Юго-Осетинская автономная область в составе Грузинской ССР была в Советском Союзе одним из многочисленных полигонов для проведения масштабных экспериментов над «человеческим материалом». Советская власть воспринималась южными осетинами как средство избежать повторения событий 1920-1921 годов, когда при подавлении народных восстаний в Южной Осетии было убито более 5 тысяч осетин и сожжены десятки сел. Ориентация на большевиков в основном объяснялась стремлением оставаться частью единого народа в составе одной страны – России. Вопреки всякой логике, после установления советской власти в Грузии Южная Осетия в виде автономной области была включена в состав Грузинской ССР. Логика, впрочем, отсутствовала и при определении границ других советских республик и автономий. Понятие «национальный вопрос» было исключено из лексикона. Началось строительство новой исторической общности под названием «советский народ».
И только в самом конце долгого процесса «строительства» было осознано, что многонациональность из фактора слабости превратилась в фактор силы и процветания большой страны. На заре советской власти, как принято было обозначать тот период, были другие подходы к языку и культуре малочисленных народов.
До 1936 года в Осетии была письменность на основе латинского шрифта. Затем для северных осетин была введена кириллица, недостаточно адекватно соответствующая языку. А в Южной Осетии с 1939 года латинский шрифт был заменен грузинским, в котором полностью отсутствуют несколько звуков осетинского языка. Возникла ситуация, когда северные и южные осетины не имели общей письменности, что создавало проблемы не только для духовного, но и бытового общения. Далее, в 1944 году постановлением ЦК Компартии Грузии все осетинские школы на территории Грузинской ССР были закрыты, введено обучение на русском и грузинском языках. Такие действия в отношении осетинского народа отбросили его развитие на десятки лет назад. Многие учащиеся выпускных классов, не успевшие за год освоить ни русский, ни грузинский язык, так и не получили аттестатов о среднем образовании, другие не имели шансов поступить в высшие учебные заведения, где нужно было сдавать экзамены на грузинском языке. Многие преподаватели техникумов, училищ и пединститута, школьные учителя оказались не у дел. Возмущение населения ограничивалось бурными обсуждениями в студенческих аудиториях и домашнем кругу. Меньше старались проявлять эмоций в учительских и преподавательских кругах – там не особенно доверяли друг другу, и это понятно – ситуация позволила непорядочным людям сводить счеты с теми, к кому они давно питали неприязнь: достаточно было косвенного намека на чье-то недовольство, и судьба его была решена. Начались аресты, хотя организованного характера выступления против грузинского языка не носили. В этом месте принято приводить известный фрагмент из «Архипелага ГУЛАГ», обжигающий стыдом за соотечественников, хотя можно ли назвать осетинами людей, в своем раболепии проявивших столь позорное рвение: «Центр обязал чекистов Осетии арестовать и уничтожить 500 буржуазных националистов. Тут же из Осетии поступило заявление: 500 для нас мало – добавьте еще 250». История свидетельствует, что эти 250 так и не были добавлены, но спущенный из Центра первоначальный план чекисты выполнили полностью.
Это было время культурного геноцида. По свидетельству очевидцев, изменения коснулись всех сфер жизни, сменились даже вывески – над входом в осетинский драматический театр имени Коста Хетагурова появилась надпись по-грузински: «шесавали-гасавали» («вход» – «выход»), директором театра был назначен грузин Лагидзе. В Ленингорском районе, где более 70% населения составляли осетины, районная газета стала выходить на грузинском языке. С 1951 года все делопроизводство в автономной области было переведено на грузинский язык. Все эти события не могли проходить гладко, наиболее сознательные представители общественности сопротивлялись, как могли, насильственной ассимиляции, несмотря на то, что приходилось расплачиваться свободой и даже жизнью.
