Руслан ГИБИЗОВ. Белые ночи

Окончание. Начало см. “Дарьял” 3’02

Каникулы пролетели, как один день, и мы вернулись в интернат. Никто из учителей и не вспомнил, что кто-то в конце четверти удирал с уроков. Без особой охоты мы входили в привычный ритм занятий. Мишка мечтал стать киномехаником. Юре, как обычно, все давалось легко, но с брата требовал усердия.

– Ты не забыл, что дядя Данил будет дневники проверять?

– Нет, – ерзал на стуле Валек.

Я все больше приобщался к чтению и пересказывал прочитанное Вальку.

– На, сам прочти, – устав, настаивал я.

– Еще успею, – отмахивался Валек, – чё я, русский забуду, чё ли?

Инга и Аня занимались вместе. Люся докучала им бесконечными вопросами.

– Алан, – как-то обратилась она ко мне, – какая я была дура. Оказывается, луна очень большая. Это мне Шурка сказала. Ей кто-то говорил, что если Луна упадет на Ерцево, то и в Круглице мало не покажется. И еще она сказала, что самое главное – это научиться читать и писать, ну, чтобы уметь написать письмо или прочитать. А так, говорит Шурка, выйдешь замуж, и зачем тебе таблица умножения.

Люся вопросительно уставилась на меня.

– Не-а, – сказал я, – вот мой отец институт закончил в Саратове и еще таблицу умножения знает.

– А зачем ему таблица умножения? – удивилась Люся. – А, знаю. Когда я считаю, сколько у меня в дневнике троек, четверок и пятерок, я же прибавляю, потом умножаю. Например, семь четверок умножить на четыре. Пять пятерок на пять.

– А зачем?

Люся пожала плечами:

– Интересно, и все.

– Ну, – сказал я, – мне легко считать, потому что половину оценок надо умножать на два, а другую половину на три. А на четыре и на пять умножать нечего.

– А какой институт закончил твой папа?

– Ветеринарный.

– Вете… – начала Люся.

– Это очень легко запомнить, – сказал я. – Вот смотри, “ветер” запомнить легко?

Люся кивнула.

– Дальше вспомни сестру Ингу. Возьми первые две буквы и получится “ветерин”, а дальше совсем легко. Аня – бери только одну первую букву. Вот тебе уже “ветерина”. А как собака рычит?

– Р-р, – зарычала Люся.

– И что получилось?

– Ветер-ин-а-рр, – заулыбалась Люся.

– Вот видишь! А концовка сама выскочит – “ный”!

– Как легко, – сказал моя ученица, – если бы учительница так объясняла, у меня были бы одни пятерки.

Да, учителя объясняли по-разному. Александра Сергеевна очень злилась, когда ее не понимали с первого раза. С родителями она говорила ласково:

– Ваш ребенок у меня на особом учете, и приходится уделять ему много времени.

Насчет времени можно было поспорить, а вот тумаки она раздавала щедро, особенно мальчишкам. Она ходила по рядам, и если кто-то из ребят делал ошибки в задаче или по русскому, она восклицала:

– Вот сейчас как дам, – и виновник получал локтем по лбу. Это если сидел. Если он отвечал стоя, то локоть наносил удар по плечу. Удары были не сильные, можно было и не плакать, и мы к ним привыкли. На перемене даже хвастались, кому больше всех досталось. В основном чемпионом был я. Но однажды меня оттеснили на второе место. Мне даже было обидно, я стал спорить, подсчитывая удары.

– Алан, – сказала Шурка, – балда он и есть балда.

Но и мы не давали ей скучать – подкладывали нашей учительнице кнопки на стул, рисовали на доске рожи. Один раз Мишка положил на стол дохлую мышь и прикрыл ее тетрадным листочком. Он продумал все. На перемене выгнал всех из класса:

– Выходите, проветрить надо! – кричал он.– Учительница сказала!

А когда мы гурьбой ввалились после звонка, как бы между прочим обронил, что он сбегает в уборную.

– Молодцы, – сказала Александра Сергеевна, зайдя в класс, – хорошо проветрили. Садитесь!

Она положила журнал и сдвинула листок, чтобы на это привычное место положить стопку тетрадей. Увидев мышь, она завизжала, тетради рассыпались на пол, а сама она почему-то полетела на стул. Сидевшие за передней партой девочки с визгом повскакивали с мест. Не понимая, в чем дело, мы удивленно крутили головами. А Мишка возмущенно спросил:

– Кто это сделал?

Потом он взял мышь в тряпку и, брезгливо зажав нос, выкинул ее в форточку. Я тогда сразу подумал – тут что-то не то. Мышка была совершенно свеженькая, а Мишка зажал нос.

Учительница долго выпытывала, кто это мог сделать. Подозрение пало и на Мишку, но девочки не могли вспомнить, когда появился листок. До того как Мишка объявил, что он сбегает в уборную или после его ухода. Александра Сергеевна заставила вытащить все тетради из портфелей, пытаясь обнаружить место вырванного листка. Никакого результата.

На перемене Мишка знаками дал нам понять, что надо уединиться.

– А ты иди, – махнул он рукой на Мамонта, – тебе нет доверия, иди к Копосовым.

– Зачем ты это сделал? Теперь только и жди, когда будет говорить: “Вот сейчас как дам”, – возмутился Юра после Мишкиной исповеди.

– Затем! – воскликнул наш друг. Губа его еще больше отвисла.– Она должна знать, что Алан слабый.

– Слабый?! – возмутился теперь я.

– В русском языке, – пояснил Мишка, – и тумаки ты получаешь нечестно.

– А где ты взял тетрадный листок, она же все тетради перелистала? – спросил я.

– Как где? Дома. За такие дела не надо браться, если все не продумаешь.

Валек появился, как из сырости.

– Дай мне эту мышь, – попросил он, – концерт сделаю в нашем классе.

– Тебя еще не хватало, – сказал Лешка, – одного Мишки нам мало! Ты уже сделал концерт по прыжкам с поезда.

– А че, плохо прыгнул, чё ли?

Мишка был прав. В русском я был слаб. Ну, Юдин, такое мог выдумать только он. Я не знал, благодарить его или упрекать.

– Молодец! – сказал Володя Полканов и поправил очки.– Ребята, что бы еще придумать? – он опять поправил очки.– Нет, Мишка молодец!

Но самое удивительное было то, что Александра Сергеевна после этого случая перестала нас дубасить.

Незаметно бежали дни. Звонче чирикали воробьи. Синицы подлетали к окнам, как бы выпрашивая корм. Мы сделали кормушку и сыпали туда хлебные крошки. Мы уже могли от себя оторвать крошки хлеба. Как хорошо, когда можешь поделиться даже с синицами.

На улице появились лужи. Деревья потихоньку снимали с себя потемневшие шубы. Сугробы, недавно еще огромные, сверкавшие в холодных лучах зимнего солнца, осели, приняли грязноватый цвет. Из-под снега на крышах домов пробивалась капель. На валенки мы надели калоши, только Мишка ходил в огромных старых отцовских сапогах.

– Я еще туда влезу, – подшучивал над ним Валек.

– Зато не пропускают. Я их смазал рыбьим жиром и по две портянки намотал. Теперь не слетят с ноги.

Приближались летние каникулы.

* * *

Ура! Конец учебного года! Никто из нас не остался на второй год. В интернате стоял сплошной гул, и можно было только объясняться знаками или кричать в самое ухо. Воспитательницы даже и не пытались восстановить порядок, давая нашим эмоциям свободный выход. Они следили только за тем, чтобы не поломали стекла, мебель и не было драки.

Мы собирали вещи, сдавали постели.

В поезде строили планы, чем занять ближайшие дни.

– Алан, а я круглая отличница. Круг-ла-я, – пропела Люся.– А ты?

– А я круглый троечник. Круг-лый, – засмеялся я, – мы оба круг-лы-е.

– Круглые дураки. Круг-лы-е, – протянула Шурка.

– А ну иди сюда, – Аня притянула к себе Люсю. – Такой красивой дзямбулешке нельзя плохо учиться. – Аня чмокнула ее в лобик. – И Инга отличница!

Инга как будто чувствовала себя виноватой перед подружкой.

– Я же не специально, – оправдывалась она.

Ане выставили тройки только для того, чтобы не оставлять на второй год, – так сказала классная руководительница.

– У тебя, Алан, хоть законные тройки, – грустно улыбнулась она, – а мои – авансом.

У Валька была одна тройка. Лешка, Юра и Володя перешли в четвертый класс без троек. Шурка, как и Мамонт, имела две тройки.

– Я на себя злюсь, – шумела Шурка, – учиться, как Мамонт? Посмотрим в следующем году!

– Шур, – позвала Люся, – чего ты переживаешь? Тебе же скоро замуж, ты уже в четвертом классе. Я бы не переживала.

– Слушай, второклашка, с тобой и поделиться нельзя, как радио разносишь.

– Робя! – замахал Мишка руками. – Если бы все наши оценки вдруг превратились в камни. Пятерка – мелкий камень, четверка – крупнее, тройка еще крупнее. По такой дороге из наших оценок нельзя было бы проехать на телеге. Все мозги бы вытрясло.

– Не забывайте, – напомнил Юра, – дядя Данил будет дневники смотреть.

– И мой? – спросила Шурка.

– Зачем? У тебя есть отец.

– Я тоже покажу свой дневник, – подала голос и Люся.

– И у тебя есть отец, – отмахнулся Валек: – Да и у нас нет столько времени, чтобы разглядывать каждый дневник, где одни пятерки, даже не интересно, – закончил Валек.

– А ты-то при чем? – засмеялся Юра.

– А что, я глаза спрячу? Я ж тоже буду все видеть, – оправдывался Валек.

– Юр, – притворно захныкала Люся. – Я тоже хочу показать свой дневник, ну, пожалуйста.

– А про огород забыли? – вдруг спросил Юра.

– Какой еще огород? – удивился Валек.

– Мы же обещались Мишке огород расширить.

– Обещание три года ждут, – ухмыльнулся Мамонт.

– Мамонт правду говорит, – погрустнел Мишка.

– Про что вы говорите? – вмешалась Люся.

– Ты сиди и смотри в окно, – деловито заметил Валек. – Это не девчоночье дело.

– Ой, мужичок с ноготок, – засмеялась Люся, прикрывая рот ладошкой.

– Огород?! – наглел Генка. – Что вы можете сделать со старыми пнями?

– Выкорчуем, – сверкнув глазами, сказала Шурка, – и тебя, Мамонт, прокатим на пне.

– Посмотрим, – насмешливо скривил рот Мамонт, потом резко повернулся к нам.– А где вы возьмете семена на посадку? Мишкина мать, наверно, не рассчитывала, что вы такие герои.

Все молчали.

– Да, не стоит затевать, – вздохнул Мишка.

– А я попрошу у папы, – засияла Люся. – Правда, Инга?

– И я, – зло, еще не остыв, выпалила Шурка.

На другом сиденье, спиной к нам о чем-то весело беседовали Лешка и Володя. А что они скажут? Сам я не знал, что сказать. Сколько у нас картошки? Хватит ли нам самим посадить огород?

Дня два мы отъедались, пытаясь забыть “дневниковые” заботы, а когда мама сварила борщ, да еще с мясом, я сказал:

– Можно, я позову ребят, ведь у них нет отцов, и они, наверное, давно не ели мяса?

– Господи, – грустно ответила она, – если бы мне не помогали люди, когда не было отца, я могла вас потерять. Конечно, зови. Бог милостив, наградит.

– Что, что, – вмешался папа, – о чем речь?

Мама пояснила. Отец вдруг встрепенулся.

– И чтобы с дневниками, – погрозил он мне пальцем. Потом пошарил по стене глазами.– Надо приготовить ремень!

Мама улыбнулась:

– Ты так детей напугаешь.

Я помчался за ребятами. Когда я прибежал домой, там уже были Люся с сестрой Галей.

– А я уже показала дневник, – похвасталась Люся. – Вот! – в кармашке ее платьица было несколько конфет. – И Гале дали, хотя она не ученица. И похвалили.

Только девочки ушли, гурьбой ввалились ребята. Юра первым подал свой дневник.

– Вот что значит хорошо учиться, молодец, – похвалил папа.

Юра облегченно вздохнул.

– Чувствуется старание, – это уже относилось к Володе. – В третьей четверти были две тройки, а в четвертой… Куда они делись? Что-то я их не вижу.

Володя радостно улыбался.

– Ну-ка, Валя, показывай свой дневник.

– Я Валек, – как и в прошлый раз, поправил папу Валек.

– А чо по чтению, опять трояк? – удивленно спросил папа.

– Я тебе что говорил? – дернул Юра за хохолок брата.

– Не “чо”, а “чего”, – не удержался Валек.

– Ну вот еще, тебе можно говорить “чо”, а мне нельзя? – хитро улыбнулся папа.

Валек понял уловку.

– Я больше не буду.

– И чтобы во втором классе я больше не видел троек, хорошо?

– Обещаю, – Валек опустил голову.

– Мать, – громко позвал папа, – теперь кого в наказание, кого в награду – накормить борщом.

Валек ел шумно, расхваливая борщ. Володя склонился над тарелкой, но у него запотели стекла очков, и он их начал протирать. Мишка старался не откусывать большие куски хлеба. А Юра бросил маленький кусочек мяса, доставшийся ему, в тарелку Валька, и в ответ на недоуменный взгляд брата погрозил ему кулаком.

А я был уже сыт.

– Пацаны, нажимайте, мама целое ведро сварила, – сказал я и вышел в другую комнату. Аня сидела грустная и поглаживала тихо плачущую маму по плечу. Я сразу понял, что она оплакивала безотцовщину моих друзей, поэтому не стал спрашивать о причине ее слез.

– Аня, – сказала мама, – может, кому из детей добавку надо? И ты, Алан, иди к друзьям, я уже успокоилась.

Аня распоряжалась, как заправская хозяйка.

– Кто первый постучит по дну пустой тарелки, сразу добавку наливаю.

Ребята вяло отказывались, и Аня наливала всем.

– Целую бригаду накормить… – начал было Мишка.

– Ты знаешь, какие у нас в Осетии свадьбы бывают? Человек двести или даже триста приходит. И всех надо накормить. А ты говоришь – бригаду…

– Они же целого быка съедят, – удивился Валек.

– И съедают, – сказала Аня. – Так положено.

А в воскресенье мы были самыми деловыми людьми в поселке. Взяли лопаты, топоры, веревки и, как на врага, пошли отвоевывать для Мишки дополнительный огород. У Володи Полканова болела мама, и он не пришел. Валек щедро отшагал в сторону леса и крикнул:

– Мишка, хватит досюда?

– Ты чего, тут за сто лет не выкорчуешь, – замахал руками Мишка.

Юра деловито обошел площадку, которую предстояло корчевать, посчитал пни.

– Наполовину еще увеличим огород и хватит, по-моему.

– Ты чего жмотничаешь? – напустился на брата Валек. – Земли не хватает, что ли? Хоть до леса паши!

– А пни корчевать, кустарник убирать, огораживать жердями, пахать? А еще семена. Понял, нет? Поп толоконный лоб.

Юра взял руководство на себя. Девочки, которые пришли чуть позже нас, собирали хворост с площадки, а мы окапывали кустарник и оголяли корни у пней. Тяжело переступая, к нам подошла Мишкина мама тетя Маша.

– Ребятки, не мучайтесь, – сказала она слабым голосом, – все равно семян не хватает на такой огород, да и пни вам не под силу.

– Тетя Маша, – ответил за всех Юра, – мы хоть по щепочке разрубим пни, а все равно уберем.

Я был солидарен с Юрой. Еще в интернате, весной, когда снег уже почти сошел, Мишка иногда исчезал на какое-то время. А вечером начинал варить картошку. Как волшебник, ставил дымящуюся кастрюльку перед нами.

– Братва, налетай, – широким жестом приглашал он к столу.

Картошка слегка отдавала сладким. Что он, сахар туда подсыпает? – думал я.

Один раз, когда Мишка пошел мыть кастрюлю, Юра сказал:

– А знаете, почему картошка сладкая?

– Почему? – спросил Лешка.

– Она мерзлая. Мишка ее собирает на поле, когда подтаивает снег.

Никогда свои запасы мы не ели без Мишки, и он, наверно, тяготился этим.

– Знаете, что? – вдруг резко, с вызовом сказал тогда Юра. – Если даже никто из вас не будет помогать Мишке расширять огород, мы сами с ним вдвоем сделаем.

Мы загудели: “Ты чего… Да вот посмотришь… Для чего еще друзья”. И сейчас Юра работал, как конь, в то же время успевая подсказывать нам.

– Это что такое? – вдруг послышался строгий голос.

На мгновение мы застыли, как в детской игре “замри-отомри”.

Около тети Маши стоял, широко улыбаясь, дядя Тимофей.

– Вот это я понимаю – друзья.

Лешка ликовал. Казалось, обвяжи веревками пень, впряги Лешку, и он его вытянет, вырвет с корнями от счастья, от гордости за отца.

– Я вижу, это Юра организатор?

– Да чего там, – засмущался Юра.

– Хорошее дело задумали. А раз так, отступать не будем.

Дядя Тимофей сказал “отступать не будем”, значит, и он…

– Тимофей, у меня же семян не хватит, да и сможем ли мы с Мишкой обработать все это?

– Маша, – дядя Тимофей вдруг стал серьезным, – не для того твой Михаил отдал жизнь, чтобы его жена и единственный сын не имели вволю даже картошки. Вини меня, да оставшихся в живых мужиков, что мы не сами догадались это сделать. Дети оказались умнее нас. А раз вспашем, сама знаешь, свято место пусто не бывает, под парами не оставим, найдем семена.

– У тебя, Тимофей, у самого столько ртов.

– Зато есть руки и ноги.

Подошли тетя Паша и моя мама.

– А эта что путается под ногами? – удивилась тетя Паша, глядя на Люську.

– Я путаюсь? – спросила Люська. – Ну ты, мама, такое скажешь.

