Станислав ФУРТА. Гнев божий

– …О если бы, Романиан, добродетель смогла бы сама выбирать себе в слуги достойных людей, несмотря на все превратности фортуны, то она давно наложила бы на тебя руку… Если указав однажды перстом на душу кроткую и смиренную, добродетель могла бы не опасаться, что жестокая судьба вновь отберет у нее эту душу… Тогда наградила бы тебя она имуществом верным и надежным, дабы ты не должен был раболепствовать перед лицом грозящей бедности и сосредоточил свои усилия на благочестивых помыслах и рассуждениях. Но по грехам нашим устроено так, что не приводит божественный дух нас смертных в благословенную гавань мудрости, где не ощущалось бы дуновение фортуны. Поэтому не остается мне ничего другого, как молиться о тебе Господу нашему, чтобы не оставил он тебя в горестях и возвратил тебя самому себе, позволив достойному уму твоему обрести, наконец, воздух истинной свободы…

Августин прервал диктовку. Ему нездоровилось. Сказывались последствия перенесенной некогда болезни. Иногда на него вдруг накатывала неимоверная слабость, голова начинала кружиться так, что каменный пол уходил из-под ног, и даже в самый жаркий день до самых костей пробирал его озноб, заставляя все тело сотрясаться от мелкой противной дрожи. О, он хорошо знал причину той болезни! Он еще хорошо помнил, как упорствовал в своем безумии, отказываясь принять истинную веру, отягощенный грехами плотскими и духовными. Он хорошо знал теперь, что такое гнев Божий! Что же заставило тогда Господа явить свое милосердие к нему, когда он даже на пороге смерти потешался над святыми служителями и пророками? То были горячая любовь его милой матери, Моники, не знавшей о постигшем ее беспутного сына тяжелом недуге, но ежечасно возносящей к небесам молитвы о нем там, в Карфагене, за тысячу миль. Господь не презрел сердца скромной вдовы и исцелил ее сына, жившего тогда в Риме. Он, словно увидев Августина на смертном одре, сказал: “Юноша, тебе говорю, встань!” Такова сила и мудрость Его! Болезнь была обновлением для жизни будущей. Ныне Августин был другим. Здесь в Медиолане1 он принял таинство крещения от епископа Амвросия. Он был теперь слугой Господа. В нем рождалась новая жизнь. Он пока еще колебался, оставить или нет свое место учителя риторики, подобно славному служителю Господа Викторину. Он, Викторин, ученейший муж, глубокий знаток всех свободных наук, наставлявший многих сенаторов, не побоявшись злобных насмешек, будучи в возрасте почтенном, принял крещение Господне, як младенец став дитятей Христа. После выхода эдикта императора Юлиана, запрещавшего христианам преподавание наук, Викторин, не раздумывая, отказался от учительства. Учительское место давно уже тяготило Августина. Чему он мог научить своих учеников? Что было толку в том, что еще в молодые годы он до последней буквы постиг “Десять категорий” Аристотеля? Что есть буква человеческого учения, не осененная Духом Господним? Прав, тысячу раз прав блаженный Амвросий: “Буква убивает, а Дух животворит…” Чем он мог помочь неокрепшим отроческим душам, обучая своих учеников лживому красноречию? “Бог верен, а всякий человек лжив…” От него требовали научить их искусству отстаивать людское мнение, а стало быть, ложь. Нет, пусть ищут медиоланцы других торговцев словами для своих школяров, он же навсегда поступил на другую службу. Отныне он – слуга Господень. Да вот и болезнь отнимает силы, и не так уж он сегодня искусен в риторике.

Августин заерзал на короткой софе под грубым шерстяным одеялом, пытаясь размять затекшие члены. Опершись правой рукой на покатое изголовье, он протянул левую к стоявшему подле него небольшому мраморному столику, cartibulum’у. Августин второй день ничего не ел – лихорадка отбила аппетит, и лишь сейчас он почувствовал желание притронуться к сушеному инжиру, принесенному ему матерью на сияющем бронзовом блюде в виде морской раковины. Сладкие плоды придали ему немного сил. Но озноб не проходил…

– Лукреций, пошевели угли.

Юноша в просторной холщовой тунике отложил папирус. Он подошел к неглубокой нише в стене и приоткрыл дверцу украшенного головами тритонов высокого цилиндрического сосуда.

– Вот так, еще немного…

Августин с удовольствием наблюдал, как Лукреций орудует закопченной кочергой. На него пахнуло жаром – он снова растянулся на софе. Да, отныне он верный слуга Господа и пользуется его милостью. Тем не менее, Господь насылает порою на него эти приступы лихорадки, дабы не забыл он в тщеславной гордыне свой былой позор и убожество, язвы и струпья своих грехов.

– Поправь фитиль в лампе, Лукреций, я буду диктовать дальше.

Лукреций молча подошел к высокому канделябру с грушевидной масляной лампой, которую венчала рогатая курчавая голова Юпитера Аммона. Августин любил этого юношу. Высокий, ладно сложенный, с мягкими вьющимися волосами и умными карими глазами. Лукреций происходил из знатного медиоланского рода, но был так непохож на всех этих богатых повес, думающих только о гладиаторских боях, вине и лупанариях2 . Он был лучшим его учеником. Они были лучшими его учениками. Или, лучше сказать, молодыми друзьями. Лукреций и его неразлучный товарищ Теренций, талантливый сын мелкого торговца. Они вместе с ним пришли к свету учения Христова, и Августин знал, что оба готовы бросить учебу в школе, как он собирается оставить учительство, и стать, как и он, слугами Господа. Они были неразлучны и очень непохожи. Лукреций был спокоен и уравновешен, иногда даже медлителен, но суждения его, как правило, немногословные, выдавали ум острый и пытливый. Чувствовалось, что науки даются ему легко. Теренций был, напротив, горяч и порывист. Его мысли порой не укладывались в стройную логическую систему, но он обладал недюжинной интуицией, приводившей юношу к правильному решению. Когда он отвечал урок, глаза его начинали гореть, он заражал своей энергией всю аудиторию, но израсходовав ее во время произнесения речи, частенько опускался на скамью в полном изнеможении. Он тоже любил Господа, также пылко, страстно, как делал все в своей жизни. Иногда Августину казалось, что за жаром Теренция нет подлинной глубины. Истинная глубина виделась ему в немногословной, исполненной благородного достоинства вере Лукреция. Новой церкви, провозгласившей приближение Царства Господа, были нужны оба. Они удачно дополняли друг друга. Церковь нуждалась и в ясном уме Лукреция, и в пылкости Теренция.

– Я слушаю тебя, учитель… – Лукреций снова взял в руку calamus, перо, и вопросительно взглянул на Августина.

Августин слабо улыбнулся ученику и продолжил диктовку:

– О Романиан, если и случается с тобой нечто, недостойное твоего духа, не спеши презирать себя и пенять на гримасы фортуны. Все, что мы по невежеству своему приписываем ей, управляется сокровенным Божественным повелением, и внезапностью в нашей жизни является лишь то, причины и основания чего нам попросту неизвестны. Эта мысль с великим трудом постигается людьми непосвященными, не тронутыми ни мудростью, ни духом Господним. Между тем представь себе, что случилось бы, если бы обладал ты достоянием, достаточным для покрытия всех твоих издержек, если бы проводил жизнь в роскоши и удовольствиях, не пятнающих, тем не менее, чести, если бы рукоплескала твоим достоинствам толпа глупцов, число коих безмерно… Кто бы смог убедить тогда тебя в необходимости обратиться к Богу! Кто бы смог доказать тебе, что ты отнюдь не счастлив, а, наоборот, жалок! Кто бы смог напомнить тебе о существовании той другой единственно блаженной жизни без боязни быть осмеянным! Теперь же, благодаря перенесенным тобою несчастьям, как просто стало тебя увещевать! Пробудись, прошу тебя! Ты еще будешь благодарить судьбу, что не забросала тебя жалкими подачками, так любимыми простаками, что не убила в тебе Божественное начало, которое, надеюсь, откроет тебе со временем истинный путь. Если ты и не готов пока принять душою Мудрость Божию, обратись хотя бы к мудрости человеческой – ищи прибежища в философии, ибо из всех порождений людских лишь она не есть тлен. Преодолей леность ума – перечитай хотя бы “Эннеады” Плотина. Там есть замечательные слова: “Если бы взор обратился к созерцанию, будучи затуманенным пороками и не очищенным или слабым от малодушия, то он бы ничего не увидел, даже если кто-нибудь и показал бы ему то, что доступно зрению”. Обрушившиеся на тебя несчастья очистили твой взор, Романиан! Когда-то мы объединились с друзьями моими, Алипием и Небридием, поклявшись посвятить жизнь поискам истины. Одно время был с нами и ты. Мы обращались к разным учениям, пока не снизошел на нас свет истинной религии. Но и сейчас я иногда возвращаюсь к книгам старых философов, к тем их местам, которые наполнены мудростью Господней, ибо не мог не пролить ее Господь на чад своих, не мог не вдохновить избранных изрекать эту мудрость. Прими мой дружеский совет – ищи прибежища в философии…

Августин снова замолчал. Лихорадка еще не прошла, и у него перехватило дыхание.

– Хватит на сегодня, Лукреций. Я очень устал.

– Ты можешь позвать меня, когда пожелаешь, учитель.

– Я знаю, благодарю тебя. Но не сегодня. А завтра я надеюсь поправиться… Я сам закончу письмо, Лукреций. Иди, мальчик, уверен, что Теренций давно уже поджидает тебя у дверей моего дома.

…Теренций сидел сгорбившись под зацветающей яблоней, сиротливо кутаясь в толстую паэнулу3 . Весна в Медиолане выдалась холодной, несмотря на солнечные дни, и Теренций нахлобучил на голову капюшон. Завидев Лукреция, он неуклюже засеменил к нему, вскинув руки в приветствии. От рождения Теренций прихрамывал. Они обнялись. Затем Лукреций развернулся и не спеша зашагал по улице, даже смутно не представляя, куда и зачем идет. Переваливаясь с боку на бок, немного позади него шествовал Теренций. Времени у них было много. Оба были еще очень молоды.

– Я очень рад, что дождался тебя. Как учитель?

– Пока слаб. Он даже не додиктовал письмо Романиану. Но обещал завтра поправиться. Ты же знаешь, с ним случаются иногда эти приступы. Они, как правило, недолги.

– Скажи, Лукреций, ты знаешь, что Еводий склоняет учителя покинуть Медиолан и вернуться в Африку?

– Знаю.

– Еводий давно уже принял крещение, он пользуется у учителя авторитетом, и тот наверняка послушает его.

– Наверное.

– А последует ли за ними Алипий? Присоединится ли к ним Небридий? Они ведь столько времени вместе! Старые друзья! Небридий даже покинул родовое имение в Карфагене лишь бы быть подле учителя. Так как ты думаешь?

Лукреций пожал плечами.

– Тебе все равно?

– Нет, Теренций, мне не все равно. Я хотел бы остаться подле Августина. Мне хорошо с ним.

– Ты у него любимчик!

Лукреций широко улыбнулся и посмотрел другу в глаза:

– Да ты никак ревнуешь?

Теренций потупился:

– Да нет, что ты, как я могу… Я хочу быть добрым христианином, а желание быть первым – тот же самый грех гордыни. Я тоже люблю учителя и хотел бы присоединиться к нему. Но мне придется покинуть дом тайно… Знаешь, отец ведь до сих пор не знает, что я крещен.

– Как же тебе удается хранить это в секрете?

Теренций закусил губу.

– А тебе? Неужели ты сказал?

– Да. А как иначе?

– А что тебе на это ответили родители?

– Они сказали, что я сумасшедший, но волен поступать, как мне заблагорассудится.

Некоторое время они шли молча.