В ноябре 1949 года в Цхинвале четверо молодых ребят во главе с Владимиром Ванеевым создали подпольную патриотическую организацию «Растдзинад» («Справедливость»). В группу вошли также Хазби Габуев, Лев Гассиев и Заур Джиоев. В условиях строжайшей конспирации 18-19-летние парни изучали историю Осетии, готовили подборки документов о Южной Осетии. Единственной формой предельно опасной деятельности группы было распространение листовок, которые переписывались от руки печатными буквами и в большом количестве расклеивались по ночам в городе.
По юношеской наивности подпольщики были уверены, что в Москве не знают о реальном положении дел в автономии, и ждали приезда специальной комиссии, которая, по их мнению, должна была восстановить справедливость. Все беды осетинского народа, как им казалось, исходили от конкретных грузинских чиновников-националистов, которые имели какие-то личные причины ненавидеть осетин. Владимир Ванеев признался, что лишь после ареста и даже позже – в лагере – понял, какой огромной репрессивной машине они пытались сопротивляться:
– Это была антинародная политика в отношении осетин, исходившая от самых верхов – от Берия и Сталина, которого до сих пор обожают многие наши соотечественники, считая «выдающимся осетином» всех времен и народов. Поэтому, как это ни парадоксально, именно к источнику всех проблем и были направлены наши усилия в расчете на какую-то высшую справедливость. Мы были уверены, что весть о листовках в Южной Осетии непременно дойдет до Кремля, и собирались сразу же раскрыть наши имена, когда правда восторжествует. Бесплодное ожидание не вызывало у нас подозрений, оно лишь наводило на мысль, что надо больше работать.
Авторы листовок обращались не столько к народу, призывая осетин сопротивляться, сколько к Москве, к высшему руководству с требованием навести порядок. Распространяли листовки в знаменательные дни, такие, как ноябрьские праздники, день рождения Сталина и т.д. Расклеивали и сразу начинали ждать комиссии из Москвы.
Штаб организации находился в доме Хазби Габуева. Мать большую часть времени работала, чтобы прокормить детей, была еще младшая сестренка, совсем маленькая, так что подпольщикам никто не мешал. В большом доме была свободная комната, где они и собирались, запирались, раскладывали какие-нибудь учебники и делали вид, что занимаются, хотя учились все в разных местах. Володя Ванеев, которому было 19 лет, учился в школе рабочей молодежи. Он был лидером, но не давил на товарищей авторитетом, понимая, что каждый из них рискует жизнью, участвуя в работе подпольной группы. Единственным требованием ко всем было под страхом смерти держать все в строгой тайне, не доверять никому и не пытаться привлекать новых людей в группу. Молодые конспираторы даже оговорили наказание за возможную измену – смерть предателю. Но уже через пару месяцев на одно из собраний Хазби Габуев привел нового человека. Это был Георгий Бекоев, их ровесник и давний знакомый. Подпольщики пришли в смятение. По виду Георгия можно было догадаться, что он давно в курсе всей работы группы. Хазби же всем видом показывал, что готов умереть, но за Георгия отвечает головой. Георгия приняли вопреки клятве. Ванеев рассказывает:
– Должен сказать, что желающие вступить в нашу организацию были, судя по отзывам на листовки, мы ведь подписывали их, о «Растдзинаде» знали все. Но я с самого начала был против расширения группы: для осуществления тех целей, которые мы ставили перед собой, в большой организации не было необходимости, но была еще одна причина – это ответственность. Не принять Георгия не представлялось возможным, что-то в нем было такое, что сразу вызывало доверие и уважение. Выгнать Хазби за нарушение правил тоже было невозможно – для него наша работа была всем в жизни, он мог просто пропасть. Я сказал: «Рано или поздно нас арестуют, мы должны быть готовы к этому. Знайте, пять человек – это пять трагедий, а сто человек – это трагедия уже для народа». Нас называли «осетинами-националистами», и это уже определяло кару за подобную ересь. Кстати, Георгий оказался самым стойким членом организации, преданным и надежнейшим другом.
