Евдокия ГЕРАСИМЕНКО-МОРГОЕВА. Моя жизнь

Детство (раннее). Село Раздольное

О жизни моей я часто рассказывала своим детям и близким. Оттого, что подробности стали забываться, я решила кратко описать жизнь моих родителей и свою жизнь, чтобы дети и внуки помнили.

Я родилась 14 марта 1926 года в селении Раздольном (бывшее село Ганжумово). Основал его в конце прошлого столетия помещик Ганжумов (в двенадцати километрах от города Моздок). Туда приехали на поселение люди с Украины. Среди них были и родители моих родителей, т.е. мои дедушки и бабушки.

Мой отец, Герасименко Тимофей Алексеевич, родился в Киевской губернии, в селе Васеливка, в 1896 году. Мама, Герасименко Ксения Павловна, родилась в селе Раздольном, в 1902 году (девичья фамилия мамы – Распутина).

Своих дедушку и бабушку по линии отца я не знаю. Дедушка был Алексей, а бабушка Лукерья. У них было шесть сыновей и одна дочь. Мой отец родился третьим. А мамины родители, Распутины – дедушка Павел, а бабушка Клеопатра Михеевна. У них было три сына и дочь.

Сыновья:

1. Илья (погиб в первой мировой войне).

2. Николай, умер в Раздольном, в 1974 или 1975 году.

3. Иван, родился в 1905 году. Погиб на фронте Великой отечественной войны в 1942 году. Он отец Щедрова Петра Ивановича, Несмияновой Вали и Татьяны Романовской.

Единственная дочь дедушки Павла и бабушки Клеопатры, Ксения Павловна, родилась в 1902 году в Раздольном. Замуж вышла за Герасименко Тимофея Алексеевича в 1918 году. Через год родилась у них Нина, после нее был мой брат Владимир, а в 1926 году родилась я (Евдокия Тимофеевна). После меня через два года родилась Таисия. Брат Володя умер в 6-летнем возрасте (когда мы были уже в ссылке).

Когда моей маме было лет десять-двенадцать наше село грабили ингуши и ночью зарубили кинжалами моего дедушку Павла. Остановлюсь подробнее на этом событии.

Ингуши до этого (до советской власти) часто устраивали набеги на русские села, в том числе и на Раздольное. Мимо Раздольного течет река Терек, в котором в детстве мы всегда купались. На противоположном берегу от Раздольного находится казачья станица Павлодольская. Эту станицу ингуши никогда не грабили – боялись казаков. В Павлодольской многие дружили с жителями Раздольного (когда надо было, павлодольцы всегда помогали им).

Ингуши преследовали моих земляков, не давали им работать в поле, куда они ездили на лошадях (пахали землю, сеяли и т.д.). Всякий раз брали с собой ружья, чтобы отбиваться от нападающих. Ингушские всадники были видны в поле издалека, и как только хлеборобы завидят ингушей, стараются убегать в село на лошадях.

Так было и с моими родителями. Мама садилась за вожжи, управляла лошадьми, а папа, лежа сзади на бричке, отстреливался.

Делаю экскурс в то время (в осень 1916 года), когда убили моего деда. В селении прошел слух, что ингуши собираются грабить Раздольное. Народ договорился дежурить за селом поочередно. Если заметят приближение бандитов, должны бить в набат.

Колокол был в колокольне, возле церкви. А церковь стояла наискосок от дедушкиного дома. Дедушка должен был по сигналу звонить, бить в колокол. Все происходило ночью (был октябрь или ноябрь). Ингуши стали жечь скирды на краю села. И в селе стало светло как днем. Несколько всадников поскакали туда, откуда звонил колокол, и, видимо, заметили, как дедушка по огородам пробежал в свой двор и спрятался в конюшне, где была корова и овцы.

В это время моя бабушка Клеопатра с Ксенией (моей мамой) и с Иваном (отцом дяди Пети) забрались в доме на чердак и видели, как бандиты забежали во двор, разговаривая по-ингушски, открыли конюшню и что-то оттуда поволокли под яблоню, стоявшую недалеко от забора (там была тень от плетня, и бабушка не смогла разглядеть, что эти бандиты рубят). Когда они ушли, бабушка, оставив детей на чердаке, спустилась вниз, чтобы посмотреть, что лежит под яблоней. О, ужас! Это оказался мертвый дедушка.

Люди из Раздольного стали убегать на противоположный берег Терека, в станицу Павлодольскую, к казакам (на пароме). Бабушка с детьми на следующий день тоже ушла на тот берег, оставив покойника на лавке в пустом доме. Через несколько дней (хорошо, что была холодная осень), когда вернулись домой, похоронили дедушку в общей могиле с другими убитыми на церковном дворе.

Когда я стала ходить в школу, то помню, что во дворе школы была братская могила с крестом, и я тогда узнала историю моего дедушки. Саму же школу оборудовали в церкви (школа существует до сих пор).

Вот и вся история об ингушах и моем дедушке.

Он, бедный, умирая, не издал не единого звука, чтобы спасти тех, кто был на чердаке.

Мама и папа

Перед революцией мой папа Тимофей находился в армии (был кадетом). Где служил – я точно не знаю (одно время был на турецкой границе). Иногда рассказывал нам о турецких обычаях. Когда у них бывало какое-либо горе, они били себя по голове саблями (тупым краем). Это папа всегда образно показывал.

Когда он вернулся в селение Раздольное (после армии), он женился на Ксении, которой в то время было шестнадцать лет. Сразу после армии он со многими сослуживцами отправился в Новороссийск, чтобы уехать на пароходе заграницу, от Советской власти, но вовремя опомнился. У него не было ни копейки денег, не так, как у тех богачей, которые стремились заграницу. Вот он и остался на берегу. И вернулся, к счастью, в Раздольное и женился.

Сначала они жили одной семьей с братьями Герасименко и родителями. А потом построили себе дом, завели хозяйство, стали жить самостоятельно. У них родился первый мальчик, Дмитрий (он умер в младенческом возрасте). Потом, в 1919 году, родилась Нина, а за ней, года через два, родился Володя. В возрасте шести-семи лет он умер от какой-то болезни: или дифтерия, или какой-то лимфаденит в области шеи (может, туберкулезная инфекция). Еще при жизни Володи родилась я, Евдокия (1926 год), а после меня через два года родилась Таисия.

К тому времени, когда в семье осталось трое детей, родители построили конюшню, заимели лошадей, корову, сельский инвентарь и стали трудиться на земле. Земля в сорок десятин была поровну разделена между братьями Герасименко.

Правителям в селе Раздольном показалось, что эти братья стали «богатыми», хотя не имели ни белья, ни одежды, ни постельных принадлежностей. Спали все на полу, на соломе в один ряд.

В 1930 году, когда мне исполнилось четыре года, Нине было одиннадцать лет, а Таисии два года, сельские руководители решили всех братьев-«богачей» Герасименко сослать на Урал.

Я хорошо помню, как мы во дворе, вечером, все трое детей, ожидали, когда мама подоит корову и накормит нас молоком с хлебом (это был ужин). Мы ели прямо во дворе, на стульчиках, а я в ожидании ужина подолгу смотрела в сторону Малгобекских гор, где в темноте мерцали частые огоньки (как звездочки). Это были электрические лампочки, а мне казалось, что звезды небесные. Эту картину я очень хорошо помню. Как будто сейчас вижу.

В начале сентября 1930 года у нас забрали дом, конюшню, сельхозмашины, инвентарь, землю. А нас погрузили на подводу, запряженную парой наших лошадей. Сзади привязали корову с теленком, а мы с небольшим домашним «барахлом» разместились в повозке.

