Продолжение. Начало см. “Дарьял” 2`2007
В ту же ночь я выехал в Петербург. На четвертые сутки я вышел из поезда на Николаевском вокзале. Было уже темно, и я решил переночевать на вокзале. Так на скамейке и просидел до утра.
На рассвете вышел из вокзала, с изумлением рассматривал близлежащие улицы. Первым делом обратил внимание на памятник Александру III и на часовых, стоявших у памятника: они были в красивой форме, с какими-то невиданными головными уборами.
Я отправился бродить по улицам, читал различные объявления. Спросить что-либо у прохожих стеснялся. В одном месте увидел объявление, в котором было написано: «Сдается угол», но что это за угол, я не знал, не понял. Стал наблюдать за публикой, кого бы спросить? И вдруг увидел мужчину, одетого очень просто. Я расхрабрился:
– Дядя! Скажите пожалуйста, что такое «сдается угол?»
Он улыбнулся, остановился, видимо, поняв, что перед ним приезжий парнишка, и объяснил, что угол – это кровать, стол и стул в одном из углов комнаты, а комната имеет четыре угла. Я поблагодарил за объяснение и отправился по указанному адресу: Гатчинская № 6, квартира 12.
Хозяйкой оказалась пожилая женщина. Она показала мне кровать с чистыми постельными принадлежностями, стол, покрытый чистой скатертью, на столе – графин с водой и стакан. Ко всему этому хозяйка добавила, что утром и вечером она подает горячий чай без сахара. Стоимость угла один рубль пятьдесят копеек в месяц. Это меня устраивало. Я достал три рубля и заплатил за два месяца.
Вышел на улицу, осмотрелся хорошенько, чтобы не заблудиться, записал в блокнот адрес и номер трамвая, проходившего поблизости от Гатчинской улицы, и отправился осматривать город.
Нелегко давалось мне, сельскому пареньку, знакомство с городом – с великой столицей России. Подчас путался в улицах, не находил своей квартиры.
Прошло несколько дней, и квартирная хозяйка обратилась ко мне:
– Татаркан Иналдикоевич! Дайте мне ваш паспорт на прописку, дворник несколько раз приходил, а Вас не было.
Пришлось мне сознаться хозяйке, что у меня нет ни паспорта, ни каких либо других документов.
– А как же?! Без прописки я не имею права никого держать, здесь – центр, строго.
– Разрешите мне самому договориться с дворником!
Хозяйка познакомила меня со старшим дворником. Я рассказал ему, по какой причине я уехал из дома и не имею паспорта. И пообещал, что напишу домой, и мне пришлют паспорт. Я предложил дворнику пять рублей. Он сначала возражал, уверяя, что прописка без паспорта – дело трудное. Наконец, он согласился и сунул мою пятерку себе в карман. Потом достал домовую книгу, записал меня с моих слов: Цаллагов Татаркан Иналдикоевич,1894 года рождения, осетин из селения Гизель, Владикавказского округа Терской области, православного вероисповедания. В конце графы дворник отметил: «Записано со слов».
В связи с тем, что у меня не было паспорта, я попал в очень затруднительное положение: не мог ни на работу поступить, ни заниматься по вечерам в школе. Я написал родителям и попросил их прислать мне если уж не паспорт, то хотя бы справку из сельского правления. С родины мне сообщили, что Гизельский старшина Угалык Кодзаев отказался выдать мне справку. Тогда мне пришлось самому написать лично Кодзаеву и повторить свою просьбу: дескать, учусь в школе, и с меня требуют справку с места рождения. На мое письмо старшина Кодзаев ответил площадной бранью, нецензурными словами и добавил, что я хулиган, сжег иконы и занимаюсь богохульством.
Я очень сожалел, что написал ему, да еще указал в письме свой адрес, боялся, что он выдаст меня властям. Но этого, к счастью, не произошло, и обо мне забыли.
Передо мной так и осталась проблема: как и куда устроиться на работу, не имея не только паспорта, но даже справки с места жительства. Единственным выходом оставались поиски земляков. Но где их искать? Ходить по улицам в надежде на встречу – оказалось делом бесперспективным.
Деньги я расходовал очень бережно, экономил буквально на всем, обходился пятнадцатью-двадцатью копейками в день, обедал в рабочей столовой – в кухмистерской. Обедал зачастую без второго и третьего. Жирный мясной борщ стоил от пяти до десяти копеек. Хлеб в счет не входил. На столах постоянно стояла полная тарелка хлеба – ситного, серого, ржаного, пеклеванного, – кому какой по вкусу. По утрам и вечерам чай я пил дома. Иногда брал молоко, кофе или какао.
Так я жил вдали от родины. Покупал газеты, читал объявления в ожидании найти себе какую-нибудь работу. Купил себе книгу «Весь Петербург». В ней были названы все заводы, кустарные производства, учреждения. Это был прекрасный справочник.
И вот однажды, просматривая его, я обнаружил знакомую фамилию: Проханов. Было написано: «Проханов Иван Степанович из Терской области, из города Владикавказа, горный инженер». И дальше сообщался его адрес.
Вспомнил тут я мельницу Проханова, расположенную во Владикавказе, неподалеку от психиатрической больницы. На эту мельницу я не раз ездил с отцом молоть пшеницу. Да, кроме того, отец часто ездил к Проханову с подводами хвороста, который употреблялся для фашинных работ по укреплению берегов Терека при паводках. Я твердо решил пойти к Проханову, был уверен, что он, житель Владикавказа, поможет своему земляку устроиться на работу.
И вот я отправился по указанному в книге «Весь Петербург» адресу. На парадной двери богатого пятиэтажного дома красуется медная, с зеркальным блеском доска с надписью: «Проханов Иван Степанович. Горный инженер».
Набравшись смелости, я позвонил. Вышла женщина и спросила:
– Что Вам угодно?
– Хочу повидать Ивана Степановича.
Женщина пригласила меня войти и проводила в кабинет Проханова.
За большим письменным столом я увидел упитанного, солидного господина, который не обратил внимания на мое приветствие, настолько он был поглощен своими бумагами.
Наконец, он посмотрел на меня, одетого совсем не по петербургской моде и, не подымаясь, сказал: «Здравствуй. Что тебе надо?»
Я коротко рассказал ему о том, что произошло со мной в Гизели и о том, как я убежал из дому без каких-либо документов, а вот теперь не могу устроиться на работу.
Иван Степанович рассердился:
– Разве можно без согласия родителей убегать из дома? И что ты думаешь здесь делать? Это тебе не Гизель, а Петербург. Да и какой из тебя работник? Ну, ладно, приходи завтра к двум часам, я подумаю, – закончил он.