Итак, «Растдзинад» продолжал работу над двумя основными задачами: программой-минимум было довести до Москвы правдивую информацию о положении в Южной Осетии. Программа-максимум предполагала объединение Северной и Южной Осетии в составе РСФСР. Пятеро юных подпольщиков пытались справиться с задачей, которую лишь через 40 лет подхватит и поддержит уже весь осетинский народ – с развалом Советского Союза Южная Осетия вновь заявит о своем стремлении объединиться с северными братьями, и эта новая, уже общая борьба унесет более тысячи человеческих жизней в 1991 году в результате конфликта между Грузией и мятежной автономией.
Молодежная организация, конечно, была уже под прицелом. Выследить подпольщиков в маленьком городе не составляло труда, но энкавэдэшники тянули с арестом, видимо, предполагая задержать как можно больше людей – лидеров, рядовых и сочувствующих. Ордер на арест Владимира Ванеева был выписан 10 мая 1951 года, но «пасли» его все лето. Однажды утром 13 августа Володя пошел, как обычно, в областную библиотеку. Он взял журналы и стал читать.
– В это время напротив сел незнакомый человек. Он посидел, полистал мои журналы и ушел. А я еще долго читал, даже забыв о незнакомце. Выйдя из библиотеки, я увидел его у входа – он явно поджидал меня, но я не хотел думать об этом, боясь признаться самому себе, что мне страшно. На углу возле дома Лади Бетеева, капитана МГБ, стояла машина. Он позвал меня.
– Ты Ванеев? – спросил Лади.
– Странно, – говорю, – я же твой сосед.
Он посадил меня в машину, где я обнаружил «читателя» из библиотеки, он нацепил на меня свою шапку, чтобы меня не видели с улицы, и мы поехали в милицию. Перед зданием милиции стоял «черный ворон», в который меня пересадили и повезли в Тбилиси. У автономной области не было права рассматривать дела по такому важному вопросу – национальному, рассматривали их в Тбилиси.
Через некоторое время была задержана вся группа. Заур Джиоев к тому времени уже служил в армии в Западной Украине, там его и задержали. Леву Гассиева взяли дома. Хазби Габуева задержали в г. Орджоникидзе (в то время так назывался Владикавказ). А Георгия Бекоева, который был артистом театра, арестовали прямо во время выездного спектакля в селе Хетагурово.
– Теперь я даже знаю, кто доносил на нас. Но какое это имеет значение, его жизнь не была счастливой даже по сравнению с нашими лагерными муками. Оказалось, что дело наше к моменту ареста было раскрыто полностью. Незадолго до нас арестовали несколько других молодых осетин – Сашу Бекоева – брата Георгия, Катю Джиоеву и Володю Тедеева. Их очень сильно били, пытаясь выйти на членов нашей организации, видимо, не верили, что нас всего пятеро. Сашу били, подвесив за ногу. Все они были осуждены и отправлены в лагеря. Катя заболела туберкулезом и вскоре умерла. На нас же не оказывали почти никакого физического давления – дело было полностью раскрыто.
Следователем по нашему делу был некто Джапаридзе. Я потребовал, чтобы к расследованию привлекли осетин, но однажды Джапаридзе принес на допрос какое-то письмо и, ухмыляясь, положил его передо мной. Это было письмо председателя Союза писателей Южной Осетии прокурору Грузии Микадзе (его, как и министра МГБ Рухадзе, расстреляли после смерти Сталина), в котором говорилось, что за последнее время в Южной Осетии участились националистические выступления среди осетинской молодежи. Некоторые из них привлечены к уголовной ответственности. «Мы требуем для них самого сурового наказания», – призывал этот писатель, я даже не хочу называть его фамилию.
– Ну что, будешь просить осетина? – спросил Джапаридзе.
Я решил полагаться только на самого себя и отказался даже от адвоката. Отказ от государственного защитника позволил добавить к моему обвинению фразу «непримиримый противник советской власти», в результате вместо предполагаемых 15 лет мне грозили все 25.
