть, и лошадиная oew`k| на моем лице весьма обманчива.

Поэтому я удивился, когда ко мне подошел симпатичный мулат и, лаская меня взглядом, предложил шоколад. В тот день, опоздав на последний рейсовый автобус, который мог отвезти меня домой, я заночевал там, где повеселей и удобней – на площади Майор. Сна, конечно, нормального не было, да и каким он может быть у человека, прислонившегося спиной к монументальной колонне, а задом упирающегося в ее гранитное основание; и никакой подстилки – местная периодика не в счет.

– Кьерес чоколате? – продолжая ласкать меня взглядом, вкрадчиво спросил симпатичный мулат. – Муй барато.

Он уже вытащил плитку в блестящей фольге и, протягивая ее мне, повторил:

– Баратиссимо, омбре, тьене буэн калидад, соло миль песета.

Я давно не баловал свое семейство сладостями и, протянув ласкающему меня взглядом мулату тысячу песет, взяв у него шоколад.

Возвращаясь домой на первом утреннем рейсовом автобусе, я думал о себе, как о добропорядочном отце семейства.

Дети выбежали мне навстречу, как только я переступил порог квартиры.

– Папа! – радостно восклицали они, соскучившись за сутки, которые я не был дома. – Папочка…

Расцеловав их по очереди, я протянул им шоколад.

– Поделите между собой поровну. Это очень вкусный шоколад.

Восторженные, они побежали делить между собой лакомство. Я тем временем удалился к себе в комнату, чтобы отоспаться после бессонной ночи. Но пару минут спустя дети гурьбой ворвались ко мне в комнату с криками негодования.

– Обманул, – обиженно произнес старший, возвращая мне покупку. – Какой же это шоколад? Это гадость какая-то.

В фольге было что-то похожее на птичий помет в брикетах.

“Что это мне подсунули? – огорчившись не меньше детей, ondsl`k я. – Какую-то каку”…

Я попробовал “чоколате” на зуб – оказалось что-то горьковатое и безвкусное. Обычно, когда со мной и моим семейством случаются какие-то недоразумения, я обращаюсь за советом или просьбой к своему соседу сеньору Педро.

– Что это? – спросил я, протянув ему “чоколате” и объяснив, как и почему купил его. – На шоколад не похоже.

– Это хачис1(1Гашиш.), – сказал сеньор Педро, понюхав мою покупку. – Самого низкого качества.

– А почему мулат назвал это шоколадом?

– Шоколад, – это на их жаргоне.

Я решил больше никогда не опаздывать на последний рейсовый автобус.

НОЧНОЙ СТОРОЖ

Ночным сторожем меня устроил местный “Каритас”. Я заранее пою гимн этой благотворительной организации, мысленно представляя, каким мог бы выглядеть памятник создателю (или создателям) его от имени всех бедствующих беженцев мира. Я бы поставил ему памятник в виде могучего дерева с глубоко ушедшими в землю корнями и щедро дарящего свои плоды проходящему путнику.

Эта организация и по сей день безвозмездно выручает мою семью продуктами питания и одеждой. Работают там – на общественных началах – чаще всего люди пожилые и религиозные. Их называют волунтарио. Они излучают свет веры, который успокаивает и приводит в равновесие еще и душу исстрадавшегося, или заблудшего. В городке, где я живу, человеком, щедро излучающим этот свет для беженцев, является сеньор Пабло. В шутку, между собой, мы его называем наш Паша. Ему около семидесяти. У него взрослые дети, славная жена, которая прощает нам частые визиты в их дом с разными просьбами. И уникальная теща, которой скоро исполнится сто лет. Она глубоко набожна, всегда приветлива без всякого намека на старческий склероз. О современных средствах продления жизни и укрепления воли – уринотерапии, занятиях incni, или же экстрасенсах – она не имеет никакого представления. Ей продлевает жизнь и дает волю Вера. Пример, достойный подражания, особенно для нас, беженцев из страны еще недавно торжествующего атеизма. Здесь я начинаю глубже и не без боли в душе понимать, каких божков на трибунах нам подсовывали вместо истинного Бога. И еще то, что есть вульгарный материализм. Излучая свет истинной Веры, волунтариос “Каритаса” лечат мне и, думаю, многим другим из моей страны, все еще не отошедшей от атеизма прошлого, душу. Дай Бог им сил и терпения.