– Отец сказал, что убьет меня, если… Но ты прав, Лукреций. Я обязан признаться, – Теренций нахмурился, и пот выступил на его лбу, – Иисус принял за нас крестные муки, и какими же мы будем христианами, коли открыто не признаем перед всеми свою веру в Господа?

Лукреций вспомнил рассказы Теренция о крутом нраве его родителя и пошел на попятную:

– Дело твое, Теренций. Может быть, тебе-то и стоит пока сохранить свою веру в тайне. Жертва Иисуса была осмысленна – он искупил первородный грех. Не будет ли бессмысленной твоя жертва? И, возможно, жестокой. Отец по-своему беспокоится за тебя. Не лучше ли подождать? Он неминуемо сам придет к Господу. Смотри сколько народу обращается!

– Нет, нет, Лукреций, я должен сказать, пусть он убьет меня, пусть распнет, обезглавит, как обезглавили неверные апостола Павла! – Теренций остановился и, закатив глаза, поднял над головою сжатые в кулаки худые руки, словно грозя кому-то наверху.

Шедший навстречу старый раб с порванными ноздрями в испуге шарахнулся в сторону.

Лукреций обнял друга. Тот дрожал.

– Ты слишком горяч, Теренций! Ведь он прежде всего твой отец!

Теренций притих.

– Да, ты снова прав. Он дал мне жизнь, и я обязан уважать его. Я буду смирен перед ним. Я буду способствовать его обращению… Но пока не знаю как, – он умолк, что-то напряженно обдумывая. – Но подожди! Ведь Иисус сказал: “Я пришел разделить человека с отцом его!” И еще сказал он: “И враги человеку – домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берет креста своего, следуя за мной, тот не достоин меня!” Значит, я должен твердо сообщить отцу, что стал христианином и уйти от него, последовав за учителем?

– Теренций, приняв обряд крещения против воли отца, ты уже взял свой крест, понимаешь? Ты – слуга Господа, ты последовал за Ним, все остальное не суть важно.

– А ты пойдешь за учителем?

– Пока не знаю. Я еще не решил для себя. Да, я хочу служить Господу. Но почему я для этого должен ехать в Африку? Только потому, что в Карфагене проповедовал преподобный Тертуллиан? Потому что Еводий говорит, что только там сейчас подлинный оплот веры? Служить Господу можно везде, Теренций. Хотя я очень не unrek бы расставаться с Августином.

– Но ведь Еводий прав, Лукреций! Метрополия погрязла в разврате. Там, в Африке, люди куда благочестивее…

– Что тебе до метрополии, Теренций, и ее развратных жителей? Если душа твоя чиста, то разврат окружающих тебя не коснется.

Теренций схватил друга за руку:

– Человек греховен, лжив и слаб. Взгляни, сколько соблазнов в Медиолане! Вспомни, что даже такой добродетельный человек, как Алипий, был охвачен страстью к гладиаторским боям. Зачем подвергать свою веру искушению?

– Святые подвижники подвергались гонениям и жизнью жертвовали за веру. Что же это за вера, которая не сможет преодолеть искушения соблазнами? Цена такой веры – один асс4 . А потом Алипий, когда, как одержимый, бегал в палестру5 , не был христианином. Обряд крещения очистил его, как очищает даже самых скверных людей. “Всякий дол да наполнится, и всякая гора и холм да понизятся, кривизны выпрямятся, и неровные пути сделаются гладкими”.

Они продолжали идти, не обращая внимания ни на дорогу, ни на попадавшихся им на пути людей.

– Но я… Я давно хотел спросить тебя… Ты когда-нибудь знал женщину?

– Зачем это тебе?

– Надо.

– Да.

– Как это было? Что ты чувствовал?

– Меня соблазнила нубийская рабыня, когда я был еще совсем ребенком. Были у меня женщины и после. Но я не хочу рассказывать об этом, Теренций, хорошо?

– Я хотел бы сохранить девственность, Лукреций, и всего себя посвятить Богу, всего без остатка! Но женщины… Они волнуют меня! Поэтому я хочу уехать отсюда!

– Ох, Теренций, неужели ты думаешь, что в Африке нет женщин?

Теренций обиделся.

– Почему ты считаешь меня глупцом? Там я буду находиться в кругу братьев по вере, принявших обет безбрачия. Вместе нам будет легче противостоять искушению, мы будем жить в покое и досуге, посвящая все время служению Богу и поискам мудрости.

– А я не знаю, Теренций, как буду жить дальше… Я еще не встретил женщину, которую бы полюбил. Если встречу – тогда женюсь. У нас будут дети. Много детей… Они будут плодами нашей любви.

– Но ведь это блуд!

– Любовь человека к человеку, конечно, ниже, чем любовь к Господу. Но это не блуд, Теренций! Скажи, разве Господь, сотворив нас подобными себе, может хотеть, чтобы пресекся род человеческий? Значит, люди должны размножаться. Теперь представь, что кто-то решает отказаться от брака ради службы Господу, переложив ответственность за продолжения рода на других. Не будет ли это грехом гордыни?

– А учитель? Он ведь дал обет безбрачия!

– У учителя есть сын, Адеодат. Понимаешь, Теренций, учитель свой долг перед Господом выполнил.

Теренций погрузился в размышления.

Они не заметили, как вышли за городские ворота. Около толстых стен несколько одетых в лохмотья нищих разгребали кучи мусора подобно собакам, отбрасывая назад то, что нельзя было съесть. К ним подбежала молодая женщина с заячьей губой и перемазанным сажей лицом. Здесь она была чужой, поэтому нищие, сгрудившись вокруг своей добычи, раскатисто загалдели и принялись швырять в женщину камнями. Она пыталась уворачиваться, но один из камней попал ей в грудь, и женщина упала. Хныкая, она уползала с поля боя под радостное улюлюкание победителей. Один из них, кривой эфиоп, ринулся к ней и начал сдирать с нее ветхую одежду. Женщина лягнула его в лицо, проворно вскочила на ноги и убежала. Теренций, скрестив руки на груди, молча наблюдал эту сцену. Вытирая кровь с разбитой губы, эфиоп обернулся к нему, злобно сверкнув единственным глазом. Лукреций ухватил приятеля за рукав и потащил прочь.

Воздух был студен и прозрачен. Перед ними расстилалась украшенная молодой зеленью равнина. Вдалеке синели подернутые дымкой холмы, за вершины которых цеплялись мохнатые облака. Окружавшие их звуки напоминали долгое эхо верхних нот кифары.

– Смотри, Теренций, дождь будет, – Лукреций показал рукою в сторону холмов.

Углубленный в свои мысли, Теренций лишь едва кивнул в ответ. Лукреций, запрокинув голову, следил за парящим в вышине ястребом. Распластав крылья, пернатый хищник застыл в звенящем пространстве, высматривая очередную жертву.

– Посмотри, как красиво, Теренций, как прекрасно все устроил Господь наш! – воскликнул Лукреций и восторженно встряхнул за плечи нахмурившегося товарища.

Взгляд Теренция был серьезен и печален.

– Я очень люблю тебя, Лукреций. Поверь мне. Я хотел бы никогда не расставаться с тобой. Никогда. Я предпочел бы смерть расставанию… Как когда-то Орест и Пилад выбрали смерть, лишь бы не жить порознь.

Глаза Лукреция увлажнились.

– Ах, дорогая половина души моей… Так сказал Гораций о Вергилии. Я могу адресовать эти слова тебе, преданный друг мой. Ты мне истинно дорог, Теренций. И я тоже не представляю себе жизни без тебя.

Они обнялись. Мизансцену нарушил Теренций. Смахнув навернувшуюся было слезу умиления, он сказал:

– Да что мы все о пустяках! Не выполнить ли нам урок, заданный учителем?

– С удовольствием! – задорно подхватил Лукреций.

– Так о чем мы должны состязаться?

– О блаженной жизни!

– Или о бессмертии души?

– И о том, и другом! – взмахнув руками, Лукреций закружился по полю, попеременно поднимая согнутые в коленях ноги, оттягивая носки обутых в calcei, туфли из черной кожи ступней.

Возбуждение завладело и Теренцием.

– Ты танцуешь, Лукреций? Ты похож на пьяного фавна. Берегись, ветреный юноша! – нарочито гнусавя, Теренций передразнил Еводия, бывшего осведомителя медиоланского муниципия6 : – Танцы предосудительны.

– Ах, Теренций, мне просто хорошо! А танец?… – Лукреций остановился, переводя дух. – Я не знаю, как должен танцевать мужчина. Но видел ли ты когда-нибудь, как танцуют гречанки? Видел ли ты, как движутся их руки? Они то обращают ладони к солнцу, будто собирая свет. Вот так… То поворачивают их вниз, немного опуская средний палец, и тогда руки становятся похожими на крылья парящей птицы. Вот так… А то они сводят руки над головой и чуть-чуть наклоняются в бок. Вот так… И тогда их руки напоминают крону дерева. Ты когда-нибудь видел их проступающие сквозь тонкие туники бедра, налитые соками земли? О Гея, о Терра! Как же славно все создал Господь!

По челу Теренция пробежало облачко.

– Так о чем же мы будем состязаться Лукреций? О блаженной жизни или о бессмертии души?

– Эти два вопроса мне кажутся связанными, Теренций, ибо как бы могла стремиться к блаженной жизни душа, будучи смертной?

Теренций озабоченно почесал за ухом.

– Я не понимаю, Лукреций, как ты собираешься вывести бессмертие души из стремления к блаженной жизни? Поясни. Я не вижу здесь ни связи, ни противоречия.

– Поясню. Какого человека ты бы назвал блаженным?

– Того, кто живет хорошо.

– Значит ты считаешь блаженным богатея, живущего в тепле и достатке?

– Нет, Лукреций, жить хорошо, означает жить в соответствии с мудростью. Потому что глупый человек – несчастен и потому уже не блажен.

Лукреций пожал плечами.

– Твой тезис о том, что глупый человек несчастен я бы подверг сомнению… – с легкой усмешкой он обратил свой взгляд к городу. – Но скажи мне, что ты тогда подразумеваешь под мудростью? Блажен ли человек, изучивший все речи Цицерона?

Теренций отвечал с жаром:

– Нет, Лукреций, для того, чтобы быть блаженным, недостаточно знать Цицерона. Я назвал бы блаженным человека, осененного мудростью Божией. Мы радуемся наличию какого-нибудь блага и страдаем от недостатка этого блага. Благо – это Бог. Человеку нельзя жить без Бога, поэтому блажен человек, обретший Бога.

Лукреций достал из-за пазухи небольшой деревянный ящичек-портмоне и кинул Теренцию монету в один дупондий7 .

– Лови…

Теренций рассеянно поймал монету, пока не чувствуя подвоха.

– Зачем мне твой дупондий?

– Я дарю тебе эту монету, Теренций. Ты обладаешь ею. Ты обрел ее. Но может ли человек обладать Богом?

Теренций стоял в замешательстве, разглядывая на монете профиль императора.

Лукреций наседал на него.

– Ответь мне, ты обладаешь Богом, Теренций?

– Нет, Лукреций, не обладаю…

– И, значит, ты не блажен?

– И, значит, я не блажен.

– И что же, свет учения Христа не сделал тебя счастливее?

Теренций метнул на друга яростный взгляд.

– Ну успокойся… У меня нет намерения обидеть тебя. Ты попал в ту же ловушку, что и многие, называющие себя мудрецами. Если мы объявляем блаженным человека, то начинаем требовать от него совершенства во всем. Мы ждем от блаженного абсолютной мудрости, забывая, что знания свои смертный черпает из чувственных восприятий, которые есть ничто. Скажи мне, сегодня солнечный день, Теренций?