Накануне суда в камеру к Ванееву вошла молодая женщина и сказала, что можно помочь всей организации, если он подпишет текст, в котором говорилось о глубоком раскаянии в совершенной по молодости ошибке. «Если подпишете, вы получите не более пяти лет, а товарищи не более года. В противном случае вас осудят на 25 лет». Подписать бумагу Ванеев отказался.
Судебный процесс закончился быстро. В обвинении было сказано, что группа готовила вооруженное восстание против советской власти. Пять мальчишек. Когда дежурный старший лейтенант стал читать обвинительное заключение, он захохотал в том месте, где было про вооруженное восстание, смотрел на осужденных и смеялся до слез. Володя потом еще долго думал, зачем им это нужно было. Видимо, работа группы не тянула на статью по национальному вопросу, ведь они ничего против власти не имели, просто просили вернуть родной язык, а этого было мало для осуждения по 58-й статье.
Георгию дали 8 лет, Хазби, Зауру и Леве – по 10 лет, а Владимир получил «свои» 25 лет и был отправлен в самый суровый концентрационный лагерь на Крайний север – в Воркуту. С этого момента у него больше не было имени. Был только лагерный номер: 1Ш-191. Другие люди-номера отнеслись к нему равнодушно. Подошел только один – Иосиф Ильич Шелест и спросил:
– Сколько тебе лет, сынок?
– Двадцать один, – ответил новенький.
– Ты мне на смену, – сказал он и заплакал. Он находился в лагере с 1930 года.
Писать домой не разрешалось в течение первого года. Через полгода Володя попытался было отправить письмо матери, но письмо, конечно, изъяли, а его самого посадили в карцер на 5 суток.
– У человека обязательно должна быть какая-нибудь специальность. Таким было легко в лагере – сапожникам, монтерам, строителям. Они работали внутри лагеря, а другие в шахте или на строительных работах в городе, даже когда морозы доходили до 60 градусов. Меня сразу отправили в шахту. Я понял, что погибну там, учитывая мой срок, и отказался наотрез, хотя в шахте было теплей, чем на улице.
Отказ от работы был равносилен самоубийству – за это расстреливали. Но меня спасло то, что я был готов работать где угодно, только не в шахте.
Через некоторое время один из заключенных сказал мне:
– Тебе повезло, тебе нашли блатную работу.
– Что это за работа? – спросил я.
– Похоронная бригада, – сказал он.
Каждый день в лагере умирало 20-30 человек. Кормили, в общем-то, неплохо, но те, кто посильней, отбирали хлеб у стариков и больных, которые не могли постоять за себя. Голодные зеки копались в мусорных свалках, находили рыбьи головы, другие отходы и ели это, к тому же питьевая вода была болотной, поэтому в лагере свирепствовала дизентерия.
Похоронная бригада собирала умерших, снимала с них одежду, которую лагерные власти выдавали другим заключенным, вывозила их за территорию лагеря и с вахты передавала другой бригаде, нас не выпускали за пределы лагеря.
Ну, хоть и страшная работа, но это было легче, чем долбить котлован на 60-градусном морозе. Пока однажды я не убедился, что легче все же в котловане. Мы собрали трупы, привезли их на телеге к вахте, и в этот момент я решил подсмотреть, куда их вывозят и что там вообще за воротами. И я увидел, что покойников перекладывают на другую телегу, предварительно сильно ударив каждого из них кувалдой по голове. Я пришел в ужас, я не мог понять, зачем это делают. Но потом мне объяснили, что это на всякий случай – а вдруг они притворяются трупами. Это было слишком неожиданно для моей психики, мне было чуть больше 20 лет, я испугался, впал в депрессию и потом решился заявить об отказе. Бригадиром в похоронной команде был ректор саратовского института Нудельман, профессор, он сказал, что я погибну в шахте, но все же я отказался. Мое место сразу же занял другой.