Помню, как я радовалась, что мы куда-то едем. Ехали и днем, и ночью, а когда я просыпалась, то видела над собой звездное небо, смотрела долго, пока вновь не засыпала.

Я не знаю, сколько дней мы ехали на подводе, и сколько ночей мы в пути ночевали. Однажды мы заночевали возле какой-то железнодорожной станции. Людей с подводами, лошадьми и коровами было очень много. Расположились на выгоне, который был недалеко от станции. Мне до сих пор кажется, что это место было похоже на выгон в Эльхотово, возле железной дороги, за домом Мильдзиховых.

Не знаю, сколько ночей мы пребывали на этом выгоне, но в первую ночь я, было, потерялась. Все люди спали на земле, каждая семья возле своих животных и подвод. Я проснулась ночью, встала и пошла к лампочке, которая висела на высоком столбе. Меня разобрало любопытство: «что это там горит лампа»?

Я постояла у столба, посмотрела на эту лампу, а потом решила идти назад, к своим родителям. Но в массе людей не смогла найти свое «лежбище» и стала горько плакать в ночной тишине.

Люди проснулись, пересчитали своих детей, мои родители обнаружили мое отсутствие и меня забрали. Зато я узнала, что такое электрическая лампочка.

В последующие годы мама всегда, рассказывая, как нас отправляли в ссылку, вспоминала об этом событии: «проснулась, дытына плачэ, я лап, лап, а моей дытыны нэма». У нас в селении все люди говорили на украинском языке, потому что были переселенцами с Украины. Папа Тимофей даже помнил, что его привезли мальчиком из Киевской губернии, село Васеливка. А мама моя родилась в Раздольном.

Продолжили наш путь. Спустя какое-то время мы на лошадях доехали до Ставрополя, где нам было уготовано жить какое-то время в селении Лиман. Там было много пустых домов, куда нас и поселили. А дома оказались пустыми потому, что жильцов этих домов уже успели выслать на другие земли, на Урал или в Сибирь.

Лошадей наших сразу отобрали. Корову с теленком тоже отобрали и поместили в какой-то свободный баз (это огороженный большой двор для скота). Кормились мы теми продуктами (мука, сало, подсолнечное масло), которые привезли с собой.

У всех привезенных людей тоже отобрали лошадей и коров. У всех семейств было помногу детей, и они остались без молока. В это время, когда дети плакали голодными, в скотных дворах мычали коровы и телята. Коровы метались с раздутым выменем, оттого что их не доили.

Каждая хозяйка рыдала от такого горя, но сделать ничего не могла. Некоторые тайком пробирались к своим коровам через дыры в заборе, с трудом находили их в этой массе и старались накормить и подоить. Но такое продолжалось недолго. Вскоре всю эту скотину увезли (наверное, на бойню), а люди остались зимовать. Государство о людях забыло. Как мог народ, так и выживал.

Топить печки было нечем. Запасались кизяками (это сушеные лепешки из навоза животных). Дров никаких не было. Вообще, там не было ни деревьев, ни кустарников. Собирали по необъятным полям перекати поле и навоз. Когда начинались сильные ветры, несло не только пыль и песок, но и круглые перекати поле.

Я очень хорошо запомнила это растение. У него маленький корешок и огромный «шар» надземной части. Листьев на нем никаких нет – одни лишь колючки. Оно шаром при ветре катится по полю.

Наступила зима со снегопадом и заносами. Одежды теплой почти ни у кого не было. Наша Нина даже в школу пошла, но из-за заносов часто не могла ходить на занятия. А мы с младшей сестренкой Таисией сидели дома.

Я то и дело плакала, казалось бы, без всякой причины, но когда мама меня спрашивала: «Отчего ты плачешь?» – я отвечала, что очень соскучилась по бабушке Клеопатре.

Игрушек у нас с Таисьей никаких не было. Я целыми днями играла в соломе, из которой ножницами нарезала разных размеров палочки, и этими палочками мы играли.

Не знаю, сколько прошло времени, но мы с Таисией одновременно заболели корью. Ни о каком лечении речи не было, потому что не было никаких медиков. Я болела тяжелее сестренки. Думали, что я не выживу, но получилось так, что двухлетняя Таисия умерла ночью. И я как сейчас вижу ее неподвижное тельце на руках у мамы. У нас даже фотография ее похорон сохранилась.

Таким образом, я осталась жива и почти каждый день начинала плакать уже не по бабушке, а по своей маленькой сестренке. Получается, что я с детства была плаксой.

По вечерам, я запомнила, мужчины из соседних домов собирались у нас в комнате при коптилке или керосиновой лампе, играли в карты, а я сидела и долго наблюдала за ними. Больше вечерами никаких дел не было. Я даже помню, как делали клейстер, чтобы соорудить и нарисовать карты. С тех пор я умею делать карты и делала их в школьном возрасте сама, чтобы играть в них с подружками. Это уже было в Раздольном, после возвращения с Урала, когда у меня сильно болела нога, и я никуда не ходила. Не могла!!!

Наступила весна

Оттого, что село Лиман находилось в низменности, весной, во время таяния снега, через улицу перейти было невозможно. Как в Венеции, люди переезжали на лодках. Нашу Нину в школу тоже возили в лодке. Когда мы там жили, то в половодье дома не затоплялись. Наверное, улицы были ниже дворов.

Прошло время и нас из Лимана увезли на какую-то железнодорожную станцию, чтобы поездом отправить на Урал. Этот эпизод моей жизни как-то полностью выпал из памяти. Знаю лишь, что везли нас в товарных вагонах.

Так как я никогда не ездила в поезде, мне было очень интересно, и я опять радовалась, что нас куда-то везут. Как и чем мы кормились, я не помню. А вот туалет я запомнила – стояло в углу вагона ведро, угол был занавешен какой-то тряпкой, и все туда ходили по очереди: и дети, и тети, и дяди.

Сколько дней мы ехали, я не знаю. А когда приехали на место, – я это хорошо запомнила, – долго ехали по лесу, а потом возле железной дороги, на пустом месте высадили нас всех посреди тайги. Было тепло и мы ночевали на земле, а утром все папы стали рубить деревья и строить шалаши.

Для того, чтобы на случай дождя в шалашах не намокнуть, со стволов берез обдирали большие листы коры (бересты) и накрывали ими шалаши, как черепицей. Здесь же разжигали костры, что-то кипятили и жарили.

Когда было сыро, кора лежала на шалашах хорошо, а как только появлялось солнышко, сворачивалась в трубочки (как папирусные свитки), и тень в шалашах исчезала.

Тайга

Таким образом, мы все оказались в тайге, где поблизости не было никакого населенного пункта. Семейств многодетных было много и нам, детям, было очень весело на новом местожительстве.

Взрослые сразу же стали благоустраивать этот таежный участок. Жаль, что нет мамы моей, когда я это пишу. Она бы рассказала, откуда взялись топоры и пилы. Наверное, снабдили те, кто нас туда привез.

Застучали топоры, зазвенели пилы, люди начали строить бревенчатые срубы для бараков. Среди тайги получилась большая строительная площадка. Построили несколько бараков, крытых деревянной дранкой. Это такие мелкие дощечки. Зимой я такие дощечки приделывала к ногам, изображая из них лыжи.