– Да, солнечный…

– Это заключение ты вывел на основе своего чувственного опыта, который считаешь достоверным. Но обернись назад… Видишь ли ты бегущие со стороны холмов облака? Здесь скоро польет дождь, Теренций… Не существует никакой абсолютной мудрости. И, стало быть, человек, назвавший себя мудрецом, или которого объявили мудрецом, скорее всего глуп, а глупость, как ты сам заметил – несчастье.

– Но что же есть тогда блаженная жизнь?

– Если мнение Цицерона по этому предмету имеет для тебя какой-то вес, то могу сослаться на него. Он полагал, что блажен тот, кто исследует истину, хотя бы и не был в силах ее открыть. Так и с Богом, Теренций, Богом нельзя владеть, как ты владеешь монетой. Его нельзя открыть, как постулаты Евклида, но к Богу нужно стремиться! Блаженная жизнь – в стремлении к Богу, в стремлении к истине. Вспомни тернистый путь Августина к святому учению. Вот это я называю блаженной жизнью. Но поскольку во всех нас присутствует стремление к блаженной жизни, а к истине смертный человек придти не может, значит, побуждает его к этому бессмертная душа! И это то, о чем я тебе говорил в начале нашего спора.

– Э-э, друг мой Лукреций, да ты никак опять хочешь накормить меня бредом своих любимых академиков? Дескать, нет никакой абсолютной истины, и все надо подвергать сомнению? На каком основании ты ссылаешься тогда на авторитет Цицерона? Ну а никак я сейчас возьму в руки палку и огрею тебя по спине – попробуй ты засомневаться в этом! А? – Теренций все больше входил в раж. – Выходит, по-твоему, что блажен тот, кто только ищет? А не тот, кто нашел? Замечательно! Как тогда быть со Святым Писанием? Вот оно уже, написанное раз и навсегда!

– Святое Писание, Теренций, великая книга, но и в ней нет завершенных знаний о Боге. Не может быть. Как христианин ты веришь в скорое пришествие Господа Нашего Иисуса. И тогда ты сможешь лицезреть его во всей славе. Не думаешь же ты, что этот опыт божественного откровения даст тебе меньше знаний о Боге, чем содержится в Святом Писании? Святое Писание, Теренций, всего лишь веха. Очень важная веха.

– Нет, не соглашусь я с тобой, Лукреций. Прежде всего не только чувственное восприятие формирует мнение человека, хотя чужое мнение в качестве источника знания твои академики также не признают. Ну да, академики необходимо заблуждаются, если доверяют вещам сомнительным, что считается ими предосудительным и преступным. Но есть некое Божественное начало в человеке, через которое он получает истинное знание. Ведь вдохновил Господь пророка Моисея поведать нам о сотворении мира? Кто, скажи мне, из смертных видел это? Никто. Но верят. Потому что должно быть твердое, незыблемое знание, не может не быть, – Теренций передразнил друга. – это-то знание и давало силу идти на смерть первым христианам, когда их распинали и скармливали диким зверям в цирках. Представь себя сомневающимся в основах веры перед открытой пастью льва. Страшно? А им не было страшно. Потому что они знали нечто. Твердо знали. Говоришь, что блаженны те, кто ищет Бога? Поминаешь путь учителя к христианской вере? Ну что ж, здесь ты, пожалуй, прав, но не забывай, что очень многие оканчивают свои поиски Бога не принятием таинства крещения, а в храме Кибелы8 .

Тираду Теренция прервал раскат грома. Он отер холодный пот со лба. Как всегда он терял в споре много сил. Облизав пересохшие губы, Теренций устало и ласково посмотрел на Лукреция.

– Гнев Божий… – Теренций вяло попытался пошутить.

Сползшие с далеких холмов тучи свинцово нависли над городом. Холодный порыв ветра бесцеремонно ворвался в складки одежды Лукреция, походя швырнув в лицо первую пригоршню смешанных с градом дождевых капель.

– Бежим, Теренций, дождь начинается. Ты простудишься, – Лукреций взял друга за руку, но тот словно находился в трансе.

– Да-да. Сейчас…

Молния полыхнула почти над их головами. На этот раз гром ударил так, что Лукрецию показалось, что он оглох. И тут же с неба на них устремился мутный леденящий поток.

Теренций смотрел широко раскрытыми от священного ужаса глазами на мятущиеся в черном небе огненные сполохи. Крупные шарики льда стучали по его затылку, но он не чувствовал боли.

– Первый ангел вострубил, и сделались град и огонь…

– …смешанные с кровью, – увидев, что одна из градин рассекла jnfs на лбу Теренция, Лукреций больно стиснул обмякшую кисть друга и молча поволок его к городским воротам.

…Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине. И сказал Пилат Иисусу: “Что есть истина?”

Вслушиваясь в неистовый шум дождя, Августин призывал Бога. Он молился, стоя на коленях. Его слегка покачивало от слабости. Но временами ему казалось, что упавшие из разверзнувшихся хлябей небесных воды уже смыли его дом и понесли, подобно Ноеву Ковчегу, в бушующее море и что это волны нового потопа раскачивают его вместе со всем прильнувшим к истине христианским миром. “Что есть истина?”

-…Тебя призываю, Бога истинного, в котором, от которого и через которого истинно все, что истинно; Бога мудрости, в котором, от которого и через которого мудрствует все, что мудрствует; Бога жизни, красоты и блаженства, в котором, от которого и через которого все, что живет, то прекрасно и блаженно; Бога, отвратиться от которого – значит пасть, к которому обратиться – возрасти, в коем пребывать – стоять твердо; Бога, которого оставить то же, что и погибнуть, к которому стремиться то же, что и любить, которого видеть то же, что и иметь; Бога, через которого мы надеемся получить благо даже от зла; Бога, через которого мы избегаем зла и получаем благо; Бога, через которого наше лучшее не подчинено худшему; Бога, который обличает мир о грехе и о правде, и о суде; Бога, который очищает нас и приготовляет к божественным наградам. Ты, Боже милостивый, приди ко мне. Приди ко мне на помощь, Ты, Бог единый, единая вечная истинная сущность, где нет никакого смешения, никакого оскудения, никакой смерти. Услышь же, услышь меня, Бог мой, Господь мой, царь мой, отец мой, надежда моя, спасение мое, жизнь моя. О, сотворивший меня по образу и подобию своему, выслушай меня с той благосклонностью Твоею, которая, увы, известна немногим. Тебя одного я люблю, Тебе одному я следую, Тебя одного я ищу, одному Тебе готов служить, потому что один Ты праведно господствуешь. Повели, молю, и прикажи, что Тебе будет угодно, но исцели и открой слух мой, чтобы я услышал слова Твои. Исцели и открой мои глаза, чтобы я увидел ими мания Твои. Научи меня, как придти к Тебе. Если прибегающие к Тебе находят Тебя верою, дай веру, если – добродетелью, дай добродетель, если – знанием, дай знание. Тебя я взыскую и у Тебя же спрашиваю, как можно взыскать Тебя. Я молю только высочайшую милость Твою, чтобы Ты всецело обратил меня к Себе, чтобы Ты устранил всякие препятствия при моем стремлении к Тебе, чтобы повелел Ты, пока я двигаю и ношу самое тело это, быть мне чистым, великодушным, справедливым и благоразумным, достойным обитанием и обитателем блаженнейшего царства Твоего. Аминь.

…Августин рухнул на пол. Земля под ним ходила ходуном. Волны нового потопа раскачивали Ноев Ковчег. “Что есть истина?”

…Дождь кончился так же внезапно, как и налетел. Но солнце так и не выглянуло – на Медиолан спустилась вязкая серая хмарь. Замерзшие Теренций и Лукреций стояли под мощными сводами арки городской стены. Стихия напитала их платье леденящей влагой. Лукреций хмуро выскребал из курчавой шевелюры принесенную вместе с дождем грязь. Рядом с ними поеживались от холода еще несколько медиоланцев, застигнутые врасплох ливнем.

– Пойдем? – спросил Лукреций.

Теренций в ответ мелко затряс головой.

– Сильно продрог? – Лукреций посмотрел на дрожащего друга с легкой усмешкой, как иногда мать смотрит на в меру напроказившее и раскаивающееся дитя.

– Д-да…

Вид Теренция в прилипшей к телу мокрой и грязной паэнуле, засунувшего под мышки негнущиеся пальцы, был до крайности несчастен. Лукреций посмеялся бы над ним, если бы его собственные зубы не выбивали бы дробь в такт зубам Теренция.

– Пойдем в термы, Теренций, согреемся.

– Н-н-нет… Balnea9 – г-гнездо порока. Там наг-гие ж-женщины куп-паются в-вместе с н-нагими м-муж-жчинами, и ин-ногда даж-же т-тайком с-совокупляются. Х-христианин н-не д-долж-жен х-ходить в т-термы.

– Обязанность умереть от простуды не входит в число десяти заповедей, Теренций. Пойдем, право, я тебя не в лупанарий зову. Здесь недалеко есть замечательные термы. Там, во всяком случае, tepidarium и caldarium разделены стеной, половина – для мужчин, половина – для женщин. Во frigidarium можешь и не ходить. Пойдем, полюбовался бы ты на себя. Пока добредешь домой, наверняка окоченеешь.

– Н-не п-пойду. У м-меня н-нет д-денег.

– У меня есть, Теренций. Кроме того, у тебя остался дупондий, который я тебе подарил.

– Н-не п-пойду.

Однако Лукреций видел, что Теренций колеблется. Он снова вытащил из-за пазухи портмоне. Достав оттуда квинарий12 , он крепко зажал его в кулаке.

– Так, Теренций, слушай… Играем в “капут-навис”13 . Если выигрываешь – отправляешься своей дорогой. Проигрываешь – идешь со мной в термы.

Не дождавшись ответа, он высоко подбросил монету и поймал ее проворным движением.

– Капут или навис, Теренций?

– К-капут…

Лукреций медленно разжал ладонь. Изображенный на монете серебряный корабль разрезал тусклые серебряные волны.

– Навис, Теренций, ты проиграл, мой друг. На этом корабле мы отправляемся в далекое плавание навстречу фортуне!

Весело рассмеявшись, Лукреций бодрым шагом зашагал по улице. Теренций послушно побрел за ним.

В balnea, куда они пришли, Лукреций был завсегдатаем. Встретившие их у входа рабы радостно закивали ему, как старому знакомому. Он же всех их знал по именам.

– Приветствую вас, Люципор, Виталис, Перегринус. Мы попали в непогоду и сильно замерзли. Это друг мой, Теренций. Мой лучший друг.

Рабы почтительно поклонились. Теренция все еще знобило, поэтому его судорожное потряхивание головой можно было принять за многократное ответное приветствие. Обняв Теренция за плечо, Лукреций уверенно прошествовал в сторону раздевалки, apodyterium’a, рабы следовали за ними на некотором расстоянии. Пожилой бородатый раб с крепкими узловатыми руками и разбойничьей физиономией сочувственно осклабился.

– Здорово же тебя вымочило, мой господин. Тебя и твоего лучшего друга. И платье ваше грязно, как шкура старой свиньи.

– Мы у вас долго пробудем, Перегринус. Постирайте и высушите наши вещи.

Рабы радостно перемигнулись.

– Деньги оставлю Люципору, он честен.

– Как знаете, господин… – Перегринус тяжко вздохнул и закатил глаза, будто глубоко переживая незаслуженно понесенное оскорбление.

Люципор послушно принял из рук Лукреция портмоне, а хмурый Виталис принялся деловито развязывать узел на поясе Теренция, увидев, что окоченевшим пальцам юноши это не по силам.

– Есть ли какие-нибудь пожелания, мой господин? – Перегринус начальственно надзирал за сценой раздевания, скрестив на груди руки.

– Принеси mulsum, Перегринус. Я тоже замерз и хочу вина. И еще. Не найдется ли у вас полотенец? У нас с собой ничего нет.