Конечно, выехав в другую страну из той, где система придавала большее значение должности, чем личности человека, я мог бы внутренне оскорбиться, когда “Каритас” предложил мне работать ночным сторожем в дискотеке. Но к тому времени я успел глубоко осмыслить фразу, сказанную одним из моих соотечественников: “Слушай, старина, какое у нас право здесь на кого-то обижаться, ведь не они нас сюда приглашали, а мы сами прискакали без оглядки. Так что терпи, или же возвращайся, чтобы сражаться теперь уже за другое светлое будущее для своих соотечественников”.

В общем, работа ночного сторожа для меня была вполне подходящей – на языке служащих у нас в стране ее можно было назвать “синекурой”. Приходил я к десяти вечера и, заночевав на раскладушке у камина, утром, после девяти, возвращался домой. Впереди был свободный день, можешь, если повезет, найти работу еще и по совместительству, что я изредка и делал, подрабатывая на стройках капитализма.

Зимой я растапливал камин и вел молчаливые диалоги с огнем – видимо, во мне невольно воскресали языческие гены; беседуя с огнем о своем житье-бытье, я не скрывал самых сокровенных тайн. Если огонь в камине не успокаивал, я обращался к Чарли – так звали собаку, охранявшую со мной дискотеку. Чарли был заслуженным ветераном капиталистического труда. Зная это, он вел себя по-хозяйски, выделяя тех, на кого надо полаять слегка, для порядка, на кого погромче, а с кем можно обойтись без всякого лая, sb`fhrek|mn проводив до ворот или дальше. В общем, у него было завидное чутье на людей, он лучше меня отличал плохих от хороших. Я о многом рассказывал Чарли, и он молчаливо соглашался со мной, или же возражал беззлобным рычанием.

Иногда я читал перед сном книги из моей скудной библиотеки. Кое-что из непрочитанного у Андрея Платонова, открыл для себя с опозданием на много лет Набокова, в чем-то поняв не только его утонченную прозу, где за каждой строкой угадывается боль вынужденного изгнанника, но и его оправданную желчь в адрес своей чопорной, по его выражению, отчизны.

Я прочитал “Лолиту”. Горящий камин в зимнюю ночь способствует прозрениям, отказу от прошлых заблуждений -такова, наверное, магия огня.

Я поднимался заполночь, когда не спалось, с раскладушки и шел к стойке бара. Напитков было много – десятки знакомых и не опробованных. Хозяев рядом не было, кроме Чарли. Но он меня не осуждал, когда я начинал дегустировать, начиная с ирландского виски – несравненного эликсира для бодрости души – и переходя к другим, не уступавшим в крепости напиткам. Возвращался я к раскладушке в полубреду, вспоминая вслух что-то из Блока, чаще всего из “Незнакомки”: “И пьяницы с глазами кроликов ин вино веритас кричат”, – и, словно эхом, из Есенина: “А мой удел катиться дальше вниз”… Потом в пьяном сознании воскресало прочитанное однажды в молодости у Хемингуэя: “Только в двух случаях нельзя пить: когда пишешь и когда сражаешься”… “Значит, – думалось мне, – пить надо сейчас, потом будет некогда, вся жизнь впереди – одно большое сражение”. В качестве ночного сторожа сражаться мне было не с кем, воры не появлялись, да и кто станет рисковать из-за нескольких выкраденных из бара бутылок спиртного. К тому же со мной был надежный друг Чарли. И я продолжал пить за счет своего славного хозяина, втайне прося у него прощения и надеясь расплатиться с процентами, когда сказочно разбогатею.