Люська несла мелкие веточки на край будущего огорода.

Дядя Тимофей сбросил телогрейку и включился в работу. Юра без слов передал ему командирские права. Валек ковырял землю около пня лопатой, держак которой был выше его головы.

– А потом, – сказал он, – сколотим Алану скворечник, пусть у него живут скворцы.

Над нашими склоненными к пням головами вдруг пролетел мяч. Глянув туда, откуда была подача, мы увидели Генку Мамонтова. Он подошел к мячу и начал его гонять вокруг нашего огорода. Мы как сговорились: никто ему ничего не сказал. Это было чересчур для Генки. Даже Шура сверкала глазами, но ничего не произнесла. Тогда он решил нащупать слабое место. Генка ударил по мячу, и он оказался у ног Валька. У Валька, наверно, ноги загудели, но он молча отошел от мяча и продолжал работать. Мамонт подошел, взял мяч и ушел. Дядя Тимофей ухмыльнулся.

– А я думаю, где народ? – услышали мы вдруг голос моего папы.

Мы так заработались, что не заметили, как отец подъехал верхом на лошади.

– Видишь, выручают своего друга, – сказал дядя Тимофей.

– Вижу, вижу. Чей же это огород?

– Мишки Юдина, – сказал я.

– Главное тут – собрать все веточки, так что Люся делает очень важную работу, – сказал отец.

Люська не поняла шутки отца.

– Вот видишь, мама, – посмотрела она на тетю Пашу, – а ты говоришь, что я только путаюсь под ногами.

– Тимофей, а где твое приспособление для корчевки? – спросил отец.

– Привезу, надо еще пообкопать пни и подрубить корни.

– Алан, отведи коня, – крикнул мне отец, – седло тебе помогут снять.– Папа спрыгнул на землю, потом помог мне сесть в седло. Ах, как мне хотелось одним рывком лихо вскочить на коня, чтобы Люська ахнула. Я гордо оглянулся и увидел, что ребята смотрят на меня.

Эх, хлестнуть бы коня, и понес бы он меня. А из-под копыт искры, и там, где мы проскакали, оставались бы вспаханные поля. А я бы кричал: “Кому еще нужен огород? Кому нужно целое поле?..”

После обеда мы продолжили работу.

– Конечно, – не выдержала Шура, – у Мамонта все есть, даже футбольный мяч.

– Не порть себе нервы, – сказал Юра.– Мамонт и есть Мамонт.

Тут подъехал дядя Тимофей непонятно на чем. Два колеса и дышло, куда были впряжены две лошади. Какую-то изогнутую железку он и мой отец подбили под пень. Железяку прикрепили ремнями к оси двух колес. Дядя Тимофей взял вожжи в руки, гикнул, лошади напряглись, и пень легко опрокинулся, задрав к небу корни. Девять раз мы кричали “ура”, и вот все пни, “подняв корни”, сдались. Валек зашел за один пень, просунул голову в переплетенные корни и басом произнес:

– Кому еще огород, может, Шуре?

Шура, стоявшая спиной к Вальку, вздрогнула, оглянулась и, никого не увидев, тревожно спросила:

– Кто это?

– Это я, негодная девчонка!

Наконец Шура заметила улыбающуюся мордашку Валька.

– Ах, ты, вредина, я тебе сейчас…

Она кинулась к Вальку, но не был бы он Валек, если бы дожидался своего преследователя. Шура, а за ней Аня бросились за обидчиком, но легче было бы руками с пола поднять ртуть, чем поймать Валька. Постепенно преследование перешло в игру, и мы тоже ввязались в нее.

– Дети! – крикнул дядя Тимофей. – На сегодня хватит, и лошади устали. Это для них вторая смена. Завтра с утра все сюда. У меня свободный день, так что работаем. Как, орлы?

– Придем! – закричали мы.

Валек все-таки встрял:

– Почему лошади устали? – спросил он. – Мы тоже две смены работали.

– Потому что человек умнее!

– И Валек тоже? – хихикнула Шура, отомстив обидчику.

Все стали расходиться, я тоже медленно двинулся в сторону дома, но от удивления остановился – а удивили Люськины слова.

– Мама, пойдем на могилку к мамочке.

Я не ослышался – именно так сказала Люська.

– Сходим, сходим, доченька, – ответила ей тетя Паша, – пусть немного еще подсохнет.

То, что я потом, расспросив родителей, узнал, – потрясло меня. Оказывается, Люся и Оксана – приемные дети!

Еще в прошлом году тетя Паша рассказала моей маме, как дети попали в их семью. Шла война, и они с матерью приехали сюда из-под Чернигова. Бабушка заставила их уехать, чтобы не попали в плен. Сама осталась там. “Вам еще жить, – напутствовала она их, – а я уж от наших могилок никуда не уеду. Доведется с моим Феденькой встретиться, укажу ему тропиночку к вам. А ты же, Галка, отписывай, где будешь. На север езжайте, кровинушки мои. Сынок мой найдет вас, не печальтесь”.

Тетя Паша вдруг стала мне как-то ближе. Это же надо! Двое чужих детей! А ведь она ко всем детям относилась одинаково. А дядя Тимофей? Я же видел, когда Оксана болела, как у него тряслись руки.

Сама Галина сильно заболела, отправила два или три письма и вот… Галину похоронили, а детей Никоновы взяли к себе.

Гораздо позже я понял, почему Люська иногда говорила “дывысь”, а иногда “смотри”. А когда она разговаривала с Оксаной… Такая мягкая, мелодичная, как весенняя капель, лилась речь. Говорили они между собой, а мне казалось, что музыка их слов звучит и для меня. Только я ничего не понимал. Но хотел, чтоб они говорили и говорили, – украинский язык ласкал мой слух. Мне казалось, что язык девочек похож на ласково вибрирующий звук, которым нежно подзывает лошадь свое дитя.

Еще три дня мы работали на огороде Мишки. Вывезли пни, откапывали оставшиеся корни, рубили жерди в лесу и огораживали прибавку к Мишкиному огороду. И вот, наконец, вспахали. Скворцы проворно бегали и искали корм. И Мишка, прохаживаясь, как капиталист, вдоль огорода, ворчал: “Ишь, прилетели, больше нигде корма нет, что ли?”

Было видно, что тете Маше стало как-то легче, она чаще улыбалась и не знала, как благодарить нас.

Когда закончили с огородом, мама принесла бутылку водки для наших пап, вареной картошки, хлеб и жареную треску.

– Пусть обмоют хорошее дело, – сказала она.

Тетя Маша с благодарностью обняла мою маму.

Мишкин огород, как заплата, закрывал собой огромную финансовую брешь в расшатанной, надломленной войной семье нашего друга.

Потом мы с ребятами сколотили скворечник и прибили к высокой березе, растущей в нашем палисаднике.

Не успел Юра заколотить последний гвоздь, а воробьи уже садились на ветки березы и ругали его, наверно, требовали, чтобы он ушел. И как только Юра слез с дерева, один воробей сразу же оказался в скворечнике, а другой с видом хозяина уселся сверху. Но на следующее утро подлетели скворцы.

– Смотри, что будут делать, – сказал Валек, наблюдавший за пернатыми. – Раз скворечник, значит, для скворцов.

И правда, скворец сидел на крыше птичьего домика и очень нервничал. Он возмущенно расхаживал, долбил клювом доску, пытался заглянуть в отверстие, но сидящий внутри хозяин никаких признаков жизни не выказывал. Вдруг стремительно подлетел воробей и юркнул в скворечник. Тут же из отверстия вывалился другой и умчался. Скворец обескураженно крутил головой.

– Смена караула, – засмеялся Валек, – кормиться полетел.

Скворцы тоже сменились.

– Скворцы терпеливые, – сказал Валек, – но недолго осталось ждать.

Прошло какое-то время.

– Смотри, – толкнул меня в бок мой собеседник.

Подлетел воробей и, наверно, даже не задев стенок отверстия, исчез в домике. В тот же миг, как камень, полетел вниз сменяемый партнер, потом резко ушел в сторону.

Скворец заскрежетал, долбанул скворечник, еще раз забормотал каким-то скрипящим голосом и исчез.

– Валек, где он?

– Внутри, – хохотал Валек. – Ты что, не заметил? Слушай.

Из скворечника явственно слышалась возня, писк, скрежет. Потом оттуда пулей выскочил взъерошенный воробей.

– Знай наших! – от души веселился Валек.

Закрыв собой все отверстие, иссиня-черный скворец смотрел на мир победителем.

– Что ты смеешься? – укорил я Валька. – Воробьи квартиру потеряли, а ты: “Гы-гы-гы!”

– Скворечник – это для скворцов, – успокаивал меня мой друг. – Зато зимой там будут жить воробьи.

– Да-а, – мечтательно протянул я. – Если бы у тебя, Валек, были крылья! Прошло бы лето, на зиму “смазал лыжи” и полетел в теплые края…

– Не-а, – покачал головой Валек. – Я ба все жил ба здесь, как воробьи.

– А я бы зимой здесь жил. Тут зимой хорошо, а летом бы в Осетию, в горы.

– Ну хорошо, тогда ба я зимой жил в Осетии, ты же говоришь, что там теплее, а летом ба здесь.

Когда пришла пора сажать картошку, пришли тетя Маша, Паша и мама. Мама и тетя Паша принесли по два ведра клубней. Принес и дядя Тимофей.

– Ничего, – говорила тетя Паша, – семена не совсем проросшие, но солнце пригреет, и они быстро выскочат из земли.

С наступлением теплых дней Никоновы стали выпускать своих коз на улицу, уже, конечно, с приплодом. Около нашей Зорьки тоже выделывали кренделя два козленка, мальчик и девочка. Козы щипали поднимавшуюся траву, и, непоседы, резвились на солнце. Им надо везде успеть. Нет, чтобы аккуратно, вот как мы вылизывали тарелки в интернате, съесть траву в одном месте и идти дальше. Приглядывая за козами, мы с Аней потихоньку дошли до конного двора. Справа стояла конюшня, слева длинная постройка, где отец лечил лошадей и коров, а дальше, к лесу, в небольшой лощинке, был колодец с очень вкусной, холодной водой. Домой мы носили воду отсюда, потихоньку привыкая к коромыслу.

Недалеко от колодца горел огромный костер.

– Аня, пойдем посмотрим? – сказал я. – Видишь, ветерок дует в сторону леса, как бы не загорелось.

– Пошли.

Стояла теплая погода. Нежный, зеленый, еще клейкий дар солнца, окутывал деревья. Молоденькие листочки чуть шевелились и, казалось, тихонечко попискивали, как только что вылупившиеся цыплята. Скоро зашумит лес, задышит глубоко и ровно, и предстанет во всей зеленой красе. Птицы, как разноцветные дорогие камешки, запестреют в этой необъятной, ласкающей глаз, зеленой оправе.

Мы подошли к костру. Запах жареного мяса ударил в ноздри.

– Что это, Аня?

– Отец вчера говорил, что одна корова сдохла от неизлечимой болезни. Мясо нельзя кушать, может, ее сжигают.

– А отцу ничего не будет?

– За что? Он ничем не мог помочь.

Мы стояли около костра, и запах жареного мяса дразнил, проникал в нас, как злой дух, толкая ближе к костру. Пылающие головешки обрушились с одной стороны, и можно было подойти совсем близко. Зачарованно глядя на костер, мы долго стояли, потом я достал ножичек.

– Ты что надумал? – сердито спросила сестра.

– Ничего. Микробы уже все сдохли. – Жар костра мешал, но я изловчился, отрезал кусочек мяса и съел.

– Алан, ты чего, с ума сошел? Я отцу скажу, – Аня поперхнулась. Слюни мешали ей говорить.

– Что, вкусно? – грозно спросила она.

– Вкусно.

– А ну, отрежь кусочек, – приказала Аня.

Я отрезал. Потом еще и еще.

– Ну, Алан, если умрем, задаст тебе отец.

– Если умрем, то не задаст, а если и умрем, то это будет сытая смерть.

– Дурак ты, Алан!

Время от времени мы спрашивали друг у друга: “Тебе ничего?”

– Наверно, и правда все микробы сдохли, – заключила Аня. – А что мы скажем дома?

– Да мы еще проголодаемся.

Дома говорить ничего не пришлось. Дядя Тимофей ходил на охоту и подстрелил трех зайцев. Одного зайца, уже разделанного, дали нам. Половину тушки мать завернула в чистую тряпочку и подала мне: “Отнеси тете Маше”. Я с готовностью помчался к Мишке. Пусть и они поедят зайчатины.

Следом за мной к Юдиным ворвался Лешка.

– Зайчатины хочешь? Отец подстрелил, представляешь? Эх, не дает он мне ружья, а то бы мы нашмаляли сами.

Он открыл кастрюлю и достал половину тушки.

– Куда? – запротестовал Мишка. – Вон уже Алан принес.

– Бери, бери, лопай, вон еще полтушки Юре с Вальком отнесу, – он показал кастрюльку.

– А я что, обжора, что ли? – сказал Мишка. – Нам получается целый заяц.

– Как целый? – заулыбался Лешка. – Вот одна половина, а это тоже половинка. Это две половинки, а не целый заяц, – пошутил он. – Целые зайцы в лесу. Ну, ладно, я побежал.

– Стой, подожди меня! – заорал Мишка. Он быстро оделся и схватил полтушки зайца. – Отнесу Володе Полканову, а то нам с мамой жирно будет.

Ребята убежали.

– Что бы мы без вас делали? – погладила меня по голове тетя Маша.

Я гордо зашагал домой.

Трава росла быстро. Мы уже пропололи огород. Помогли и Мишке. Картошка – наша общая радость и надежда – поднималась темно-зелеными мохнатыми кустиками.

Лошадей на ночь выгоняли из конюшни, и они медленно, не то что козы, отправлялись пастись. Еще засветло мы садились на оседланных коней и ехали вдоль ограды из трех жердин. Смотрели, нигде ли не нарушена ограда, поправляли жердины на лесных дорогах, где кто-то, проезжая, сбрасывал их. Только со стороны карьера не было ограды: лошадь – чуткое и спокойное животное, пощипывая траву, она никогда не упадет с обрыва.

Это было наше любимое занятие. Вальку вначале не доверяли лошадь, и он садился с кем-нибудь из нас.

– Только без баловства! – предупреждал нас дядя Тимофей.

У Зорьки был уже жеребенок, и он семенил за матерью, которая держалась с табуном. В этот раз мы ехали вдвоем с Лешкой. Остальные ребята почему-то не пришли. Лошадей уже выпустили, но пока они медленно продвигались, мы успели объехать почти весь участок, поглядывая на ограду. Впереди показалась высокая деревянная вышка, построенная из спаренных бревен, скрепленных хомутами и болтами. Когда-то лесники оттуда смотрели, не горит ли где лес, но сейчас по ступеням, винтообразно поднимающимся вверх, никто уже не рисковал ходить, кроме нас, детей. Около вышки стоял Генка Мамонтов с одним мальчиком и плакал. Он был совсем голый.

– Что случилось, Гендырь? – спросил Лешка.

Генка показал рукой наверх. Там, на вышке, как будто Генка повесил их сушиться, трепыхались его брюки.

– Отец убьет, – плакал Генка.

– А где другая одежда?

– Сейчас соберу, – сказал мальчик и побежал.

Иногда мы забирались на вышку и сбрасывали свою одежду, наблюдая, как пиджачок, рубашка или брюки плавно опускаются на землю.

– Ну, теперь доставай, – засмеялся Лешка, потом добавил: – Высохнут – упадут.

Генка с испугом посмотрел на нас.

– А, может, будет буря, – продолжал Лешка, – тогда они тоже упадут, а мы матери скажем, чтобы в эту неделю не ждала тебя домой.

Я слез с коня.

– Лешка, подержи поводья.

– Залезь, залезь, сбрось ему брюки, забыл, как он смеялся над нами, когда мы помогали Мишке.

Генка выжидающе смотрел на меня. Я пошел к ступеням.

– Алан, ты чего, серьезно решил сбросить эти дурацкие брюки? – спросил Лешка. – Алан, стой! Вышка же еле дышит.

Я уже никого не слушал, мысленно я уже был наверху. Плохо, что брюки зацепились с противоположной от лестницы стороны. Я сел на горизонтальную обвязку, состоящую из спаренных бревен, и, выставив вперед руки и опираясь на них, подтягивался вперед. Все молча стояли, задрав вверх головы, и смотрели на меня. Только лошади наши, отсюда казавшиеся жеребятами, мирно паслись. Лес вокруг напоминал зеленое покрывало, с проплешинами полей и нашего поселка. Мне стало не по себе. Кое-где из бревен сыпалась труха. “Вот дурак, здесь же метров сорок, не меньше. Генку пожалел. А, может, прихвастнуть решил?” – думал я. Я остановился, посмотрел на руки. Они мелко подрагивали, рубашка прилипла к телу. “Что, струсил?” – мысленно спросил я себя. Я попытался представить, что эти бревна висят на высоте полметра от земли. “Если бы так, – огрызнулся внутренний голос, – тогда бы я по ним бегал, а не полз”. Я успокоился, дополз-таки до брюк и сбросил их.

Голый Генка прыгал от радости и махал мне рукой. Пятясь назад, теперь отталкиваясь руками, я добрался до ступеней.

– Во здорово! Молодец, Алан, ты просто молоток! – кричал Лешка. – Я бы, наверно, не смог. А побледне-е-ел. Отдохни и поедем.

– Видишь, Лешка, – сказал Генка, – это настоящий друг!

– Жаль, что ты не настоящий друг, – сказал я в свою очередь Генке.

Генка опустил голову. Но мне почему-то не было его жалко. Мы с Лешкой двинулись дальше. Я дернул поводья и поскакал. Мой друг остался позади. Меня переполняла радость победы, – не струсил, добрался по трухлявым бревнам до одежды Мамонта.