– Для тебя, мой господин, и для твоего лучшего друга у нас есть все, – делая едва заметный акцент на слове “лучший”, вкрадчиво проговорил Перегринус и сделал знак Виталису.

Тот мгновенно скрылся в дверном проеме. Заботы по раздеванию Теренция принял на себя Люципор. Спустя мгновение Виталис вырос перед ними, как будто из-под земли, неся в руках небольшой глиняный кувшин и две чаши, прижимая локтем к себе полотенца. Люципор взял у него кувшин и, разлив вино, поднес чаши Лукрецию и Теренцию. Теренций открыл было рот, чтобы выразить сомнение в соответствии винопития в термах облику добропорядочного христианина, но перехватив ехидные взгляды рабов, залпом опустошил всю чашу. Отняв чашу от губ, он ощутил, как искривляется вокруг него пространство. Mulsum, подслащенное медом красное вино, коварным теплом разлилось по жилам. Ему сделалось хорошо. Дрожь внезапно пропала, и услужливые вороватые рожи рабов стали казаться ему почти приятными.

– Славное вино, господин, – подмигнул ему молчавший дотоле Люципор.

– Здесь плохого не подносят, Теренций, – Лукреций отпивал небольшими глотками, смакуя напиток.

– Ну что, господин, как обычно? – осторожно спросил Перегринус.

– Как обычно, – ответил Лукреций, передавая Люципору пустую чашу.

Поймав вопрошающий взгляд Перегринуса, он твердо произнес:

– Вознаграждение потом.

Перегринус громко хлопнул в ладоши, и Люципор с Виталисом, подхватив под локти расслабившихся Лукреция и Теренция, повели их по влажным анфиладам.

Теренций впал в состояние сладкой летаргии. Он чувствовал, как на его губах блуждает глуповатая улыбка. Он плыл в мягком водяном облаке, благосклонно поглядывая на снующих потных мужчин и лоснящиеся фигуры старых богов, приятельски выглядывавших из мраморных ниш. “Вот она, блаженная жизнь!” – подумал он про себя, и эта мысль не показалась ему чересчур кощунственной.

Он очнулся от собственного вопля, когда Виталис вывернул на него ушат ледяной воды. Рядом с ним орал Лукреций. Когда вслед за жестоким напоминанием о заставшем их ливне на голову Теренция медленно полилась теплая вода, из его груди вырвался вздох облегчения. Вытерев насухо их тела, рабы уложили юношей на теплые мраморные скамьи. Из соседнего помещения Виталис притащил корзину с лебяжьим пухом и щедро припорошил распластанные туловища. Он дважды обошел вокруг скамьи, словно примериваясь, и как коршун на цыпленка, кинулся на притихшего под лебяжьим сугробом Лукреция. Мгновение спустя Теренций ощутил на своем теле цепкие руки Перегринуса. Тот основательно погрузился в его мышцы. Он то выжимал тело несчастного Теренция, как свежевыстиранное белье, то разминал, будто тесто в кадке, а то вдруг начинал поглаживать легкими, намекающими на запретную страсть движениями. Когда ощущения от производимых над ним манипуляций достигали болевого порога, Теренций покряхтывал, вызывая неизбежные приговаривания Перегринуса

– Вот так, вот так, мой господин, все как в жизни. Всемогущие боги мнут нас, как тряпичных кукол, вроде как для нашего же блага, которого мы по своей глупости не разумеем. А для чего нам благо, которого мы не разумеем? А?

Теренций попытался возразить, что знает лишь одного Бога, единственно справедливого и милосердного, но Перегринус прошелся костяшками пальцев по обеим сторонам его позвоночника, и язык бедняги намертво присох к небу.

Когда Перегринус и Виталис оторвали, наконец, свои хищные лапы от раскрасневшихся юных телес, вздох облегчения издали все четверо. Рабы – от усталости, Лукреций и Теренций оттого,что ЭТО, наконец, кончилось. Юноши помахивали руками и переминались с ноги на ногу, привыкая к своим новым, подаренным крылатыми гениями телам, наполненным легкостью и сладостной ленью.

– Все, – мурлыкнул Перегринус, – дальше наслаждайтесь сами. Мы покидаем вас. Не забудьте о вознаграждении. Боги учат нас благодарности.

– Благодарю тебя, верный Перегринус… Но принеси нам из таверны доброго белого вина из Патроса и… и… – Лукреций немного помедлил, пытаясь угадать свои собственные желания, – и тушеных в молоке улиток!

– О, – прищелкнул языком раб, – молодой господин знает толк в еде. Но будь осторожен, благородный Лукреций, вино в balnea вдвойне кружит голову… Береги ее… Недавно досточтимого Гая Спуринну Лукро, муниципального префекта, в laconicum’е14 постиг удар. Бедный Лукро! Хотя ты молод и силен, и я думаю, все обойдется.

– Что ты там несешь? – с тревожной усмешкой спросил Лукреций

– Balnea vina Venus corrumpunt corpora nostra sed vitam faciunt balnea vina Venus. Я удаляюсь, чтобы исполнить твой приказ, мой молодой господин, – Перегринус поклонился и, как призрак, растворился в облаке пара, прихватив с собой своих помощников.

…Они шли по сумеречному коридору, вслушиваясь в треньканье разбивающихся о мрамор капель. Впереди справа маячила уродливая каменная стена, разделяющая caldarium на две части. В конце коридора Теренций замешкался, повернув голову направо. Проход к caldarium’у пересекал узенький коридорчик, позволявший проникать из мужского отделения в женское и наоборот, минуя лицемерного уродца в виде вставшей на страже нравственности граждан империи стены. Первое, что заметил Теренций – это воровато юркнувшая на женскую половину тень. Он было брезгливо скривил губы, но в мерцающем свете масляных светильников увидел другой силуэт, женский. Его разглядывала в упор абсолютно нагая женщина. Инстинктивно Теренций оперся на здоровую ногу, стыдливо спрятав за ней короткую. Женщина не была молода или как-то уж особенно хороша. Ее плечи были узки, ключицы угловато выпирали над торчащими острыми почти девичьими грудями с коричневыми сосками. Проступающие ребра оканчивались круглым упругим животом, через бархатистый треугольник плавно перетекавшим в сильные, налитые жизненными соками ноги. Теренций вспомнил давешний рассказ Лукреция о танцующих гречанках. Он стоял, хрипло дыша, не в силах оторваться от полных икр женщины, от ее лодыжек, стоп, пальцев ног, сужавшихся к ногтям, словно змеиные головки. Он проскользил взглядом по телу женщины снизу вверх… Теренций почувствовал, как его таз наливается тяжелым, грозящим прорваться наружу теплом. Как потерпевший кораблекрушение хватается за всплывший обломок корабля, он вцепился глазами в ее лицо, дабы не видеть остального. Женщина тряхнула головой, отбрасывая назад выкрашенную по моде рыжеватой краской sapo пышную гриву. Она сделала странное огруглое движение полными чувственными губами, слегка обнажив широкие чуть желтоватые зубы и показав кончик розового языка, не то улыбаясь, не то посылая влажный поцелуй, не то выражая готовность вобрать непомерно разросшуюся часть тела Теренция. Последней надеждой утопающего были ее темные, окруженные сеткой мелких морщинок глаза, но в них Теренций не смог прочесть ничего, кроме обещания неземных утех в лабиринтах искушенного в плотской любви лона. Теренций зажмурился, отгоняя нахлынувшее наваждение, но и там, в кромешной тьме его бессознательного, была она, только не бесстыдно нагая, а гордо закутанная в порфиру, восседающая на багряном семиглавом чудище с десятью рогами. Не терпящей возражений рукою, украшенной драгоценными кольцами и браслетами, она протягивала Теренцию золотую чашу… В ужасе он раскрыл глаза и, едва не растянувшись на скользком полу, ринулся за легкомысленно исчезнувшем в caldarium’е16 другом.

Он с разбегу бухнулся в круглый бассейн с горячей водой и, прерывисто дыша, спросил Лукреция:

– Ты видел ее, видел?

– Кого? – сонно взглянул на него Лукреций, приподнявши над дышащей паром поверхностью воды курчавую голову, с трудом разлепляя покрытые мелкими капельками пота веки.

– Ее-е… – Теренций почувствовал, как в ладонях предательски задергалась его крайняя плоть, наполняя все тело жгучим стыдом.

– Ее-е… – простонал Теренций голосом раненого животного, непроизвольно раскидывая ноги и выгибая спину.

Лукреций с сочувственным пониманием взглянул на барахтающегося в бурлящей воде друга:

– Я посещаю термы с иными целями… – сделав с усилием несколько гребков, он отплыл к противоположному краю бассейна.

Внезапно тело Теренция обмякло, и он устало облокотился на теплый мраморный бортик. Он чувствовал, как гулко стучит его сердце, как тяжелое дыхание распирает щуплую грудную клетку. Он трогал под водой свои чресла, пытаясь осознать, что же с ним произошло. Вдалеке беспечно плескался Лукреций. Впервые Теренций взглянул на друга с глухой неприязнью.

Они вылезли из бассейна. Теренций угрюмо молчал. Лукреций накинул на него широкое полотенце и помог вытереться. Он внимательно посмотрел на друга, но Теренций, поджав губы, отвел взгляд.

…Лукреций и Теренций лежали на деревянных скамьях в laconicum’е, парной, молча уставившись в полукруглый потолок. Пот градом лился с их тел. Время от времени Лукреций вытягивал губы трубочкой и шумно отдувался, прочищая легкие. Теренций распластался по скамье в задумчивости. Кроме них двоих в laconicum’е больше никого не было. Потолок напоминал небесную сферу. В самой его вершине было круглое оконце, наполовину закрытое металлической заслонкой с прикрепленной к ней цепью. Сквозь отверстие виднелся свинцовый кусочек истинного неба. Сквозь это отверстие из laconicum’а уходило тепло. Сквозь это отверстие к ним спускался холод. Лежа на разогретых деревянных досках, Теренций размышлял о Боге. Какой он на самом деле, этот Бог? Что он, Теренций, вообще знает о Том, кому служит? Он, тщедушный колченогий Теренций, не способный справиться даже с похотью своего убогого тела… Да что может он знать о Том, изредка заглядывающем в крохотное оконце его маленького горячего мирка лишь для того, чтобы смутить и сбить с толку? Тот, огромный, разросшийся до пределов Ойкумены, впускает в окошко мира Теренция свою маленькую частичку. А он, Теренций, не дурак… Он отнюдь не дурак, хоть и колченогий! Он берет в свои слабые руки вот эту цепь и закрывает заслонку. Превосходно! В маленьком мирке Теренция под круглыми сводами игрушечного неба отныне навсегда тепло. Пойманная малая толика Божественного витает под сводами малого неба. Вот ей он и будет служить. Преданно… Самозабвенно… Он не упустит ее больше никогда… Он не откроет больше заслонку. А все же, что там за этой заслонкой? Море вопросов! Океан мучительных вопросов!

Теренций вдруг развеселился. Он проворно встал и, ткнув острым кулачком в бок отдувающегося Лукреция, направился к выходу.

…Они остужали свои разгоряченные тела в tepidarium’е, прямоугольном, наполненном чуть теплой водой бассейне. Теренций с кривой усмешкой посмотрел на разделяющую tepidarium на две части уродливую каменную стену – памятник человеческому лицемерию.

– Не продолжить ли нам наше состязание, Лукреций, – он обратился к другу едва ли не с вызовом.

– С удовольствием, – произнес Лукреций выходя из воды и кутаясь в полотенце. – Да только под хорошее вино, – добавил он, завидев спешащего с подносом Перегринуса.