Надеюсь, и славный “Каритас” простит мне привычную qk`anqr| к неопробованным напиткам. Что может заменить их в долгую зимнюю ночь у камина?

НА ПЛАНТАЦИЯХ

Бороду, как известно, люди отпускают из разных соображений. Одни скрывают ею комплекс неполноценности, скажем, тот же безвольный подбородок, другие, в чем-то грешащие, или согрешившие – чтобы не распознали их греховность, кто-то из желания быть похожим, скажем, на Маркса, или Толстого, наверное, есть и такие, кто надеются с помощью этого рудимента больше нравиться женщинам.

Я же отпустил бороду по причине лени. Мне надоело бриться по утрам, еще не придя в себя ото сна, кроме того, я экономлю на этом время и деньги, которые надо платить за лезвия, что тоже немаловажно для семейного бюджета. Копейка, как известно, рубль бережет. Кажется, Рокфеллера репортеры засняли в тот момент, когда он, уже немолодой, согнулся в три погибели, чтобы подобрать упавший на тротуар цент. На вопрос репортеров: “К чему ему этот цент, вы ведь не так бедны”, – он ответил: “Без него я не стал бы тем, кто я есть”. Стать Рокфеллером я не мечтаю, но то, что копейка бережет рубль, всем давно известно. Кроме того, борода мне придает солидность (художник без бороды, как и картина без рамы, все равно, что генерал без мундира), что способствует – почему-то я в это верю – более успешной продаже картин.

Но в данном случае речь пойдет о другом. В наш городок приехали украинцы. Я украинцев люблю так же, как и всех остальных людей любых рас и национальностей. С такой мыслью на свете легче жить. Это не мое открытие, а одна из заповедей Божьих. Но к украинцам у меня еще и сострадательная любовь после переживаемой ими и по сей день Чернобыльской катастрофы, общей беды, само собой. Она коснулась и меня с моей семьей. В Испании чернобыльскую рану я видел на лицах детей из тех зон Украины, которые захватила радиация. Эта рана легко угадывалась в них – болезненно бледных и не по-детски опечаленных, будто в предчувствии wecn-то страшного. Детей этих, как родных, приютили на летний отдых и лечение тысячи испанских семей. В некоторых из них мне пришлось побывать в качестве переводчика. Не только мне, но и всем членам моей семьи – в том же качестве. Я не буду подыскивать слов благодарности сердобольным испанцам, а также скрывать своих чувств к украинским детям. Это сложно. Одно ясно, украинцы переживают большую беду, большую, чем многие другие в бывшем СССР.

Они приехали искать работу в городок, где я живу со своей семьей. Кто может поехать искать работу в другую страну? Нуждающийся, у которого чаще всего семья, дети, престарелые родители на мизерной пенсии, больные, на лечение которых нет средств. Испанского языка украинцы не знали, за неделю его не выучишь. Это осложняло устройство на работу в стране, где хватает и своих безработных. В роли переводчиков по собственной инициативе и по просьбе “Каритаса” становлюсь я и, по мере возможности, вся моя семья. Женщинам, как всегда, легче с устройством на работу – они убирают в домах, следят за детьми, быстро осваивают изыски испанской кухни, приобщают хозяев к своей, украинской, что по-своему способствует дружбе народов. Мужчинам устроиться на работу посложней, даже на временную. И все же работа, рано или поздно, чудом находится и для них – с помощью все того же, неисчерпаемого на доброту “Каритаса”.

Кто-то из украинцев уже устроен, кто-то еще нет. “Каритас” поручает мне в качестве переводчика помочь найти работу остальным на сборе урожая – мандарины, апельсины, виноград, лук и т.д. Но здесь я уже чувствую себя не только в роли переводчика, но и менеджера, отказавшегося брать деньги за услуги. Для украинцев это немного странно, для меня нет – я здесь нормально выживаю, меня не коснулась напрямик чернобыльская катастрофа и нынешние бедствия на той же украинской земле. Я им это объясняю. Они с натяжкой соглашаются. Видимо, непривычно стало для них, когда кто-то что-то делает за так и даже, как я заметил, подозрительно. Поначалу. Потом прошло.