Светило солнце, в траве рдела спелая земляника. Отдаленные верхушки деревьев напоминали мне контуры родных гор. В мечтах своих я очутился в Осетии. Я мысленно рассказывал бабушке о своих похождениях. Она ахала, охала, умоляла быть осторожней. Мамина сестра, тетя Тамара, кричала, что меня надо побить, но я знал, что она добрая, и зла у нее и на мизинец не наберется. Только брат Андрей одобрял мои поступки.

Лошадь слегка споткнулась, и я вернулся в далекие от Осетии архангельские леса. Но Осетия жила во мне, звала, и я, обычно скованный среди своих сверстников, вдруг глубоко вздохнул и радостно запел: “Э-эй, уорай-да-а-э-эй…” Дальше я не знал слов. Но в ушах звучала родная музыка, и она заменяла слова. Мощный, как горный обвал, хор мужских голосов, звучал во мне, перекатывался по ущельям, звал куда-то ввысь. И снова, словно пущенная из лука стрела, как кинжал, – ясный, звонкий, чистый голос солиста. Это снова пел я: “Э-эй, уорай-да-а-э-эй…”

– Чего ты распелся, Алан? – подскакал ко мне Лешка. – Как медведь ревешь. Не зря тебя Мишка назвал медведем.

– В Осетии был, – сказал я.

– Все живы-здоровы? – улыбнулся Лешка. – Когда снова будешь там, передавай от нас приветы.

Мы, не торопясь, возвращались домой. Лошади пофыркивали, будто переговаривались между собой.

– Вот здесь, – показал Лешка на небольшой склон, – столько бывает земляники, некуда ступить, но кто-то уже ее собрал. – Потом вдруг добавил невпопад: – Зря ты сбросил Мамонту брюки, пусть бы ему отец всыпал.

Мы приближались к дому. В конном дворе стояла телега, и дядя Тимофей что-то грузил. Лошадь свободно разгуливала, еще не запряженная. А ближе к нам паслись другие лошади. И наша Зорька с жеребенком. Они отстали от табуна и все, наверно, из-за Аргуса, этого маленького непоседы. Мы с Лешкой с удовольствием наблюдали за ними. Аргус то подбегал к матери и прикладывался к вымени, то начинал подпрыгивать, как мячик.

– И никаких тебе уроков, – с завистью произнес Лешка.

Аргус опять подпрыгнул, потом сорвался с места и помчался к деревьям, отдельным островком растущим в стороне. Зорька поспешила за ним.

– Что это? – вскрикнул вдруг Лешка.

Я тоже заметил, как что-то большое и рыжее упало на спину Зорьке.

– Рысь! – выдохнул Лешка.

Зорька встала на дыбы, пронзительно заржала, развернулась и помчалась бешеным галопом в сторону конюшни. Аргус выскочил из кустов и, подстегнутый смертельным страхом, поскакал за матерью. Зорька снова и снова издавала клич. Клич о помощи. Она, наверно, видела конюха и скакала к нему. Он знает, он все может, он спасет! Дяде Тимофею не надо было ничего объяснять. Он понимал язык лошадей. Я увидел, как он вскочил на лошадь, и с вилами наперевес помчался навстречу еще не видимой опасности. Он знал пока одно: лошадь в смертельной опасности, ее надо спасать. Аргус отстал от матери, в его ногах уже не было той безмятежной легкости, что еще минуту назад так высоко подбрасывала его.

Табун заволновался. Возбужденный и, видимо, принявший какое-то решение жеребец грозно заржал и галопом поскакал по кругу, собирая табун. Было видно, что он решил дать жестокий отпор врагу. Врагу, которого чувствовал, но не видел. Мы, напуганные, ошеломленные, стояли на месте, не зная, что предпринять. Наши лошади заволновались. И все же я засмотрелся на жеребца. Как он был красив на фоне зеленых кустов! Грива и хвост развевались по ветру. Он едва касался земли. Глаза были воинственно расширены, уши прядали в разные стороны. Жеребец снова грозно и вопросительно заржал: “Где враг? Чую, но не вижу!”

Табун, повинуясь воле вожака, скручивался в тугую спираль, подчиняясь сильнейшему, еще раз показывая накопленный тысячелетиями по крохам, по крупицам, опыт, оплаченный тысячами смертей в схватке с коварным и безжалостным врагом. Паники в табуне не было, но все происходило стремительно. Зорька с седоком-убийцей на спине осталась за кругом, который описал разъяренный мститель.

– Во здорово! – испуганно воскликнул Лешка.

Не найдя врага, жеребец решил отвести табун подальше от этого места и, не замедляя бег, помчался в сторону карьера. А Зорька с рыжим демоном на спине и дядя Тимофей с вилами наперевес будто вышли на единоборство. Они стремительно неслись навстречу друг другу. Зорька промчалась рядом с одиноко стоящим деревом, и тут же рысь была отброшена далеко в сторону горизонтально растущей толстой веткой. Я заметил, как дядя Тимофей на полном скаку, подобно древнему рыцарю, метнул вилы в то место, куда упала рысь, но почему-то не остановился, а поскакал за табуном. Зорька замедлила свой бешеный галоп, видимо, поняв, что они с Аргусом спасены. Наши лошади, подчиняясь общему инстинкту, закусили удила и порывались присоединиться к своим сородичам.

Вдруг Лешка сорвался со своего места, и, нахлестывая лошадь, помчался наперерез табуну. Не в силах управиться со своей лошадью, помчался и я. На пути табуна не было деревьев, а кустарники, как после лавины в горах, имели жалкий вид. Лешка скакал недалеко от жеребца. Вот дурак, что за интерес врываться в эту фыркающую и все крушащую на своем пути мощь? Может, и Лешка так думал, когда я лез на вышку. Но там была цель, а здесь? Могут же смять, затоптать. Задаст ему отец. Как-то незаметно я оказался внутри табуна и испугался. Не приведи Бог упасть. Я вцепился в гриву лошади. Лошади настолько плотно скакали друг к другу, что напоминали единую, живую, многоголовую массу. Мои ноги прижимали своими боками эти уже непонятные мне звери. Да, совершалось то, что совершалось веками. Лошади боролись за лошадей. Моя лошадь все-таки, наверно, понимала состояние седока, и на полном скаку она то вправо, то влево зло ощеряла зубы, и рядом скакавшие лошади отступали в стороны. Лошадь моя не казалась мне обезумевшей, она четко выполняла то, что ей было предписано вожаком, безоговорочным авторитетом.

А Лешка нахлестывал свою лошадь и мало-помалу догонял вожака. Зачем? Куда он мчится? Но как он красиво скакал! Он стоял на высоко подтянутых стременах, и, казалось, что мой друг парит сбоку от табуна. Может быть, ноздри вожака уже не тревожил зловонный дух врага, но теперь он чувствовал, что его хотят обойти, и спортивный азарт, или мнимый накал страсти соперника придавал ему новые силы. Дядя Тимофей скакал за табуном, не отставая, и что-то кричал.

Не завидую тебе, Лешка, мелькнула у меня мысль.

Как я ни был возбужден и напуган, но сквозь топот, фырканье и треск кустарника я различил отдельные слова.

– Отводи! – кричал дядя Тимофей. – От-во-ди! Карьер! Обры-ыв! Лешке, Лешке кричи-и-и!

Я похолодел от ужаса, пронизавшего меня. Эта живая армада, как огромный валун, сорвавшийся с вершины горы, и ее ничем невозможно остановить. Мы доскачем до обрыва, и никакой вожак – ни Лешка, ни тем более я, не сможет остановить лошадей. Я стал кричать Лешке те же слова, повторяя снова и снова. Я не понимал, как “отводи”… Разве лавину остановишь? Лешка резко оглянулся и яростно стал нахлестывать свою лошадь. Вот она поравнялась с вожаком, вышла на полкорпуса вперед. Совсем рядом виднелись кусты, росшие на самом обрыве карьера. Я в ужасе закрыл на мгновенье глаза. А когда открыл, увидел, как Лешка перерезает путь жеребцу. Жеребец чуть стушевался, сбился с бешеного галопа. Леша вышел вперед и плавно стал уходить влево. Я был потрясен увиденным. Вожак, зазнайка с неуемной силой, так же четко выполнил плавный поворот и последовал за Лешкиной лошадью. И вся эта живая масса последовала за ними. Я, за минуту до этого сидевший в седле, как на Змее Горыныче, уносящем меня навсегда, заметил метрах в двадцати крутой обрыв, мимо которого мы скакали. Леша, описав широкий полукруг, скакал все медленнее. Дядя Тимофей остановил лошадь и восхищенно смотрел на своего сына. Замедлившие бег лошади трясли гривами, громко фыркали, как бы делясь впечатлениями, и им дела не было до того, что Лешка, этот бесшабашный Леха, отвел от всех нас большую беду. Распаренный, но сияющий сын подъехал к отцу. Мы слезли с лошадей. Дядя Тимофей, весь белый, трясущимися руками обнял его, привлек к себе и меня.

– Мальчики мои дорогие, – на глазах у него показались слезы, голос дрожал, ему не хватало воздуха.

– Леша, ты во-о! – я поднял большой палец кверху. Волнение и слабое знание русского языка сковали мой язык.

– Пап, ну чего ты? Чего ты, ну пап? Ты же мне сам рассказывал, что табун всегда скачет за вожаком. Я и подумал, что если впереди вожака будет скакать другой конь, то он будет следовать за ним.

Я понял, что Леша не слышал моих криков. Когда дядя Тимофей немного успокоился, он сказал:

– Как бы то ни было, а лошадям надо кормиться. Поехали домой. Как там наша бедная Зорька?

Мы подъехали к дереву, за которое метнул вилы дядя Тимофей. Лошади заволновались, начали прядать ушами, и мы увидели, к нашему большому удивлению, пригвожденную вилами к земле мертвую рысь.

Отец осмотрел Зорьку. Она подрагивала всем телом, но стояла спокойно. Аргус жался к матери.

– Такой урок ему на всю жизнь, – сказал я Лешке, показав на жеребенка.

– Да… – протянул дядя Тимофей. – Вырвала-таки кусок с хребтины. Но ничего, Зорька, Данил вылечит.

Аргус чмокал губами, приложившись к вымени. Зорька, оглянувшись на свое сокровище, тихо и ласково заржала.

На следующий день мы взахлеб рассказывали ребятам о нашем приключении. Они ахали, удивлялись и снова и снова расспрашивали подробности. Потом мы осмотрели шкуру рыси, которую снял дядя Тимофей.

– Хорошо, что не Аргусу прыгнула на спину, – сказал Лешка, – у, матерый зверюга!

– Робя, пошли в лес, – предложил Валек.

– Иногда и Валек что-то соображает, – улыбнулся Мишка. – Айда, пацаны!

Мы бегали, прятались, и наше “та-та-та” из деревянных ружей разносилось по всему лесу. Наигравшись в войну, мы залезли на раскидистое дерево и удобно расселись на ветвях. Под деревом стоял прошлогодний шалаш-штаб из толстых веток.

– Наш штаб, – подтвердил Валек мою догадку.

– А ты знаешь, – ни к кому не обращаясь, сказал Володя, – я слышал, что земля мчится вокруг солнца со скоростью больше тридцати километров в секунду.

– Почти как поезд, – отреагировал Валек.

– Тридцать километров в секунду, башка, – уточнил Лешка.

– Вот если бы ты бухнулся на землю со своего сиденья, – посмотрел Мишка на Валька, – то пока летел до земли, она бы уже промчалась тридцать километров.

Валек рассмеялся:

– А если бы я полетел и схватил тебя за ногу и мы вместе бухнулись на землю, то она бы все равно пролетела тридцать километров?

– Ты, Валек, встреваешь в каждое дело, а сам ни бум-бум, – сказал Мишка.

– Все это враки, – отмахнулся Валек. – Вот начерти на земле круг, встань туда и сильно подпрыгни. Разве круг убежит из-под ног? То-то же!

– И в поезде, – продолжил Лешка, – если ты подпрыгнешь, все равно упадешь на то же место. Я прыгал.

– А это потому, что ты вместе с поездом едешь, – объяснил Валек.

– Ну, а тут едешь вместе с землей, болван. Трудно сообразить? – обозлился на брата Юра.

– А я помню, когда у нас в Осетии было лунное затмение, мы стучали в старые тазы, по жести, жгли костры и кричали, – без всякой связи вдруг вспомнил я.

– Это зачем? – удивился Володя.

– Ну, мы думали, что черти съедят луну, и чтобы от грохота проснулись ангелы и прогнали чертей.

– Ребята засмеялись. Смеялся и я.

– Бессовестные черти! – хохотал Мишка. – И много их было?

– До черта.

– Во здорово! – Лешка чуть с ветки от смеха не свалился.– Надо было… надо было стучать в новые тазы! Черти очень боятся новых тазов!

– И в новые стучали, – подыграл я.

Мне было хорошо с друзьями. Я был на равных. Меня приняли. Сколько у меня теперь друзей от Осетии до Архангельской области! Теперь я и в Осетии – свой, и здесь – свой.

Дерево раскачивалось от хохота, и я почему-то подумал, что мы как разные плоды на одном дереве: Мишка был белорус, Юра с Вальком украинцы, Лешка и Володя русские, я осетин. И у этого дерева крепкий, мощный корень. Сильное дерево, еще подумал я. Если бы кто-то шел по лесу с нечестными намерениями, он бы поостерегся, обошел бы нас. И от этой мысли мне стало как-то особенно тепло.

– А Копосовы так и не нападают на нас, – самодовольно сказал Юра. – Наверно, струсили.

Дня через два дядя Тимофей привез откуда-то четырех поросят: одного – нам, двух – себе и одного – тете Маше с Мишей. У Юры с Вальком уже росли два поросенка. У Володи Полканова тоже рос кабанчик. Мишка вдруг заважничал. Еще бы, на его плечах был огромный огород, а теперь еще и поросенок.

– До нового урожая он поест траву, шкурки от картошки и всякое-другое – говорил Мишка.

Саж для поросенка у них остался с тех счастливых времен, когда отец Мишки был жив.

А в нашей семье все жили ожиданием приезда Андрея. Уже несколько дней, как отец поехал за ним. Как мне хотелось съездить в Осетию, но билет стоил так дорого, что я побоялся даже просить отца. Интересно, как Андрей закончил учебный год, ведь учеба всегда давалась ему с трудом. Я помню, как долго Андрей учил “Полтавский бой”.

“И грянул бой…” – читал он снова и снова в соседней комнате. А когда я прочитал ему наизусть все стихотворение, он изумился:

– Откуда ты знаешь? Вы же еще не проходили?..

И вот в это время счастливого ожидания вдруг грянула беда. Неожиданно. Страшным ударом. Обрушилась она на всех нас. Дядя Тимофей разминал шкуру рыси, потом пошел на работу. Все лошади были в конюшне. Лешкин отец проходил мимо стойла жеребца. И наверно, запах рыси, запах врага, помутил разум коня. Всю мощь своих подкованных копыт жеребец вложил в удар.

– Дядя Тимофей скончался! – рыдая, сообщила прибежавшая Аня.

Мама побледнела.

– Может, ты ошибаешься? – трясла она Аню.

– Это правда! – рыдала сестра. – Это правда!

– Может, не насмерть? – кричала мама. – Полный дом детей… Аня?

Мама будто вымаливала у дочери жизнь многодетного отца семейства Никоновых.

– Полный дом детей… Господи! – и мама зарыдала в голос.

Аня не могла говорить. Я выскочил на улицу и заплакал навзрыд. Неужели дядя Тимофей?! Лешкин отец?! Я не мог сдвинуться с места, ничего не соображал. Может ли такое быть? Этот все умеющий, всегда ласковый Лешкин отец…

– Горе-то какое, – причитала Аня.

Мама выбежала на улицу.

Весь поселок собрался на похоронах. С Ерцева приехал представитель военкомата.

Тетя Паша постарела буквально на глазах. Дети плакали в голос.

– Войну прошел, – шептала убитая горем тетя Паша. – Тима, как же так? Как мне одной поднимать детей? – раздирала лицо обезумевшая женщина.

Моя мама поддерживала ее, но и сама почернела лицом. Слезы катились у нее по щекам, хотя она и крепилась. Надо было успокоить тетю Пашу. Но как? Чем успокоить?

Аня обняла Ингу и гладила ее по голове. Шура успокаивала сестер: Оксану, Тамару и Галю. До Люси, наверно, еще не доходило, что отца нет. Она стояла около гроба и нежно гладила руку отца. Что-то ее отвлекло, потом она посмотрела на меня, уголки ее губ дрогнули нежной, зарождающейся улыбкой. Ей, наверно, надоело все невсамделишное. Она забарабанила ладошкой по руке отца:

– Ну, вставай, папа, – требовательно сказала она, – вставай!

– Господи! – задохнулась тетя Паша от рыданий. – До ребенка еще не дошло. Дочка, не встанет он больше, не встанет.

Тетя Паша уткнулась в плечо моей мамы:

– Люся все время просила меня не плакать, чтобы не разбудить папу.

– Папа, вставай! – закричала Люся. – Слышишь, пап!.. Па!..

Огромные глаза Люси вдруг округлились. Наверно, до ее сердца дошел холод разлуки. Разлуки навсегда. Она зарыдала, ухватившись за руку отца. Она плакала, уткнувшись лицом в грудь бесконечно дорогого человека.

– Я не могу без папы, – причитала она, – что я буду делать, па-па… Кто будет мой дневник смотреть? Па-па! Я с тобой… Закопайте меня тоже!

Тетя Маша скорбно стояла, боясь плакать, чтобы ее не схватил приступ астмы. Юра, Валек и Миша плакали так, будто снова получили похоронки на отцов. Володю Полканова я даже не узнал. Он был без очков, и плечи его содрогались от рыданий. В зоне, на крыше барака, на самом коньке, стояли без шапок заключенные, наверно, те, кто знал конюха, нашего дядю Тимофея. Когда мужчины подняли гроб и понесли, с вышки прозвучало два прощальных винтовочных выстрела.