После смерти Сталина дела заключенных стали пересматриваться. В январе 1954 года Владимир Ванеев написал жалобу в ЦК партии. Он и раньше писал, но обычно через 10 дней ему отвечали, что решение суда верное. А в этот раз ответа не было больше месяца, и он понял, что дело рассматривается. ЦК КПСС переслал дело Генеральному прокурору, по протесту которого Верховный суд СССР реабилитировал всю группу полностью. Через три года после осуждения не вернулся лишь Хазби. Во время бунта заключенных в лагере под Норильском при странных обстоятельствах погиб известный провокатор, с которым Хазби нередко выяснял отношения. Вину списали на неуемного осетина и приговорили его к расстрелу. После, правда, заменили приговор на 25 лет, и уже потом по протесту прокурора срок ему снизили до 10 лет, которые он отсидел полностью.
– Когда я вернусь, – постоянно думал я, как в песне Галича – о, когда я вернусь… К сожалению, можно сказать, что самое ужасное началось, когда мы вернулись после реабилитации. Нас не ждали. Местные власти издевались над нами, ненависть была страшная. Меня не хотели восстанавливать в вуз, хоть я и закончил первый курс на «отлично». Ректор сказал мне: «Можно подумать, ты за Родину кровь проливал!» Поступить заочно я тоже не мог, ведь в таком случае надо было работать, но мне нигде не давали работы. Когда я все же закончил пединститут на «отлично», я год был без работы. Потом поехал в отдаленное село Бендер преподавать в младших классах. Я понимаю, за что нас ненавидели: они лизали пятки республиканским властям, когда мы, мальчишки, боролись с ними. Мы мешали их авторитету своим присутствием. Было обидно, что это осетины, причем те, кто называл себя интеллигенцией.
Старое доброе имя «Растдзинада» сослужило службу вернувшимся подпольщикам еще раз. Хоть осетинский язык и вернули Осетии, ситуация складывалась так, что Южная Осетия оставалась в Грузии национальной окраиной, дискриминация по национальному признаку продолжалась, и необходимость объединения была очевидна. К тому же нужно было спешить успеть с этим вопросом при Хрущеве, чье появление позволяло надеяться на положительный исход дела. В 1960 году члены организации написали письмо Хрущеву с просьбой рассмотреть вопрос о воссоединении Осетии – так организация пыталась перейти ко второму пункту своей программы. Георгий Бекоев учился в Москве в Театральном институте, и он лично отдал письмо помощнику Хрущева. Как ни странно, к письму отнеслись благосклонно. Это было и не письмо, а целая петиция на 30 страницах от имени организации. Хрущев вызвал в Москву Кабалоева, 1-го секретаря Северо-Осетинского обкома и Козаева, 1-го секретаря Юго-Осетинского обкома. Они доложили Генеральному, что живут с грузинами очень хорошо, и объединяться осетинам незачем. Более того, они предложили привлечь Ванеева к уголовной ответственности.
Жить снова стало опасно. Ванеев отнес все свои бумаги в лес и закопал их там, потом искал, но они пропали. После войны с Грузией 1991-1992 годов Ванеев 10 лет пытался издать свою книгу о тех 500 репрессированных разных национальностей в Южной Осетии в период сталинских репрессий. Трехтомное уголовное дело организации «Растдзинад» было рассекречено в конце 1980-х, но осталось в Грузии. Звиад Гамсахурдиа, возглавивший националистическое движение в Грузии, отказался выдать дело Юго-Осетинскому НИИ истории и археологии. Документы по «Растдзинаду», как и весь остальной материал для книги, пришлось собирать самостоятельно. В конце 2005 года книга В. Ванеева «Люди, помните о нас» была издана в Цхинвале издательством «Южная Алания».
Льва Гассиева и Заура Джиоева уже нет. Хазби Габуев так и остался одиноким, без семьи. Он пишет стихи и прозу, которая отличается оригинальностью и смелостью. Таким было полусатирическое обвинение Сталина, в котором Хазби приговорил его к смертной казни.