Выехал я на поиски работы один, чтоб не тратиться всем на дорогу, не зная заранее, найдешь что-нибудь или нет. Одна, вторая, третья провинция – безуспешно, все укомплектовано. На сборе урожая там уже работают и украинцы, и русские, словом, все представители бывшего соцлагеря, а так же расы и народы третьего мира.

Надежда остается на Сарагосу. В “Инэме” – организации по обеспечению работой – меня слегка обнадеживают. Чтобы как-то закрепить надежду, я трясу бородой (она у меня седая), поправляю очки и стараюсь говорить на чистом кастильском наречии. Служащая “Инэма” тепло улыбается, не совсем воспринимая меня в качестве просителя – это, видимо, редкая практика. С целью экономии денег за ночлег и питание иду в местный “Альберги”. Директор его (или президент) обещает помочь с устройством на работу. Сразу же звоню из его кабинета своим украинцам. Командую выезжать. Встречаю их в тот же день (точнее вечер) на вокзале. Веду в “Альберги”. Устраиваю с ночлегом, питанием. Утром президент распоряжается выдать им всем рабочую одежду, деньги на дорогу и звонит хозяину виноградных плантаций. Ответ положительный – ему нужны сборщики.

У хозяина виноградных плантаций, чтобы закрепить успех, я тоже важно трясу бородой, поправляю очки и стараюсь говорить на чистом кастильском наречии.

– Ты похож на баска, – говорит хозяин и хлопает меня совсем по-братски по плечу. Я в ответ для пущей важности еще сильней трясу бородой.

– Нет, – говорит хозяин, продолжая хлопать меня по плечу, – ты похож на какого-то русского революционера.

“Слава Богу, что не на козла, – подумал я, перестав трясти бородой, и невольно добавил: – который лезет в чужой огород”.

В общем, хозяин оказался славным малым. Он устроил нас с жильем и с утра пораньше отправил всех на плантацию вместе с остальными – румынами, африканцами и одним перуанцем.

Бригадир, симпатичный испанец, выделил каждому свой ряд h сам живо принялся за работу. К винограду я неравнодушен с детства и особенно к молодому вину, которое в Грузии называют “маджари”. От него недолгое и приятное опьянение, после которого меня лично тянет на мирные подвиги, чаще – по отношению к женскому полу. Вино и женщины меня и сейчас, порой, в одинаковой степени пьянят.

Первое время, точнее час, я шел по своему ряду на равных с остальными, несмотря на разницу в возрасте где-то в два раза. Мои украинцы успешно соперничали даже с африканцами, признанными лидерами на плантациях. Я завидовал тем и другим, заметно поотстав от всех на втором часу, и со стороны, наверное, и в самом деле был похож на козла, наведавшегося в чужой огород. Причем старого, который уже не в силах даже трясти бородой. Вскоре это подтвердилось в разговоре со славным хозяином плантаций – его звали Луис.

– Слушай, – сказал Луис, подойдя ко мне. – Ты, наверное, хороший художник и человек…

– Может быть, – сказал я, сбавив темп и тряхнув по-молодому бородой.

– Но здесь ты не потянешь. Не выдержишь, хотя с виду еще хоть куда.

– Может быть, – сказал я, не зная, как реагировать на это.

– Тебе не на что жить? – спросил Луис. – Тогда я позже подыщу тебе работу полегче. А здесь ты не выдержишь.

– Жить-то пока есть на что, но лишняя песета, сам понимаешь, не повредит. И потом, работа на свежем воздухе -для здоровья самый раз.

