В ОСЕТИИ
Все в свой час приходило доныне,
Значит, вовремя в память вошли
Город мертвых в Даргавской твердыне,
Животворная зелень земли.
В этой жизни, немного остылой,
В этом небе, поблеклом слегка,
Мчатся тучи с немыслимой силой,
И, слабея, стоят облака.
В отдаленьи от этих селений
Неожиданно тронет меня
Постарения холод осенний,
Озарение вечного дня.
Словно ставший незримой основой
Слова Нартов и речи Коста,
Реет ветер прямой и суровый,
И тревожит снегов чистота.
ВОСПОМИНАНИЯ О ВЛАДИКАВКАЗЕ
Как прежде черен бурный Терек,
И звучен лермонтовский стих,
Где большеглазый офицерик
Промчался на перекладных.
Еще Вахтангов там родился,
Дом грязновато-красный цел…
Я там, влюбившись, заблудился
И скрылся, взятый на прицел.
Успокоительные ванны
В ту пору мне не помогли.
Тревожен город был туманный,
И утро брезжило вдали.
Теперь мне чудятся закаты,
И четко вижу в эти дни,
Как были зданья розоваты
Под солнцем будущей резни.
СНЕГ
Снег по снегу за снегом в погоне…
Вот какая сегодня метель!
Белизна на пустынном перроне
И продрогшая фотомодель.
Это чудо – мое! Но за что же?
Вот – безмолвие снежных полей…
Хоть бы стал я немного моложе
Или несколько был веселей!
Ни удачи, ни денег, ни славы,
Безразличье хулы и хвалы,
Только Азии горные травы
И над городом детства – орлы.
Только то, что сюда не приедет
И не глянет, смеясь на бегу,
Та, которой, опомнившись, бредит
Сердце, стынущее в снегу.
ПЕРЕДЕЛКИНО
В этом поселенье фараона,
Созданном для храмовых писцов,
Тишина, как и во время оно,
Об одном поет в конце концов.
Половодье, мгла по буеракам,
Зелень лета и сосна в снегу,
Все-таки все дышит Пастернаком
В этом заколдованном кругу.
Дерева молчат немолодые,
И на дачах сумрачно-седых
Дочери предателей седые
Горестно оправдывают их.
СОБАКА
Собака уличной была,
Там что-то ела и пила,
В грязи спала, щенков забыла…
Глядит из темного угла
И благодарно и уныло.
Заварен нюх, и слух ослаб,
И не отмоешь этой псины.
И прав Гомер: тот духом раб,
Кто ведал рабство день единый!
И унижения печаль
Юлит и лижет мне ладони.
Низка. И все же было б жаль
Увидеть мне ее в фургоне.
Но крючник не придет, о, нет.
За этим космосом бродячим.
Дадут и номер, и билет,
Ошейник есть, налог уплачен…
Зачем я молодость сгубил?
Зачем я этой жизнью жил?
И дальше вытянуть смогу ли,
Когда уносят жизни пыл
Пеленки, кошки и кастрюли?!
Я вижу юность, синий май,
И вспоминаю почему-то
Глухой пустырь и хриплый лай
Из Павловского института.
СВИДАНИЕ
Сколько горечи и гула
Здесь, на улице пустой,
Где минувшее мелькнуло,
Словно волос золотой.
Взгляд рассеянный и вялый,
Стрижка с темным завитком.
С этой женщиной усталой
Вовсе не был я знаком.
Обрывается эпоха,
Изменяющая цвет,
Остается горечь вдоха
Глубиной в тринадцать лет.
СТЕПНАЯ КРОВЬ
Как брови гневно ни суровь,
С годами взгляд смягчился строгий.
Но лютая степная кровь,
Ее звериные тревоги!
Ты вдруг захочешь кочевать,
В квартире городской опять
Шкафы и стулья переставишь
И душу тусклую растравишь…
Так волк, дразнимый там и тут,
Оглянется, зеницы сузит
Или решетки ржавый прут
В бессильной ярости укусит.
СМЕРТЬ ПОЭТА
Вот сделал Бродский нырок в ничто.
Не лучше ли быть никем?
Летит Мефистофель, спешит в авто,
А Фауст впервые нем.
Теперь друзьями станут враги,
Письма возьмет музей.
До преисподней дойдут круги
Тайной вражды друзей.
Старый стукач некролог отстучит,
С чувством поднимет стакан,
И выжидающе промолчит
Лагерный политикан.
Ночь в нелюбимой Москве бурлит,
Твой Петербург угрюм,
И во вселенной твоей разлит
Злой, суховатый ум.
Все в ней сбылось… И сожженный дотла,
Как никогда, велик.
И равнодушье к тебе – что хула
На «Дженерал электрик»!
Кто я такой? Предо мной – гора,
Ветер и вихрь судеб,
Шумит кашкарская джугара,
Кунжутом посыпан хлеб.
Вьется в песках пересохший Узбой,
В очи летит зола…
На волос был я от встречи с тобой,
Судьба меня берегла.
Что делать, мне дворник Платонов милей,
Под черной метлой кипят
Багряные листья родных тополей,
Расстрелянный листопад.
Мы все – из вышедших строить и месть…
Ты был, ты остался, ты есть
Ахматовой месть, Цветаевой весть,
Убитой поэзии честь.