Поблагодарив его и попрощавшись, я уже собрался уходить, но Иван Степанович остановил меня и протянул три рубля. Но я снова поблагодарил его и решительно отказался, заявив, что деньги пока у меня есть.
В назначенный день и час я снова явился к Проханову. Он пригласил меня в свой кабинет и предложил сесть в кресло. Из почтения к старшему я не сел, но он все-таки настоял на своем.
– Я нашел тебе работу, – сказал Иван Степанович и показал мне станок, на котором размножают различные бумаги. Предложив мне 15 рублей в месяц, Проханов сказал, что работа бывает не каждый день.
Я с радостью согласился и работал с удовольствием. Видимо, моя работа устраивала хозяина, потому что, принимая готовую продукцию, он неизменно приговаривал:
– Молодец! Отлично!
Помимо моей основной работы, в свободное время я занимался отправкой бандеролей.
Вся семья относилась ко мне исключительно благожелательно. Не было дня, чтобы меня не приглашали обедать. Иногда, после упорных настояний, я оставался и обедал с ними за общим столом. Семья у них была небольшая: Иван Степанович, Анна Ивановна, их сын Петр Иванович и дочь Мария Ивановна. Была еще прислуга – Валя.
Проработал я у Проханова три месяца и однажды обратился к нему с просьбой, чтобы он помог мне устроиться в вечернюю школу. И уже на следующий день Иван Степанович сказал мне:
– Будешь ходить на инженерно-механические курсы Шукерта.
С письмом Проханова я быстро был принят на эти курсы. Учился я охотно и усердно, несмотря на то, что работа была очень грязная, все время руки пачкались в масле и в грязи.
На курсах выдавали спецовки, полотенца, работала баня, а у каждого учащегося был свой шкафчик, где оставалась чистая одежда. Все приходили и уходили с занятий в чистой одежде, с крахмальными воротничками.
Проработав у Проханова еще три месяца и окончив курсы Шукерта, я ушел работать на завод бронебойных снарядов. Начинал я слесарем, а впоследствии стал механиком по установке автоматов для вытечки и обжимки бронебойных пуль. Эти пули изобрел штабс-капитан Кутавой. Они изготовлялись для пулеметов и винтовок, и пробивали броню до двадцати миллиметров толщиной.
Уже работая на заводе, я продолжал искать в Петербурге своих земляков-осетин. Их оказалось в столице Российской империи немало. Первым я нашел своего односельчанина Вано Тотикова, который служил телохранителем у князя Юсупова и который в 1916 году участвовал в убийстве Григория Распутина, о чем я уже рассказывал в этих своих записках.
Нашел я и двух братьев из Дзуарикау, Бритаевых – Елбыздико, который уже служил, занимался драматургией, и Тего – студента Петербургского университета. Работал в столице врачом дядя Коста Хетагурова – Андукапар Хетагуров. Ардонец Мишка Кулаев работал в банке. Уроженец селения Ольгинского Магомет Калманов учился в столичной консерватории. О нем я тоже уже рассказывал в связи с его дружбой с Вано Тотиковым и посещением Юсуповского особняка. Алагирцы Бутаевы учились в высших учебных заведениях: Казбек в военно-инженерном училище, а Харитон и Ваня – в электротехническом институте. Александр Джатиев был студентом-медиком, а Пауле Джатиев постигал премудрости ведения хозяйства на высших сельскохозяйственных курсах. Семен Ванкаевич Абаев (из селения Коби) учился в историко-филологическом институте, а его односельчанин Георгий Абаев – в Военно-медицинской академии. Чермен Баев и Ефим Чекоев готовили себя к юридической карьере. Уроженец селения Кобань Алмахсит Кануков уже был юристом. Семен Ахазович Дзуцев (из Кадгарона) учился в строительном институте, а его земляк Абациев был генералом. Уроженец станицы Черноярской Михаил Гульдиев был в то время околоточным надзирателем в Петербурге.
Ахмет Цаликов из селения Магометановского в те годы проживал в Петербурге и был председателем Всероссийского мусульманского комитета, Елбыздыко (Евстафий Николаевич) Гусалов из селения Ольгинского работал вместе со мной на заводе бронебойных снарядов, который вскоре стал называться заводом Акционерного общества гильзовых, трубочных и механических заводов.
Все мы жили дружно, нас объединяло «Горское землячество», мы делились вестями, приходившими с родины, из Осетии. Иногда мы своими силами ставили пьесы Елбыздыко Бритаева. Нашим землякам-студентам в основном жилось довольно трудно в материальном отношении. Студенты получали стипендию в размере восемь рублей семьдесят пять копеек. Легче других жилось Бутаевым, им помогал брат Асланбек.
Казбек Бутаев в те времена был в большой дружбе с Максимом Горьким и председателем Всероссийского мусульманского комитета Ахметом Цаликовым.
В 1916 году произошел со мной однажды памятный случай. С фронта приехал ко мне мой близкий друг Михаил Дьяченко. Жил я в ту пору по улице Гатчинской, в доме № 31/337. Это на Петроградской стороне. Михаил остановился у меня, и я пригласил его в столовую пообедать. Столовая находилась недалеко от нашей квартиры, на Большом проспекте.
Заказали мы обед и бутылочку вина. Ждем, пока подадут, вино еще не открывали. И вдруг мимо нашего стола прошел офицер. Рядовой Дьяченко не встал с места и не отдал честь офицеру, как это положено. Офицер остановился около нас и спросил Михаила, почему он вошел в столовую, раз это запрещено низшим чинам. Я объяснил офицеру, что пригласил своего друга пообедать. Но офицер продолжал придираться к Михаилу: почему, мол, не встал и не соизволил отдать честь.
– Ваше благородие, – говорил я, – мой друг только что приехал с фронта действующей армии. Он измучился, проголодался, так неужели он не имеет права пообедать по-человечески? К тому же в столовой не обязательно отдавать честь.
Но офицер внезапно дал Михаилу пощечину. Увидев такое, я не стерпел и выстрелил из бельгийского браунинга.
Немедленно нас задержали полицейские и препроводили в Ораниенбаум – в полицейское управление. Просидели мы там часа два. Наконец, нас вызвал к себе околоточный надзиратель этого участка.
Сначала он допросил солдата Михаила Дьяченко, проверил его документы и освободил.
Как только Дьяченко вышел, надзиратель пристально посмотрел на меня и спросил по-осетински, осетин ли я? Откуда приехал?
Я рассказал ему, что живу в Петрограде с 1913 года и работаю на заводе Акционерного общества гильзовых, трубочных и механических заводов слесарем-установщиком автоматов. А приехал, мол, из Терской области, из селения Гизель.