Потекли однообразные, щемящие душу дни. Мы никак не могли привыкнуть к тому, что больше нет нашего доброго дяди Тимофея. Я не мог смотреть на Лешу без слез, так он изменился и помрачнел. Конный двор мы обходили стороной.

Прошло несколько дней, и вдруг Леша предложил мне:

– Пойдем на охоту.

– Куда, Леша, уже вечер, – пытался я отговорить друга.

– Еще светло, – настаивал Леша.

Он взял ружье отца, и мы пошли через конный двор в сторону леса. Лошадей уже выпустили в ночное, и они паслись недалеко от карьера. Подойдя ближе, мы увидели Зорьку с Аргусом. Они теперь не отходили от табуна. Да, крепкий урок получил Аргус. Он пощипывал траву, и время от времени поднимал голову, чутко прислушиваясь. Я поискал глазами Лешу. За кустами, опустив ружье на ветку, Лешка сосредоточенно целился. Я пригнулся, боясь спугнуть дичь, медленно обошел кусты в ожидании выстрела и приблизился к Леше. Наклонившись, я посмотрел по направлению ствола. Мушка ружья смотрела в грудь жеребца, виновника нашего горя. У меня все внутри сжалось, и я не мог сказать ни слова. Но Леша вдруг опустил ружье и посмотрел на меня полными слез глазами.

– Не могу, – прохрипел он. – Не могу выстрелить в убийцу. Он же не понимал… Пошли.

А вечером приехал папа. Но не с Андреем, как мы ожидали, а с каким-то дядей.

– Устроился на лето с друзьями на работу, – развел руками папа, видя наши грустные лица.

– Ничего, – успокаивал он нас, – он здоровый парень, пусть поработает. Бабушка целует вас. Друзья о тебе спрашивали, Алан.

Потом он схватил маму и закружил:

– Все хорошо, мать, реабилитировали! Есть все-таки правда, есть!

Я ничего не понимал. Аня тоже таращила глаза. Но меня охватила радость за отца. Я, наверно, так и светился весь, и папа схватил и поднял меня над головой. Я все забыл. Радость отца переполняла и меня. И мама смеялась.

– Понимаешь, сынок, – потряс меня папа, – твоего отца реабилитировали и восстановили в партии.

Аня с завистью смотрела, как я купался в ласках отца. Ничего. Я же не злюсь, что папа больше любит свою дочурку.

– А это Федор, – сказал папа, опуская меня на пол. – Вот для кого будет большая радость! Он отец Люси и Оксаны.

Мама охнула. Мы с Аней были потрясены. Как мы забылись? Как мы забыли наше горе? Но приезд отца так всколыхнул нас. Попробуй, ничего не забудь, если приехал папа!

– От самой Москвы ехали в одном вагоне, – говорил папа, – но откуда я знал, куда он едет. Только когда вышли в Ерцеве, он меня спросил: “А как доехать до Круглицы?” Вот дела. В сорок шестом он вернулся домой и кто-то из сельчан вручил ему сохранившееся письмо, адресованное его матери. Мать уже не застал. Я ему рассказал, что дочки живы-здоровы, а жена… Да-а, – протянул папа, – тяжело.

Дядя Федор сидел, покусывая губы.

– А что делать, – папа сел на стул, – Паша и Тимофей, конечно, привыкли к детям, но отец есть отец.

– Данил, Тимофея уже нет, – упавшим голосом сказала мама.

– Как нет? – вскочил папа. – Что ты говоришь?!

Утирая слезы, мама рассказала, что произошло.

Папа опустил голову.

– Полный дом детей, – глухо сказал он, – даже без Оксаны и Люси.

Чаша долготерпения дяди Федора тоже, наверно, переполнилась. Долгий путь его к семье омрачался еще одним горем. Он украдкой смахивал слезы.

Да что же это за жизнь, думал я, все время слезы, слезы. Даже этот незнакомый мне человек плачет. Уж он-то войну прошел, насмотрелся смертей… И тоже плачет. И еще я подумал о том, что если бы не посадили моего папу за двух телят, погибших не по его вине, и мы бы переехали сюда просто жить, и если бы не было войны, тогда Лешкин отец тоже работал бы через день или два, а не каждый день, потому что не хватало работников, и запах рыси за выходные выветрился бы.

А я бы спрашивал: “Леша, где твой отец?”

“Сено косит, у него два выходных”.

“А где твой отец, Мишка?”

“На работе, а где ж ему быть?”

А отец Валька, Юры, отец Володи? Конечно, на работе.

“Ну, а твой отец где?” – спросил бы я Генку Мамонтова.

“Дома сидит, без работы, некого охранять”.

Какое-то время все сидели молча. Потом дядя Федя сказал, обращаясь к отцу:

– Мне кажется, если я заберу детей, для нее это будет еще одним ударом.

– Да, они для нее стали родными, так, мать? – тяжело вздохнул папа.

– Она не делает различия между детьми, – сказала мама.

– Что придумать, ума не приложу, – отец ладонью потер лоб.

Дядя Федя ушел в свои мысли.

– А что, если я пока здесь устроюсь на работу? – неуверенно произнес он. – Пусть эта добрая женщина немного оправится от горя. А мне некуда торопиться. Никого у меня не осталось, кроме детей.

– Спасибо тебе, Федя, – сказал отец и положил ему руку на плечо.– Крепись, Федя. Ничего лучшего не придумать. Я понимаю, тебе как отцу будет очень тяжело, но ради Бога, потерпи.

– И детям ничего не надо говорить, – сказал дядя Федя.

Было видно, насколько трудно давалось ему это решение.

– Главное, – продолжал он, – что дети живы-здоровы. Ну, а Галя… Такова, видать, моя горькая судьба.

Хорошо, что у Люси и Оксаны нашелся папа, но… А вдруг он заберет их и уедет? И Люську заберет. Тоска еще больше охватила меня.

* * *

Дяде Феде предложили поработать конюхом.

– Вот за это спасибо, – говорил он моему папе. – Без лошадей я не могу.

Истосковавшись по работе за долгие годы войны, дядя Федя постоянно был чем-то занят. То задавал корм лошадям, то вывозил навоз или подбеливал в конюшне. Конюшня постепенно принимала такой же вид, как при нашем дяде Тимофее.

– А что не работать, – говорил он. – Когда выходишь из конюшни и не ждешь из-за угла автоматной очереди, что не работать. И дети здесь.

Опять мы начали ездить по вечерам, восстанавливать ограду из жердей. Не ездил только Леша. Шло время, мы ходили за клюквой, земляникой. Снова взялись за огороды, окучили картошку.

Леша понемногу стал участвовать во всех наших делах, но всегда был грустный. Мне так хотелось поделиться с ним своей радостью, хотя и понимал, что сейчас это, может, и не очень хорошо.

– Леша, а моего папу ребилитировали, – сказал я, пытаясь как можно точнее произнести это слово.

– Ну и хорошо, – сказал Леша. – А что это такое, зарплату повысили?

– Я не совсем понимаю, но отец почему-то и плакал, и смеялся.

– Значит, что-то очень хорошее, – заключил Леша.

Наконец и Леша тоже решил поехать с нами на лошадях. Мы подъехали к воротам конюшни, о чем-то оживленно переговариваясь. В полутьме виднелся чей-то силуэт. Лешка подался вперед:

– Па… – и осекся, хлопнул себя по лбу.

Ребята молчали. С вилами в руках показался дядя Федя.

– А, хлопцы, заходьте.

Переход на украинский язык выдал его волнение.

Когда на следующий день мы снова поехали, Леша молчал всю дорогу, но к концу разговорился.

– Понимаете, – говорил он, вцепившись в луку седла и бросив поводья, – мне кажется, что вот-вот из-за угла выйдет папа. Прихожу домой, первым делом ищу его глазами. Как вчера в конюшне. Хорошо, что конюх не понял. Не могу забыть! Не могу! Мама тоже как-то на днях: “Куда это Тима задевал?” Так мы все расплакались. Люська так та себе места не находит. Постоянно бродит с дневником, листает его, складывает, умножает, а потом: “Вот так, папа!” Потом спохватывается, садится в сторонке и столько слез проливается на дневник.

Мы молчали, только фырканье лошадей как сожаление о страшной ошибке жеребца раздавалось по лесу. Птицы примолкли, надвигался дождь. Леша, наверно, стесняясь своей откровенности, поскакал вперед.

– Пусть скачет, – сказал Мишка, – мы ему сейчас ничем не поможем.

– Уж это точно, – подтвердил Юра, – нужно время.

– Время, – фыркнул Мишка, – как погляжу на Лешку, так и мой отец тут как тут, встает перед глазами.

Когда я вечером возвращался домой, у нашего крыльца встретил тетю Пашу.

– А где мама? – спросила она.

– Не знаю, я только иду домой.

– Заходи, – позвала мама, увидев тетю Пашу. – Закрутилась, наверно, совсем не видать тебя.

– Заира, я не знаю, что и подумать.

– Что такое, заболел кто?

– Да нет. Сегодня ходила с детьми на кладбище. Ты представляешь, поставлена ограда Тиме и матери Люси и Оксаны. Ума не приложу, кто это мог сделать.

Мама понимающе кивнула. Конечно, она догадалась. Догадался и я. Ну кто кроме дяди Федора мог это сделать?

– Есть, значит, добрые люди, – просто сказала мама. Правду она ей, конечно, не могла сейчас сказать.

А через несколько дней дядя Федя привез дрова во двор Никоновых. Тетя Паша недоуменно смотрела, как дядя Федя выгружает телегу.

– Я же не просила, – сказала она, – да и заплатить мне нечем. Еще первую зарплату не получила, я только начала работать.

Тетя Паша воспринимала происходящее как желание конюха подработать в свободное время, а к зиме всем нужны дрова.

– Что вы, хозяюшка, какой это труд. Вы знаете, когда у меня выходной, я маюсь от безделья. Так что не обижайтесь, да и Тимофей работал в конюшне. Хороший был человек. Дети постоянно его вспоминают.

Тетя Паша насторожилась: какой выходной, какое безделье?..

Положение спас мой папа, очень кстати появившийся тут. Он, наверно, слышал разговор и понял, каково дяде Феде, растерявшемуся не меньше тети Паши.

– Это я ездил за дровами, – заявил папа, – а Федя мне помог.

Дядя Федя с благодарностью посмотрел на отца.

– Прибавил вам Тима заботы, – с горечью сказала тетя Паша, но взяла себя в руки. – Заходите в дом, борщом угощу.

– Ты зайди, Федя, – сказал папа, – а я поеду. Мне действительно некогда.

Какой умный у меня папа! Конечно, дядя Федя готов был привозить хоть каждый день дрова, чтобы видеться с детьми. Много раз отец видел их издалека, даже говорил с ними, но сегодня была встреча в домашней обстановке. Дядя Федя, заметно волнуясь, зашел в дом. Зашел и я. К Никоновым можно было заходить в любое время, двери их для всех были открыты, и никто тебя не спросит, зачем ты пришел. Тетя Паша захлопотала у плиты, Леша почти сердито спросил:

– Зачем вы привезли, я сам мог помочь дяде Данилу.

– Ну, я же только помог, и потом, Леша, если бы я попросил тебя помочь, разве ты бы отказал?

– Ну, помочь можно.

Мы молча разглядывали дядю Федю. Слышно было тиканье настенных ходиков. Дядя Федя взял ложку:

– А дети?

– Они сыты. Или нет? – улыбнулась тетя Паша.

– Сыты, – ответили мы хором.

– А ты, Алан?

– Я уже пообедал, спасибо.

Дядя Федя старался делать вид, что увлечен едой.

– Ты кушаешь, как наш папа, – вдруг ни с того, ни с сего проговорила Люся.

Дядя Федя поперхнулся:

– Який ваш тато? – он вдруг перешел на украинский.

– Та наш тато, – ответила Люся.

Услышав знакомый язык, она тоже невольно перешла на украинский. Уставившись в тарелку, дядя Федя так и не поднял глаз, но какой борщ был нужен ему сейчас? Этот человек пришел к своим детям. Он украдкой, исподлобья, по-воровски разглядывал их, и можно было только догадываться, как тяжко у него на душе. Я бы, наверно, не выдержал, закричал бы: “Доченьки мои дорогие, я же ваш родной отец!”

– Идите, не мешайте дяде кушать, – выпроводила всех тетя Паша.

Сама отошла в сторону и долго, пытливо смотрела на дядю Федю. Видимо, женское чутье подсказывало ей, что с этим человеком связана какая-то тайна.

С тех пор Леша стал ездить то за дровами, то заготавливать сено. Дядя Федя помогал ему. Леша теперь бегал на конный двор и тоже ухаживал за лошадьми.

Как-то вечером я услышал знакомый свист, – это меня вызывал Леша. Я хорошо различал свист каждого из моих друзей.

– Пойдем, потреплемся, – в голосе Леши слышалось беспокойство.

Мы медленно пошли мимо конюшни и уселись на бревно недалеко от колодца. Сразу за колодцем рос кустарник, постепенно переходящий в реденький лес.

– И потом, – будто продолжая разговор, начал Леша, – почему дядя Федя решил во всем нам помогать? Пусть бы он помогал Мишке, или Вальку с Юрой, или же Володе Полканову. А почему именно нам?

Я был застигнут врасплох.

Ну что я мог сказать моему другу? Спросить бы у мамы, как себя вести, что говорить.

– Вот видишь? – заметив мое замешательство, вздохнул Леша. – И ты не знаешь.

– Леша, дядя Федя любит лошадей?

– Спрашиваешь! Да ты же знаешь.

– И ты любишь лошадей, и твой папа очень любил лошадей. Теперь представь, – продолжал я, лихорадочно пытаясь ухватиться за ускользающую мысль. – Представь, что какой-то конюх погиб…

– Мой отец был не “какой-то”, – перебил меня Леша.

– Леш, он же не знал твоего папу, потому для него он “какой-то”. Теперь представь, что взрослый дядя Федя – это ты, а на твоем месте пацан, у которого погиб отец, и мальчик этот очень любит лошадей, и у него пять сестер. Стал бы ты помогать этой семье?

– Стал бы.

– Вот видишь, – обрадовался я.

И мне стало легче. Ради чего я врал? Или кого? Ради Леши? Или ради Люси, Оксаны, Гали, Томы, Инги? Ради всех! Я бы, наверно, еще врал и врал, чтобы только дядя Федя помогал Никоновым и чтобы… чтобы… Я посмотрел на Лешу, он о чем-то задумался. И чтобы отец подольше не забирал Люсю и Оксану.

– Меня тянет к дяде Феде, наверно, потому что на конюшне мне все напоминает о папе. И дядя Федя так же работает, как папа. Даже вилы ставит на то же место, как и папа. И он добрый.

– А сколько забот он снял с твоих плеч – дрова, сено, – поддержал я.

Леша огляделся вокруг:

– Наверно, уже поздно?

Я чувствовал, что мой друг нашел ответ на мучивший его вопрос.

– Не видишь, еще светло? – заметил я.

– Ты забыл, что сейчас сезон белых ночей.

Я покрутил головой:

– Да, белые ночи, – размечтался я, – ночи, и вдруг белые. Наверно, в такие ночи все должны быть честными и добрыми, и быть светлыми. Да здравствуют белые ночи!

Леша рассмеялся. Это был прежний Лешка, веселый, бесшабашный. Я встал и пошел к колодцу:

– Вода здесь вкусная, как у нас в Осетии.

На срубе колодца стояло ведро, прикованное к цепи. Я опустил ведро, придерживая деревянный барабан, с которого струйкой бежала цепь, и зачерпнув воду, стал медленно поднимать ведро.

Вода искрилась. Я зачерпнул пригоршню. Срывающиеся капли напоминали жемчужины, когда-то виденные в кино.

– Смотри, Леша!

Леша подставил ладони. С моих рук в Лешкины ладони срывались жемчужины и превращались в расплавленное серебро.

– Вот здорово! – сказал он. – Вот тебе и белые ночи.

Неожиданно где-то фыркнула лошадь.

– Что это? – вздрогнул Леша. – Они давно должны пастись.

– Папа говорил, что лошадям будут делать… как это… вакцинацию. Наверно, сейчас только закончили.

И действительно показался табун. Впереди важно шел жеребец. Тот самый. Мне стало не по себе. Опять Леше испытание. И надо же, конь направился прямо к моему другу, подошел и остановился. И весь табун встал. У жеребца часто и мелко задрожали губы, и мы едва услышали тихое, утробное ржание. Я тихо ахнул.

– Будто просит прощения, – прошептал я.

Леша стоял, как заколдованный, потом снял со сруба ведро с водой и поставил на землю. Жеребец потянулся к ведру и стал пить. Напившись, он поднял голову. С больших, мягких лошадиных губ падали жемчужины. Он снова тихо заржал, благодарно ткнулся в плечо Леши.

– Мир, – тихо сказал я, как будто перевел лошадиный язык.

Жеребец еще немного постоял и повел табун за собой.

– Хорошо, что он понял, – Леша кулаком потер глаза.

Растерянные, задумчивые, мы пошли домой. Когда поравнялись с моим домом, Леша молча подал мне ладошку. Я ударил по ней своей, и он ушел.

Мне казалось, что даже воздух как-то странно серебрится. Листочки деревьев тоже отливали матовым серебром. Вышка со стрелком чадила самосадом, и клубившийся дым тоже был серебристым. Сколько же у природы серебра. Я подошел к палисаднику. Раскидистая береза в своем серебряном наряде была похожа на девушку… Нет, на добрую тетю. Шершавый ствол со струпьями, колечками и завитушками коры я едва мог обхватить. Она всегда встречала и провожала меня. И, конечно, знала, что я люблю скворцов.

– Ну что, тетя береза, – тихо сказал я, – нелегко тебе? Зимой морозы, зато летом, да в такие ночи… Сколько же тебе лет? Ты, наверно, старше моей мамы и даже папы. У нас на Кавказе тоже много твоих сестер, – тихо бормотал я. – Но высоко в горах они слабые, свилеватые, потому что приходится цепляться за каменистые скалы.