В каждом бараке жили по четыре семьи. Каждая семья располагалась по отдельным углам, где были сооружены деревянные нары для сна и отдыха. Посередине барака стояла большая железная плита (без конфорок). Покрыта плита была, соответственно, большим чугунным листом, на который можно было ставить свои кастрюли, котелки и варить еду.

Больше всего мне запомнились «печенки». Это нарезанные картофельные кругляшки, которые мы сами, дети, клали на горячую печку и пекли их. От этого нам было вкусно и весело.

Недалеко от наших бараков появились такие же деревянные дома и магазин, в котором было холодно и всегда пахло керосином и селедкой.

Лето в тайге было очень красивым. Вокруг домов росли высокие деревья хвойных пород, а между ними росли рябина, черемуха и др. Трава на полянах была сочная и высокая. Между деревьев – множество малиновых кустов. Я с другими детьми много бегала всюду (у меня нога тогда еще не болела). Ходили в лес за ягодами (земляника, малина). Малиновые кусты помнятся мне такими высокими, что я едва могла дотянуться до ягод. А когда срывала их, то не ела, а несла домой, чтобы угостить маму.

Среди деревьев протекала речка с прозрачной водой, с травянистыми берегами. Был там и небольшой деревянный мостик, по которому мы бегали, и я упала в речку, намочив свое платье. Речка была мелкая, наверное, лишь по щиколотку. Потом мы долго сидели на берегу и сушили свою одежду.

Что было еще тем летом, я уже не помню. Папа Тимофей все время работал в лесу, маму тоже заставляли работать, но она не ходила из-за нас с Ниной. Однажды ее даже посадили за это в «тюрьму», держали под замком, но недолго, а мы с Ниной к ней приходили под окна. Почему-то это событие в нашей семье никогда не вспоминалось. А теперь уже не у кого спросить.

Работающий человек получал какой-то паек, которого, конечно, было мало для всей семьи, и приходилось маме ходить по деревням за несколько километров, чтобы что-нибудь из продуктов выменять на какие-то тряпки, которые у нас еще были. Денег за работу папе никогда не платили. Это были дармовые рабочие руки.

Зима

Зиму я запомнила хорошо, она была очень холодной и снежной. Всегда хотелось есть. Много людей умирало от недоедания. Недалеко от нас жил самый старший папин брат Александр. Семья у него была большая. Перечислю по возрасту: Федор (который еще жив и живет в Орджоникидзе), Люба (умерла недавно). Эти двое в ссылке не были, так как они были совершеннолетние, и их не увезли, но зато увезли пятерых: Михаила, Алексея, Веру, Петра, Ивана.

У них была та же участь, что и у других. После смерти отца, они еще какое-то время там оставались, а потом вернулись домой в Раздольное. Михаил работал всю жизнь водителем, воевал, в Керченском проливе плавал на автокамере несколько дней и все же остался жив. Бывал у нас здесь, в Нальчике. Умер в Ставрополе лет десять тому назад.

Алексей погиб на фронте.

Вера утонула в Черном море, была на фронте медсестрой (немцы разбомбили их пароход). На войне она понадобилась, а в детстве голодала.

Петр во время оккупации потерял руку и глаз. Умер скоропостижно в Моздоке, в 1999 году, когда поехал туда получать компенсацию за раскулачивание семьи.

Иван погиб от той мины, которая лишила Петра руки и глаза.

Другие папины братья, Петр, Иван и Григорий, тоже были сосланы на Урал, но в другие регионы. Я о них почти ничего не знаю.

Это я сделала краткий экскурс, отступив от темы «зима».

Зима была очень суровой, но топить печь было чем, так что в помещении было тепло, пока горел огонь в печи. Дети, которые были повзрослее, ходили на лыжах, катались на санках. А так как я была непоседа, я увязалась однажды за лыжниками (по лыжне), привязав к ногам дощечки. К моему счастью, я не успела далеко отойти от своего барака, как провалилась с головой в снег. Хорошо, что недалеко проходила женщина, которая заметила, что я исчезла, подняла шум, прибежали люди, в том числе и мама с Ниной. Никто не мог ко мне подойти, чтобы меня вытащить. Сам проваливался глубоко в снег. Только Нина сумела подползти ко мне. Ей было тогда лет одиннадцать-двенадцать. Она была худенькая и легкая.

Нина ходила там в школу, но недолго. Отказалась ходить из-за того, что там только о «кулаках» и просвещали, вроде того, что «кулак – пиявка, кулак – кровопивец и т.д.».

Еды нам не хватало, так как паек давали очень маленький, и маме приходилось зимой через тайгу ходить по деревням, выменивать продукты за «барахло». Иногда ей давали замороженное молоко, прямо одним ледяным куском. А так как всю эту ношу она несла за спиной, то к концу от молока почти ничего не оставалось. Оно постепенно таяло и текло ей по спине на морозе. Раньше-то целлофановых пакетов не было.

Бедную мою маму сопровождали в пути и другие беды. Одна она не ходила, всегда с ней была еще какая-нибудь женщина.

В лесу дорог не было, только просеки с узкими тропинками. Зимой их заносило большой толщей снега и приходилось идти наугад. Рядом с тропинкой был глубокий снег, и как только ступишь ногой за пределы тропинки, ноги проваливаются до самого туловища. Выбираться из этих ям можно было лишь с помощью своей напарницы. Таким образом, мама моя возвращалась домой в обледенелой одежде и с мокрой спиной.

Когда пилили лес в зимнее время года, приходилось возле стволов расчищать и трамбовать снег, чтобы как можно ниже пилить ствол дерева. И все равно оставались большие пни. Может быть, один метр, а может быть, и выше.

Весной (а может, осенью?) мы, дети, среди этих пней устраивали игры. Прыгали с пенька на пенек, и однажды я прыгнула мимо пенька, ушибла левую ногу, но об этом никому ничего не сказала. Боль прошла, и я продолжала играть дальше.

Не знаю, сколько времени прошло, но к весне у меня появилась хромота, а боли я не ощущала. Родители спрашивали меня, почему я хромаю, болит ли у меня нога? Но я отнекивалась и старалась не хромать.

Так началась моя болезнь, которая осталась на всю жизнь и принесла маме моей много горя.

Время шло к весне, жизнь ухудшалась. По деревням маме было ходить уже не с чем. Родители стали часто уединяться где-нибудь на краю леса, потому что в доме не могли ни о чем говорить при чужих людях.

Папа и мама договорились о том, что мама с детьми должна убегать оттуда: «спасай детей и себя от голода, а я здесь один как-нибудь переживу, быть может, недолго нас тут будут держать», – говорил папа.

После этого разговора прошло восемнадцать лет, когда мои родители снова встретились. Маме же в то время не было еще и тридцати.

Бедные мои родители, за что они так страдали, труженики мои.

Несмотря на такую жестокость, они не озлобились, прожили большую трудную жизнь и до конца дней своих оставались добрыми и честными людьми. Я не могу все это вспоминать без слез. Царство им небесное.

Наступила весна

Голод по-прежнему одолевал. Мысли о побеге не покидали моих родителей. От нас, детей, они все скрывали. А весна буйно красовалась. Цвела черемуха, рябина, было много всевозможных цветов на лужайках, цвела малина, земляника, подснежники (какие у нас цветут в саду). Там они были всюду. Стали в еду добавлять какие-то съедобные растения, напоминающие мне сейчас полевой хвощ, но только стебли были толстые и мясистые.

Вообще вся растительность там была очень сочная, пышная и зеленая.

Недалеко от какой-то деревни пролегал железнодорожный путь. Там не было никакой станции, ни переезда, но проходящие поезда иногда там останавливались.