– А что тебе здесь, Гизель? – кричал околоточный надзиратель. – Стрелять в офицера, в столице, да еще в военное время! Хорошо, что пуля поцарапала его тело, а раны нет. Да еще повезло тебе, что у офицера истек срок командировки и он срочно выехал на фронт, а то судили бы тебя по законам военного времени!
Он изорвал листок допроса и приказал мне: «Иди домой!» Я попросил его вернуть мне браунинг, но он сказал насмешливо:
– Вот еще чего захотел! Плохо попал, так дострелить хочешь!? А ну, марш домой!
Я не посмел спросить его фамилию.
Но вот прошел приблизительно месяц. И однажды при выходе из своей квартиры я в упор встретился с ним и узнал его: высокого роста, лицом рябой. Я поздоровался с ним, он меня не узнал, но я напомнил ему недавний случай. Разговорились, он оказался уроженцем станицы Черноярской Николаем Дмитриевичем Гульдиевым. Жил он на углу Большого проспекта и Каменноостровского.
Однажды во время февральской революции я зашел на квартиру к Гульдиеву. Но квартира оказалась пустой, только на полу валялись книги да разные ненужные вещи.
* * *
А тем временем царская армия терпела на фронте одно поражение за другим. Немецкие войска заняли всю Польшу, часть Белоруссии и Прибалтики. По всей России среди широких народных масс все росло и росло глубокое недовольство политикой царского правительства, правящими классами. Вся страна была охвачена забастовочным движением. Только в забастовках на Путиловском и на нашем Трубочном заводах участвовало до двадцати тысяч рабочих.
Среди рабочих большевики распространяли множество листовок и воззваний. В них с гневом рассказывалось о том, как бессмысленно гибнут на фронтах миллионы солдат, плохо вооруженных, страдающих от плохого снабжения, от отсутствия или нехватки вооружения и боеприпасов, о разрухе и голоде в городах и деревнях огромной Российской империи, о солдатских бунтах, о дезертирстве с фронта в знак протеста против того, что тысячи простых людей гибнут за чуждые им интересы, а сотни тысяч возвращаются домой с фронтов калеками.
В листовках особенно подчеркивалось бедственное положение рабочих: голод, холод, очереди за пайком хлеба, испеченного из суррогата.
Воззвания и листовки, которые десятками развешивались на заводах, на многолюдных улицах в большинстве своем были подписаны Петроградским комитетом РСДРП(б).
В ответ на все растущее число забастовок заводовладельцы закрывали свои предприятия и увольняли рабочих. А правительство тут же мобилизовывало их, гнало на передовые позиции.
Солдаты отказывались идти на фронт без оружия, снарядов. Но им приказывали идти в бой и добывать оружие у убитых. На фронте шло большое брожение.
В Петрограде положение особенно обострилось после 17 февраля, когда забастовали рабочие Путиловского завода, а дирекция пригрозила закрыть завод. Через несколько дней по призыву Петроградского комитета большевиков путиловцы организовали политическую стачку, вышли на демонстрацию и направились к центру Петрограда. На долгом пути к центру к путиловцам присоединялись рабочие все новых и новых заводов, в том числе и нашего Трубочного завода. В этот день бастовало около 90 тысяч рабочих почти с пятидесяти предприятий столицы. Люди шли под лозунгами: «Долой самодержавие!», «Долой войну!», «Долой царя!», «Хлеба!».
А на следующий день в столице бастовало уже в два раза больше рабочих. Большевики призывали превратить забастовку во всеобщую стачку, чтобы она переросла в восстание.
25 февраля началась всеобщая стачка, в Петрограде происходили столкновения с полицией, несколько рабочих было убито, некоторые ранены. 26 февраля стачка переросла в восстание. По призыву большевиков мы, рабочие, разоружали полицию, захватывали оружие. В этот день полиция убила несколько десятков рабочих. Все чаще на нашу сторону стали переходить солдаты.
27 февраля восстанием был охвачен уже весь Петроград. Десятки тысяч солдат гарнизона поддержали восставших. В захвате арсенала активно участвовал и я, член рабочей дружины. Довелось мне принять участие и в захвате тюрьмы, в освобождении политических заключенных.
Большевики в своих листовках призывали к свержению царизма и созданию временного революционного правительства, к установлению демократической республики. Крестьянам нужна была земля, ее надо было отобрать у помещиков. Рабочие добились восьмичасового рабочего дня. Но самой насущной потребностью всего трудящегося люда было прекращение империалистической войны.
По призыву большевиков рабочие и солдаты стали создавать Советы рабочих и солдатских депутатов. Рабочие нашего Трубочного завода выдвинули Председателем Совета рабочих и солдатских депутатов Нарвского района (на Выборгской стороне) моего земляка, рабочего нашего Трубочного завода Елбыздыко (Евстафия Николаевича) Гусалова. (Его судьба сложилась потом трагически: в 1918 году он активно участвовал в гражданской войне на Северном Кавказе и вместе с другими делегатами Первого съезда народов Терека был расстрелян белыми).
37 февраля на всех заводах и фабриках, в воинских частях и на предприятиях были избраны делегаты в Совет рабочих и солдатских депутатов. Вечером они собрались в Таврическом дворце. Восстание рабочих Петрограда было поддержано по всей стране. Всюду создавались Советы рабочих и солдатских депутатов.
Но не дремала и Государственная дума. Она создала Временный комитет, чтобы он расправился с революционными массами и «навел порядок» в столице. Представители этого комитета отправились в ставку царя и склонили его к отречению от престола. Николай II подписал манифест, в котором отрекся от власти в пользу своего брата Михаила.
Так в России рухнула монархия, хотя Временный комитет Государственной думы и надеялся сохранить ее.
После отречения царя временный комитет начал переговоры с Советом рабочих и солдатских депутатов, но в те дни в его президиуме большинство принадлежало меньшевикам и эсерам. И вот представители этих партий – депутаты Совета – поддержали буржуазное правительство, которое было создано Временным комитетом Государственной думы. Это правительство было создано 2 марта. Во главе его стал князь Г.Е. Львов.
Получилось так, что в стране появилось две власти: Временное правительство и Совет рабочих и солдатских депутатов.
Временное правительство не желало, да и не было в силах облегчить жизнь трудового народа. Рабочие и их семьи находились в бедственном положении: не было хлеба и других продуктов, не было топлива, квартиры рабочих не отапливались месяцами.
По-прежнему десятки тысяч рабочих выходили на улицы, на демонстрации с лозунгами: «Долой войну!» «Хлеба!».
Вместо хлеба рабочие получали пули и нагайки от царских сатрапов Хабалова и других.
Временное правительство оставалось верным старым царским договорам и вместе со странами Антанты продолжало империалистическую войну, гнало в бой все новые и новые тысячи плохо вооруженных, раздетых и голодных солдат, вчерашних рабочих или крестьян.