…Развалившись на теплых мраморных скамьях, они прихлебывали прохладное белое вино, хватая из гигантского блюда нежных жирных улиток, отправляя их себе в рот целыми горстями. В небольшой уютной комнате плыла нежная музыка – в углу на корточках примостился Эрот, юноша-раб с печальными глазами, приведенный услужливым Перегринусом. Юноша наигрывал на флейте какую-то нехитрую греческую мелодию.

– Послушай, послушай его, Теренций. Он играет, как Аполлон. Он спрятал в свою флейту все звуки природы. Ти-и-и… Так звенит горный ручей, а вот, а вот… Слушай, Теренций, это же ветер в маслиновой роще в знойный полдень. Море, ты слышишь море, Теренций? Это море тихо плещется о прибрежные валуны… Как я люблю греческую музыку, друг мой Теренций! Она куда больше ласкает мой слух, чем наша италийская. Мое ухо устает от грохота огромных оркестров, от гимнов и маршей. Но Эрот! Скажи, он божественен?

– Угу, – ответил Теренций, отправляя в утробу очередную пригоршню улиток и размазывая по подбородку остывающий жир.

Эрот кончил играть, вопросительно поглядывая на подгулявших господ.

– Ладно, ступай. Мои деньги пока у Люципора. Я расплачусь с тобой, когда буду уходить.

Музыкант ушел. Цокая языком, Теренций вытер жирные руки о полотенце и налил себе в чашу вина из непомерных размеров кувшина.

– Так о чем мы будем состязаться Теренций? О бессмертии души?

– О бессмертии души, друг мой. Согласись, что продолжение тогдашнего спора о блаженной жизни здесь, в balnea выглядело бы странно, – Теренций криво усмехнулся, и в этой усмешке промелькнуло что-то недоброе.

– Подвергаешь ли ты сомнению бессмертие души, Теренций?

– Нет, не подвергаю, Лукреций, ибо так учит Святое Писание.

– Так ты не можешь привести логических аргументов в пользу бессмертия души?

– Для начала я должен понять, что есть душа.

– А ты не знаешь этого?

– Нет, не знаю, и ты сам, Лукреций, спрашиваешь об этом, лишь следуя правилам риторики, чтобы избежать ответа на этот вопрос.

– Так что ты хочешь знать о душе, Теренций? – спросил Лукреций, осушая очередную чашу вина.

– Ответь, Лукреций, боишься ли ты смерти? – Теренций приблизил свое лицо к лицу друга настолько, что тот мог видеть только его глубоко посаженные серые глаза.

– Да, пожалуй, боюсь… Почему ты спрашиваешь об этом? – не выдержав взгляда Теренция, Лукреций уставился в пол.

– Так кто боится смерти, твое тело или душа?

– Тело…

– Но тело само по себе не может ничего бояться. Оно само по себе не может думать, любить, желать. Тело, лишенное души, есть просто вещь, вот как этот кусок обожженной глины, – Теренций показал пальцем на опустевшее блюдо, в котором Перегринус принес улиток. – Значит, боится смерти бессмертная душа… Что скажешь?

– Скажу, что это не страх. Это чувство, которое мы лишь принимаем за страх. Это грусть, Теренций. Душе грустно расставаться с телом, к которому она привыкла.

– Ну что ж, остроумно. Ответь, друг мой, – сделав глоток вина, Теренций вновь приблизился к Лукрецию, – помнишь ли ты нищих, рывшихся в отбросах у городской стены? Помнишь? Хотел бы ты поменяться местами с кем-нибудь из них? Ну, хотя бы с тем, одноглазым? Хотел бы?

– Нет, не хотел бы, – и опять Лукреций не смог выдержать взгляда приятеля.

– Отчего же, Лукреций? В чем разница между вами? Лишь в телесной оболочке. В бренной телесной оболочке. Кому-то Господь даровал совершенное тело, кому-то не очень, – Теренций вытянул вперед свою короткую ногу. – Одному дал богатство, позволяющее нежить это самое тело, другого вверг в иссушающую тело бедность. Но ведь это все тлен… Не так ли?

– Так…

– Чего же стоят тогда все наши разговоры о блаженной жизни и о стремлении к Богу, если мой славный друг Лукреций… если душа его, в бессмертие которой он свято верит, боится лишиться услады для бренного тела?

– Не то, Теренций… Да, я богат. Да, я люблю собственное тело, поскольку оно сотворено Господом. Но я готов пожертвовать всеми богатствами мира, коли так будет угодно Богу. Я готов отдать тому нищему свое тело, но я ни за что не отдам свою душу.

– Вот как?

– Да. Потому что он убог не телом, но душой…

– Поясни, – Теренций снова пригубил чашу, и в его глазах появились торжествующие огоньки.

– Изволь. Когда тело не получает пищи, оно истощается, и в конце концов погибает. Душе, как и телу, нужна пища. Только пища эта особая – поиски истины, постижение вещей, доброе знание. Если не питать душу необходимой для нее пищей, то она зачахнет. Голод души – есть порок. Ведь слово nequitia, распутство, можно считать производным от nequidquam sit, “не нечто” или ничто. Мы называем погибшим человека порочного, не вкушающего пищи духовной.

– Вот ты и попался! Как же ты собираешься отстаивать свой тезис о бессмертии души, если говоришь, что отсутствие пищи духовной приводит ее к гибели? Душа, по-твоему, есть некая субстанция, подверженная изменению. Она может быть большой и маленькой, сытой и голодной, толстой и худой, она, как ты говоришь, может испытывать грусть при расставании с телом. Но может ли быть вечным нечто изменчивое? Все, что развивается, неизбежно умирает. Любая вещь в этом мире подвержена изменению и потому смертна… смертна, Лукреций! Даже вот эта посудина, – Теренций снова ткнул пальцем в уже окончательно опустевшее блюдо, – превратится когда-нибудь в груду черепков. Так что есть душа, мой мудрый Лукреций? Покажи мне ее! Дай пощупать! Не можешь… И объяснить не можешь, что она такое, ибо сам не знаешь. И доказать, что она бессмертна!

– Ты веришь в то, что говоришь, Теренций? – Лукреций нахмурился и отставил в сторону чашу.

– Ты ответь мне сначала, ответь, а потом уж я скажу тебе, во что верю.

– Хорошо, – Лукреций тяжело вздохнул и налил себе в чашу вина.

Теренций незамедлительно последовал его примеру.

– Хорошо, – повторил Лукреций, прихлебывая из чаши. – Я отвечу тебе. Мы придаем словам большее значение, чем они имеют. Все сущее в природе бессмертно, Теренций! Когда нечто умирает, оно не исчезает, а просто меняет свое название. Когда разобьется это блюдо, оно не исчезнет совсем, а станет называться, как ты говоришь, “грудой черепков”. И лишь душа имеет право сохранять свое название.

– Почему же?

– Потому что она и ничто другое является вместилищем истинного знания, вечного знания. Это знание не может принадлежать бренному телу, которое превратится в прах. Сосудом для него может быть только бессмертная душа.

Теренций несколько раз хлопнул в ладоши.

– Великолепно! И это мне говорит приверженец академиков, для которых истины не существует.

– Я этого не сказал, Теренций. Не может быть истинным знание, полученное из чувственного опыта, но есть знание, которое мы получаем, как нам кажется, ниоткуда… Потому что оно изначале хранится в нашей душе.

– Например?

– Дважды два равно четырем. Это в конце концов постигает всякий, даже не ходя в школу. Есть и более серьезные вещи, подвергать сомнению которые отважится только безумец.

– Какие же?

Лукреций ответил очень тихо:

– Бог есть.

Теренций скрестил руки на груди:

– Совершенный?

– Да.

– Всемогущий?

– Да.

– Милосердный?

– Да.

– Сотворивший все сущее?

– Да.

– И ад?

Лукреций с ужасом посмотрел на ухмыляющегося Теренция.

– Вот мы с тобой и дошли до главного. Если Бог сотворил ВСЕ, то он сотворил и дьявола, и геенну огненную, разумеется, если они существуют. Зачем, скажи мне?

Лукреций молчал.

– В чем здесь милосердие? Или если Бог не создавал ада, то значит он создал не ВСЕ? И если дьявол – не создание Божие, то чье? И почему Господь не уничтожит дьявола, если он всемогущ?

Лукреций открыл было рот, но Теренций устало отмахнулся:

– Да знаю я, что ты можешь сказать. И ад, и дьявол нужны для разделения людей на овнов и козлищ. Все творимое на земле зло необходимо для конечного торжества добра. “Неправедный пусть делает еще неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду, и святый да освящается. Се грядет Господь скоро, чтобы воздать каждому по делам его. Блаженны те, которые соблюдают заповеди Его, чтобы иметь им право на древо жизни и войти в Град Божий воротами.” А вне Града… В общем, все остальные.

Теренций зевнул:

– Ну что ты так смотришь на меня, будто у меня хвост покрыт чешуей?

– Просто я тебя таким никогда не видел.

– А ты меня таким больше никогда и не увидишь, дорогая половина души моей. Я завтра стану тем же привычным Теренцием, застенчивым, слегка косноязычным… эдаким пылким недоумком. Да и не я с тобой сейчас говорю.

Он прервался, чтобы снова наполнить чашу, потом коротко взглянул на Лукреция, и тот молча пододвинул свою.

– А все-таки… Если Он сотворил ВСЕ, то как, как он это сотворил? Какие орудия использовал для столь великого дела? Он ведь не мог действовать, как мастер, делающий одну вещь при помощи другой, потому что той, другой вещи, не было, Лукреций! Где Он творил? Не на небе и не на земле, не в воздухе и не в водах, не во Вселенной сотворил Он Вселенную, ибо до сотворения не было и ее… А из чего сотворил? Из материи? Не было материи, Лукреций, не было! Не было ничего, кроме Него, потому что если бы было что-то, то это что-то ограничивало бы Его могущество. Значит, он сказал, – и сделалось, он повелел – и явилось. Каким образом Он повелел? Каким голосом? Неужто также, как говорим сейчас мы с тобой? Нет! Этот голос не был похож на наш, когда звуки раздаются один за другим и исчезают… Тогда и Его голос, отзвучав бы, исчез! А что было дальше? Земля была безвидна и пуста… Дух Божий носился над водою… Что значит это, милый Лукреций, ответь мне? Что значит носился? Это наши души носятся, мечутся во мраке своем! Но Он, его Дух… Ведь он совершенен и потому блажен, Лукреций! Так зачем же он метался, чтобы в итоге создать ВСЕ ЭТО? Чего не хватало Ему в Его неизменной Вечности? И почему Дух носился над водою, а не Он сам и не Сын Его? Где были остальные Его части, составляющие Троицу? Как тебе задача?

Обхватив руками голову, Лукреций молчал, время от времени прикладываясь к чаше.

– Я долго искал, Лукреций, откуда пришло в этот мир зло. Вот Он, совершенный Господь, вот творение Его. Любое творение, разумеется, ниже творца. Но если Он благ, то и творение его – благо! Ведь не даром же сказано, что все сотворенное им, хорошо весьма? Так где же зло? Как и откуда пришло оно в мир? Где корень его, где семя? Может быть, его вовсе нет? Тогда чего же боимся мы, от чего убегаем? Но даже если опасения наши напрасны, то разве сами они не зло, попусту терзающее наши сердца? Ведь ты задавал себе все эти вопросы, Лукреций, задавал, слишком хорошо я знаю твой пытливый ум! Что скажешь? Что ответишь мне, неразумному?