Листочки тетушки березы, едва колеблемые слабым ветерком, что-то прошептали.

– Ал-алан, ал-алан, ала-ла-лан… – услышал я. Но такой тоненький голосок – это пела не тетушка. Нет, это Люся… Это ее голосок.

– Алан, мы здесь, на скамейке.

Я раздвинул ветки. На скамейке сидели Люся и Оксана.

– Вы что?

– Нам Инга разрешила. Они на нашем крылечке сидят. И мама. Вот так!

– Уже поздно, спать пора.

– А мне не поздно, – развела ручками Оксана.

Я бы всю ночь бы сидел бы с Люсей бы, заволновался я. И пусть бы и Оксана бы сидела бы.

“Бы-бы, бы-бы”, – передразнил я себя.

Ну что им сказать? Ничего не приходило на ум.

– А мы в сентябре будем писать сочинение, – наконец нашелся я. – Всегда пишем о том, как на каникулах время проводили.

– Легкотня, – махнула рукой Люся, – напиши, что тебе больше всего понравилось.

– Ну, сегодняшняя ночь, например, – видишь, сколько серебра, правда, Оксана?

– А где твое серебро? Это просто белые ночи, – спокойно ответила Оксана.

– Молодец, Оксана, – Люся похлопала Оксану ладошкой по плечу. – Вот так назови сочинение: “Белые ночи”. Правда, хорошо?

Люся вдруг потянула меня за рукав, и я шлепнулся рядом с Оксаной.

– Тише, – зашептала она, – твои папа и мама идут.

Чуть раздвинув ветки, я увидел совсем близко родителей. Папа держал маму за руки. Почему? Я чуть не вскочил с места, чтобы побежать, помочь. Маме плохо! И вдруг мама громко рассмеялась. У меня отлегло на душе. Я бы и сам засмеялся, но нельзя было даже шелохнуться. Люся прижала ладошку к губам Оксаны и та покорно сидела. Вот это да! И еще за руки держатся. Я готов был прыгать горным козлом, выделывая разные кренделя, лишь бы мама опять так же рассмеялась.

– Но мне же было семнадцать лет, – говорила мама. – В семнадцать выйти замуж?!

Вот бы мы тоже состарились, как мои папа и мама, – подумал я, – и Люся бы вот так же смеялась!

Папа и мама направились в дом. Мы затаили дыхание.

– Алан, – недоуменно спросила Люся, когда мои родители зашли в дом, – они же у тебя старики, а за руки держатся, как молодые.

– Ну, наверно, старики, – неуверенно сказал я, – но не очень старые.

– Представляю, сколько им лет, – сказала Люся и убрала наконец ладошку с губ Оксаны.

– Ну, маме… Мне же Аня говорила, сколько… Ну, маме тридцать четыре года, – вспомнил я, – а папе немного больше.

– Старики, – подытожила Люся. – Смотри, тридцать, да еще и четыре. Вон Оксане почти семь. Она пойдет в школу, а проживи-ка еще почти тридцать лет. И не захочешь, а состаришься.

Ну и что, подумал я. Даже если у мамы появятся морщинки на лице, я ее все равно буду любить. Даже с морщинками буду любить!

* * *

Дядя Федя жил на конном дворе. У папы в лечебнице нашлась хорошая комната для него. Но одному, видно, тяжко было, и по вечерам иногда он наведывался к нам.

– Я как наказанный, – сказал он как-то в один из таких вечеров. – Дети, мои дети рядом, а я не могу с ними даже поговорить как отец. Как будто в чем-то провинился. Я все-таки войну прошел, всякое испытал, а тут не могу ничего придумать. Что мне делать, как поступить? У меня есть деньги, я неплохо зарабатываю, но детям не могу даже конфет купить.

– Ума не приложу, что делать, – покачал головой папа.

– А если сказать пока одной Паше? – осторожно заметила мама.

– И что это изменит? – спросил папа.

– Как что? Во всяком случае, Федя хотя бы деньгами сможет помогать.

– А ты представь, Федя оденет, обует Люсю и Оксану, а что скажут остальные дети?

– Да вы что? – вскочил дядя Федя со стула. – Если я буду помогать, то отдавать деньги буду, конечно, Паше… Я не позволю, чтобы выделяли моих детей. Они же вместе растут.

– Федя, давай позовем Пашу и скажем ей. Сегодня, завтра, через год, а сказать все равно придется.

– Надо, – вздохнул дядя Федя. Он встал и заходил по комнате, набираясь решимости:

– Я никогда так не волновался, даже на фронте. Ну да ладно. Алан, иди, позови Пашу.

На душе у меня было неспокойно, но я побежал выполнять поручение.

– Добрый вечер вам, – сказала тетя Паша, входя в дом.

Она увидела дядя Федю, сосредоточенные лица папы и мамы, и ей стало не по себе.

– Что случилось? – тревожно спросила она.

– Да ты садись, садись, Паша. Лучше бы я не родился, – папа ударил ладонью по колену, – дело в том, что Федя…

– Отец Люси и Оксаны… – прошептала тетя Паша. Она заплакала, прижимая передник к глазам. – Не отдам, – слышалось сквозь плачь, – не отдам, хоть убейте. Подниму сама на ноги. В память о Тиме подниму. Он их очень любил. Леша у меня подрастает, будет помощник. Господи, – рыдала она, – пришла беда – растворяй ворота, не зря же говорят.

В своем горе она была так по-детски беззащитна, что дядя Федя растерялся и стоял бледный, пытаясь что-то сказать.

– Паша, – наконец выговорил он, – успокойся, я же их не забираю.

– Правда? Значит, ты уедешь и оставишь их? Федор, не беспокойся, подниму, как своих. Я их не разделяю. Клянусь тебе. Если ты их заберешь, считай, что я Тиму второй раз похороню.

Мама с тоской смотрела на происходящее. Папа барабанил пальцами по столу, и, наверно, ничего не мог придумать. А что тут придумать? Сказать дяде Феде, пусть оставляет детей и уезжает, или сказать тете Паше, чтобы она отдала детей? Аня тихо сидела в углу. У меня сердце колотилось так, что казалось, вот-вот выскочит из груди, и тогда все поймут, что для меня значит Люся.

– Воды, – сказал папа.

Я схватил кружку.

– И мне, – вздохнул дядя Федя.

– Дайте и мне глоточек, – попросила и тетя Паша.

Аня сидела не шелохнувшись. На чьей она стороне?

Все понемногу успокоились, но вопрос повис в воздухе. Дядя Федя не знал, как отдать деньги, не обижая тетю Пашу. Тетю Пашу, наверно, мучил вопрос – что же дальше? Они смотрели друг на друга.

– Но откуда ты могла узнать, Паша? – спросила мама.

Тетя Паша о чем-то сосредоточенно думала и будто очнулась, услышав вопрос мамы.

– Да я сердцем почуяла. Ну чего это чужой человек все свое свободное время станет нам отдавать? Я понимаю и помощь, но не такая же. И потом я присмотрелась, у Люси точно его глаза, у Оксаны его овал лица и цвет волос. А украинский язык? А ограда на могилках? Долго ли было догадаться?

– Паша, – начал дядя Федя, – я здесь один, и у меня деньжата накопились. Может, возьмешь? Мне их все равно некуда девать. Много ли мне надо?

– Ни за что, – отрезала она, – обойдемся. Это что, плата за детей, что ли? – но, посмотрев на дядю Федю, смягчилась. – И так с твоей помощью есть у нас дрова, сено. Да и поросята растут. За Тиму, – она тяжело вздохнула, – назначили пенсию, да и сама работаю.

Дядя Федя не знал, что говорить. Он умоляюще смотрел то на папу, то на маму. Вдруг Аня вскочила с места и обняла тетю Пашу.

– Тетя Паша, – сказала она, – возьмите, вам же будет легче. Дядя Федя очень хороший. Посмотрите, как он переживает. Ради вас же он оставляет детей. И всегда будет вам помогать. А знаете, как тяжело смотреть, когда в интернате кто-то голодный.

– Конечно, доченька, конечно, я буду помогать, всегда буду помогать, здесь же мои два солнышка, – торопливо заверял конюх тетю Пашу.

Это обескуражило тетю Пашу.

Молодец, сестричка. Я же знаю, что она у меня боевая. И нашла же, что сказать. Я бы за год не додумался до этого.

Дядя Федя, будто боясь, что тетя Паша передумает, выдернул из кармана пачку денег и передал их Ане.

– Молодец, доченька, – взволнованно проговорил он.

Аня положила деньги в карман жакета тети Паши. Тетя Паша чувствовала себя так, как будто не ей в карман, а из кармана вытаскивают деньги. Мама и папа одобрительно смотрели на Аню.

– А что сказать детям? – развела руками тетя Паша.

– А ничего не говорите, – облегченно вздохнув, сказал дядя Федя.

Потом он встал, и боясь, наверно, нарушить хрупкое перемирие, попрощался и ушел. Тетя Паша в волнении даже не посмотрела на него, потом тоже встала.

– Чует мое сердце, чует, что он все-таки заберет детей.

– А мне кажется, не заберет, – папа встал и заходил по комнате, потом встал около тети Паши. – Не заберет, – уверенно сказал он.

Мама обняла тетю Пашу:

– Не заберет, – она кивнула в сторону папы, – мужчины лучше понимают друг друга.

Тетя Паша ушла, задумчивая и подавленная.

* * *

Генка Мамонтов подал мяч, его никто не принял, и неизвестно, как бы мы повели себя дальше, но в это время раздались голоса.

– Понимаете, – громко кричала женщина вышедшему из казармы, где жили солдаты, охраняющие зэков, лейтенанту, – около часу назад заявился к нам зэк, я-то знаю, меня не проведешь, я их за версту чую. Попросил кусок хлеба, а когда увидел, что банька топится, заявил, что если бы попариться, то потом можно и умирать. Но я, конечно, смекнула в чем дело, вынесла ему веник, полотенце, мыло и сказала, что банька готова. Добрая ты женщина, говорит, и пошел в баньку.

Офицер хотел что-то сказать, но женщина так тараторила, что невозможно было вставить слово.

– Толком… ты толком… – пытался угомонить женщину офицер.

– Вот я и говорю, нашел добрую женщину, ишь ты, враг народа. Я подождала, когда повалил пар из щелей, закрыла на засов входную дверь и – сюда.

Мы настороженно прислушивались.

– Вон их… полная зона, всем добренькой не будешь. Сталин знает, кого сажать, раз враг народа… – строчила, как из автомата, женщина.

– Толком говори, – взорвался офицер, – где это было?

Солдаты-стрелки выходили из казармы, лениво прислушивались.

– У нас же на кордоне, где же еще? Вон на горке пожарная вышка-каланча, а за нею – рукой подать, как зайдешь в лесок, вот тебе и кордон. Но он не убежит, засов крепкий и оконце маленькое. Это чтобы меньше пару терялось, и стены…

– Ты, шалава, прошлый раз принимала, тоже зэк был, – рубанул вдруг сержант Иван Прохоров. – Или не по нраву?

Мы знали дядю Ваню Прохорова. Он прошел войну, имел две медали, и ничего не боялся.

– Помнишь, Дуська, как ты голосила? – продолжал дядя Ваня.

– Я могу и до начальства дойти, – обозлилась Дуська.

Правда, что “Дуська”, подумал я.

– Хватит, – оборвал лейтенант, – вот ты, Прохоров, возьми Мамонтова и быстро на кордон. Захватить и доставить беглеца. Выполняйте!

Прохоров и Мамонтов Анкудин, схватив винтовки, рысцой побежали по указанному адресу. Дуська пошла следом, все так же бормоча: “Всем добренькой не будешь”.

– Робя, айда за ними! – взвился Валек.

– Да пусть всех зэков поубивают, – присвистнул Генка Мамонтов, – я не пойду, и потом отец вернет, – он посмотрел вслед бегущему отцу.

Но мы, Валек, я, Мишка и увязавшаяся за нами Шурка Дементьева, не слушали его и помчались за военными.

– Примкните штыки! – кричал офицер.– А вы куда, пострелята?

– Это еще что такое, – крикнул сержант, – а ну, марш домой. Вас только не хватало!

Но мы обошли их и убыстрили бег. Шура хотела было развернуться, потом припустила за нами.

– Шурка, тебе правильно сказал Мамонт, – прерывисто дыша, говорил Мишка, – куда пацаны, туда и ты намыливаешься.

– Я тоже хочу это кино посмотреть, – ответила она.

– Нашла кино, – хмыкнул Валек, – будем брать врага народа.

– Смотри, какой защитник народа, – она на бегу шлепнула Валька по затылку.

Мы поравнялись с пожарной вышкой, той самой, с которой я сбрасывал штаны Мамонта.

– Может, заберемся на вышку и побросаем одежду, вплоть до трусов, как тогда Валек? – заржал Мишка.

– Я думала, ты взрослый, – нацелилась Шурка в знакомый затылок.

Валек увернулся.

Сзади нас настигало тяжелое дыхание солдат, и мы прибавили ходу.

– Вон кордон, – притормозил Мишка, – мы сто раз здесь были.

На поляне, вокруг которой росли громадные сосны вперемежку с разлапистыми елями, стоял деревянный дом, сараи, и неподалеку от них сруб, как мы определили – банька. Из окна баньки торчала голая рука с прилипшими березовыми листочками.

– Добрая женщина, открой, – услышали мы.

– Зэк, – побледнел Валек. Он поискал глазами невидимых еще стрелков, – а ну, как выскочит!

– Не высовывайся, чтобы он нас не заметил, – толкнул Валька Юдин.

Шура схватила меня за руку:

– Тише, вы!

– Открой, добрая женщина, я сейчас уйду. Спасибо за баньку, а Родине за награду после плена. Добрая женщина, я танкистом был. Посмотри на мое обожженное лицо. Прямое попадание, – увещевал танкист.

Послышалось хриплое, злобное дыхание стрелков.

– Сейчас мы тебе сделаем прямое попадание, – задыхаясь, хихикнул Анкудин Мамонтов.

Рука безвольно свисла. Наверно, враг народа услышал Анкудина.

Клацнул затвор. Мамонтов дослал патрон.

– А ну, – Анкудин показал сержанту на засов, – открой.

Сержант скинул засов, быстро потянул дверь на себя и отскочил в сторону. Мы смотрели, затаив дыхание.

– Выходи! – заорал Анкудин.

– А где эта профура, которая меня заперла? – послышался голос с темного зева сруба.

Раздался выстрел.

– Он может запросто убить зэка, – взволнованно дыша, сказал Мишка, а потом скажут: “При попытке к бегству”.

– Вот я бы шваркнул с ИСки стодвадцатимиллиметровым снарядом. От тебя бы мокрое место осталось, – злобно процедил показавшийся из клокочущего пара зэк.– Слушай, гражданин начальник, сержант – ну этот юнец, как видно, не нюхал пороха, ну а ты-то что? Мазила может случайно и попасть. Я что, за это воевал? Я Родину защищал, и тебя, к сожалению, – сверкнул он глазами на Анкудина.

– Одевайся, вражина, – рявкнул Мамонтов, – наплачешься ты у меня.

Я чувствовал, как легкая дрожь пробегает по руке Шуры. Она испуганно наблюдала за происходящим. У Мишки отвисла нижняя губа.

– У меня отец был танкистом, – еле слышно проговорил Мишка.– Служил на ИС-3, как этот.

Валек растерянно крутил пуговицу на рубашке. Мне было плохо. Мне было очень плохо.

Зэк вышел из проема двери, вытираясь полотенцем.

– Мордой к стене, руки за голову! – орал Мамонтов.

– Дай отойти от жары, – миролюбиво сказал зэк.

Он был гораздо выше Анкудина, широк в плечах. Весь подбородок закрывал шрам от ожога. Мишка завороженно смотрел на зэка.

– Пусть бы у моего папки все лицо было в шрамах, только бы он вернулся, – лепетал он.

– Ну Мишка… Мишка, – дергал за рукав рубашки Валек. – Похоронка же была, и на нашего отца тоже.

Мишка расстроился.

– Отец был заряжающим, а попробуй не зарядить пушку, кому ты такой нужен.

– Ну, не все же танкисты одинаковые, – тихо сказала Шура. – Видишь, этот тоже танкист, а за что-то же посадили.

– Моего ни за что бы не посадили.

– Мужики, дайте махры на закрутку, потом стреляйте.

Анкудин передернул затвор. Раздался выстрел. Около ног зэка поднялся бурунчик земли. Мы вздрогнули, сержант начал нервничать, зэк медленно повернулся к стене, поднял руки за голову.

– Сговорчивый стал, паскуда, – шумел Мамонтов. – Еще на закрутку ему дайте. Шире ноги, сволочь! – Мамонтов передал сержанту винтовку, подошел к зэку, выдернул полотенце из его рук и бросил под ноги, потом ощупал танкиста.

– Где оружие? Ты не мог убежать с голыми руками.

Зэк махнул рукой в сторону проема двери.

– Товарищ сержант, – Анкудин с видом превосходства в данной ситуации рядового над сержантом, показал на зэка, – не спускайте глаз с этого танкиста, а я пошарю оружие, – он взял свою винтовку и, тыча перед собой штыком, зашел в баньку. Сержант, куривший огромную самокрутку, зло сплюнул. Зэк полуобернулся к дяде Ване.

– Хотя бы дым пускал в мою сторону. Или в тыловиках прослужил?

Иван Прохоров потряс медалями, издавшими тоненький звон.

– Даром это не дают, – бросил окурок, затоптал сапогом.

Появился сияющий Анкудин. Он покрутил сверкнувшим на солнце ножом с длинным, широким лезвием.

– Не порежься, я им брился дня два назад, – зло сказал зэк.

– Вещественное доказательство! – заявил стрелок. – И запомни: ты кидался на меня с ножом!

Иван Прохоров играл желваками.