Георгий Бекоев долгое время работал в Юго-Осетинском госдрамтеатре, стал заслуженным артистом Северной Осетии.
В первых числах сентября пятьдесят четвертого я, наконец, добрался до дома. Свобода! Запах Родины! Объятия родных, близких, друзей… Словно не было лагерей, всех этих лет мрачного небытия. Жизнь как бы говорила: «Дыши полной грудью, наслаждайся трудом, начинай все сначала!» Так думал и я. Однако суровая действительность внесла свои поправки.
Предновогодний месяц 1954 года ознаменовался замечательным событием. Южная Осетия готовилась к 50-летнему юбилею первой осетинской постановки, состоявшейся в Джаве в 1904 году. В театре готовилась красочная, торжественная программа. В небольшой инсценировке по пьесе Кусова «Сын народа» довелось участвовать и мне. Этому мероприятию суждено было стать заметным явлением в культурной жизни города и области. Общественность была в восторге. Пресса откликнулась благожелательными статьями. И только одно явилось предметом «табу» – упоминание фамилии Бекоева. Городские чиновники решили подстраховаться. Бывший политкаторжанин, по их мнению, не мог быть частью подобного события: как бы чего не вышло, решили в высоких кабинетах.
Они по-прежнему держали руку на «пульсе событий» и ослаблять хватку не собирались. Я это чувствовал и много лет спустя, в 70-е годы.
Странные были времена. Но и тогда было немало тех, кто не мирился с глупостью и с отсутствием здравого смысла.
Еще с начала 40-х годов на базе осетинского драматического театра учредили небольшую грузинскую труппу. Кому-то в Тбилиси казалось, что в административных границах Грузинской ССР никак не может существовать исключительно осетинский театр. Для укрепления «братского духа» необходимо учредить в одном театре два коллектива. И все бы ничего, но только «грузинская труппа» – это сильно сказано. Ее даже с очень большой натяжкой сложно было назвать и драматическим кружком. Зрителей на их постановках бывало меньше, чем исполнителей на сцене.
В 1970 году коллективом осетинского театра было составлено обращение в обком КПСС с просьбой рассмотреть сложившуюся ситуацию и создать два независимых полноценных коллектива.
Письмо в областной комитет приняли, прочли и не нашли ничего лучшего, чем начать с вызова Бекоева Г. и Джиоева З. в управление госбезопасности, где нам быстро напомнили о годах заключения и потребовали убрать наши подписи из коллективного письма. Но, как вы понимаете, об этом не могло быть и речи.
Спустя короткое время было созвано внеочередное заседание Бюро обкома. Приглашались все, кто подписал заявление. «Что за спешка?» – спросите вы. Отвечу. Все дело в том, что осетинская труппа подкрепила коллективное письмо еще и заявлением, в котором объявила о массовом невыходе на работу до момента окончательного решения вопроса по разделению театра. А это было уже ЧП!
Не буду сейчас пересказывать все перипетии этого «действа». Приведу лишь один эпизод, ярко демонстрирующий подлинные намерения областного руководства. В какой-то момент руководитель облисполкома Константин Джиоев вдруг заговорил чуть ли не о вредительстве. Затем громогласно заявил о тлеющем, по его мнению, в определенных кругах интеллигенции желании поднять вопрос о выходе Южной Осетии из состава ГССР и воссоединения с СОАССР. Одним словом, и здесь попытались «достать всех чертей из печи». «Ну, что? Что нам даст объединение с Северной Осетией?» – обращался он ко мне в запале, считая видимо, что я являюсь «тайной пружиной» коллективного обращения.
Много лет спустя судьба на короткий миг вновь свела меня с ним. И где бы вы думали? В очереди за пенсией во Владикавказе. Он скромно стоял и ждал, когда его обслужат. Меня вдруг разобрал смех: «Ну что, Костя, каков результат Бюро обкома? Где нынче получаешь пенсию? В единой неделимой Грузии, о которой ты пекся 20 лет назад, или в Северной Осетии?» Он молчал, делая вид, что не понимает, к кому я обращаюсь.