В первые мартовские дни вышла из подполья партия большевиков. Ее представители разъясняли трудящимся, что буржуазное Временное правительство не должно пользоваться никаким доверием народа, что нужно развивать революцию дальше, создавать рабочую дружину, рабочую гвардию.
В марте 1917 года у нас на Трубочном заводе вступил в рабочую дружину и я. Довелось мне служить и в Красной гвардии, участвовать в разгроме арсенала и вооружении рабочих отрядов, в охране Таврического дворца, бывшего дворца балерины Кшесинской, в штурме Зимнего дворца, в охране Смольного в те часы, когда там проходил второй съезд Советов.
На массовых митингах мне довелось слушать многих ораторов. Я слушал речи Я.М. Свердлова, А.В. Луначарского, Троцкого, Сталина и других. Но больше других привлекали массу выступления Владимира Ильича Ленина. Он говорил четко, внятно, простым языком. Его речи доходили до глубины сознания масс, зажигали в сердцах энтузиазм, желание действовать с оружием в руках, направить его на те цели, которые укажет Ленин.
После съезда большевики развернули деятельную подготовку к вооруженному выступлению. Во всех районах столицы на заводах формировалась Красная гвардия.
Временное правительство по приказу генерала Корнилова двинуло на революционный Петроград 3-й конный корпус – так называемую Дикую дивизию, чтобы расправиться с революционными массами до вооруженного выступления, которое готовили большевики.
Большевики, Совет рабочих и солдатских депутатов разъясняли массам, что Корнилов ведет Дикую дивизию на Петроград для того, чтобы задушить революцию. Народ негодовал. По требованию революционно настроенных масс, подавивших Корниловский мятеж, Керенский вынужден был предать Корнилова суду.
В Дикую дивизию входило семь полков: Дагестанский, Кабардино-Балкарский, Черкесский, Чеченский, Татарский, Ингушский и Осетинский.
Однако попытка Временного правительства использовать против революции политически отсталых и обманутых командованием горцев полностью провалилась.
Наше осетинское землячество в Петрограде (в него входило около двадцати осетин, проживавших в те годы в столице России) крайне возмущалось тем, что Временное правительство обманным путем ведет в бой на кровопролитие наших кавказцев, ведет против рабочих и солдат, не объяснив им истинного намерения командования.
Лидером нашего землячества был Ахмет Цаликов. В те годы он был председателем Всероссийского мусульманского комитета. По своему положению он должен был проявлять заботу о мусульманах, из которых почти полностью состояли полки Дикой дивизии. Чтобы предотвратить бессмысленное и опасное для революции кровопролитие, Ахмет Цаликов предложил землячеству послать делегацию навстречу Дикой дивизии, чтобы разъяснить горцам, для какого черного дела направляют их на Питер.
Руководителем делегации стал Ахмет Цаликов. В нее вошли: юрист Алмахсит Кануков, врач Андукапар Хетагуров, военный инженер Казбек Бутаев, братья Бритаевы – литератор Елбыздыко и студент Тего. Присоединился к ним и я. Но мандата у меня не было. Попал я в эту делегацию по своей дружбе с Казбеком Бутаевым, который зашел за мной перед самым выездом на встречу с Дикой дивизией.
Наша делегация выехала на станцию Дно, где, по нашим сведениям, остановилась дивизия. Мы ходили по полкам, разъясняли создавшееся положение, старались открыть глаза обманутым людям на происходящие события. По предложению нашей делегации в каждом полку были избраны представители, которые вместе с нами приехали в Петроград – их было от 200 до 250 человек. В их составе я запомнил Кола Саламова и Тепсыра Хутинаева. Они были из Осетии.
В Петрограде нас встречали рабочие и представители Советов рабочих и солдатских депутатов. Здесь же состоялся большой митинг, на котором рабочие разъяснили представителям Дикой дивизии, что их, простых и политически малограмотных солдат, бессовестно обманули контрреволюционеры – представители Временного правительства и вели на Петроград, чтобы восстановить власть буржуазии и все старые порядки, чтобы проливать кровь своих братьев.
Ахмет Цаликов предложил сфотографироваться всем вместе – нашей делегации от землячества и представителям Дикой дивизии, прибывшим в Петроград. Было сделано несколько фотографических кадров возле Татарской мечети Петрограда. Эти фотографии были для меня дорогими реликвиями, и я их очень берег. Но две большие фотографии у меня пропали в 1934 году на выставке в школе №5.
Сейчас у меня остался только один вариант фотографии, размером 15х24. Этот снимок я прилагаю к данным воспоминаниям.* Из Дикой дивизии на этом снимке есть прапорщик Кола Саламов; председатель полкового комитета Тепсыр Хутинаев; рядовой Степан Мамиев, вахмистр Амурхан Едзиев и урядник Гриша Ногаев (мой земляк, из Гизели).
На этом же снимке и несколько делегатов от Петрограда, которые ездили на станцию Дно: Ахмет Цаликов, Алмахсит Кануков, Тего Бритаев и Казбек Бутаев. Если считать слева направо, то во втором ряду – восьмой это Ахмет Цаликов, а десятый – Алмахсит Кануков, а в третьем ряду – четвертый – это Тего Бритаев, а седьмой – Казбек Бутаев.
Через несколько дней после митинга представители Дикой дивизии вернулись к своим товарищам, ожидавшим их на станции Дно. Под влиянием участников поездки в Петроград, благодаря агитации большевиков, полки Дикой дивизии не пошли дальше на Петроград, и опасность захвата города частями, верными Временному Правительству отпала.
По возвращении со станции Дно я продолжал трудиться слесарем на заводе акционерного общества гильзовых, трубочных и механических заводов. Наш завод продолжал функционировать, так как он изготовлял боеприпасы, в основном бронебойные пули.
У себя на заводе я был членом заводского комитета. От завода же я был выдвинут в состав Красной гвардии, активно участвовал во всех политических событиях тех бурных месяцев.
Через несколько дней после моего возвращения со станции Дно председатель нашего заводского комитета тов. Попов вручил мне газету «Копейка» и сказал:
– Читай! Вот что твои земляки-осетины творят!
В газете было напечатано, что в Нарвском районе, на окраине Петрограда, всадники Дикой дивизии осетины Хаджимурат Дзарахохов, Хамурза Сланов и Вано Цаллагов грабят мирных граждан.
Мне было страшно обидно, такие факты компрометировали осетин, моих земляков. Всю ночь я не спал, не мог дождаться утра, чтобы разыскать их и выяснить, в чем дело.