– Это понятно, но ты не выдержишь. Ты проработал больше часа, я тебе за это плачу пять тысяч песет, даю деньги на обратный путь и обещаю подыскать позже работу полегче. Вот тебе моя визитка, позвони через недельку и не обижайся.

Я еще раз энергично тряхнул бородой, но по взгляду Луиса понял, что возражать бесполезно – даже с внешностью известного русского революционера.

Я хотел тотчас же возвращаться домой, но мои украинцы onopnqhkh меня подождать окончания рабочего дня и объяснить, в чем дело, почему меня отстранили от работы. В ожидании вечера я ругал Луиса, чувствуя себя несправедливо обиженным, несмотря на его обещание устроить меня позже на более подходящую работу. Мелькнула даже мысль даже взбунтоваться, поспорить с хозяином, но так же сразу и угасла, когда в комнатушку, где мы устроились, вошли после работы мои украинцы – согнувшись в поясницах, держась за них и кряхтя. Их будто всех разом прихватил радикулит в острой форме.

– В чем дело? – спросил я. – Что случилось?

– Та шо, – ответил один за всех, другие же сразу опрокинулись на кровати. – Это ж не как у нас, с перекурами и анекдотами, здесь вкалывать надо.

– Может, другую работу поищем? – спросил я, поняв, что Луис со мной был все же прав. Уж если мои украинцы на полусогнутых вернулись…

– Здесь везде работать надо без перекуров и анекдотов, -возразил с койки другой украинец. – Так что побачим дальше.

Я попрощался с ними. За работу и обратный путь мне, как и обещал Луис, заплатили.

Через неделю мне позвонили мои украинцы.

– Ну, как вы там? – спросил я.

– Выдюжим, – услышал я в трубку. – Вошли в ритм не хуже африканцев.

– Станем ударниками капиталистического труда, – добавил другой в трубку, – не подведем. Короче, годится, ты, дедуля, не переживай.

И я довольно потряс бородой. Я понял, что прав был Луис. Правда, пусть невеселая для меня, была за ним. Через неделю он мне позвонил, предложил подходящую работу, но для меня ее уже успел подыскать “Каритас”.

КОРРИДА

О корриде я имел представление только из прочитанного у Хемингуэя. Для меня лично бесспорно, что Хемингуэй непревзойденный мастер писать о том, что касается мужества. ]rn можно понять даже по его биографии, проза же -убедительное подтверждение ее. Меня всегда больше убеждают писатели, чья жизнь и творчество схожи, что вовсе не означает, что я противник пусть даже самой необузданной творческой фантазии.

Первый раз я увидел корриду по телевидению – в Центре беженцев из разных стран. Корриду в прозе Хемингуэя я всегда представлял в графическом, черно-белом изображении. По телевидению же ее показывали в цветном варианте. Все было красочно и карнавально – костюмы тореро, матадоров и пикадоров, арена из золотистого песка, посреди которой на миг, словно оцепенев после темного загона, тормозил свой стремительный бег огромный черный бык, трибуны с восторженными зрителями, медь оркестра, вдохновляющего тореро на очередную веронику перед острыми рогами быка, вслед за которой раздавалось ликующее “Оле!”

У Хемингуэя, в черно-белом изображении, ты веришь, что на арене идет сражение не на жизнь, а на смерть. По цветному телевидению коррида – для меня лично – больше походила на великолепный красочный спектакль, в чем-то даже на карнавал, что вполне понятно, если учесть то, что и коррида, и карнавалы нашли свое начало в латинском мире. Поэтому в цветном изображении мало веришь в то, что на арене идет настоящий поединок, а не представление.

Я не любитель кровавых зрелищ. Однажды один знакомый испанец поинтересовался моим мнением о корриде. Ответ, хочешь того или нет, требовал философского осмысления, ведь в подтексте его вопроса речь шла не о корриде как зрелище, а о чем-то более важном.