Тем временем, спустя год, столица Грузии принимала декаду осетинской культуры. Успех нашего театра был оглушительный. Чтобы понять, как принимала тбилисская публика и театральная критика наши постановки, достаточно посмотреть прессу Грузии тех лет. Успех был столь внушителен, что министерство культуры ГССР в срочном порядке инициировало представление большой группы актеров и режиссеров театра к почетным званиям и наградам. Я был занят в ряде спектаклей на ведущих ролях, потому не удивительно, что меня также внесли в наградной список. Но в последний момент, благодаря «стараниям» уже юго-осетинских чиновников, моя фамилия вдруг исчезла из списков. В Тбилиси «отрапортовали», что не совсем политически верно присваивать высокое звание заслуженного артиста союзной республики бывшему политкаторжанину. О том, что я благополучно реабилитирован еще в 1955 году, внезапно забыли. Этого плевка в свой адрес я не ожидал. Чаша терпения была переполнена. Через какое-то время я объявил о своем желании покинуть театр.
Нужно сказать, что для коллектива эта новость оказалось весьма неприятной. Меня не раз отговаривали от решения покинуть театр. Однако, что сделано, то сделано! Никогда не терпел лжи, фальши и недоговоренности. Я прекрасно понимал, что лишил себя полноценного репертуара, отлаженных творческих контактов с коллективом, с которым меня связывала не только совместная учеба в Москве, но и долгие годы плодотворной работы. Но, еще раз но! Решение было принято, и я уехал со своей семьей в Северную Осетию.
Уже на севере Осетии я узнал любопытную историю. В Цхинвал приехал талантливый тбилисский режиссер для постановки пьесы Нодара Думбадзе «Белые флаги» и первым делом поинтересовался судьбой актера Бекоева, которого запомнил еще по дням декады культуры в столице Грузии. Какого же было его удивление, когда он узнал о причинах моего отъезда. «В порядочном театре так с человеком не поступают, – только и смог он сказать – придется искать другого исполнителя главной роли». Вот таков и был финал моего возвращения на Родину из ГУЛАГа. Искренне жаль чиновных «отцов нации», так никогда и не избавившихся от призраков прошлого. Жизнь с оглядкой – тяжелая ноша.
Впрочем, однажды «призраки прошлого» коснулись и моего сына. Ничего экстраординарного не произошло, но неприятный осадок остался. Случилось это в период прохождения сыном срочной военной службы. До сих пор удивляюсь, каким образом «товарищи в штатском» проглядели то, что мой сын попал в спецподразделение ВВ. Уж куда-куда, а в подобные части, как потом выяснилось, ему дорога была заказана. Но факт остается фактом, он честно отслужил положенный срок. Все, вроде, шло гладко, пока ему не выпала возможность обучаться в одном из ВУЗ-ов спецслужб. Здесь бдительность не подвела. Его вызвали в особый отдел части и недоуменно стали расспрашивать о судимости отца. Когда он внятно и аргументировано объяснил, что дела сороковых годов закрыли на ХХ съезде КПСС и отец полностью оправдан, особисты, тем не менее, остались при своем мнении и объявили, что о поездке ему лучше забыть. Для проформы, правда, попросили представить копию документа о моей реабилитации, но, как я понимаю, вопрос обсуждению не подлежал. В особом отделе войсковой части были «особые» взгляды на историю.
Владимир Ванеев – кандидат филологических наук, заслуженный деятель науки РЮО. «Я устал», – сказал Владимир Дмитриевич, но признался, что вместе с товарищами собирается поставить в Южной Осетии памятник жертвам сталинских репрессий. Кроме того, вместе с Георгием Бекоевым он собрал воспоминания о тех трудных для них и Южной Осетии временах. Рукопись объемом 400 страниц ждет своего издателя. «У нас очень много работы», – говорит бывший узник 1Ш-191.