В этой деревне мама много раз бывала, когда выменивала продукты, и люди ее уже хорошо знали. Родители перед нашим побегом часто туда ходили, кое-что из вещей туда отнесли.

И вот наступил день, когда на рассвете нас с Ниной разбудили, и мы тихо покинули наше жилище. Не знаю, был ли кто-либо из соседей в курсе нашего отъезда или нет. Во всяком случае, никто нас не провожал и мы ушли тихо. Шли по лесу, когда было еще совсем темно. Я этот путь запомнила на всю жизнь. Мне казалось, что это я в сказке.

Папа с мамой несли основные вещи, Нина тоже что-то несла, а я несла чайник с водой. Нога у меня уже болела сильнее. Пока было темно, на обочине тропинки, в высокой растительности, часто встречались светлячки, и мне казалось, что там, в зелени, сказочные домики и в их окнах светятся огни. Эту картинку я вижу как сейчас.

Небо посветлело, но было еще рано, однако стал раздаваться птичий гомон. Мы уселись где-то на лужайке и что-то поели, выпили воду из моего чайника. А еда была сделана из льняных семян. Семена пожарены, и потом к ним подмешано немного муки и снова пожарены какие-то круглые прянички. Это была наша еда.

После того, как мы позавтракали, я с трудом поднялась на ноги. Но все-таки пошла. Болела нога. Вскоре показалась знакомая деревенька, в которой было не более десяти домов. Нас приняли в одном доме мамины знакомые, там мы провели тайно, чтобы никто нас не видел, весь день. Я узнала что такое «полати» (это такие нары почти под потолком), я на них весь день провела.

Припоминаю, что эти люди кормили нас хлебом, молоком. У них была своя лошадь. Хозяин к вечеру, или же на рассвете (я этого не помню) усадил меня и положил вещи на подводу, а остальные шли пешком. Было темно – ночь.

Приехали мы к краю леса, возница уехал, а мы остались там, в лесу, прячась среди деревьев, когда стало светло. Ожидали поезда, который остановится или не остановится, мы не могли знать. К счастью, нам повезло, поезд остановился. Мама со мной, с Ниной, с вещами водрузилась на высокую насыпь. Это я помню хорошо – из-за того, что мне было больно взбираться на эту насыпь.

А папу мы больше не видели, он стоял среди деревьев, чтобы его никто не заметил, и провожал нас только глазами. Прятались, как воры, как преступники и расстались на восемнадцать лет.

Папа вернулся на свою работу, и у него продолжилась тяжкая жизнь в одиночестве. А мы с мамой поехали. Не было у нас ни денег, ни еды, ни документов.

Долго ли ехали, я не знаю. Знаю одно, что периодически переходили с одного поезда на другой. Однажды мы оказались в товарном составе, забрались в пустой вагон, в котором возили каменный уголь. В нем провели ночь. Во время движения из всех щелей на нас сыпалась угольная пыль, а мы спали на какой-то соломенной подстилке и этого не замечали.

А когда наступило утро, мы проснулись, и нам стало очень весело. Мы друг друга не узнали. Мы все были черные, как негры, лишь одни глаза и зубы блестели. Хорошо, что в этом угольном вагоне нам дальше не надо было ехать. Мама вывела нас на какой-то станции к водопроводу, и мы едва отмылись от черноты.

Снова пересели на какой-то попутный транспорт и приехали благополучно на свою родину. Не знаю, сколько дней мы провели в пути. Приехали в село Раздольное, из которого нас увезли в 1930 году. Вернулись мы летом 1932 года.

Жизнь после ссылки. Село Раздольное

В Раздольном после нашего отъезда в ссылку оставалась бабушка Клеопатра (мамина мама) в своем доме. Жил с ней ее самый младший сын Иван с женой Марией Андреевной и двумя детьми (Таня и Петя). После нашего возвращения мы жили с ними в бабушкином доме. Играли мы с Таней, а Петя был маленький. Иногда вместе шкодничали, а доставалось больше мне, потому что я старше была.

Вскоре дядя Иван (мамин брат) с семьей выехал в станицу Екатериноградскую, и жили они там до войны и после войны до пятидесятых годов. Уехали они из Раздольного из-за нас, «кулаков». Во всяком случае, такие велись разговоры.

Бабушка Клеопатра работала в колхозе и получала паек хлеба. Маму в колхоз не принимали, и для того, чтобы нас кормить, ей приходилось работать в Немецкой колонке (то есть колонии, в трех километрах от Раздольного).

Мама старалась скрываться из боязни, чтобы нас снова не увезли на Урал. Уходила на заработки рано утром, а возвращалась вечером, когда становилось темно. Приносила с собой хлеб или муку, картофель, все что ей давали, оплачивая ее труд.

Нина стала ходить в вечернюю школу, но длилось это недолго. В один из вечеров какой-то начальник зашел в школу и потребовал, чтобы дети «кулаков» покинули сейчас же занятия и больше не приходили. С Ниной вышли из класса и ее двоюродные братья. На этом учеба Нины была закончена. Все эти бесчинства совершали местные власти. Как им хотелось, так и поступали.

Голод в 1933 году

Состояние мое ухудшалось. Нога к вечеру сильно болела, к утру становилось лучше, и я по-прежнему старалась не отставать от своих сверстников. Бегала как все, только прихрамывала. Даже старалась влезть на какое-нибудь дерево или на крышу сарая.

Мама по-прежнему старалась заработать у немцев кусок хлеба. Люди ели всякую траву (лебеда, щерица), которой кормили свиней. А еще во время цветения белой акации ели цветы ее в натуральном виде и в виде лепешек с добавлением муки или отрубей. Ели старый жмых от семян подсолнечника. Раньше, после отжатия масла, оставшимся жмыхом кормили животных. А в тот голодный год ели все.

Честно говоря, я лично все это ела мало. Мама старалась меня кормить тем, что зарабатывала у немцев. Она хоть и была неграмотной женщиной, но понимала, что раз я болею, меня нужно кормить хорошо.

Нину посылали в колхоз на работу, ей было тогда лет четырнадцать-пятнадцать. И даже в поле «кулацких» детей старались унижать на каждом шагу и кормить хуже, чем других колхозников.

В нашем селении и везде в округе медицинских работников не было. Были всякие знахари, которые пытались лечить меня, но мне становилось все хуже. А однажды летом, в тот же голодный год, я с подругами влезла на абрикосовое дерево в нашем огороде, чтобы соскоблить с коры «клей». Это такие натеки, которые мы ели. В конце концов, я упала с дерева и еще больше травмировала свой больной сустав. Дома никого не было, я вытащила оконное стекло (оно еле-еле держалось), влезла в окно и проспала до вечера, пока не пришла бабушка Клеопатра. Но я никому о своих похождениях не рассказала.

К тому времени (осенью) появился какой-то урожай, и голода уже не было. Зимою на рождественские праздники мы, сельские дети, ходили по домам и пели всякие рождественские песни, так называемые колядки. Дети все были здоровые, а я все равно за ними ходила с больной ногой. Нам выносили всякие гостинцы и копейки. Мы все это делили и несли по домам. В тот вечер я так находилась, что утром уже не могла встать на ногу.

В тот год я уже ходила в первый класс. Школа была через дорогу от дома. И вот в первый школьный месяц всех учеников послали в поле собирать лежачие колосья проса. Погода была теплая, солнечная. Все дети с удовольствием пошли собирать колосья, потому что обещали для нас в школе сварить еду (галушки). Я также пошла с больной ногой, без палочки, очень сильно хромая.