Утром, едва рассвело, я поспешно отправился на поиски своих земляков. Нарвский район большой, искать мне пришлось до самого вечера. Наконец, мне подсказали, что в Трамвайном парке ночуют три всадника из Дикой дивизии. Я зашел в Трамвайный парк, познакомился с рабочими. Среди них оказались и мои земляки – Хаджимурат Дзарахохов из селения Зильги, Хамурза Сланов из Гизели и Вано Цаллагов из станицы Черноярской. Я прочитал им заметку из газеты «Копейка». Дзарахохов вскочил и закричал:
– Враки! Не было этого!
Я им говорю:
– Враки или не враки, но вас ославили как грабителей.
Земляки предложили мне навести справки о них в заводском комитете.
– Вот у них сейчас как раз обеденный перерыв, пойдем к ним!
В заводском комитете я изложил цель своего прихода и попросил охарактеризовать моих земляков. Председатель заводского комитета сказал:
– Эту заметку я тоже читал и очень возмутился тем, что газета клевещет на наших товарищей.
– Раз газета клевещет, – ответил я, – давайте напишем опровержение.
Завком собрал рабочих и пояснил им, в чем дело. Все рабочие единодушно подтвердили, что в заметке – отъявленная клевета.
– Мы их приютили, достали корм лошадям, люди обедают в нашей столовой, – говорили рабочие, – и ручаемся за них.
На мой вопрос, почему эти горцы не едут в свою часть, трамвайщики сказали, что горцы собираются к себе на Кавказ, но не могут достать товарного вагона для лошадей, а без них нельзя ехать. Дирекция трамвайного парка несколько раз обращалась к руководству железной дороги, но получило ответ, что вагонов свободных нет и не будет в ближайшем будущем.
Тогда я обратился к председателю Всероссийского мусульманского комитета Ахмету Цаликову, и он с помощью своих связей добился выделения товарного вагона. Документ на вагон, оформленный в администрации Николаевской железной дороги, я передал Сланову и Цаллагову. А Хаджимурат Дзарахохов выехать домой отказался, так как устроился служить в какую-то воинскую часть. Уезжавших земляков я снабдил деньгами на дорогу, так как им предстояло не только самим питаться в пути, но и обеспечивать кормом своих лошадей.
После Октябрьской революции Хаджимурат Дзарахохов вступил сначала в Красную Гвардию, а впоследствии в Красную Армию, и активно включился в борьбу рабочих и крестьян против белогвардейцев и иностранных интервентов. Дзарахохов – активный участник гражданской войны – зарекомендовал себя как бесстрашный, способный красный командир. О Хаджимурате, о его смелости, храбрости и героических рейдах по тылам интервентов на севере, о том, что он сам шел всегда впереди, воодушевляя и подавая личный пример своим конникам, много писали в те годы все центральные газеты. Он по праву удостоился звания героя гражданской войны. Родился он в 1875 году и по окончании гражданской войны вернулся на родину, в Осетию. В знак признательности и благодарности за его подвиги во время гражданской войны городской Совет Владикавказа построил Дзарахохову особняк на улице Красивой. Там он и жил до своей смерти в 1948 году, когда был зверски убит бандитами, якобы его «кровниками».
По другому сложилась судьба сослуживца Дзарахохова по «Дикой дивизии» – Вано Цаллагова, который в начале осени 1917 года выехал вместе со Слановым на родину тем самым товарным вагоном, о котором хлопотали Цаликов и я.
Вано Цаллагов в 1919 году служил в белой армии здесь, в Осетии. И когда белогвардейцы осадили красное селение Христиановское, которое удерживали большевики-керменисты, Цаллагов был послан белыми в осажденное село для переговоров с партизанами-керменистами. Но его убили в Дигорском ущелье.
Несколько газет со статьями о подвигах Дзарахохова я показал в те дни председателю нашего заводского комитета товарищу Попову, который в свое время показал мне клеветническую заметку в газете «Копейка» о том, что, якобы, мои земляки грабят мирное население, напомнил ему, что эта заметка после тщательного расследования оказалась грубой клеветой и о том, что рабочие трамвайного депо коллективно написали опровержение в редакцию «Копейки» по этому поводу.
– Вот, посмотрите, как наши кавказцы воюют за Советскую власть, за дело народа, за дело большевиков! – с гордостью говорил я своим товарищам-рабочим Петроградского завода.
С первых же дней после февральской революции я принимал активное участие в общественной жизни, был в рабочей дружине, служил в Красной гвардии, участвовал в разгроме арсенала, вместе с другими рабочими постоянно участвовал в охране порядка на улицах и предприятиях, где выступали руководители большевистской партии.
Однажды мне вместе с другими дружинниками довелось нести охрану цирка Чинизелли, где в тот день выступали В.И. Ленин и А.В. Луначарский.
В другой раз мне довелось участвовать в охране Петроградского комитета партии большевиков, который располагался в бывшем дворце балерины Кшесинской на Каменноостровском проспекте, на Петроградской стороне.
Когда в 1917 году мне вместе со всеми революционно настроенными рабочими приходилось на демонстрациях, митингах и собраниях петь гимн коммунистов «Интернационал» мне были не совсем понятны слова:
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был ничем, тот станет всем!
Очень трудно было представить себе, каким же будет этот новый мир. Сложен и нелегок был путь к нему.
Во время империалистической войны в Петрограде мелкие заводы были постепенно объединены в Акционерное общество гильзовых, трубочных и механических заводов. Там я проработал с 1913 года до 15 апреля 1918 года, когда наш завод был закрыт.
В том же месяце я вернулся на родину, в Осетию. И здесь вступил в осетинскую организацию РСДРП(б) – партию «Кермен». Меня направили на военные курсы, созданные Терской Советской республикой.
Правительство Терской республики создало эти курсы инструкторов-агитаторов для организации отрядов Красной Армии. На эти курсы Георгий Цаголов и Горга Арсагов рекомендовали меня от партийной организации «Кермен». Курсы эти и общежитие при них были расположены в гостинице «Лондон». Преподавали у нас на курсах Яков Львович Маркус, профессор Георгий Михайлович Касаев, Назаретян и другие, чьи фамилии я теперь уже забыл.
А когда я закончил эти курсы, меня назначили инструктором по организации Советской власти на местах и созданию там партийных ячеек.
Сначала эта работа мне очень не понравилась: мне, новому человеку, приходилось ездить, а большей частью ходить пешком по селам. Ни транспорта, ни командировочных, конечно, не было, купить съестное тоже было негде. Трудно было. И вот после двух недель работы в этой должности я решил поговорить с Горга Арсаговым. Он-то и познакомил меня с Георгием Александровичем Цаголовым, который показался мне молоденьким мальчишкой, и я решил, что он мне ничего посоветовать не сможет.
Я высказал ему свои соображения, сказал и о том, что не хочу работать в этой должности.