– Умереть можно по-разному, – сказал я. – У себя в постели, дожив до глубокой старости, или как тореро на арене. Смерть в любом случае неизбежна. Но презреть смерть дано не каждому, тем более, если ты в возрасте тореро.

– И весь ответ? – сказал знакомый испанец. – Ты не понимаешь, ради чего рискует жизнью тореро.

– Но не только ради денег.

– И не ради славы, – добавил он.

– Деньги и слава – стоит ли ради них рисковать жизнью.

– Тореро учит презирать смерть, когда речь идет о родине, о любви к женщине, о чести и достоинстве, о свободе. Презрение к смерти – не есть ли это проявление высшей свободы и любви?

– Но жизнь! – вырвалось у меня. – Что может быть дороже ее?

– Честь и достоинство. Без них все погибнет. Восторжествует зло…

Поединок на арене продолжался. Он уже подходил к концу. Бык явно изнемог после того, как с ним поработали матадоры. Он уже дважды падал на колени перед тореро, с трудом поднимаясь. Тореро прицеливался ему в загривок шпагой, чтобы завершить корриду. Но бык, будто воскреснув, опередил тореро, легко, словно пушинку, подцепил его на рога и, качнув головой, опрокинув на арену. Матадорам никак не удавалось отвлечь его, и бык продолжал цеплять торреро на рога и опрокидывать на арену. Наконец одному из матадоров все же удалось отвлечь быка мулетой. Тореро уложили на подоспевшие носилки. По встревоженным репликам телевизионного комментатора можно было догадаться, что для тореро дело кончилось смертельным исходом.

В Испании смерть тореро расценивается как национальный траур. Значит, честь и достоинство здесь ставятся выше смерти. Я не берусь что-либо утверждать по этому поводу. Для этого, наверное, надо родиться испанцем.

АЛЬБАНЬЕЛЕС

Мой хозяин дискотеки обычно заканчивал свою работу заполночь. Уезжая домой, он давал мне поручения: выключить свет на территории дискотеки, закрыть на замок все ворота, накормить собаку и утром не забыть вынести контейнеры с отходами на обочину трассы, чтобы их успели вовремя забрать мусорщики.

– Интьендес? – спрашивал он меня на прощанье.

– Си, – отвечал я, давно заучив одни и те же наставления.

Однажды, уезжая после работы домой, он повторил свои поручения и, как всегда, спросил:

– Интьендес?

– Си, – ответил я и на этот раз, хотя не понял одно из сказанных им слов. Я не решился переспросить, боясь за свой престиж квалифицированного ночного сторожа, уже вполне овладевшего испанским. Кроме того, хозяин спешил и поручения отдавал на ходу, уже за воротами, выруливая на трассу.

Как всегда, я выполнил все поручения.

Когда пришло время получать зарплату, я не досчитался в конверте десяти тысяч песет. Я заново пересчитал деньги, поймав на себе необычный взгляд хозяина.

– Извините, – сказал я, – но здесь не хватает десяти тысяч. Вы, наверное, ошиблись.

– Я никогда не ошибаюсь, – сказал он, – особенно, когда считаю деньги.

– Но в этот раз… – попытался возразить я.

– В этот раз вы не выполнили одно из моих поручений, и я вынужден был высчитать из вашей заработной платы десять тысяч песет.

– Как это?

– Вы не дождались в назначенный час каменщиков, сорвали им работу и тем самым нарушили еще и мои планы – я не смог встретиться с представителем очень нужной мне фирмы и потерял шанс вовремя заключить контракт, который мог увеличить прибыль моего предприятия. Если и это принять во внимание, то я должен был высчитать с вас наперед всю вашу годовую зарплату. Но я решил вас пощадить – вы беженец, у вас дети…

Возразить было нечем. Если бы я знал, что испанское слово “альбаньелес” означает “каменщик”, моя зарплата бы не пострадала. Незнание всего лишь одного слова стоило мне десяти тысяч песет, а могло бы стоить и больше, будь мой хозяин жлобом.