– Страшно мне сейчас с тобой…

– Страшно? Тогда слушай меня, друг мой. Ты тут спрашивал, во что я верю. Изволь, я скажу тебе. Все эти проклятые вопросы тревожили бедную душу мою, изнемогавшую от мучительной тоски, вызываемой… похотью. Что вскинул глаза, Лукреций? Не о похоти плоти говорю я, требующей наслаждений и удовольствий для всех наших внешних чувств. Есть другой вид искушения, несравненно более опасный. Оно, это искушение, стремится познавать и потому именуется в Писании “похотью очей”. Любопытство, друг мой, любопытство! Что пробуждает все эти вопросы, как не оно? Наслаждение ищет лишь красивого, сладкозвучного, вкусного да мягкого, а любопытство – вообще всего, пусть даже ужасного и противного, не из желания страдать, конечно, а чтобы познавать. Страшно, говоришь? Еще бы не страшно… Любопытство гонит людей по всему свету, чтобы рыться в тайниках природы. Они запускают в эти тайники свои жадные руки, совершенно не задумываясь о последствиях. Пользы от этих знаний никакой, но люди хотят знать, просто чтобы знать. Ах, а что за племена живут в Паннонии ? Ах, а как звезды влияют на судьбу человека? Ах, а
как бабочка пользуется своими крыльями для полета? Ах, а за что вчера за городскими воротами зарезали Ингенуса, раба Марка Сципиона Назика? Ах, а как бедный Ингенус устроен внутри? Ах, а из какой такой глины Господь слепил человека? И ради удовлетворения похоти очей люди готовы отправиться в Паннонию, чтобы быть растерзанными варварами, сидеть часами, задрав головы к звездам, чтобы накорябать сотни бессмысленных математических таблиц, от которых все равно никакого проку, оторвать крылья у бабочки, сбегать поглазеть на труп несчастного раба, а есть еще и такие, которые готовы распотрошить этот труп, лишь бы любопытство их было удовлетворено! Но самое страшное, что они, люди, покушаются на святая святых, ломая головы над вопросами бытия! Ты что, счастливее станешь, если сочинишь ответы на все эти вопросы? Именно сочинишь, ибо они не для скудного человеческого ума. Эти ответы знает только Он. Он и никто другой, Лукреций. Запустишь руку в Его тайник – навлечешь на себя Его гнев. Как долго мучался сам я всем этим, как долго барахтался в паутине своего любопытства. Но я-то исцелился от этой болезни. Вера меня исцелила. А ты… Мы давно вместе, Лукреций, слишком давно, и я чувствую тебя, как чувствую пальцы своей руки!

Теренций поднял руку с наполненной чашей, чтобы сделать очередной глоток.

– Это ведь не я давеча богохульствовал. Моими устами говорил ты! И страшно тебе не от моих слов, а от собственных мыслей.

– Да, ты прав, Теренций. Я задавал и задаю себе все эти вопросы. Я ищу истину, и в ее поисках вижу смысл жизни. Эти поиски нелегки, там действительно много таинственного и страшного. Но, поверь, никогда я не сомневался в бытии Бога.

– Истину, говоришь? Что есть истина? Не истина важна, друг мой, а вера. Твердая и непоколебимая вера католической Церкви в Господа нашего Иисуса Христа! Меня исцелила эта вера. Принять бытие Бога – велика заслуга! Помню слова твои, что Святое Писание-де – важная веха. Есть такие мнимые почитатели Христовой веры, которые говорят: “Дух Божий, написавший Книгу сию через раба своего Моисея, имел ввиду не то, что там написано, а то, что думаем мы”. Или ищем… Какая разница! Речи их – тенета диавола, птичий клей, сваренный из слогов священных имен. Знаешь ли ты, что есть Святое Писание? Это и есть сады Эдема для нас, живущих, погрязших в грехе. Что есть первородный грех, за что прародители наши были изгнаны из рая, грех, по легкомыслию нашему постоянно повторяемый? Что это за плод запретный был? Да все те же проклятые вопросы, которые Адам с Евой задали себе! Захотели узнать то, что знал только Он. И раскрыли они глаза, и не увидели ничего, кроме постыдной наготы и беспомощности своей. Но Господь смилостивился над человеком и дал ему Книгу, вернул ему рай. Хочешь истины? Вот она, в этой Книге, вечная и непоколебимая. Прими ее сердцем, следуй ее начертаниям, и не искушай себя любопытством. Книга эта, как пастырь, проведет тебя по всему земному пути и даст ответы на все, понимаешь, на все вопросы! Главное, что она всегда укажет тебе границу, за которую заступать нельзя! Грех! Там, за этой границей тебя поджидает дьявол!

– Не кажется ли тебе, Теренций, что в твоем понимании сады Эдема более похожи на загон для скота?

– Опомнись, Лукреций, заклинаю тебя, опомнись. Убойся гнева Божьего! Ничего ты за пределами Святого Писания не найдешь. Ничего! Там холод и мрак! Там пропасть! – Теренций закрыл лицо руками и зашелся в рыданиях, – Я ведь говорю тебе об этом, потому что люблю тебя. Если бы ты знал, как я безумно и грешно люблю тебя!

Ответа не последовало. Когда он отнял ладони от лица, то увидел, что Лукреций спит, свернувшись калачиком на теплой мраморной скамье. Его спутанные волосы упали на влажный лоб, а рот был слегка открыт, как будто Лукрецию не хватало воздуха. Обессиленный Теренций привалился рядом с другом и через мгновение забылся в тяжелом пьяном сне.

Во сне Лукреций видел Бога… Завернувшись в медвежью шкуру, Бог шел по бескрайней каменистой пустыне, постукивая огромным неструганным посохом в такт напеваемой им немудреной песенке. Песенка состояла всего из трех слов, но сколько Лукреций ни вслушивался, он не мог их разобрать. Лукреций хотел разглядеть лицо Бога, но Тот все убыстрял шаг, и он видел только Его спину. Очевидно, он что-то крикнул Господу вослед, и Бог обернулся. Вначале Лукреций видел только Его далекую, завернутую в медвежью шкуру фигуру, но Бог начал увеличиваться в размерах, пока, наконец, Лукреций не смог различить Его лица. Он не сразу узнал это лицо. Что-то не складывалось… Господь был юн, у Него были карие глаза и мягкие вьющиеся волосы. Во сне Лукреций напряженно морщил лоб. Он несомненно знал Его, знал всю свою жизнь, но сейчас никак не мог вспомнить, где и когда он Его видел. Тогда Господь пришел к нему на выручку, Он ласково улыбнулся, и Лукреций понял, что Господь имеет его, Лукреция, лицо. Это был он сам! Для того, чтобы проверить, не ошибся ли он, Лукреций решил пошевелить посохом, и Господь постучал посохом о здоровенный валун. Лукреций разглядывал свои ноги, завернутое в медвежью шкуру тело, руки, сжимающие посох. Он запел песенку Бога, и, наконец, смог услышать те заветные слова: “Существую. Желаю. Знаю”. Он оглянулся – пустыня исчезла. Вокруг не было ничего. Завернутое в медвежью шкуру тело пребывало в пустоте. Потом Лукреций перестал видеть и свое тело – оно превратилось в Огненный Шар, границы которого расширялись в этой звенящей холодной пустоте. Он, Лукреций-Бог-Огненный Шар рос и рос, пока не заполнил собою всю пустоту, и тогда земной Лукреций проснулся с гудящей головой, скорчившись на мраморной лавке в balnea.

Теренций тоже видел сон. Он шел по улице Медиолана к городским воротам. Он пробирался сквозь толпу людей, идущих туда же, куда и он. Улица была запружена повозками, впряженными в печально перебирающих мохнатыми ногами ослов. Те в толпе, кто был победнее, сами толкали повозки впереди себя. Теренций обратил внимание на нищих – те, согнувшись, сосредоточенно-молчаливо шествовали вообще безо всяких повозок, перекинувши через плечо длинные спеленатые свертки. Теренций повертел головой, и увидел, что все повозки нагружены точно такими же свертками, над которыми кружились изумрудно поблескивающие мухи. Слева от него угрюмо шаркал одноглазый эфиоп, которого они давеча видели с Лукрецием у городской стены. Из его свертка высовывалась посиневшая ступня. С ужасом разглядел Теренций контуры запеленатого в ветхий саван человеческого тела. На том месте, где должны были быть ягодицы, расплывалось зловонное коричневое пятно. Он понял, что случилось что-то непоправимое. “Чума напала на город”, – подумал Теренций и попробовал побыстрее протиснуться вперед, но толпа плотно текла к какой-то неведомой ему пока цели, и Теренций, отчаявшись, поплыл вместе с толпой. Выбравшись на поле за городскими воротами, участники процессии бросали свою страшную ношу на землю, брали лопаты и начинали рыть могилы. “Почему же они не хоронят своих мертвецов в склепах?” – пронеслось в голове у Теренция, и он тут же ответил самому себе: “Ах, ну да, в городе чума, и склепов на всех не хватает”. Он обратился к эфиопу, скрывшемуся по пояс в недорытой могиле: “Что случилось, кого вы хороните?” Эфиоп швырнул в сторону Теренция землю с лопаты и, мрачно сплюнув, произнес: “Не мешай, парень, мы хороним свои грехи”. Внезапно Теренций ощутил в своих руках веревку. Она была прикручена точно к такому же свертку, как и у всех. В испуге Теренций побежал, но какая-то сила не позволяла ему отпустить ее. Он оглядывался назад и видел, как закутанная голова его покойника прыгает по кочкам. Ему даже показалось, что он слышит, как клацают при подскоке мертвые челюсти. Запыхавшись, он упал лицом вниз и начал остервенело рыть землю. У него не было лопаты, и он рыл по-собачьи, голыми руками. Почва оказалась мягкой, и Теренций достаточно быстро выкопал яму подходящих размеров. Сбросив страшную ношу в могилу, он наскоро забросал труп землей и присел около холмика, чтобы отдышаться. Вдруг он почувствовал какое-то движение у себя за спиной и, обернувшись, увидел, что из могильного холма высовывается посиневшая рука. Теренций бросился на эту руку всем телом, пытаясь запихнуть ее назад в могилу, набрасывая на холм свежие влажные комья земли. Когда это ему удалось, он заметил, что с другого края холма торчит нога покойника. Окружавшие его люди окончили свою жутковатую работу и понуро разбредались с покрытого свежими холмами поля. Едва не плача, Теренций стал заталкивать ледяную ногу в могилу. Нога поддалась и исчезла. Теренций огляделся – на поле он остался один. Выпученными от ужаса глазами смотрел он на неровный холм. Внезапно холм зашевелился, и на поверхности показалась голова. Это была голова той самой женщины, с которой он столкнулся во влажном коридоре balnea. Спутанные волосы женщины, покрытые мелкими комками земли, бывшие некогда восхитительно рыжими, приобрели грязно-пепельный оттенок. Теренций отпрянул. Голова плюнула в него зеленоватой слюной и скрипучим голосом приказала: “Закрой заслонку, Теренций! Закрой заслонку!” Теренций попятился назад и, споткнувшись о соседний могильный холм, грохнулся наземь, воя от обуявшей его от кончиков волос до пят жути. Вдруг кто-то подхватил его на руки и перевернул вниз лицом.

Теренций очнулся в могучих руках Виталиса. Его рвало прямо на мраморный пол. Внизу Люципор собирал тряпкой недопереваренных улиток. Голос Перегринуса прозвучал в тягучем воздухе, как раскат грома:

– Хорошо, что мы подоспели – бедняга едва не захлебнулся.

Совместными усилиями Люципор и Виталис усадили Теренция на скамью. Они прислонили его к стене, и Люципор поднес к губам несчастного чашу с холодной водой. Теренций пил жадными большими глотками, стараясь загасить ядовитое пламя в своем истерзанном желудке. Скосив глаза влево, он увидел Лукреция. Тот был бледен, но страдал, по-видимому, поменьше.

– Готово ли наше платье, Перегринус? – нетвердым голосом спросил Лукреций.

– Все готово, мой господин, – почтительно поклонился раб.