И вдруг Георгий Александрович стремительно вскочил со стула и, улыбаясь, сказал:
– Товарищ Цаллагов, что это Вы так быстро разочаровались? С кем Вы ездили и какие села посетили?
– Ездил я с Губа Губиевым, а побывали мы в Гизели, Санибе, Фийагдоне, Дзуарикау, Майрамадаге.
И тут из дальнейшего разговора я понял, что передо мной вовсе не мальчишка, как мне почему-то показалось с первого взгляда, а толковый, развитый и очень доброжелательный человек.
Георгий Александрович растолковал мне, что сейчас, конечно, будут трудности и со средствами передвижения, и с финансами, и с питанием, и много еще с чем. «Поэтому, – продолжал Георгий Александрович, – мы и подобрали более солидных инструкторов. Сейчас во Владикавказском округе инструкторами по организации партийных ячеек и органов Советской власти на местах работают такие видные революционеры, как Чермен Баев, Андрей Гостиев, Дебола Гибизов, Алихан Токаев, Губа Губиев и другие».
Георгий Александрович поинтересовался, из какого села я родом и сколько мне лет, какую школу я кончил.
И я рассказал, что родом я из Гизели, родился в 1894 году, окончил двухклассную церковно-приходскую школу, кроме того, учился в вечерней общеобразовательной школе общества «Маяк» в Петербурге и получил звание слесаря-механика на инженерно-механических курсах. Работал сначала учеником слесаря, а потом – с 1913 по 1918 гг. слесарем-механиком на оборонном заводе акционерного общества гильзовых, трубочных и механических заводов. Завод был довольно крупным – до семи тысяч рабочих. Активно участвовал в политических событиях, в Красной гвардии, в разоружении Петроградского арсенала, вместе с тысячами рабочих и солдат Петрограда 3 апреля 1917 года встречал В.И. Ленина на Финляндском вокзале, участвовал в его охране на многочисленных митингах и собраниях, участвовал в работе своей заводской ячейки РСДРП(б).
– Мне очень понравилось Ваше сообщение, товарищ Цаллагов, – заметил Георгий Александрович. – Вы, оказывается, в курсе революционных событий в Петрограде. Я прошу Вас рассказать об этих событиях поподробнее, очень интересно послушать очевидца, а тем более участника многих из этих событий.
– Обо всех событиях с 1913 по 1918 годы трудно рассказать так, сходу, – отвечал я. Но я еще со школьной скамьи пристрастился к ведению дневника. Начал вести его еще в Гизели, а уж когда попал в Петербург, был в таком восхищении от столицы России, что стал вести дневник еще активнее, заносил в него свои мысли обо всех интересных, а на первых порах и непонятных для меня событиях.
Попал я в Петербург в возрасте 19 лет, и поначалу совсем не разбирался в том, что происходило вокруг меня. Но постепенно, общаясь со своими товарищами на заводе, а также со своими земляками, проживавшими тогда в столице России, я постигал на практике политическую грамоту, становился активным участников бурных событий тех лет.
Многое я вспоминал и обо всем рассказывал Георгию Александровичу, благо, он был внимательным и очень активным слушателем, часто задавал мне вопросы, стараясь узнать от меня подробности, вникнуть в них и запомнить.
А я старался ничего не пропускать, рассказывал обо всем, чему пришлось быть свидетелем, а в чем и самому принимать участие.
Георгий Александрович очень заинтересовался моим рассказом о том, как я участвовал в разгроме Арсенала, вооружении рабочих дружин и в штурме Зимнего дворца, о том, как я принимал участие в Красной гвардии и рабочей дружине завода, как к нам присоединились Казбек Бутаев и Горга Арсагов, а Абхаз Дзуцев был избран руководителем раздачи оружия из Арсенала.
Правда, при раздаче оружия очень трудно было установить какой-либо порядок, царил такой хаос, что каждый брал то оружие, какое ему попадалось под руки. Произошло несколько случайных убийств из-за неумелого обращения с оружием, так по этой причине был убит сын одного из руководителей меньшевиков – Чхеидзе.
Обо всем говорили мы с Цаголовым: о петроградских забастовках рабочих, об их недовольстве политикой царского самодержавия, а затем и Временного правительства, о возмущении трудового народа кровопролитной войной, поражением на фронтах, вторжением немецких войск на земли России, о страданиях народа от разрухи, голода и холода.
С восторгом слушал Георгий Александрович мой рассказ о том, как грозно поднимался рабочий народ на забастовки, демонстрации, открыто требуя: «Долой царя!», а затем – «Долой Временное правительство!», «Долой капиталистов!», «Вся власть Советам!», «Хлеба!», «Хлеба!», «Хлеба!», «Мир и свободу народу!» «Долой братоубийственную войну!».
А в это же время богатые слои Петрограда вели такой образ жизни, как будто вокруг ничего особенного не происходило: всюду кутежи, пьянство, нетрезвые офицеры и буржуйские сынки расхаживали по проспектам и бульварам.
В Зимнем дворце, в царской семье все большее влияние приобретал гнусный развратник, мракобес, интриган, безграмотный, пьяный мужик, который фактически вершил судьбами России, предавал и продавал немцам ее интересы. Царь Николай II и его семья буквально обожествляли этого зловещего человека, а народ презирал и ненавидел его, справедливо считая виновником многих несчастий и бед.
В 1916 году, наряду с антиправительственными листовками, в Петрограде всюду стали расклеиваться резкие карикатуры не только на царских министров – Родзянко, Гучкова, Пуришкевича и других, но и на царя Николая II и его семью. Особенно запомнилась мне карикатура, которую я хранил долгие годы и утратил только во время Великой Отечественной войны. На этой карикатуре была изображена семья Николая Романова, его жена Александра, его сын и дочери в окружении Распутина и министров Родянко, Пуришкевича, Гучкова и других. Внизу карикатуры вертикально была написана крупными буквами фамилия РАСПУТИН, а по горизонтали шла «расшифровка» каждой буквы.
Р – оманова
А – лександра
С – воими
П – оступками
У – низила
Т – рон
И – мператора
Н – иколая
Очень удивился Георгий Александрович моему рассказу о том, что в конце декабря 1916 года в убийстве Распутина князем Феликсом Феликсовичем Юсуповым принимал участие и телохранитель отца князя Вано Азеевич Тотиков, мой земляк и сосед по селению Гизель. Рассказал я Цаголову и о том, какие подробности убийства Распутина рассказывал мне в свое время Тотиков, а я записал в свой дневник, вспомнил и о том, как мы, несколько земляков-осетин, бывали в гостях у Вано Тотикова в доме князя Юсупова.