Печальная процессия направилась в сторону поселка. Впереди шел зэк. Немного поодаль от него шли сержант и рядовой. Чуть-чуть поотстав шли мы. Шли молча, жалели, что нас соблазнило это “кино”. Мишка не сводил глаз с арестованного. Шура грызла ногти.

– Прав был Мамонт, – плаксиво сказала она, – нечего соваться в мужицкие дела.

А Анкудин придумывал все новые и новые козни.

– Руки за спину! – кричал он. – Распарился, разнежился!

Зэк приблизился к огромной луже посреди дороги. Несколько пригревшихся лягушек, высоко подпрыгнув, шлепнулись на зеленый ковер тины, затянувшей лужу, и скрылись под водой. Слабенький ручеек подпитывал лужу, едва заметная струйка бежала с другой стороны дороги.

– Стой! – приказал Анкудин.

Все остановились.

– Что такое, – нервно спросил сержант, – что ты надумал?

– Сейчас увидишь, – осклабился Мамонтов. Он наслаждался источаемой злобой, не встречающей сопротивления. Поправил нож в голенище сапога, подошел сзади к зэку.

– Ползком через лужу, – рявкнул он, – ты же распарился, надо немного охладиться.

– Нет, – громыхнул голос зэка.

– Ползком, падла, – стрелок ткнул штыком в спину зэка.

Гримаса боли отразилась на лице мученика.

– Дядя, проползите, – заголосила вдруг Шура, – он же вас убьет.

Миша побледнел, учащенно, с каким-то надрывом дышал. Валек безбоязненно придвинулся к зэку, согнулся, опираясь на худые коленки:

– Вы, наверно, лягушек боитесь. Можно, я их разгоню? – Валек умоляюще, заискивающим взглядом смотрел в хамовитые колючие глазки Анкудина, пытаясь своим незатейливым поступком разрядить обстановку:

– Хи-хи, – пытался Валек рассмеяться, – не надо лягушек бояться.

Анкудин расцепил тонкие губы:

– Пошел отсюда, паршивец!

Глаза Мишки и танкиста встретились:

– Пожалуйста, – тихо сказал Мишка.

Наверно, если бы Мишке позволили, он бы до вечера бултыхался в этом дерьме, лишь бы не трогали танкиста.

Зэк тяжело опустился на колени. Скосив глаза, он увидел на расстоянии вытянутой руки свой нож, торчащий из голенища стрелка. Потом посмотрел на Шуру.

– Ради тебя, – с хрипом проговорил он, – у меня дома такая же дочка. Он снова перевел взгляд на нож.

– Пожалуйста, – прошептала Шура.

– Ради тебя, – повторил враг народа и на секунду задумался.

Мученик вползал в зеленую лужу. Лягушки, отчаянно суча лапками, уплывали из середины лужи, оставляя на зеленой глади мутные следы.

– С головой, с головой, – изголялся садист, надавливая штыком в затылок беглеца.– Нам жарко, и мы больше никогда не будем убегать.

Голова танкиста ушла под воду. Он по-пластунски переползал лужу. Анкудин ослабил нажим. Голова приподнялась над лужей. Зэк судорожно хватал воздух открытым ртом. На небритые щеки его налипла тина, но обожженный, без растительности подбородок сиял белизной.

– Еще мою обувь будешь сушить языком, – зверел стрелок.

– Анкудин, – приказным тоном крикнул сержант, – до ефрейтора хочешь дослужиться? Прекрати!

– Я доложу по инстанции, – огрызнулся стрелок. Анкудина нельзя было остановить.

– Говори, – зарычал он на танкиста, – да здравствует…

Зэк молчал.

– Говори. Да здравствует… – все больше распалялся Мамонтов, опять нажимая на штык.

– Да здравствует… – процедил распластавшийся в луже человек.

– Да здравствует Сталин! Говори, мать твою!

Нажим штыка усилился, и голова скрылась под водой. Танкист отплевывался, откашливался, сдирал грязной пятерней тину с ушей, с волос, с бровей. Мы замерли, не в силах что-то предпринять. Боялись своим участием навредить танкисту. Человек с ружьем был страшен своей неуемной злобой, это была лавина в горах, камнепад, не знающий пощады. У Шуры градом катились слезы. Валек, наша палочка-выручалочка, всегда встревающий в любое наше предприятие, смотрел на происходящее огромными, полными ужаса остекленевшими глазами. Мне показалось, что Мишка на что-то решился.

– Говори, – завопил инквизитор и надавил на штык: – Да здравствует Сталин!

– Да здравствует…

– Ну!!

– Да здравствует…

Штык давил сильнее.

В рот танкиста попадала вода. Садист немного ослабил давление.

– Да здравствует Сталин! – заорал Анкудин.

– Да здравствует… свобода! – прохрипел танкист. Потом он подтянул ноги и начал вставать. Мишка, сжав губы, с шумом вошел в лужу и пошел к танкисту: – Попробуйте выстрелить! – закричал он.

Танкист, превозмогая боль от давящего штыка, вставал во весь свой огромный рост. Я кинулся на помощь другу. Валек беспомощно опустился на корточки. Шура закрыла лицо руками. Расплескивая воду с кусками тины, я добежал до Мишки:

– Попробуйте! – крикнул и я.

Когда я увидел лицо танкиста, у меня промелькнула мысль, что его можно было убить, но невозможно остановить. Он был страшен. Клацнул затвор:

– Анкудин, отставить! – заорал сержант.

Весь облепленный тиной, танкист выходил из лужи, яростно сверкая глазами. Стрелок отошел на безопасное расстояние.

– Только один шаг, и я стреляю, – испуганно кричал он. Потом взял наизготовку. Прогремел выстрел. Анкудин неестественно подпрыгнул. Из-под его ног срикошетившая от камня пуля с жалобным воем ушла в небо. Сержант снова дослал патрон:

– Опустить винтовку, я сказал! – рявкнул он.

От резких движений звякнули медали на груди сержанта. Анкудин опустил винтовку. Тонкие губы были сжаты.

– Девочка, – обратился вдруг танкист к Шуре, – ты мне жизнь спасла. Мой нож был рядом со мной. Я мог распороть брюхо этой твари. Но перед глазами стояла моя дочка. Ты мне ее напомнила, спасибо тебе.

Щеки Шуры наливались румянцем. Она приходила в себя:

– А ты, Мишка, говоришь, куда пацаны, туда и я, – жалобно сказала Шура.

– Я доложу, – процедил Анкудин.

– Я тоже доложу, – послышался вдруг женский голос.

Из-за разлапистой ели вышла Дуська:

– Ты же изверг, разве ты мужик? Дай ему винтовку, – указала она на зэка, – и посмотрим, как ты запоешь.

– Ты мне еще… шалава… исчезни! – завизжал стрелок.

– Ах ты, тварюга, – не на шутку завелась Дуся. – Я расскажу, как среди лягушек прославляешь нашего дорогого товарища Сталина. Ужо поглядим, когда загремишь лет на десять.

Она потушила весь пыл стрелка.

– Во, во, – заскрежетал зубами танкист, – и к нам его. Я бы из него грушу боксерскую сделал.

Дуся огорошила Анкудина своим обещанием. Он сник, плечи опустились, взгляд потух.

– Ты тоже хороша, добрая женщина, – сплюнул танкист.

– Ты уж извини, мил-человек. Бошки нам забили – что ни зэк, то враг народа. Ты, небось, и воевал?

Танкист вдруг преобразился. Он встряхнулся всем телом, как собака, вылезшая из воды. Потом выпрямил корпус, встал по стойке смирно. В человеке проснулся военный. Мишка восхищенно смотрел на него. Танкист мог сделать только то, что он сделал. Много позже я размышлял, что у зэка, наверно, сработало подсознание, выработавшее за долгие годы войны четкий ответ, и реальность усилила эту необходимость.

– Капитан Советской Армии танкист Орлов Михаил Михайлович, – громко отчеканил он.

– Вот это да! – снова вошел в свою роль Валек. – А награды есть? – не выдержал он.

– Два ордена и шесть медалей, – улыбнулся капитан.

Сержант невольно потянулся к верхней расстегнутой пуговице воротничка, потом опомнился. Анкудин, которому Дуся обещала десять лет тюрьмы, усиленно чадил самокруткой.

– Дай! – гаркнул вдруг капитан.

– Я вам скручу.

– Эту дай! – и нетерпеливо протянул руку. Анкудин, забыв, что он охраняет зэка, подошел, протянул огромный дымящийся окурок. Капитан с наслаждением затянулся.

– Табак… – сказал он, выпуская клубы дыма.

– Если еще раз убежишь, приходи, обязательно натоплю баньку, – горько пошутила Дуся пыталась искупить свою вину перед капитаном.

– Надолго мне хватит этой баньки, спасибо, добрая женщина, – сплюнул опять капитан.

– Ребята, помогите обмыться капитану, – сказал вдруг сержант.

– Подожди, сержант, дай докурю. Сержант, не подводи себя под удар, видишь, сформировавшийся сексот.

– Нож! – громко крикнул сержант. Подскочил Анкудин, вытащил из голенища нож, подал сержанту. Глаза Анкудина бегали, пытаясь поймать взгляд сержанта.

– Дуся, тебе нужен хороший столовый нож?

– Век буду помнить, Ванюша!

– На, забери. Если кто-то спросит, скажи, что он твой.

– Буду долдонить, что мой.

– Анкудин!

– Слушаюся, товарищ сержант.

Капитан ухмыльнулся:

– Быстро перевоспитываешься, пилу бы тебе в зубы – поперечную, да на валку леса.

Стрелок молча стоял, так удачно “раздавленный” Дусей.

– Анкудин, ты меня знаешь, – в голосе сержанта слышались металлические нотки, – слушай внимательно. Мы бежали арестовать беглеца, а беглец сам шел нам навстречу сдаваться и без оружия. Ну! – рявкнул он.

– Слушаюсь, товарищ сержант, – отчеканил стрелок.

Валек подошел к нам. Я тронул его за плечо:

– Сильно напереживался?

– Я бы лучше десять раз прыгнул с поезда.

И наша палочка-выручалочка прислонила голову к моему плечу. Я погладил его чубик. Он облегченно вздохнул, потом взял мою ладонь, прижал к своей щеке. Мал еще наш Валек. Мы как испереживались, а каково ему? Наверно, для него рушился мир. И чуть не рухнул мир капитана, отца где-то далеко живущей девочки, так похожей на нашу Шурку, и память о которой помогла капитану проползти через дерьмо лужи и дерьмо под названием – Анкудин.

Валек посмотрел на меня, замахал рукой:

– Что-то скажу.

Я наклонился.

– Ну, Дуся! – зашептал мне в ухо Валек. – Так размазать Мамонта.

Превозмогая себя, но, наверно, боясь упустить время, стрелок изобразил на лице подобие улыбки:

– Дуся, с меня бутылка.

– Твоей бутылкой тебе бы по голове. Если вякнешь лишнее, загремишь на всю катушку. Это же надо, товарища Сталина среди лягушек славит.

– Дуся, – нетерпеливо сказал сержант, – бери свой нож…

– Меня уже нет, я ушла, – затараторила Дуся и быстрым шагом направилась на свой кордон.

– Пацаны, – обратился к нам сержант. Мы почувствовали в нем спокойную, уверенную убежденность. Желваки на его лице успокоились.– Пацаны, – повторил он, – все поняли?

– Да мы – могила, – отчеканил Валек, – и Шурка – могила, хоть и девчонка, честное октябренское!

– Клянусь мамой, – серьезно, как на экзамене, сказала Шура.

Анкудин дрожащими пальцами крутил самокрутку.

– У вас уже дым из ушей валит, – улыбнулся сержант, глядя на капитана, потом повернулся к нам:

– Так где же ваша помощь, братва?

Мы бросились к капитану. Начали снимать тину с его груди, плеч, коротких волос.

– Ты бы хоть что-то понимал, Валек! – сказала Шурка, отстраняя пацана.

– Ты слышала, что дядя Ваня сказал “братва”, а ты что, тоже братва? – огрызнулся Валек.

– Лучше выкопай ямку, вон видишь ручеек, чтобы можно было зачерпнуть ладонями воду и умыться, – сказала Шурка.

Валек не стал спорить и приступил к делу.

– А вы подбили хоть один фашистский танк? – спросил Мишка.

– Не подбивают, как ты говоришь, а уничтожают. И стреляет непосредственно наводчик по приказу командира. Но и они ничего не сделают без механика, заряжающего.

– Заряжающего, – тихо повторил Мишка.

– А как же, – подхватил капитан, – каждый четко должен знать свое место и строго выполнять. Последнее время я был командиром роты. Так вот, у меня в экипаже был заряжающий, как метеор. На ИС-3 раздельное заряжание, – разговорился капитан, понемногу приходя в себя. – Вначале снаряд, двадцать пять килограммов весу.

– Ого, – ахнул Валек, – я даже не подниму.

– Да, и начиненная порохом гильза, шестнадцать килограммов.

Чувствуя наш интерес, капитан продолжал рассказывать.

Анкудин, стоя в стороне, мрачно курил. Шурка с деловым видом показала танкисту на углубление, сделанное Вальком.

– Можно мыть лицо, – сказала она.

Но капитан в мыслях был уже на поле сражения. Сержант забросил винтовку за спину, подошел к нему, протянул четвертушку газеты.

– Сам скрути, – и полез за кисетом.

Стрелок взъерошился. Он был готов выстрелить в любую секунду.

– С какого фронта? – спросил капитан.

– С Белорусского, – ответил дядя Ваня, потом вздохнул: – Тяжеленько было.

– А я с Украинского.

– Так вот, ребята, сегодня и вспоминать смешно, но мой танк называли Мих Мих.

Истосковался, наверно танкист. По воле, по дому. Даже смертельная опасность, которую он только что избежал, не выбила его из колеи, не заставила замкнуться в себе.

– Я Михаил Михайлович и заряжающий был Михаил Михайлович, – продолжал он.

Мишка замер.

– Я тоже, – голос Мишки сорвался, он пытался вытолкать из себя какие-то слова. Лицо его побледнело.

– И я… Валек!

Мишка свирепо посмотрел на друга.

– И он Михаил Михайлович! – подхватил Валек, указывая на Мишку.

– И мой отец… тоже… Мих Мих… – наконец хрипло выдавил из себя Мишка.

Здоровенный танкист сверкнул глазами и громко, как выстрел, ударил ладонью о ладонь. Анкудин встрепенулся, встал наизготовку. Мы оцепенели.

– А ну, встань в профиль, – приказал Мих Мих Мишке.

Мишка не понял. Капитан повернул лицо Мишки.

– Ба-а, – протянул он, – такую толстую губу я вижу второй раз. А не было ли у твоего отца родинки на верхней губе и на правой ладони шрама от косы?

– Мой… мой папка! – выкрикнул Мишка и уткнулся в грудь капитана.– Где мой папка?! Где он?! – заплакал наш друг.

Забыв, что он весь в тине, капитан прижал Мишкину голову к себе.

– После прямого попадания нас оглушило, – мрачно начал рассказывать Мих Мих, – танк загорелся. Видимо, немцам нужны были данные о нашей дислокации, и нас в бессознательном состоянии выдернули из танка. Механик и наводчик были мертвы, а нас бросили в лагерь. У Михаила была перебита нога, и он попал в лазарет. Но у него никаких данных не смогли выудить. Да их у него и не было. А меня почему-то не допрашивали. На третий день мне чудом удалось сбежать с двумя пленными, один из которых меня знал.

Валек приткнулся сбоку к мокрой одежде капитана, и танкист положил свою огромную пятерню на голову Валька.

– Мой отец тоже не вернулся, – пролепетал Валек.

– Эх, хлопцы вы мои дорогие, за то, чтобы ваши отцы вдруг оказались здесь, я бы пошел на штык этого негодяя, – он зло посмотрел на Анкудина.

– Миша, – позвал капитан, – Миша!

Мишка, кулаками размазывая слезы, с мольбой посмотрел на него.

– Мих Мих, – повторил капитан, – и я Мих Мих. – Он ободряюще улыбнулся, потом, отстранив Мишкины руки, ладонью вытер мокрые щеки нашего друга:

– Не все потеряно, Миша, чего не бывает. Тысячи солдат побывали в плену. А Мих Михи просто так не сдаются! А, Миша? – Танкист разволновался: – Почакай, хлопчик, почакай… О, холера ясная, на белорусский перешел. – Потом, наверно, перевел: – Подожди, парень, подожди!

Уголки Мишкиных губ чуть дрогнули. Появилась улыбка. Капитан взял Мишку за плечи, легонечко потряс:

– Может, еще вернется? Может, где-то мыкает судьбу победителя-лагерника? А ты…– обратился он к Вальку.

Губы Валька затрепетали.

– Отслужу, тьфу ты, мать честная, отсижу, поеду домой и родим с женой такого егозу, как ты.

Из клубов дыма показалось лицо сержанта.

– И что ж такой обожженный ты удрал из плена?

– Момент подошел, – сказал Мих Мих, – не могли ждать, пока я поправлюсь. Но ничего, как на собаке заросло. Зато подбородок не надо брить, не растет борода. Вот так, сержант. Дошли до своих. Дали мне танк и звание сержант, а дослужился я до капитана. Так что я дважды капитан. Потом донос, и вот я перед вами. Ну, а ты кто? – обратился он вдруг ко мне.

– Алан, – смутился я.

– Поддерживай Мих Миха и вот этого егозу.

– А мы всегда поддерживаем, – выручила меня Шурка.

– Шура, тебе еще раз спасибо, выручила ты меня. А вообще-то стоило удрать из зоны. Видите, сколько хороших людей узнал. И только единственная сволочь. Накурюсь-ка еще раз, – мечтательно сказал Мих Мих.

– А лицо помыть? – напомнила Шурка.

– Эх, девочка, мне теперь всю оставшуюся жизнь надо отмываться.