– Я хочу расплатиться за все, Перегринус…

– О, это так любезно с твоей стороны, мой господин… Тем более, что хозяин таверны требует плату за вино и еду. Но не спешите уходить отсюда. Я бы посоветовал остаться, пока ваш друг не придет в чувство. Отдохните, сходите в laconicum, потом окунитесь во frigidarium, и вы почувствуете себя словно вновь родившимися. Но сперва заплатите… Ах, слава всемогущим богам, – вознеся глаза к небу, добавил он, увидев, что Лукреций поднимается с места.

В голове Теренция что-то выло, ухало и грохотало, будто по извилинам его мозга мчалась варварская конница. Он зевнул, и топот копыт потихоньку начал затихать. Постепенно он вспомнил не только, кто он и как здесь очутился, но и подробности спора с приятелем. Когда же перед глазами пронеслись жутковатые картинки его сна, Теренция опять замутило. И снова варварская конница топтала его воспаленное сознание. На сей раз зевок не достиг цели – помогло потирание висков. Вернувшийся Лукреций застал друга за хаотичной чередой зевков и потираний, сопровождавшихся раскачиванием туловища из стороны в сторону. Опустившись на колени, он положил свою ладонь на ладонь Теренция:

– Прости меня, это я виноват. Я и сам никогда так не напивался.

Теренций ответил едва ощутимым пожатием.

– Ничего. Ни в чем ты не виноват.

– Я должен сказать тебе кое-что важное.

– Что ты должен мне сказать?

– Я все понял.

– Что ты понял?

– Я – это Он…

– Кто Он?

Теренций помотал головой, пытаясь прочувствовать, не является ли происходящее продолжением его кошмарного сна и не появится ли сейчас из-за плеча Лукреция та ужасная женщина, не важно, мертвая или живая.

– Я – Бог…

– Поздравляю тебя, но мне не нравятся шутки такого рода.

– Я серьезно, Теренций. Я – Бог.

– Ты спятил? – Теренций внимательно посмотрел на Лукреция, но ничего особенного, кроме возможно излишней бледности и некоего лихорадочного блеска в глазах, не заметил.

Теренций ощутил, как катастрофически трезвеет, но сомневался, стоит ли этому явлению радоваться.

– Нет, Теренций, я не спятил. Я знаю ответы на все те вопросы, которые так долго терзали нас обоих. Я знаю, как создавался мир, поскольку я его и создал. Весь мир – во мне, я создал и создаю его каждый день. Я создал небо и землю, я создал воды, я создал рай и ад. Я могу превратить рай в ад и ад сделать раем… Я могу все.

– Великий Бог, небесный храм сотрясший громом! Ну, как не совершить мне то же, человеку малому? – Теренций почувствовал, что его познабливает от страха. – Ты либо сошел с ума, либо умышленно богохульствуешь. Не бери этот грех на себя! Не кощунствуй!

– Ну как тебе доказать? Хочешь, я вылечу твою ногу?

Лукреций положил свою ладонь на короткую ногу Теренция, и тот к своему ужасу почувствовал, как нога начала медленно вытягиваться. Теренций отпрянул назад, взгромоздившись с ногами на лавку, словно растекаясь спиной по мраморной стенке.

– Ты прав, – сказал Лукреций, – Ты сам это можешь сделать лучше меня, потому что ты – тоже Бог!

Исполненный священного страха, Теренций всматривался в блестящие карие глаза Лукреция.

– Выслушай же меня, друг мой. Я не сомневаюсь в том, что есть Бог, который создал этот мир, Тот, единственный обладающий истинным знанием. Вопрос только в том, где Он пребывает? Понимаешь?

– Дьявол глаголет устами твоими, несчастный Лукреций!

– Выслушай же меня, прежде чем обвинять в одержимости дьяволом! Не ты ли говорил о существовании Божественного начала в человеке, через которое он получает истинное знание? Что это за начало? Подумай об этом, поищи его в глубинах своей памяти! Все мы стремимся к блаженной жизни, да только разными путями! Спроси даже того кривого эфиопа, хочет ли он быть счастливым, и он ответит “Да!” Он, бедняга, просто не знает, в чем состоит счастье, но душа его хранит воспоминание о нем… Если я спрошу тебя, примерного христианина, хочешь ли ты попасть в рай после смерти, ты ответишь: “Конечно!” Но ты ведь не был там, твой чувственный опыт молчит об этом! И лишь душа откладывает воспоминание о рае в твоей памяти. Ты можешь возразить мне, что представление о рае и аде дано тебе отцами Церкви. Но человек не столь уж легковерен, чтобы принять просто так эти важнейшие для себя понятия. Да и откуда святые отцы черпают свои представления? Откуда Моисей проведал о сотворении мира? Его вдохновил Господь, скажешь ты… Но почему его? Неужто лишь только из-за Моисеева благочестия? Так вот что я скажу тебе, Теренций. Святые отцы знали, что такое рай, как знаю это я, как знаешь это ты. Моисей знал о сотворении мира, как знаем мы с тобой. Мы только забыли об этом… И боимся вспомнить, Теренций… Как часто мы видим в снах своих то, чего никогда не встречали в своей жизни и от чего отмахиваемся, просыпаясь. Но ведь это есть, есть внутри нас. Знаешь же библейскую притчу о женщине, потерявшей драхму и искавшей ее со светильником? Если бы женщина не помнила о драхме, то она бы ее и не нашла… Понимаешь ли ты меня, Теренций?

Теренций молчал, не понимая пока ничего.

– Скажи, Теренций, ты никогда не задумывался о том, не предшествовал ли младенчеству твоему какой-либо другой возраст, ныне тобою забытый? Я имею в виду не пребывание в утробе матери, а то, что было до твоего зачатия. Могло ли быть так, чтобы ты был ничем? Где до твоего рождения пребывало то Божественное неуничтожимое начало? Знаешь, что я скажу тебе, Теренций! Ты жил вечно до того, как пришел в этот мир, ты пребывал в садах Эдема, ты творил вместе с Господом, поскольку Господь – это ты! Весь мир существует только внутри тебя. Я существую в тебе, как ты существуешь во мне. Вечное благо – это ты сам! Как слепы мы, люди! Мы ищем Бога вовне, в то время как Он – в нас! Если Он есть Альфа и Омега, то и мы сами есть начало и конец всего. Понимаешь ли ты меня, Теренций?

Теренций внимательно посмотрел на друга.

– Хорошо, Лукреций, ответь мне тогда, если мы все – Он и потому совершенны, то что есть зло, которое мы творим? Что есть первородный грех? Если мы все некогда пребывали в раю, то что есть ад?

– Первородный грех состоит не в том, что люди задали себе вопросы, ответы на которые знает только Он. Грех в том, что они отвернулись от Него…

Что ты хочешь этим сказать?

– Мы забыли о своей Божественной природе и потому стали немощны и неразумны. Мы низвели свое Божественное начало до слепого поклонения богам, божкам и идолам. Почему Моисей смог вспомнить о сотворении мира? Потому что смог почувствовать свою Божественную природу. Почему Господь наш Иисус Христос, придя в этот мир, являл чудеса? Потому что твердо знал, что он – Бог. В чем его искупительная жертва? Он показал нам, КАК можно жить… Он показал нам, ЧТО мы можем, если только придем к Богу внутри себя. Ты спрашиваешь о том, что есть зло, Теренций? Зло есть недеяние добра. Зло есть отвержение своей Божественной природы. Забыв, что ты – Бог, отказавшись от рая, ты попадаешь в ад. Отказавшись быть Богом, ты становишься дьяволом.

– Что ты намерен теперь делать, Лукреций?

– Как что? Открыть людям истину. Я буду проповедовать, Теренций, и в этом я вижу теперь свое служение Богу. Богу в человеке. Люди должны знать, что могут ходить по водам, превращать воду в вино, воскрешать мертвых и исцелять бесноватых, подобно Иисусу… Стоит только понять, что они – Боги.

– Ты все же сошел с ума, Лукреций. Нельзя об этом говорить людям! Представь себе мир, наполненный Иисусами… Да это же полный кошмар! Тот одноглазый эфиоп – Иисус, Виталис с Люципором – Иисусы, вороватый подхалим Перегринус – тоже Иисус! Ты хочешь жить в таком мире? Меня уволь. Что будет делать весь этот сброд, осознав себя богами? Исцелять хромых да бесноватых? Воскрешать мертвых? Да они в лучшем случае превратят всю воду в вино, так что на всей земле нечем будет утолить жажду! А потом начнут выяснять, кто из них больше Иисус, да со всем пылом, со всей мощью, на которую теперь станут способны! Можешь себе представить, что из этого получится? Нет, друг мой, Иисус должен быть один, и не здесь, – Теренций указал пальцем на левую сторону своей груди, – а там… – он поднял палец к небу. – Иисус должен быть для людей недостижимым примером, чтобы видели они свое безобразие и уродство, дабы не посягали на Божественное, лелея в себе ту малую толику святости, какую им позволено иметь, и жили в кротости и смирении… Вот это, может быть, и есть рай или нечто близкое к раю, а тот мир, который ты хочешь создать, есть ад, кромешный, непроглядный ад! Не тому учит Святая Церковь. Откажись, Лукреций, вернись в ее лоно, молю тебя, ибо вижу, как близко ты стоишь к краю пропасти!

– Что ты говоришь, Теренций! Разве сможет человек творить зло, коли разольется в нем Божественная благодать? Ведь не чудеса, явленные Господом – главное в его земной жизни! Да, Иисус Христос мог испепелить весь этот мир, который принес ему столько страданий. Но если бы он сделал это, то не был бы Иисусом! Это ты опомнись! Не отвергай Господа в себе!

Откинувшись назад, Теренций поджал губы и медленно покачал головой.

– Что ты? – удивленно спросил его Лукреций.

– Извини… Я закрыл заслонку.

До Лукреция не дошел смысл последних слов, но он почувствовал, что дальнейший разговор бесполезен. Он встал и прошелся по комнате.

– Я собираюсь в laconicum, пойдешь со мной?

– Пожалуй…

…Обливаясь потом, они в полном молчании лежали на деревянных скамьях, уставившись в куполообразный потолок, так напоминавший небесную сферу. И снова в laconicum’e они были одни. День завершался, и проглядывающее сквозь отверстие истинное небо приобрело зловещий черный оттенок. Пытаясь заполнить паузу, Теренций повернул голову к приятелю, чтобы спросить его о чем-то, но тот сосредоточенно следил за легкими покачиваниями свисающей с потолка цепи. “Ну и славно,” – подумал про себя Теренций, отворачиваясь. Говорить и вправду было не о чем. Внезапно Лукреций резко встал и направился к выходу. Теренций приподнялся на локте:

– Ты далеко?

– Окунусь во frigidarium. Пора уходить отсюда. Составишь компанию?

– Почему бы и нет, – ответил Теренций, свешивая со скамьи ноги.

По влажным коридорам они прошли во frigidarium – круглый зал под открытым небом с круглым же бассейном посередине. Термы скоро закрывались, и вокруг не было ни души. Теренций видел перед собой лишь окутанную паром спину Лукреция. Он посмотрел на небо – из-за ветхих тучек выглянула лоснящаяся луна, освещая опускающийся на землю искрящийся иней. Снова похолодало. Теренций поежился. На мокрых ступенях, ведущих в бассейн, в облаке пара на одной левой ноге стоял Лукреций, осторожно пробуя воду большим пальцем правой. Рядом с ним возвышалась небольшая статуя Венеры, стыдливо прикрывающая пухлой ладонью каменный срам. На мгновение Теренций зажмурился и, набрав в легкие побольше воздуха, обеими руками толкнул Лукреция в спину. Левая нога Лукреция скользнула по склизкому мрамору в воду, а сам он, успев развернуться, неуклюже опустился на четвереньки. Теренций с силой ухватил Венеру за шею и качнув повалил на приятеля. Тот выставил руки, но Венера успела ударить его по макушке мраморными грудями, и он в обнимку с ней ушел под воду. Последнюю в своей земной жизни картину он видел уже сквозь толщу воды. То были глаза Теренция, прыгнувшего вслед за ним в бассейн и совершающего крестное знамение. Глаза эти были тускло-желтые, с вертикальными прорезями-бойницами вместо зрачков и кроваво-красные по краям.