Так, благодаря своим дневникам, ну и, конечно, живой памяти, я со всеми подробностями поведал Георгию Александровичу о том, что пережил и чему был свидетелем, а порою и участником с 1913 по апрель 1918 года в Петрограде.
В то время, когда я кончил курсы при военкомате Терской Советской республики, начал работать и повстречался впервые с Георгием Александровичем Цаголовым, я жил в доме Морозовых по Лорис-Меликовской улице. И вот, вскоре, в ночь с 5 на 6 августа 1918 года вооруженные белобандиты под командованием полковника Соколова ворвались в город Владикавказ, заняли казармы напротив Александровского проспекта, около памятника Архипу Осипову на Московской улице (ныне улица Кирова). А в этих казармах в момент захвата белыми находилось до 18 тысяч безоружных красноармейцев, часть из них находилась на формировании, а часть была больна тифом.
За несколько дней своего хозяйничания в городе белогвардейцы расстреляли до 17 тысяч красноармейцев. А кроме того, убивали без разбору и мирных людей: установили пулеметы в казарме прямо напротив проспекта и расстреливали всех, кто переходил проспект или шел вдоль него. Вдоль всего бульвара на проспекте, на всех пересекающих его улицах (Петровском переулке, улицах Никитина, Кизлярской, Базарной, Театральной площади и других) были выкопаны канавы, чтобы могли ходить мирные граждане.
Кроме центра города, ожесточенные бои шли в те далекие августовские дни на всех слободках: Курской, Владимирской, Осетинской, Молоканской, на Шалдоне. Почти все мирные граждане взялись за самооборону, вышли на улицы и с оружием в руках отчаянно боролись против белых.
Самые ожесточенные бои шли на Курской слободке: на улицах Льва Толстого, Офицерской, Гоголя, Червленной, Ломоносова и других. Из домов генералов, полковников, из окон, с балконов, из подвалов беляки обстреливали бойцов Красной Армии и участников самообороны, рабочих заводов «Кавцинк» и вагоноремонтного, взявшихся за оружие.
Все дома, в которых засели белые, – полковника Максимова, полковника Митрофанова, дом нотариуса Трике, больница Шмиргельта и другие – были сожжены красными. Руководил Красной Армией, рабочими и самооборонцами Серго Орджоникидзе, который проживал на Курской слободке.
В том же августе 1918 года Владикавказ был освобожден от белых при помощи подоспевших частей Красной Армии и красных партизан. Во Владикавказе снова установилась Советская власть. Казалось, жизнь входит в свою колею.
Только одно селение – Гизель – не общалось с городом, и дороги, соединявшие их, заросли бурьяном. Между селением и городом гизельцы выставили посты самообороны. Ни из селения в город, ни из города в селение эти посты никого не пропускали. Начальник отряда самообороны полковник Вано Голиев объяснял этот факт тем, что посты поставлены для охраны мирного труда сельчан. Но на самом деле это было не так: в Гизели прятались белопогонники, офицеры, богатые беженцы с осетинской слободки, из селения Батакоюрт и другие враги, скрывавшиеся от красных.
От нечего делать они пьянствовали и «промышляли» грабежом между городом и Гизелью. Некоторые «оборонцы» в лесах и в районе Лысой горы грабили и обирали мирных жителей, горожан, которые ходили в окрестности за плодами и ягодами, за дровами, а то и собирали картофель на уже убранных участках. Грабежи и насилия гизельцы творили постоянно, ежедневно. Они ограбили даже Суннитскую мечеть, вывезли оттуда все дорогие ковры.
– Представители советской власти требовали от гизельцев, чтобы они немедленно прекратили бесчинства. Но Голиев не принимал никаких мер, уверяя, что все эти бесчинства творят беженцы. Чтобы напугать бандитов, в те дни из города по Гизели был произведен один орудийный выстрел. Гизельцы также ответили одним орудийным выстрелом по городу. После этого случая все белые офицеры и их приспешники, окопавшиеся в Гизели, скрылись в окрестных лесах.
Для мирных переговоров с гизельцами правительство Терской Советской Республики направило делегацию, в которую вошли авторитетные люди, в основном уроженцы Гизели: священник Даццо Коцоев, Цомак Гадиев – сын гизельского дьякона Сека Гадиева, Гадо Зангиев, а также я, Татархан Цаллагов.
Наша делегация направилась в Гизель на автомашине. Мы везли гизельцам письмо, в котором ставился ультиматум о прекращении бесчинств. Но как только мы переехали Черную речку, из кустарника навстречу нам вышли пятеро мужчин, вооруженных пехотными винтовками, с перекрещенными на груди патронташами. Один из них вышел вперед и закричал громко и грубо: «Стой!»
Мы остановились. Я его спрашиваю:
– Что вы хотите?
– Я вас всех расстреляю, – отвечает он.
Мы молчим, и они молчат. Тогда я обратился к ним, сказал, что нас в Гизели ожидает сход, мы делегаты от советской власти.
– Кто у вас тут старший? – спрашиваю.
– Я начальник поста, – отвечает мой односельчанин Игко Доев.
– Так что же ты нас здесь держишь? Нас ведь сход ждет.
Я, конечно, понимал, что «самооборонцы» задерживают нашу делегацию из-за меня, прекрасно зная, что я – большевик.
– Игко, – сказал я тогда, – я понимаю, что ты ко мне придираешься. Давай, я слезу, а товарищей моих пропусти.
– Слезай! – крикнул он мне, а шоферу велел:
– Езжай.
Члены делегации стали просить его:
– Отпусти Татархана.
Но я им сказал, чтобы они ехали, а я их догоню. Они поехали. А мы с Игко потихоньку идем в сторону Гизели, оба молчим. Остальные его товарищи – «самооборонцы» скрылись в кустарнике.
Мой спутник все время поглядывал по сторонам, искал удобного места, чтобы застрелить меня.
– Почему ты на меня смотришь, как на врага? – спрашиваю я Доева.
– Я сегодня кончу с тобой раз и навсегда! – отвечает он.
– А что я тебе плохого сделал?
– Ты сыщик, ты доносишь все сведения своим коммунистам! – наступает он на меня.
– Что я доношу? Что у вас в Гизели войска с артиллерией? Так это и так все знают, – отвечаю я.
– Мы против большевиков ничего не имеем, – продолжает Доев. – Мы боремся с коммунистами. Я долгое время жил в России и знаю, кто такие коммунисты. При коммунистах ты не будешь иметь ни своей собственной жены, ни своих детей, их будет воспитывать государство, все будут спать под одним одеялом. Вот такой жизни мы не желаем и поэтому боремся.
Так, шаг за шагом, мы с Доевым вошли в село. Сельский сход был в полном сборе.