Просяное поле, где нам надо было собирать лежащие на земле колосья (после дождя), было далеко. Насколько я помню тот путь к просу, мне кажется, туда надо было идти минимум километра три. Нас туда никто не вез. Когда вернулись в школу, нас уже ожидали галушки в большом котле.

Объявили нам, чтобы все принесли с собой мисочки для еды. Сколько было радости, когда мы стояли в очереди, ожидая еду. Когда подошла моя очередь, женщина, стоявшая с половником у котла, отшвырнула в сторону мою посудину и сказала: «А тоби нэма, бо твий батька кулак». И я со слезами ушла домой с пустой миской.

Бабушка быстро сварила мне галушки, я наелась и вроде бы успокоилась. Однако всю жизнь я это помню и, вспоминая, каждый раз плачу. И сейчас тоже не могу писать без слез. Какие были жестокие люди…

Про галушки мне надо было написать до рождественских похождений с колядками, так как после рождества, зимой, я уже не могла ходить. Полусидя, пребывала и день, и ночь. Боль была невыносимой в тазобедренном суставе. Я не могла спать, потому что в то время не было никакого лекарства, чтобы успокоить боль. Я все время сидела.

Вокруг меня клали несколько подушек, чтобы я могла в любом положении уснуть, свалившись на подушку, когда боль слегка уменьшалась. Кроме того, все левое бедро стало опухать. Когда я, сидя в подушках, слегка вздремывала, мне всякий раз снилось, что я откуда-то падаю. Я вздрагивала во сне, шевелила ногой, и боль становилась невыносимой.

Я была терпеливая, редко плакала от боли. Так продолжалось, наверное, всю зиму. Бедро мое и область левого сустава сильно распухли, и казалось, что боль немного притупилась. Прошло несколько дней, и однажды я проснулась оттого, что постель подо мной была мокрой.

Разбудила маму и сказала, что я описалась. Пока она зажигала лампу, я ощупала себя и почувствовала, что боль уменьшилась и стала меньше. Оказалось, в середине бедра образовался свищ, из которого выделилось очень много жидкого гноя. Я до пояса была мокрая, не говоря уж о моей постели.

Из свищевого отверстия гной продолжал выделяться в небольшом количестве, периодически полностью прекращаясь. И тогда мы с мамой заметили, что «дырочка» чем-то забивается. Я стала из свища вытаскивать белые обрывки тканей. Это продолжалось долго. Как только мне удавалось вытащить кусочек ткани (как тряпочные обрывки), гной сразу же лился фонтаном. Мама подставляла к свищу мисочку, которая быстро заполнялась. Закупорка продолжалась. Я сама извлекала кусочки мертвой ткани до тех пор, пока выделения не прекратились. Кожа на бедре стала дряблой, как пустой мешок.

Свищ функционировал года два, и даже когда я стала ходить с двумя костылями, и мама меня выставляла на солнце (весной и летом), из свища выделялись прозрачные желтые капли гноя. Мне становилось легче, и когда я не двигалась, болей почти не было. И по-прежнему ни один медик меня не видел, потому что их не было в нашей округе.

Мамин брат Иван с семьей жил в это время уже в Екатериноградской станице (об этом я уже писала). У них уже было трое детей: Таня, Петя и Валя. Их мама сообщила нам в Раздольное, что у них в станице живет старуха, которая лечит травяными ваннами.

И вот мама повезла меня туда летом, с незакрывшимся свищем. Несла меня на руках, везла на детской коляске, на попутных подводах, запряженных лошадьми.

Жили в Екатериноградской недели две, не более. Делали мне горячие ванны с заваренными кипятком травами. На полчаса или более меня укладывали в эту ванну и парили. Я сейчас удивляюсь, как только не наступила у меня генерализация туберкулеза.

Наряду с ваннами эта старуха сделала еще какую-то мазь для свища. Мне ее прикладывали каждый день очень долго, до зимы. Свищ закрылся, боли прекратились, и я стала ходить в школу на двух костылях. Больше никогда свищей у меня не было.

Анапа

Вернусь немного назад, так как забыла описать эпизод из моего детства: как и каким образом я попала в детский костно-туберкулезный диспансер в Анапе.

В ту первую весну, когда я совсем перестала ходить после рождественских колядок, моя мама встретилась с соседом, который жил рядом с нашим старым домом, из которого нас сослали на Урал. Плохо помню его фамилию, кажется Херсоненко.

Он узнал от мамы, что я тяжело болею, и предложил свои услуги. Где-то, когда-то он работал на какой-то угольной шахте, где случилась авария, и он себя так проявил, что его наградили званием «Красный партизан» (это равносильно Герою Советского Союза). У него были неограниченные льготы и был он беспробудным пьяницей.

Он все маме говорил, что повезет меня куда угодно, только бы меня лечили. Мама вначале не соглашалась, не хотела связываться с пьяницей. Денег у нас не было ни на дорогу, ни на путевку, ни на выпивку. Мама по-прежнему работала в немецкой колонии Гнаденбург у разных людей. Бывало даже, немцы очередность соблюдали, ожидая к себе маму – «дурнороба». Все хотели ее заполучить. Она была очень скромная, не требовала за свой труд особой платы. Всегда брала все, что ей давали.

Немцы ее как работницу очень ценили. Все знали о нашем горе, что я так болела, и всячески старались чем-нибудь помочь нам.

Мама рассказала про этого соседа, который хотел меня устроить на лечение. Немцы дали ей денег, дали много спирта и вина, чтобы было чем опохмеляться нашему «покровителю».

И вот впервые за весь период моей болезни я попала к врачам. Херсоненко повез меня с мамой в Пятигорск в какую-то клинику, где мой названный «отец», показав там свои документы, поскандалив со всеми, добился, чтобы меня обследовали и направили на лечение. Там впервые сделали рентгенограмму тазобедренного сустава и установили диагноз.

В то время у меня была только припухлость, все это было до появления свища. Мы несколько дней жили в Пятигорске в какой-то гостинице, пока он там не добился, чтобы меня направили на лечение.

Мы с мамой жили в женском номере (человек шесть). А мой «отчим» находился в мужском, где так напился спиртного, что даже описался. Он выдавал нас за свою семью – жену и дочку. Кто-то из обслуги вызвал маму в коридор и сообщил: «Ваш мужчина описался». Маме было так стыдно, что она готова была сквозь землю провалиться.

Не знаю, сколько точно дней мы там прожили, но однажды он пришел и вручил маме бесплатную путевку в анапский детский костно-туберкулезный санаторий на два месяца.

Оттого, наверное, что этот человек от выпивки не просыхал, во время получения путевки он назвал меня Ниной. Нина была старше меня, поэтому он ее помнил. Таким образом, я находилась в санатории в течение двух месяцев под чужой фамилией и именем – Херсоненко Нина Акимовна.

Санаторий стоял на берегу Черного моря, а мы, дети, лежали на открытых верандах, так что впервые я тогда видела море и морские пароходы. Кормили хорошо, болей у меня в покое не было, но припухлость бедра все увеличивалась. Ходить мне было нельзя, да я и не могла.

Время пролетело быстро. я не выздоровела. При такой болезни надо было года два-три находиться в санатории.

Приехала за мной мама, и я как сейчас вижу, как она среди фруктовых деревьев санаторного сада пробирается к веранде, где я лежала. Она была такая красивая, крупная, она улыбалась мне, радовалась. И для меня, и для нее это была неописуемая радость. Она, бедная, надеялась, что я хоть немного избавилась от своей болезни.