Капитан Мих Мих возвышался над нами. Мы восхищались им, готовы были отсидеть за него срок. Мы… Но что мы могли сделать? Чем помочь? Мы могли только повторить его слова: “Почакайте, капитан, почакайте!”

– Вот тебе и кино, – тихо сказал я, обращаясь к Шурке.

– Век бы такого кина не видать, – вздохнула она.

* * *

Услышав знакомый свист, я выглянул в окно. Меня вызывал Юра.

– А ну, расскажи, как все было, а то Валек такое наплел. С вами постоянно что-то случается.

– Ну, ездили купать лошадей, а остальное ты знаешь.

– Расскажи толком, чего ты придуриваешься, и не спирай на то, что плохо знаешь русский. Ты уже трепешься нормально.

Я понял, что Юра выпытает у меня все до мелочи, потому что он почему-то чувствовал себя ответственным за все наши мальчишеские дела.

– Поехали я, Валек, Володя и Мишка. Когда поскакали наперегонки, Володя вдруг остановил коня и начал что-то искать. Мы развернулись. Оказалось, что у него упали очки. Хорошо, что не разбились. Володя на таких скачках дужки очков завязывал тесемкой вокруг головы, а тут забыл тесемку. Думали, гадали, и тогда Мишка сообразил. Он снял шнурок с туфли, и Володя связал дужки. Ну, ты знаешь, какая лапа у Губы, но отцовские туфли все-таки были ему большие. Мы еще смеялись, что вместо очков будем терять туфли. Искупали лошадей, и сами, конечно, искупались в пруду. На обратном пути, как всегда, затеяли скачки. Недалеко от конюшни Губа нас обошел и, подскакав к зданию, резко остановил коня, решив хвастануть. Вот тут его и подвел туфель. Вроде бы туфель в стремени, а нога выскользнула из обуви, и Мишка упал на лемех плуга. Юра, если бы ты видел! Левая рука, выше кисти, была располосована. Рана такая большая, и крови…

Лешка подсел к нам и внимательно слушал.

– Мы соскочили с лошадей и к дяде Феде, его нет. Моего отца тоже нет. Я сдернул свой ремень и перетянул Мишке руку около локтя. От отца я слышал, что надо перетянуть выше раны. Кровь стала меньше идти. Свою майку я набросил ему на рану. Мишка побледнел, Валек тоже от испуга и, наверно, вида крови стал белый, как полотно. “Мишка, сможешь сесть на лошадь?” – крикнул я. Мишка встал к лошади, и я подсадил его. Потом уселся с ним, вдруг ему станет плохо. Валек тоже очухался, и мы поскакали к воротам зоны.

– Во здорово! – испуганно сказал Лешка.

– У зэков же есть врач? Там шел развод. Генкин отец – Анкудин – сразу накинулся на нас. “Вас еще не хватало здесь! – кричал он. – На лошадях приперлись!” Но дядя Ваня Прохоров, вы его знаете, – сержант, с которым Анкудин зэка арестовывал.

– Знаем, – сказал Юра, – дальше!

– Он сразу понял, что к чему. Помог Мишке слезть с лошади, и тут же на проходную. “Открывай!” – крикнул он солдату. “Не положено! Разрешение надо!” “Я приказываю открыть! Выполняйте последний приказ старшего по званию, а потом обжалуйте!” Сразу открылась металлическая калитка. Дядя Ваня хотел только сам идти с Мишкой, но Мишка показал на меня: “Пусть и он со мной”. Я видел, что бедного Мишку прижучила боль, но он сдерживался. Еще немного, и он бы заплакал. Нас окружили зэки. И откуда они взялись? Многие шли рядом, спрашивали, что случилось? Я перепугался. Сейчас кто-нибудь ударит ножом, а потом ищи-свищи. Враги народа же? Мих Мих одно дело, а тут? Я увидел и дядю Петю – зэка. Помнишь, Леша, когда мы снег счищали с крыши. Его жену еще ловили стрелки.

– Тоже с вами пошел? – спросил Юра.

– Да.

– Во здорово! – мрачно воскликнул Лешка. – Ну, он же нормальный?

– Нормальный! И вдруг Мишка остановился и стал падать. Дядя Петя подхватил его, взял на руки, как ребенка, и понес к больнице. Мишка потерял сознание. “Дайте дорогу! – крикнул дядя Ваня, когда мы подошли к больнице.– Никто не заходит!” Зэки остановились. Врач в белом халате снял с Мишкиной раны окровавленную майку, посмотрел на дядю Ваню Прохорова и помотал головой, но ничего не сказал. Потом схватил ватку, намочил нашатырным спиртом и поднес к Мишкиному носу. Я с ужасом смотрел на своего друга, не умер ли он? Извини, Леша, но вспомнил твоего папу, и мне стало очень страшно.

Я почувствовал, как Лешу передернуло.

– Ну, – нетерпеливо выдохнул Юра.

– У Мишки задергалась нижняя губа, потом он потряс головой и застонал. “Мишка?! – позвал я. – Миша!” Потихоньку, как будто боясь чего-то, он открыл глаза.

– Ничего себе! “Боясь чего-то”, – сказал Юра и посмотрел на свои руки. – С такой-то раной душа в пятки уйдет. Ну! – опять торопил Юра. – Ты рассказываешь так, будто в родной Осетии на гору карабкаешься.

– Врач начал обрабатывать рану. “И чтоб по первому разряду…” – погрозил дядя Петя. “Все сделаем четко, Петр Васильевич”, – заверил врач. Ничего себе, удивился я. Зэков называют по фамилии или по номеру, а тут Петр Васильевич… Мой друг еле сдерживался от боли. На подушку капнула Мишкина слеза. Он протянул здоровую руку и сжал мою ладонь. От напряжения пальцы у него побелели. Я не знал, что делать. “Ну, у тебя и силища”, – сказал я, пытаясь подбодрить Мишу. “Держись, парень”, – бодро сказал дядя Ваня. “У меня тоже один раз, – он чуть помедлил, – как на собаке зарастет!” Мишка слабо улыбнулся. “Все будет нормально, сынок, – дядя Петя присел на корточки и гладил Мишу по голове. – Все будет нормально! Юрий Михайлович, – он одобрительно посмотрел на врача, – мертвого поставит на ноги”. Вот обращение, опять удивился я. Зэки же! Разве можно отца Генки Мамонтова – Анкудина – сравнить с врачом или дядей Петей, хотя они зэки. Но они же… Они же “враги народа”, как постоянно говорит радио. Юра, Леша! Разве не так? Мишка же из народа, и ты, Юра, и ты, Леша, и я из народа. Но если все зэки враги, то почему они помогали Мишке? А потом, когда мы шли к воротам, врач постоянно спрашивал Мишку, как чувствуешь себя, не кружится ли голова? А сколько людей нас провожало!

– Кто провожал? – не понял Леша.

– Ну, зэки!

– Ну, так бы и сказал, а то – “люди”!

– Так запутают, – удрученно сказал Юра, – так запутают, что себя потеряешь.

– Услышал бы нашу болтовню Генка Мамонтов, – оглянувшись, тихо сказал Лешка, – сразу бы отцу рассказал.

– Ты тоже трепаться мастак, – Юра ткнул меня локтем под бок.

– До самых ворот проводили? – спросил Лешка.

– Да, мы только и слышали: как себя чувствуешь, сынок, крепись, парень, скажи отцу, что у него настоящий сын – мужчина! Какому отцу Мишка скажет?..

И невдомек мне было тогда, что они видели в нас своих сыновей, что мы всколыхнули в этих “врагах народа” отцовские чувства и, наверно, напишут своим женам, что видели пацанов, очень похожих на сыновей, трогательно описывать Мишкины страдания и умолять, наставлять, требовать, чтобы берегли детей, потому что пацаны такие балованные.

За воротами нас ждали Валек и немного в стороне Володя. Он держал уздечки лошадей. “Мать уже знает”, – сообщил Валек. “Теперь будет плакать, – недовольно сказал Мишка. – У нее же астма. Ей нельзя волноваться. Алан, помоги сесть на коня.

– Не на коня, а на кобылу, – расплылся в улыбке Валек. Я знал причину. Нам было приятно, что с Мишкой все обошлось. Володя пообещал для Мишкиных туфель принести проволоку. Мишка улыбался. Значит, обошлось. Через арматурные ворота, из зоны, нам махали друзья.

Сейчас с Мишкой нормально, – сказал я. – Я у него сидел, пока он не заснул.

– Я знаю, что он спит, потому и прибежал к тебе, – облегченно вздохнул Юра.

* * *

Девочки всегда держались от нас в стороне. У них были свои игры с тряпичными, с носом и ртом из угля, куклами. Иногда Аня, Инга и Шура ходили в лес, и тогда мы лакомились вкусными ягодами, даже мама ухитрялась закатать хотя бы маленькую поллитровую баночку варенья. Как-то мама предложила папе:

– А что, если пойти за черникой?

– Хорошая мысль, – подхватил папа. – Алан, а как у Юдина рука?

– Ему уже сняли повязку.

В выходной у нас собрался целый табор. Вся семья Никоновых, наша семья, Мишка, Шура, Валек с Юрой. Присоединился к нам и дядя Федя. А по дороге нас догнал Володя Полканов:

– Ты знаешь-эн, какую книгу читаю?

– Расскажи Вальку, – сказал я, – а я сам почитаю.

– Володя, ну Алану простительно, – начал доказывать Валек, – ему надо учить русский, поэтому и читать много надо, а тебе-то зачем? Разве мало интересного кругом? Вот когда будем взрослыми, это другое дело. Взрослому что, переделал все дела – садись и читай. У нас-то вон сколько всяких дел, еще успеем начитаться.

– Ну погоди, – пригрозил Володя, – дам тебе такую книгу почитать, за уши не оттащишь-эн-эн.

– Ты его за уши не притащишь, – засмеялся я.

– Берегись, черника! – крикнул папа.

– Ура! – подхватили мы.

Тетя Паша улыбалась. Ее такое бледное в последнее время лицо потихоньку свежело, а сегодня прямо-таки светилось. Когда мы подошли к черничным местам, нам, более взрослым, наказали не отпускать от себя детей. Хорошо, что нас хоть называют “более взрослыми”.

– Валек, – поманил Володя мальца, – ты слышал, что сказали? Держись около меня.

– Я сам “более взрослый”, – отмахнулся Валек.

Дядя Федя с ведром углубился в лес. Мама и папа пошли вместе. Тетя Паша ушла с Ингой. Все рассыпались по лесу и только время от времени слышалось: “Ау-у!”. Черника была крупная, и дело продвигалось быстро. Ну наварит мама на зиму варенья. У меня уже было больше половины ведерка, и я решил немного отдохнуть. Выбрав место, растянулся на теплой земле под раскидистыми кустами. Я лениво отмахивался от комаров. Немного отдохну и доберу ведерко. Зашелестели кусты рядом, и я испуганно дернулся, но заметив чьи-то ноги, притих, чтобы не напугать ягодника. Потом появились еще чьи-то ноги.

– Паша, – услышал я мужской голос. – Паша, послушай, скажи что-нибудь.

Голос знакомый. Дядя Федя…

Я оказался в таком неловком положении, что не мог даже пошевелиться. Лучше бы мне провалиться сквозь землю, чем подслушивать чужие разговоры.

– Федор, ну что я тебе скажу, – в голосе тети Паши слышалась горечь. – Что я тебе скажу, когда не выплакала еще слез по Тиме. И что скажут дети. Я смирилась с тем, что одна. Вон посмотри вокруг, одни вдовы. Есть и молодые девчата. Только Христом Богом прошу, не забирай Люсю и Оксану. Говорят, когда в семье несколько детей, не надо делать любимчиков, а Тима выделял Люсю и Оксану, но дети этого, конечно, не замечали. “Не могу, – говорит, – не могу видеть детские слезы!” Наверно, поэтому твои дети так быстро стали Тиму звать папой. Оторви от Леши, Динги, Гали и Томы Люсю и Оксану, это травма для них, а для твоих детей какая по счету. А ты, Федя, найдешь себе хорошую пару.

– Паша, я уже нашел.

– Нет, Федя, раньше, чем через год, я и не подумаю разговаривать на эту тему.

Наступила длинная пауза. Я боялся выдать себя. Комары устроили на моей руке пир, раздувались на глазах, но я готов был накормить еще сотню комаров, лишь бы Люсе было хорошо. Если будет хорошо Люсе, значит, всем будет хорошо.

– Давай прекратим этот разговор.

– Ну что ж, я буду ждать, – сказал Федя.

– Ты, конечно, из-за детей решил ко мне свататься, но стоит ли это самопожертвования?

– Конечно, из-за детей тоже. Но не только поэтому. Ты красивая женщина. Паша, нам обязательно надо быть вместе. И еще, – по голосу чувствовалось, что дядя Федя улыбается, – мы еще народим детей.

– А если через год я дам отказ…

– Паша, клянусь тебе памятью Галины, клянусь детьми, какое бы ты не приняла решение, я не заберу детей. Только единственная просьба тогда будет, чтобы дети все-таки узнали, что я отец. Галя бы не осудила меня. Я буду жить здесь, помогать вам, ничем не буду докучать. Понимаешь, Паша, Галина мне была очень дорога, и в войну – смешно сказать – я ей через луну передавал приветы. А дети в моем сознании были как звездочки, как надежда. Все мои помыслы и думы были направлены к ним. И детям, а это все, что осталось у меня, ты будешь хорошей мамой, да что я говорю, ты для них как родная мама.

– Детей ты любишь, я это заметила.

– Не могу без детей.

– Ладно, пошли, Федор, а то не наберем ягод и будет стыдно.

– Пошли.

Я свободно вздохнул. Осторожно, боясь все еще быть обнаруженным, разогнал комаров. Они, как груженные самолеты, скрылись в листве. Ладно, пусть капли моей крови пойдут на благо семьи Никоновых, и, конечно, Люсе. Опять я узнал тайну, которую и родителям не расскажешь. Значит, дядя Федя перейдет жить к Никоновым. Вот какой нахальный оказался этот конюх. И чтобы Лешка звал его папой? Ну не, режь Лешку, а папой он его не назовет, и никто из детей не согласится. Тетя Паша тоже… только через год. Знал бы Лешка, какие мысли у дяди Федора! А, может, пусть живут? Вдвоем-то легче. Противоречивые мысли раскачивали мое настроение, как на качелях. Я вылез из своего убежища и медленно пошел по лесу. Прошмыгнула белочка и взлетела на огромную сосну. Я засмотрелся на нее.

– Не бойся, – сказал я. – Никто тебя не тронет. Только сильно не раскачивай деревья.

Но белочка и не думала бояться. Она села на большую ветку, сорвала шишку, и на землю полетела шелуха.

– Опять ты размечтался? Смотри, сколько ягод под ногами, – ко мне подходила сестра. – Наверно, снова на Кавказ укатил?

– Да нет.

– Тогда собирай ягоды. У тебя будет меньше всех. А варенье любишь, как пчела мед.

Домой шли все довольные. Черники набрали много, да и рты у всех были черные.

Дядя Федя шел веселый. Еще бы, думал я, подождет год, и нате вам, сразу шестерых детей. Не кормил, не поил, и сразу столько детей. Каждый бы так согласился!

Вечером тетя Паша прибежала к нам.

– Ты знаешь, Заира, я никак не решалась сказать, просто стыдно, но ты подумай только, Федор мне… – она заметила, что я в комнате и попросила: – Алан, иди побегай, не для твоих ушей бабьи разговоры…

Настала пора копать картошку.

– Пора, – сказал и наш папа.

Все огороды были на виду, и мы видели, кто чем занимается. Дядя Федя, наверно, не находил причины, чтобы присоединиться к Никоновым. Он стоял около огорода и отвлекал Лешку то одним разговором, то другим. Потом я заметил, как Люська замахала рукой, мол, зайдите к нам. Дядя Федя заулыбался и перемахнул через ограду. Я не видел человека, которому работа приносила бы столько радости. Он, взрослый мужчина, прошедший войну, долго и упорно пробивал тропу к детям, к своей радости и, наверно, к цели всей своей дальнейшей жизни. Конечно, неуютно было ему в одиночестве, и я бы поклялся чем угодно, что лучшим для него отдыхом и душевным спокойствием была бы забота о детях, когда надо было бы зашить кому-то валенок, вытереть кому-то нос, заботиться о пропитании семьи. Я ни разу еще не видел его отдыхающим просто так.

– Ты опять мечтаешь, – толкнула меня сестра. – Смотри, сколько картошки оставляешь.

Ну что за сестра. Если старшая, то все время надо командовать?

Картошка была всем на радость.

– Вот этот клубень я сейчас взвешу, – сказал папа, показывая огромную картофелину. Он быстрым шагом направился к своей лечебнице. Не прошло и пяти минут, как он вернулся.

– Мать, восемьсот восемьдесят пять грамм, – потряс он клубнем.– Кто найдет клубень хоть на грамм тяжелее, тому приз.

– Алан, – сказала Аня, – если в интернате из одной такой картофелины сделать пюре, а?

– Да еще с салом.

Хорошо, когда много картошки. И еще хорошо, что Мишке не придется выковыривать мерзлую картошку из-под снега. Мы ведрами носили урожай в одно место и рассыпали тонким слоем для просушки. Скворцы важно шагали за нами, будто проверяли качество работы. Эти маленькие черные комочки с длинным устрашающим носом иногда приближались совсем близко, и хотелось погладить красивую, черную спинку.

– Скворушка, ты не хочешь поработать с нами?

Бусинки глаз внимательно наблюдали за мной, и я сам сочинил ответ независимого, гордого существа:

– Пусть каждый занимается своим делом.

– Обед, – объявил папа. – Мать, накорми нас, а то Алан едва ноги таскает.

– Да на нем пахать и пахать, – влезла опять Аня.

– Эгей, Мишка! – закричал я.

– Тише, оглушишь, – возмутилась Аня.

Мишка приветливо поднял лопату над головой.