Цомак Гадиев подробно рассказал о событиях в революционной России, о том, что во всей стране рабочие и крестьяне взяли власть в свои руки, установили власть Советов.
– А вы, – убеждал Гадиев, – поддались агитации контрреволюционеров, скрывающихся в самой Гизели и в окрестных лесах, отгородились и оторвались от Владикавказа, хотя от вашего села до города – всего семь верст. Вы, гизельцы, установили у себя власть белопогонников, грабите, насилуете и убиваете мирных граждан Владикавказа, убеждаете нас, что это беззаконие творят беженцы-богатеи с Осетинской слободки и из Батакоюрта. А ведь это белопогонники бесчинствуют, травят бедных людей и искусственно разжигают противоречия и ненависть между осетинами и ингушами, да и между людьми других национальностей.
Наша делегация изложила сходу ультиматум властей Терской Советской республики, в котором говорилось:
1. Прекратить грабежи, убийства и всякое насилие над гражданами города Владикавказа.
2. Предложить всем беженцам, скрывающимся в Гизели, в десятидневный срок покинуть пределы села.
3. Со дня ультиматума – все грабежи, убийства и всякие недостойные поступки и действия, совершенные на землях и в лесах селения Гизель, будут относиться на счет общества селения Гизель.
4. Предложить полковнику Вано Голиеву снять все посты самообороны и распустить самооборонцев.
5. Открыть дорогу во Владикавказ.
6. Предложить обществу селения Гизель вести строгий учет лиц, ведущих себя недостойно, замеченных в кражах, стрельбе, хулиганстве. Немедленно передавать таких лиц в соответствующие органы Советской власти.
Участники схода внимательно выслушали выступление членов нашей делегации и дали слово, что все требования Терской Советской республики, изложенные в Ультиматуме, гизельцы будут беспрекословно выполнять.
Прощаясь с гизельским обществом, Цомак Гадиев обратился к почетным старикам со словами:
– Народная революция принесла горцам счастье. Сбылась, наконец, вековая мечта великих людей, боровшихся за свержение царизма. Царское самодержавие, гнездо Романовых под натиском народного гнева развалилось, как гнилое дерево после бури.
– Я обращаюсь к вам, – продолжал Цомак Гадиев, – проснитесь! Мужчины, женщины, молодежь, стройте новую жизнь! Советская власть – власть народная, сила теперь в ваших руках! Гоните от себя всякую нечисть, мешающую вам работать. Руководство Тер-ской Советской республики принимает срочные меры, чтобы наделить крестьян землей из фонда помещиков и излишков казачьих земель.
Общий сход селения Гизель поблагодарил делегатов за хорошие вести и добрые советы, направленные на то, чтобы у гизель-ского общества началась, наконец, спокойная и мирная жизнь.
Делегаты вернулись во Владикавказ под надежной охраной гизельцев.
Но беспорядки в селении Гизель на этом не кончились. Неблагополучно было там и в 1920 году, когда белые уже были изгнаны с территории Осетии. В самом селении Гизель и в окрестных лесах по-прежнему орудовали недобитые белопогонники, шайки белых офицеров, бежавших из разных сел: из Ольгинского, Ардона, Архонки. Снова на дорогах бесчинствовали бандиты, грабили и убивали мирных жителей, снова было закрыто сообщение с Владикавказом, а на дорогах выставлены посты. Снова отрядом самообороны командовал полковник Голиев. Его штаб размещался в доме Бибо Коцоева.
И вот однажды мы с Алиханом Токаевым приехали в Гизель на похороны моего брата, семнадцатилетнего Мулуцка, убитого белыми бандитами.
В один из дней нас с Алиханом Токаевым пригласил пообедать Бимболат Дауров. Мы пришли и остановились возле дома Дауровых, разговаривая с Татарханом Дауровым, беженцем из Сунжи в связи с провокационным нападением ингушей в момент выселения ингушами казаков из этого селения.
Вдруг мы с Алиханом увидели, как мимо нас самооборонцы провели двух человек. Старик Татархан Дауров замялся и сказал, что этих двух арестованных он хорошо знает – это Киров и Махотов, работники типографии Казарова во Владикавказе. Дауров сказал, что он по подряду доставлял в типографию дрова, и поэтому хорошо знает этих товарищей.
Делать было нечего: надо было спасать задержанных большевиков.
Мы с Алиханом Токаевым пошли в штаб полковника Голиева. Едва я попытался обратиться к нему, как Голиев привстал и выразил мне соболезнование по поводу убийства моего брата. Приняв соболезнование, я обратился к полковнику:
– Сейчас самооборонцы привели к вам двух человек, они наши знакомые по Владикавказу, и мы просим освободить их.
Голиев спрашивает меня:
– Ты хорошо их знаешь?
– Да, хорошо знаю, и вот Алихан тоже знает их.
– Тогда садись, – сказал Голиев, – и пиши им пропуск.
Фамилии задержанных мы, конечно, Голиеву не сказали. Я присел за стол и написал: «Пропуск. Пропустить в город Владикавказ двух человек. Полковник Голиев».
Голиев достал из кармана сельскую печать и поставил ее на пропуск. В штабе было очень много людей. Я поискал знакомых, на которых можно было бы положиться, и попросил их проводить до города двух человек.
Мы с Алиханом боялись, что, несмотря на пропуск, самооборонцы могут погнаться за Кировым и Махотовым, и незаметно пошли следом за ними. Но, убедившись, что Киров и Махотов благополучно пошли к городу, а самооборонцы вернулись в село, даже не дойдя до речки Архонки, вернулись в Гизель и мы с Алиханом. Зайдя в штаб, мы услышали угрозы в свой адрес. Беженцы с Осетинской слободки кричали, что они лишились всего своего имущества из-за большевиков и ингушей, и обвиняли в этом меня и Алихана Токаева.
Народу в штабе было очень много. И вдруг один, как бешеный, вскочил на стойку и оттуда стал целиться в меня из винтовки. Но Майрам Галазов вовремя оттолкнул дуло винтовки, и выстрел попал в потолок. Как выяснилось, стрелял Тотиев, житель осетинской слободки. Винтовку у него тут же отобрали его же родственники и те, кто заступился за меня.
В штабе нам удалось узнать, что Киров и Махотов ездили в Архонку – там восстали казаки в связи с тем, что были распространены провокационные слухи, что будто бы у казаков отбирают земли и их выселяют из станицы. Урегулировав недоразумение в Архонке, Киров и Махотов оставили в станице вышедшую из строя машину и пешком по руслу реки Архонки возвращались во Владикавказ. Вот тут-то их и задержали гизельские самооборонцы. Да хорошо, что подоспели мы с Алиханом Токаевым, а то несдобровать бы им.
Окончание следует