Dies irae, dies illa

Solvet saeclum in favilla

Teste David cum Sybilla.

Quantus tremor est futurus

Quando judex est venturus,

Cuncta stricte discussurus!18

…Формальностей могло быть гораздо больше. Но ветреный юноша виноват сам. Не стоит пить в balnea так много вина. Несчастный оступился, ухватился за бесстыжую статую Венеры, и та коварно утянула его на дно… Бедный гуляка Лукреций! Теренций покидал термы глубокой ночью вслед за дефенсором19 и двумя чиновниками из магистратуры, проводившими дознание. Все трое слыли благочестивыми христианами. Ударили весенние заморозки, и Теренций зябко кутался в паэнулу. Его левое веко беспрестанно подергивалось. Проковыляв несколько шагов вдоль стены, щедро исписанной склонными к откровениям гражданами империи, он остановился. Луна предательски высветила привлекшую его внимание надпись. “Мы испытали здесь гармонию… Мы, которые теперь навсегда останутся друзьями… Хочешь узнать наши имена?” Теренций нагнулся и пошарил рукой по земле. Вскоре он нашел то, что ему было нужно – маленький кусочек угля. Он размашисто накарябал ответ на сей игривый вопрос: “Содом и Гоморра”. Отойдя в сторону, он удовлетворенно оглядел свой труд и, отряхнув ладони, отправился дальше, фальшиво мурлыкая под нос модную песенку

Nihil durare potest tempore perpetuo.

Cum bene sol nituit redditur oceano;

Descrescit Phoebe, quae modo plena fuit.

Ventorum feritas saepe fit aura levis.20

Над его головой холодно мерцали септентрионы21 …

– …Любезнейший Романиан, высказав несколько лет тому назад обещание изложить тебе свои мысли об истинной религии и полагая, что теперь пора это сделать, я, в силу любви, которой с тобой связан, не могу, после таких с твоей стороны настоятельных упрашиваний, оставаться нерешительным и откладывать свое обещание на потом. Вряд ли ты станешь спорить, что заблуждение тех народов, которые предпочитали служение многим богам поклонению единому Господу Богу, очевиднее всего открывается в том, что их мудрецы, так называемые философы, имели различные школы, а храмы чтили общие. Каково бы ни было их тщеславие, нетрудно понять, что не у них следует искать истинной религии, поскольку они вместе с народом принимали одни и те же священные обряды, а в своих школах, в присутствии того же народа, громко высказывали о природе своих богов и о высочайшем благе различные до противоположности мнения. Нет смысла задумываться о том, чьи взгляды были точнее: достаточно уже одного того факта, что каждый из них на самом деле защищал свою собственную, особую религию. Сократ, говорят, был смелее других, клянясь собакой, камнем и вообще всем, что только попадалось на глаза, когда хотел прибегнуть к клятве. Я полагаю, он понимал, что каждое из творений природы, которое возникает по воле божественного промысла, гораздо лучше, чем произведение каких угодно художников, а потому и более достойно почитания, нежели каменные идолы, помещенные в языческих храмах. О, Романиан! К чему искать у несмышленных мертвецов божественных глаголов, повторяя, когда дело доходит до спора, имена старых философов, а не следовать сердцу, исполненному истины? Если бы те философы могли бы снова очутиться среди нас, они бы поняли, чьим авторитетом сейчас так легко убеждаются люди, и несомненно стали бы христианами. Если же они этого не сделали бы, оставаясь в гордыне и зависти, то я сомневаюсь, чтобы они, преданные такой нечистоте и удерживаемые такими путами, могли стремиться к тому, что по их же утверждению, должно быть предметом исканий и желаний, а именно, к блаженной жизни.

Августин прервал диктовку, чтобы отереть со лба мелкие холодные капельки пота. Несмотря на жару, его подзнабливало. И здесь, в Африке, его время от времени трепали изматывающие приступы лихорадки. Облизав сухие губы, он продолжил:

– Однако, посмотри, Романиан, что происходит вокруг! Избранные и посланные апостолы своими подвигами и своею проповедью зажгли во всем мире пламя Божественной любви и, распространив спасительное учение, оставили нам просвященную землю. Не говоря о прошлом, которому, увы, не всякий и верит, теперь уже среди всех народов раздаются слова Святого Писания. Изречения Господа нашего Иисуса Христа и его апостолов читаются и выслушиваются даже варварами! Никто не удивляется ныне тысячам юношей и дев, воздерживающихся от брака и проводящих девственную жизнь, что благосклонно принимается Церковью и освящается церковными обрядами. На путь служения Богу вступают сегодня столь многие, что людьми, отрекающимися от богатства и почестей мира сего и посвящающими жизнь всецело единому Всевышнему, наполняются некогда необитаемые острова и пустыни. Это ли не доказательство, Романиан, истинности нашей католической веры? Поэтому мы веруем h учим, что относительно человеческого спасения иной философии и иной религии не существует, и не допускаем к общению с нами в таинствах те учения, которые не одобряем.

Августин снова прервался, чтобы перевести дух. Теренций отложил перо. Августин был очень привязан к этому суровому человеку, еще юношей последовавшему за ним в Африку. Пыл, с которым он отдавал себя служению Господу, был поистине удивителен. Когда вскорости по прибытию настигло Теренция известие о кончине его отца, он принял печальную весть мужественно, зная, что ни одно событие, радостное или грустное, не свершится, не будь на то воля Всевышнего. Посвятив свою жизнь Богу, он не вернулся в Медиолан, чтобы стать опорой для своей матери, так и не принявшей истинную веру. Она тоже скончалась некоторое время спустя, говорят, в ужасающей бедности, и Теренций так же смиренно, без стенаний, принял ее смерть, только сделался с тех пор чрезвычайно молчалив и порой не говорил за день и двух-трех фраз. Августин наморщил лоб. На ум пришла кончина его собственной матери, Моники, испустившей дух в Остии по дороге в Африку. Он подумал, что в сущности очень одинок, нет больше милой его сердцу матушки, в отрочестве отошел в мир иной плод его грешной любви Адеодат, умер Небридий… Алипий, верный спутник его юношеских лет, епископствует в родной Тагасте, и видятся они очень редко. Августин повернулся к окну. Оттуда бил белесоватый слепящий свет гиппонского полудня. В комнате же царил куда более привычный глазу полумрак. Августин заерзал на плохо оструганной скамье – от долгого лежания у него затекли суставы. Он обратил свой взгляд на противоположную стену за спиною Теренция. Там в полумраке виднелось изображение креста, выведенное им красной краской. Это изображение напоминало заглавную греческую букву “тау” с приложенной к верху титлой Христовой – знак, который согласно пророчеству Иезекииля начертает Ангел Господень на челах людей Божьих в Иерусалиме. Четыре конца Креста — знак четырех стран света и четырех времен года, жертва, охватывающая пределы пространства и времени. “Жертва… Жертва…” – задумчиво повторил про себя Августин. – “Мы все принесли жертву.” Он почувствовал, что мысли его путаются от голода – он второй день не принимал пищу.

– Теренций, принеси что-нибудь поесть, – слабым голосом произнес Августин.

Теренций поднес ему глиняную миску с несколькими сушеными инжиринами и глиняную же кружку с водой. Когда он наклонился к Августину, тот изумился усталому выражению его серого, глубоко посаженного глаза. Левое веко Теренция подергивалось с такой частотой, что создавалось впечатление, что он смотрит на мир лишь одним правым глазом. Августин вспомнил, что этот тик начался после нелепой гибели Лукреция. От седеющих волос Теренция пахло раскаленным песком одиночества. “Должно быть, также пахнет и от меня”, – рассеянно подумал Августин. Пока он медленно пережевывал инжир, Теренций прихрамывая отошел к столу и, взяв в руки пергамент, молча углубился в чтение написанного. В последнее время Августин использовал для своих писем только пергамент. Он чувствовал, что сам Господь внушает ему сказать то, что хочет выразить его, Августина, словами… А слово Господа негоже доверять ветхому папирусу…

– Продолжим же, Теренций.

Тот сел за стол и снова взял в руки перо.

– …Поистине вызывают удивление те, которые захотели отличаться от нас в обряде своих таинств, но больше заслуживают нашего внимания и упоминания другие, которые совершая те же самые таинства, но отступая в учении, предпочли отстаивание своих заблуждений благоразумному их исправлению. Они могли бы остаться на гумне Господнем, как мякина, до дня последнего провеивания, если бы, по крайнему легкомыслию, не поддались надмению гордости и не отделились от нас добровольно сами. Нельзя обойти молчанием также и иудеев, которые хотя и поклоняются единому всемогущему Богу, но ожидая себе от Него одних только временных и видимых благ, что само по себе заслуживает осуждения, не захотели в собственных своих писаниях, по крайней беспечности, заметить возникающих из уничижения начатков нового человека и, таким образом, остались ветхим народом. Наша католическая Церковь пользуется всеми заблуждающимися как для собственного своего приращения, так и для их исправления, если бы захотели они пробудиться от своего сна. Она пользуется языческими народами как материалом для своего действования, еретиками – для доказательства своей твердости, иудеями – для сравнительного указания своей красоты. Плотских же своих, то есть живущих и мыслящих по плоти, она терпит, как мякину, под которой на гумне остаются в большей безопасности зерна, пока не освобождены бывают от этого прикрытия. Но так как на гумне этом каждый бывает добровольно или мякиной, или зерном, то грех или заблуждение кого-либо терпится дотоле, пока грех не встречает обвинителя, а заблуждение не отстаивается с дерзким упорством. Будучи же исключены из Церкви, такие люди или возвращаются к ней через суровое покаяние или… Многие под влиянием возвращенной свободы погрязают в непотребстве для назидания нас в осмотрительности или производят раскол для упражнения нас в терпении, или порождают какую-нибудь ересь для испытания и обнаружения нашей рассудительности. Такова судьба тех плотских христиан, которых невозможно бывает исправить или терпеть в церкви, да постигнет их гнев Божий!..

Фурта Станислав Дмитриевич родился в 1961 г. По образованию математик, доктор физико-математических наук, профессор. С 1986 г. по 1998 г. преподавал в Московском авиационном институте. Стипендиат фондов DAAD и Александра фон Гумбольдта (Федеративная Республика Германия, 1991, 1997 и 2000 гг.), FAPESP (Бразилия, 2001 г.). Приглашался для чтения лекций в различных университетах Германии, Бразилии, Италии, Бельгии, Нидерландов, Дании, Франции, Австрии, Израиля. Автор нескольких книг по математике и небесной механике. В последнее время занимается проблемами финансового анализа. В 2002-2003 гг. консультировал ряд государственных и коммерческих банков Республики Казахстан по вопросам учета ценных бумаг в соответствии с требованиями МСФО. Писатель-прозаик. Автор журналов “Литературная учеба”, “Кольцо “А””, “Наша улица”, “Юность”, “Вышгород”. Лауреат литературного конкурса, организованного Культурным центром посольства Республики Южная Корея (1998 г.), лауреат премии журнала “Литературная учеба” за лучшее прозаическое произведение 2002 г., лауреат конкурса “Артиада” 2003 г. В настоящее время работает Генеральным директором АНО “Китеж-центр” и профессором-совместителем в Центре коммерциализации технологий Академии народного хозяйства при Правительстве Российской Федерации.