Снова взяла меня на руки, такую большую уже, и понесла к автобусной остановке. Чтобы взять билеты на транспорт, она меня поставила на одну ногу, на скамейку. У меня закружилась голова (я ведь два месяца только лежала), и я чуть не упала со скамейки. Мама меня подхватила и, обняв, горько расплакалась: «Лучше бы ты, моя деточка, умерла. Тебе нисколько не стало лучше». Я схватила ее за плечи и стала трясти, приговаривая: «Не хочу умирать! Не хочу умирать! Хочу жить!».

Кое-как она меня поездом довезла до Моздока, а там в соседней деревне попросила у кого-то коляску-тачку, и двенадцать километров везла меня до Раздольного. На нашем пути был мост через Терек. Перейдя через мост, мы сели на берегу, чтобы перекусить. У наших ног был обрывистый берег, а внизу бурно протекал с водоворотами Терек.

Мы обе плакали. Мама говорит: «Давай вместе с тобой бросимся в эту воду, и закончатся наши мучения». Я снова схватила ее, обняла, стала трясти, говорила, что не хочу умирать, хочу жить.

Когда мы успокоились, она вновь посадила меня на тачку и повезла.

Вспоминая об этом, я всегда оплакиваю мою бедную мамочку. Только благодаря ей я столько лет прожила и ей за все отплатила своей дочерней любовью и заботой.

Не могу больше писать сегодня. Расстроилась и плачу, так живо все у меня стоит перед глазами.

Царство небесное моей мамочке.

Нина

Немного напишу о своей сестре Нине. Итак, из школы «кулацких» детей выдворили, и Нина продолжала работать в колхозе. Часто ей приходилось плакать от оскорблений и унижений, которыми сопровождалось ее пребывание в колхозе.

Готовили еду (бурду) для кулацких детей отдельно. За общим столом им тоже не разрешали обедать. Для них стол стоял возле лошадиного стойла. Все это творили местные власти и земляки. Я до сих пор всех их ненавижу, потому что я все хорошо помню.

Нина была очень красивой девушкой. Многие пытались за ней ухаживать даже из тех, которые унижали нас. Но она была неприступна.

В нашем селении работал в колхозе один молодой дагестанец, Гусейнов Михаил. И он тоже Нине оказывал знаки внимания. Даже хотел на ней жениться.

Мама была отрицательно настроена. Во-первых, потому что она очень молодая (шестнадцать лет), а во-вторых, он национал.

Нине хотелось изменить свою фамилию, чтобы перестать быть кулацкой дочкой, и потому она дала согласие выйти замуж.

Не прожила она и года, как узнала, каково быть замужем за националом. Он издевался над ней, как хотел, оскорблял и даже расправлялся физически.

Нина все это скрывала от мамы, но в дальнейшем не выдержала и вернулась домой. А этот тип вскоре уехал в свой Дагестан навсегда.

Не знаю точно, сколько времени после этого прошло, но кто-то из знакомых пригласил Нину поехать в Эльхотово на заработки, и устроил ее работать буфетчицей на железнодорожном вокзале.

Рядом с вокзалом стояли капитальные (станционные) дома для железнодорожников. В одном из домов проживал Шульга Александр со своими родителями. Прошло года два, и Нина вышла за него замуж.

Накануне войны у них родился сын Юра. Очень красивый, хороший мальчик. Когда началась война, Нинин муж Александр уехал куда-то на заработки. То ли на Урал, то ли в Сибирь. Точно я не знаю. Он там стал работать на каком-то складе (у него не было никакого образования и специальности). На этой работе каким-то образом получилась растрата. Ему грозили суд и тюрьма, но он этого избежал и написал Нине и родителям, что уходит добровольцем на фронт.

Таким образом, Нина с ребенком осталась одна в Эльхотово, где за ней стал ухаживать дежурный по станции Мильдзихов Камболат. Нина, избегая всяких контактов с ним, забрала ребенка и приехала опять в Раздольное, к нам. Мы жили в это время втроем: бабушка Клеопатра, мама Ксения и я. Мы очень полюбили Юрика. Ему уже было три года. Нина оставила мальчика у нас, а сама уехала на работу в немецкую колонку Гнаденбург (ныне Виноградное) и там опять стала работать официанткой в какой-то столовой.

Отечественная война продолжалась. Немцы подходили к Ростову.

В Виноградное к Нине зачастил Мильдзихов Камболат, все приезжал из Эльхотова, все сватался к ней. Однажды в половодье, на Тереке, он чуть не утонул, потому что пустился через такую бурную реку вплавь, оттого что не мог дождаться парома с противоположного берега. Но его, к счастью, спасли.

Он Нину уговорил выйти за него замуж, даже с ребенком. А от Шульги Александра не было ни одного письма с тех пор, как уехал. Лишь после войны мы узнали, что он уже был женат на другой в это время.

Камболат еще не раз приезжал в Раздольное, уговаривал Нину уехать с ним в эвакуацию. Всех железнодорожников из Эльхотова эвакуировали в Дербент (в то лето, когда немцы заняли Кавказ).

Нина сомневалась, не зная, как ей поступать, и спрашивала совета у мамы. А мама ответила ей, чтобы она сама решала этот вопрос, так как у нее ребенок и ей надо с ним спасаться от войны. А сами мы не могли знать, что нас ждет, может, мы все погибнем под бомбами.

И Нина уехала в Дербент с ребенком и Камболатом. Это было в 1942 году. А когда они вернулись из эвакуации, я не знаю, потому что меня с 1943 года уже не было в Раздольном.

Сыночек Юра у Нины умер в Дербенте или от диспепсии, или от малярии. Я точно не знаю.

Накануне окончания войны

Со слов покойной мамы я продолжу повествование о Нине.

Из Дербента Нина с Камболатом вернулась в Эльхотово. Он продолжил выполнять свою работу на железнодорожной станции, вначале дежурным, а потом начальником станции. Жили они не очень дружно. Он Нине изменял, часто обижал ее. Бедная Нина в своей жизни видела очень мало хорошего.

Она нигде не работала. Жили они в квартире, на втором этаже одного из железнодорожных домов. В конце войны, в 1944 году, у них родился Валерик, которого я впервые увидела через год, после возвращения своего из-за границы. Тогда я узнала, что мама тоже живет в Эльхотово, а бабушку Клеопатру она в 1944 году похоронила в Раздольном.

Продолжу свой экскурс в довоенное детство

От папы Тимофея мы получали письма до 1937 года, и для меня он иногда присылал посылки (маленькие). К этому времени маму уже приняли в колхоз, но она все равно иногда в выходные и праздничные дни старалась побывать у немцев в Виноградном, чтобы там чем-нибудь помочь им. Она была всегда благодарна, что они нам помогали в трудное время.

С 1937 по 1938 год от нашего папы не было никаких вестей. Лично я по нем очень скучала и даже во время уличных игр часто останавливалась и долго вглядывалась вдаль, ожидая, что папа может появиться из-за поворота дороги. Помнила я его таким, каким видела, когда он нас провожал в лесу.

В 1938 году, ровно через год, мы получили от него короткое письмо, в котором он нас извещал, что не писал нам раньше потому, что год целый сидел в тюрьме из-за того, что якобы на шахте, где он работал плотником, был по-вредительски построен копер (это надстройка над шахтой).

Все, кто там работал, были осуждены как враги народа. Впоследствии, когда папа уже вернулся к нам в 1948 году, он иногда рассказывал, как жилось ему в этот год. Постоянные устраивали допросы о том, какие «вредительства» они все совершали.