Я подошел к огороду Никоновых. Дядя Федя, весь мокрый, еле успевал копать. Лешка относил ведра, а остальные, как муравьи, собирали урожай.

– Обедать пора, – крикнул я.

– Да и то правда, – сказала тетя Паша, с трудом разгибая спину. – Дети, мыть руки и за стол. Федя, обед для всех.

– Я домой схожу, тут рядом, – смутился дядя Федя.

Я удивлялся этому здоровому мужчине, прошедшему войну. Он был какой-то незащищенный, стеснительный. Его очень легко можно было обидеть словом. Он всегда боялся быть обузой кому-нибудь, но душа его была нараспашку: “Вот он я, кому помочь?”

– Здравствуйте, – сказал Лешка, – с утра с нами работаешь, а покушать – так сразу врозь? Или давайте все пойдем обедать к дяде Феде, – пошутил Лешка.

Если бы ты знал, Лешка, какие корыстные цели преследовал дядя Федя. Но эти цели были продиктованы добрым сердцем, только во благо. Я-то знал, что дядя Федя считал себя в неоплатном долгу перед тетей Пашей, перед памятью дяди Тимофея, перед детьми Никоновых за то, что его семья была принята в этот многолюдный дом, и даже после смерти его жены, дети его, Люся и Оксана, были окружены такой материнской заботой, что постепенно девочки стали тетю Пашу называть мамой. От меня зависело, будет ли после обеда звучать смех, будут ли шутки или все замкнутся в себе и дядя Федя уйдет. Нет, я хочу, чтобы им было хорошо. Я хочу, чтобы все дети Никоновых, увидев дядю Федю, бежали бы к нему, хочу, чтобы Лешка нашел в нем хорошего старшего друга, чтобы тетя Паша успокоилась.

Подошла Люся, и, держась за забор руками и подпрыгивая то на одной ноге, то на другой, спросила меня:

– В школу хочешь?

– Не очень.

– А я хочу. Только с мамой расставаться не хочется.

– И мне не хочется.

Люся задумалась, что бы еще сказать, чем меня удивить.

– А кто у вас работал лучше всех? – спросил я.

– Дядя Федя.

– Почему?

– Он как трактор работал, мама так сказала, потом добавила, как папа.

Я поперхнулся.

– Какой папа?.. – и прикусил язык.

Она удивленно посмотрела на меня.

– Как папа Тимофей.

Люся помолчала, посмотрела на меня:

– Знаешь, Алан, как посмотрю на дядю Федю сзади и думаю, что это папа.

“Люся! Люська! – хотел я закричать. – Люська! Это же твой папа. Он живой, он рядом и идет к тебе долгим, трудным, но, наверно, правильным путем. Твои глазища будут еще ослепительнее сверкать. Потерпи, Люся, потерпи”.

– Алан, – позвал меня Лешка, – Аня зовет.

Я побежал обедать.

Три дня мы копали, сушили и убирали в подвал картошку. Погода была теплая, солнечная.

– Аня, – сказал я, – ты пойдешь со мной?

– Куда?

– Поможем Мишке Юдину.

– Конечно, поможем.

Мишка копал, а мать собирала. Когда он немного опережал мать, он бросал копать и тоже начинал собирать. Потом относил полные ведра на просушку. Было видно, что он устал, но, наверно, легче было бы вернуть лето, чем остановить Мишку. Еще бы! Если походить весной по полю, с налипшей по целому пуду грязи на каждый сапог и собирать мерзлую картошку…

– Тетя Маша, – сказала Аня, – отдыхайте, а мы поможем.

– Мам, – сказал Мишка, – иди, а мы управимся.

Я люблю свою маму, очень люблю, но я удивлялся Мишке. У него было какое-то нежное отношение к матери. “Ну да, – вспоминал я слова Мишки, – обжирайся тут…”, это когда он из сетки высыпал обратно в мешок картошку.

– Все ваши неприятности и болезни пусть будут моими, – сказала тетя Маша. – Без вас мы бы с Мишей ничего не смогли сделать. Вон, сколько картошки. Тут и нам хватит, и двух поросят выкормить можно.

Она с трудом разогнулась и медленно пошла к дому.

– Я и так ее отсылал домой, никак не хотела уходить. Ты, говорит, один не управишься. А если честно, – добавил Мишка, – я знал, что вы придете.

На другой день к нам присоединился Лешка, чуть позже подошли Володя и Юра с Вальком, и работа закипела.

– Гуртом и батьку осилить можно, – услышали мы голос дяди Феди. – А ну, подвинься, братва.

– Да с тебя еще пар идет, – сказал Лешка. – Мы управимся, дядя Федя.

– День год кормит, – ответил дядя Федя.

У ограды появились Люся и Оксана. У Оксаны в руках была тряпичная кукла. Люся поучала сестру:

– И как первоклашка, должна будешь во всем меня слушаться, – говорила она, – а учиться очень даже интересно, скажи ей, Алан.

– Да, очень интересно.

– Не интересно, – упрямилась Оксана, – там же не дают в куклы играть.

– Зато первого сентября будем писать о том, как провели лето, – настаивал я, пытаясь заинтересовать Оксану. – Только надо название для сочинения придумать.

Люся недоуменно покрутила головой.

– Я давно придумала, – заявила она, – и даже сказала, не помнишь?

– Ну?

– Белые ночи – вот так. Пусть всегда будет солнышко днем, а ночью белые ночи. Понял, Алан?

Оксана прижала куклу к груди.

– И я тоже расскажу, как мы играли. Может, и пойду в школу, – обнадежила она нас.

– Валек, не оставляй картошку, сколько раз тебе говорить? – возмутился Володя.

– Да что это за картошка, с мизинец.

– Ничего, поросенок съест.

Появился Генка Мамонтов с бутербродом в руках.

– А мы уже убрали картошку, – громко чавкая, сказал он.

– Ну и что? – огрызнулся Валек.

Генка подошел ближе.

– Валек, хочешь хлеба с повидлом?

– Нет, – отрезал Валек и проглотил слюну.

* * *

Вот теперь мы богачи – столько картошки, поросята, коза с козлятками, да еще больше десяти кур с петухом.

И мама чаще стала улыбаться.

– Слава Богу, миновал год, – собирая очередную посылку в Осетию, говорила она.

Мы с Аней помогали ей упаковать все аккуратно.

– Ты заметно лучше стал говорить по-русски, – сказал папа. – Меньше придется краснеть перед учителем.

– Мам, теперь погуляю, ладно?

– Иди, иди, погуляй.

Я побежал к Володе Полканову за обещанной книгой, “Таинственный остров”, кажется. “Мировая книга-эн”, – говорил Володя.

Навстречу шел, тяжело опираясь на красивую, с узорами, палку какой-то дядя в военной форме. Я приостановился. Старший сержант, отметил я про себя. На его груди тоненько позванивали штук шесть медалей и два ордена. За плечами виднелся вещмешок. Сержант был такой же здоровенный, как капитан-беглец. Правая щека, ближе к глазу, блестела на солнце, и я понял, что она была обожжена. Но губа… нижняя губа… Здоровая, как у Мишки, губа! Точно! Мне стало жарко.

– Мих Мих! – возбужденно крикнул я.

Сердце мое колотилось, пытаясь выскочить. Я оглох, ослеп, потерял дар речи. Я, кажется, ждал целую вечность, пока незнакомый дядя – и такой до боли знакомый – хоть что-то скажет. Он будто споткнулся. Всем корпусом повернулся ко мне, впился в меня взглядом, губа отвисла, и он как паровоз выдохнул:

– Живы?

– Вы Мих Мих, отец Мишки?

– Да! Не мучай, они…

– Живы!!! – заорал я. – Живы! Они живы!! Я сейчас за Мишкой!

– Подожди. Я что-то не припомню тебя.

– Мы переехали с Кавказа! Я сейчас! – завопил я.

– Стой! Иди сюда!

Я подбежал к нему. Он отбросил палку, поднял меня, прижал к груди, расцеловал в щеки.

– Родной ты мой мужичок! Живы, говоришь!? Сколько лет я шел к этому.

Он опустил меня на землю, и ладонью утер набежавшие слезы.

– Я сейчас…

– Как тебя зовут?

– Алан.

– Живы, говоришь? – повторил он.

Потом одним рывком скинул вещмешок, дернул за шнур.

– Это тебе, – сказал он и протянул мне губную гармошку. – За хорошую весть.

И тут прогремел выстрел.

– Миша! – кричали с вышки. – С возвращением! Кричу, кричу, ты как оглох.

– И правда оглох, от счастья оглох, привет, Степан, – обрадовался дядя Миша и замахал руками.– Тебя же накажут за баловство.

– И не такое видали! – широко улыбнулся стрелок. – Сотку нальешь за встречу?

Я помчался, размахивая губной гармошкой. Как кочка на ровном leqre вдруг возник Валек. Я бы, наверно, удивился, если бы его не было.

– Мишкин отец вернулся! – заорал я.

– Ты чего, похоронка же…

Я подлетел к нему. Взвизгнула губная гармошка.

– Вперед! – закричал я.

– Ура! – подхватил Валек, и мы помчались.

– Валек! – кричал вслед Юра. – Где козы, я тебя куда послал?

– Мишкин отец, – обернувшись на бегу, взволнованно отвечал ему Валек, – Мих Мих вернулся, – Валек затанцевал.

– Это тот зэк, который…

– Отец Губы, – пританцовывал Валек.

– Чо? Алан, это правда?

В ответ завизжала гармошка.

Мы втроем рванули к Мишкиному дому. Валек чуть не сбил Генку Мамонтова, шедшего навстречу.

– Отец Мишки вернулся! – крикнул ему Валек…

– Наверно, где-то отсидел срок. “Вернулся”, – передразнил он.

Юра, не останавливаясь, залепил Генке пощечину:

– Думаешь, как твой отец, всю войну охранял зэков? – кричал он на бегу.

– Юр, если бы и наш… – говорил Валек, – пусть бы даже отсидел.

Мы бежали к Мишкиному дому. Мы были переполнены радостью. Мы выплеснем все это на нашего друга. Пусть он купается в радости, пусть захлебнется в радости. Я перешел на шаг.

– Стойте!

– Ты чего? – нетерпеливо выпалил Юра.

– Вы забыли, что Мишкина мама болеет? А ну как зайдется в кашле от радости?

– Да, – согласился Юра, – надо будет спокойно сказать. Ты, Валек, ни гу-гу, понял?

– Могила, что ты, меня не знаешь?

– Потому и говорю.

И мы помчались дальше.

– Это только тебе, что ли? Дай! – Валек выхватил у меня губную гармошку и задудел.

– Губами води, – пояснил я, – пора знать, во второй класс перешел.

Рывками выталкивая воздух из груди, Валек пытался что-то воспроизвести.

– Дай-ка мне, – протянул я на бегу руку, – я всего-то два раза, наверно, дуднул.

В моих руках гармошка опять взвизгнула. Мы уже подбегали к бараку, в котором жил Мишка. На завалинке сидела тетя Маша. Из дома вышел Мишка с целой тарелкой дымящейся картошки.

– Чего вы галопом несетесь, гонится за вами кто-нибудь?

Я дуднул в губную гармошку.

– Хорошая новость! – крикнул Валек и тут же получил подзатыльник.

– К огороду еще хотите добавить или каникулы продлили? – sk{amsk`q| тетя Маша.

– Алан, дай поиграть, а вы пока лопайте картошку с рыбой. Мы решили с мамой здесь пообедать. Налетай, картошки навалом сварили.

Мы замешкались.

– Тебе говорят, хорошая новость, – выпалил Юра.

– Чего вы пристали, жрите картошку.

– Мих Мих вернулся, – сказал я как можно спокойнее.

– Да ты что! – воскликнул Мишка. – Он хоть и капитан, но за побег накручивают срок. Его же отправили по этапу, – недоуменно смотрел он на меня.

Я не мог терпеть дальше. Меня распирало от радости за Мишку. Я мгновенно вспомнил тот день, когда приехал мой папа и после первой радости я носился по соседям и кричал: “Мой папа приехал!”, – и они награждали меня кто яблоком, кто леденцами: “За хорошую весть”, – радовались они со мной.

– Мишка! – от радости и нетерпения я опять дунул в губную гармошку.– Мишка! – мои узкие глаза сейчас, наверно, были круглые. Тетя Маша медленно вставала, держась за сердце. – Вернулся другой Мих Мих! – прокричал я. – Помнишь, капитан говорил…

– Папка?! – у Мишки отвисла нижняя губа. Он потерял дар речи.

Падающую тарелку подхватил Юра.

– Господи, – прошептала тетя Маша.

Валек напоминал маленького скачущего козленка. Юра положил тарелку на завалинку и запрыгал около Мишки, стукая его кулаком по плечу, будто приводя в чувство. Я извлек из гармошки фантастические звуки, потом воздел к небу руки:

– Асса-а! – заорал я и пустился в пляс.

Тетя Маша прислонилась к деревянной стене барака.

– Где?! – неуверенно спросил Мишка, потом кинулся к матери: – Мама!

– Беги, Мишенька, беги, встречай отца. Не бойся, от радости не умирают. Господь услышал меня… Господи, благодарю тебя.

Мы схватили по одной картофелине и помчались за Мишкой.

Вон он, наш Мих Мих, высокий, широкоплечий, улыбающийся. С наградами во всю грудь. Он остановился, отбросил палку, широко раскинул руки. Мишка, не добежав до отца несколько шагов, остановился, как вкопанный. Большие Мишкины глаза готовы были выскочить, нижняя губа отвисла. Он уставился на отца.

– Папка, ты?!

– Мих Мих, – прошептал Мишкин отец.

– Папка! – истерично завопил Мишка и кинулся в объятия отца.

Дядя Миша подхватил сына, прижал к груди, как меня, и расцеловал:

– Вот и свиделись, – бормотал он, – вот и дождался.

Мишка то целовал отца, то гладил награды.

“Эти взрослые, – думал я, – сколько радости могут принести, на всех хватило”.

– Ты же сказал, что придешь за книгой, – услышал я голос Bnkndh.

Я оглянулся. Володя стоял с книгой.

– Мих Мих, – показал я рукой.

– Во здорово! – вырос рядом со мной Леша. – Во здорово!

Подбежали Шура и Люся.

Валек вырвал у меня гармошку и задудел. Нам казалось, что играет чудесная музыка, гремит барабанный бой, и звуки трубы, окатывая нас радостным звоном, уносятся в голубое небо. Мы стояли плотным кольцом, оберегая радость нашего Мих Миха… двух Мих Михов… папу и сына. Дядя Миша опустил сына на землю, опять рывком скинул с плеч вещмешок, и в наши ладони посыпались конфеты в обертках…

– Это вам, это вам, – радостно говорил наш старший сержант.

Люся развернула конфету, затолкала в рот. В ладони у нее были зажаты еще три конфеты.

– Это сестрам, – еле выговорила она. – Каждый день бы встречала чьего-нибудь папку.

– Вкусно? – спросил я.

– Сладко!

– Ты же в интернате тогда говорила “вкусно”.

– А эта сладкая, и потом я давно не ела сладкое.

Мы постепенно успокаивались, и я заметил грустинку в глазах Валька.

* * *

Снова в школу. Мы перекрикивались с друзьями, советовались, спорили, как скворцы перед отлетом. Тетя Паша собиралась ехать с нами, чтобы определить свою первоклашку Оксану, но, как назло, занемогла.

– Я попрошу дядю Федю, – сказал Лешка, – он же собирался в Ерцево.

– Нельзя, что он подумает?

– Алан, что тут такого, скажи? – обратился ко мне Лешка.

– Ничего тут такого, – подтвердил я и представил, как обрадуется дядя Федя такому случаю.

– Я сбегаю за ним, – предложил я.

Дядя Федя обрадовался, как будто я ему что-то подарил.

– Сейчас мы мигом, зараз, хлопчик.

Он захлопотал, закружился по комнате, и вот мы уже идем к Никоновым.

– Просто неудобно перед тобой, – сказала тетя Паша, обращаясь к моему спутнику. – Готовилась целую неделю, а тут как назло. Ума не приложу, где я простыла.

– Не беспокойся, мы с Лешей сделаем все, как надо.

– Я же тебе говорил, – посмотрел Лешка на мать.

Я побежал домой. Папа попрощался с нами рано утром, а мама, когда мы с Аней выходили, немного всплакнула.

– Мама, мы уже взрослые, – сказала Аня.

– Для меня вы всегда дети, – вздохнула мама.

Мы шли к поезду. Возник спор, кто будет держаться за руки дяди Tedh. За левую ухватилась Люся, а за другую Оксана. Но потом Леша пристыдил Люсю, и она уступила большую, теплую ладонь отца Генке Полканову, младшему брату Володи. Подошел Мишка. В руках у него была сетка с картошкой и куском сала.

– Папка сказал, что он до министра дойдет, но освободит своего командира, – заявил Мишка. – Ничего себе, дважды капитан и сидит!

Наша боевая ватага увеличивалась, как снежный ком, все более и более обрастая детьми. Дядя Федя возвышался над нами. Мы делились новостями, радовались, но если кто-то в это утро был по-настоящему счастлив, то, наверно, дядя Федя. Он светился неброской мужской радостью, и шел… Шел к своей цели. И мы шли… Шли…

* * *

Каждый из нас тогда шел к своему “поезду”, где он должен был стать “машинистом”, но если бы заново прожить тот отрезок жизни, вряд ли я выбрал бы другой, разве что вымолил бы у судьбы не столь жестокую, полную унижений, борьбы за существование, страха за детей, жизнь для РОДИТЕЛЕЙ. А мы, дети, несмотря ни на что, все равно жили полнокровной жизнью. Мы радовались и смеялись, дрались и плакали, боролись и мужали, познавали подлость и преданность. Каждый из нас находил друзей, а друзей не предают…

* * *
– Тимоша! Тимофей! Твой заказ готов, – сказала Люся и положила
дымящуюся тарелку с пельменями перед нашим сынишкой. – Кушай,
тебе расти надо.