Некоторые из осужденных все отрицали, их били, сажали в холодную. А папа мой всегда соглашался, какой бы вопрос ему не задавали. «Ты это делал?» – спрашивали. Он отвечал: – «да, делал». Я спрашивала потом папу, зачем он соглашался, что делал, если он этого не делал? А он вздыхал: – «Не хотел, чтобы меня били».

И когда работники НКВД увидели, что он со всем соглашается, они его выпустили и даже заплатили какую-то компенсацию.

После того, как его отпустили из тюрьмы, он писал очень редко. Мы удивлялись и старались ему писать почаще. Однажды мы получили письмо, написанное не его почерком. Оказалось, что пишет женщина, которая выдает себя за его жену, чтобы мы ему больше не писали и не беспокоили, что у него есть теперь сын Виктор.

Мы были крайне расстроены. Я плакала, рыдала на весь дом, мне было обидно, что папа нас променял на других. Как потом выяснилось из папиного письма, эта женщина навещала его с передачами в тюрьме. А когда он вернулся, у нее был уже сын.

Таким образом, они с мамой перестали переписываться, и только я одна ему писала, а он мне отвечал. Эта переписка продолжалась, пока не началась Отечественная война. И мы ничего не знали о нем до 1946 года.

Когда я вернулась из-за границы и училась в десятом классе, решила разыскать отца. Жив ли он, или не жив, но я написала во всесоюзный розыск, и он нам ответил. Это было в 1946 году, когда я заканчивала десятый класс. Надо было поступать в институт и потому я не поехала к нему на Урал. В течение последующих двух лет он больше не написал ни одного письма.

Школа, бабушка Клеопатра, мама и я

После того, как я побыла в Анапе, и после лечения в Екатериноградской станице у меня постепенно на левом бедре стал закрываться свищ. Питание у нас улучшилось. Голода уже не было. Я стала ходить в школу, вначале на двух костылях, затем с одним, а потом с одной лишь палочкой.

В школе я всегда училась хорошо. Всегда была веселой, уважали меня не только девочки, но и мальчики. Всегда все вместе ходили в лес за цветами, за ягодами. Купались в Тереке. Я всегда была заводилой, и мне часто доставалось от чужих родителей. Они меня называли «предводительша», т.е. командир.

Все мои сверстники выросли на Тереке и умели плавать, а я все детство проболела и плавать не научилась. Но я от своих друзей не отставала и плавала даже на глубоких местах, соорудив себе из маминой юбки широкие «шаровары», которые я надувала в мокром виде, и плыла с таким пузырем за спиной.

Однажды воздух вышел (буль, буль, буль) из моего приспособления, и я пошла ко дну. Но сразу же вынырнула, и меня вытащили. В основном, тащил меня Василий Вербовский. Он мой троюродный брат, и был старше всех нас на два года.

Между прочим, он и сейчас живет в Прохладненском районе со своей женой. Мы с ним иногда встречались, обо всем вспоминали. Он даже приезжал хоронить моего Кима, а после этого мы с ним больше не виделись.

А еще все мы гурьбой ходили в лес и разоряли птичьи гнезда, коллекционируя яички. Позор! И ни один родитель нам не сказал никогда, что этого делать нельзя. А мы, как дикари, развлекались вот такими похождениями.

В детстве я очень любила рисовать, играть в куклы, карты, шить всякие наряды не только куклам, но и соседским детям. Иногда портила мамины юбки, шила из них что-нибудь себе или подружкам. Мама меня жалела и никогда за это не наказывала.

Когда бывали праздники (1 мая, 7 ноября), мы, школьники, шли в строю по улице, а я прыгала на костылях, а потом с палочкой. А мама моя, бедная, не могла смотреть на это, уходила домой и горько рыдала, что я такая калека.

Седьмой класс я закончила на все пятерки, приехала с мамой в Нальчик, чтобы без экзаменов поступить в медучилище. И меня зачислили, так что уже в тринадцать лет я собиралась стать медиком. Но мама посмотрела, как мне живется в общежитии, – одежды особой у меня не было, еду тоже не на что было покупать, – и решила меня забрать из медучилища. Устроила меня в детский костнотуберкулезный санаторий (через министерство здравоохранения), где я пробыла один год, но мне там почти ничем не помогли.

Там я впервые увидела Марию Николаевну Гортынскую. Она работала в санатории медсестрой. В основном она нам преподавала уроки воспитания. Я от нее многому научилась. Меня она полюбила на всю жизнь и заметила во мне много способностей: в учебе, рисовании, вышивании, всевозможном шитье, пении. Мы даже разучивали с Марией Николаевной пьесу Грибоедова «Горе от ума».

Через год, в 1941 году, началась Отечественная война, и мама увезла меня из санатория домой. Таким образом, мы расстались с Марией Николаевной и встретились вновь совершенно случайно уже после войны, в г. Орджоникидзе, прямо на улице, когда я шла в институт. Это был 1946 или 1947 год. Увидев меня, она заплакала, не верила своим глазам, что я жива, так как прошел слух, что я в войну погибла.

С того времени мы продолжали встречаться, и в 1981 году мы с Кимом ее похоронили. Таким образом, мы с ней общались больше сорока лет. Царство ей небесное. Она была очень хорошим человеком, и я многому у нее научилась.

В детском костнотуберкулезном санатории я изучала кое-какие предметы за восьмой класс. К нам приходили учителя из соседней средней школы №8. А когда я вернулась домой, в Раздольное, хотела в селе Гнаденбург ходить в девятый класс, но меня не взяли, так как я не прошла весь курс за восьмой. И я вынуждена была учиться в восьмом второй год.

От нашего селения Гнаденбург находился в трех километрах, и мама мне нашла квартиру у своих знакомых по фамилии Кайзер (в переводе – король). У них была девочка, которая ходила в седьмой класс. А их отец был на фронте. Я у них жила недолго. Рядом с ними жил мой дядя (двоюродный брат моего отца). Они были бездетные, и меня пригласили к себе. Так я у них и осталась, пока не закончила восьмой класс.

В середине учебного года ко мне однажды приехала мама. То есть, она часто приходила, так как это было в трех километрах от Раздольного. А на сей раз она приехала с «особыми» новостями.

Вот что она мне рассказала. При этом присутствовали, конечно, дядя Савелий и тетя Марфа, у которых я жила. В нашем селении появился некий человек, назвавший себя беженцем с Украины. Стал работать в поле. Ему было немногим более сорока лет. Стал всем о себе рассказывать, что на Украине, в Днепропетровской области, у него есть мать-старуха и двое сыновей, а жены, якобы, нет.

Вот он, найдя себе пристанище в нашем селении, стал искать себе еще и жену. Сельские бабы решили сосватать его моей маме. С этим вопросом она и приехала ко мне, чтобы узнать мое мнение на этот счет.

Я, конечно, ей не стала возражать, так как мой папа не собирался больше возвращаться к нам с Урала, из-за того, что у него уже была вторая семья. Я не могла не понимать, как маме трудно жилось без мужской помощи. Я немного поплакала и успокоилась, не возразив маме. Но жениха в то время я еще не видела.

Хоть бы и никогда его не видеть, так как впоследствии он всю мою и мамину жизнь перевернул так, что даже в страшном сне такое не могло присниться.

Мирошников Тихон Порфирович произвел на меня неплохое впечатление, когда я его увидела впервые. Он обещал маме, что увезет нас на Украину, где я смогу продолжить свою учебу, что на Украине уже жизнь наладилась, что он станет там снова работать по специальности бухгалтером. Мы с мамой верили ему и сочувствовали из-за того, что у него там дети остались.

Оттого, что он был беженцем и у него не было даже сменной одежды, мама его одела и обула, как могла, и он стал членом нашей семьи. Бабушка моя Клеопатра тоже жалела его и верила ему.

Окончив восьмой класс, я вернулась домой. А перед этим из Гнаденбурга выселили в Среднюю Азию всех проживавших там немцев. Уехали все мамины знакомые, которые в прошлом так ей помогали. Мы же продолжали жить в Раздольном. Находились под постоянной бомбежкой. Наши отступали, а немцы стремились занять Кавказ. Их интересовала нефть в Малгобеке, в Грозном, в Баку.

В сентябре, когда пришла мне пора учиться в девятом классе, наше село было оккупировано немцами. Перед тем, как им зайти в наше село, наступила мертвая тишина. Никто не стрелял, никто не бомбил. Наши тихо отступили, а эти тихо вошли в село ночью.

Утром мы просыпаемся, а на улице стоят подводы, лошади, полевые кухни и полно спящих солдат в светло-зеленой форме.

В нашем доме обосновался какой-то штаб. Нам оставили маленькую кухню, а две другие комнаты заняли солдаты. Они нас не обижали, просто не замечали. Среди немецких солдат было много наших пленных, которые ухаживали за лошадьми и за повозками.

Войны как таковой в нашем селении не было, лишь по ночам продолжали бомбить село наши «кукурузники». А управляли этими самолетами женщины (это я узнала потом, из литературы). Однажды ночью бомбы упали у нас на огороде, но дом не разрушился, лишь вылетели стекла из окон.

Немцы стояли в нашем селе до нового 1943 года. Отсюда увозили солдат в сторону Малгобека (там шли бои), а оттуда привозили трупы и хоронили их за селом. Там было под горой их кладбище с низенькими деревянными крестами.

Немецкие солдаты по всему селу промышляли «дичь». То теленка у кого-нибудь уведут, то свинью, то корову. Постарались по всему селу выловить кур, в том числе и наших. Последнюю курицу бабушка хотела сварить для себя, но из этой затеи ничего не вышло. Как только заметили торчащие из кастрюли куриные лодыжки, так появилась группа немецких солдат. Был сентябрь месяц, и печку топили во дворе. И тут же во дворе располагались оккупанты. Не успела бабушка и глазом моргнуть, куда-то на минутку отлучилась, так курицу мигом за ножки извлекли из бульона и унесли в неизвестном направлении.

Вообще-то, если честно говорить, до этого инцидента немцы нас не обижали и не притесняли. Если что-нибудь им надо было, они старались спрашивать у нас.

Возле сарая стоял еще маленький сарайчик, а в нем была уже хорошо откормленная свинья. Вскоре мы хотели ее зарезать, но воздерживались. А чтобы ее не постигла участь курицы, моя мама с бабушкой всю ее измазали мазутом.

Когда немцы заглянули в этот сарайчик, то спрашивали у мамы, почему она так измазана? А мама показывала, что у нее чесотка, что она больна. Таким образом, свинья была спасена, и мы ее позднее умудрились зарезать для себя.

Шло время, немецкие войска устремились на Малгобек, им очень нужна была нефть, но наши войска стойко удерживали промысловый район от оккупантов. Солдаты рано утром отправлялись в сторону Малгобека на грузовиках, а к вечеру многие возвращались на повозках, уже убитыми, и их по-прежнему хоронили под горой. Многих из них я знала, они были неплохие люди, и мне их было жаль.

С сентября по декабрь 1942 года включительно немцы продолжали пребывать в нашем селе до самого того периода, когда их войска были окружены под Сталинградом. Нас они не трогали, были все взволнованы оттого, что надолго застряли в нашем районе.

Иногда они слышали, как я играла на гитаре и пела песню «Волга-Волга», да и другие всякие советские песни пела, на которых мы выросли. Мне было тогда 16 лет.

Много песен над Волгой пропето,

Но еще не сложили такой,

Чтобы солнцем советским согрета,

Прозвенела над Волгой рекой.

Красавица народная,

Как море, полноводная,

Как Родина, свободная,

Широка, глубока, сильна.

Пусть враги, как голодные волки,

У границ оставляют следы,

Не видать им красавицы Волги

И не пить им из Волги воды.

Красавица народная,

Как море, полноводная,

Как Родина, свободная,

Широка, глубока, сильна.

Чуть ли не каждый день немецкие солдаты просили петь эту песню: «Дуся, давай Вольга-Вольга». Я начинаю петь, все пленные хихикают, а немцы содержания не знали и говорили: «Пой еще раз» (по-немецки – Sing, noch einmal»).

Наша семья

После того, как в нашей семье появился Тихон Мирошников (отчим) жизнь продолжалась прежним ходом, лишь маме Ксении стало немного легче, так как он кое-какие дела по дому взял на себя. Хотя особых дел и не было, так как весь двор был занят немцами – кухня полевая, лошади, повозки и солдаты.

О поездке куда-то на Украину никто из нас не помышлял. Может быть, он говорил маме что-нибудь, я не знаю. Тихон вел себя прилично, «культурно», рассказывал, что у него в Днепропетровской области живут его старуха-мать и два сына. Одному десять лет, а другому четырнадцать. Что жены у него нет, она умерла. Мы все его очень жалели. И одновременно интересовались, каким образом он оказался здесь.

Короче говоря, называл он себя беженцем, рассчитывая на то, что когда немцев прогонят, он вернется домой. Больше ничего мы о нем не знали. Я заметила, что к нему приходит какой-то молодой парень, Афанасий. Они часто подолгу сиживали на завалинке возле дома и о чем-то беседовали.

Он тоже, якобы, был украинским беженцем, и здесь, в Раздольном, женился на какой-то девушке.

В ноябре мы узнали, что они оба ходят в комендатуру за какими-то документами, чтобы уехать отсюда, но их не отпустили и документов не выдали. Маме он сказал, что если ему удастся уехать, то после оккупации, по возможности, он нас заберет, и даже мне обещал, что я продолжу там учебу, что на Украине уже все налаживается.

В тот момент, собираясь уехать, он оставил нам какой-то адрес, а когда с отъездом ничего не вышло, все осталось по-прежнему, и адрес его тоже никому не стал нужен. Но я из этого адреса что-то запомнила, и впоследствии мне это пригодилось.

Он много мне рассказывал о своей жизни и упоминал в разговорах: Днепропетровск, Синельниково, друга своего Симбирцева, и т.д. А из записки с адресом засела мне в памяти улица Кайдатская, дом 13. Такое странное слово мне запомнилось сразу, и оно оказалось главным в тот период моей жизни, когда мы с мамой расстались, и я скиталась по свету два месяца, чтобы ее найти. Пишу об этом подробно потому, что в будущих моих воспоминаниях это еще встретится.

Осень в тот год была очень теплая, не было ни дождя, ни снега. Я с подругами ходила на гору, где у нас росли колхозные виноградники, и мы собирали для себя виноград. До самого нового года зимы почти не было. События в нашем селе как бы остановились. Тихон уже не уезжает, бабушка с мамой хлопочут по хозяйству, зарезали тайком свою свинью. Тихон постоянно встречается с Афанасием, и они все шушукаются, а я по-прежнему пою «Волгу-Волгу».

Накануне нового 1943 года меня ребята военнопленные пригласили на соседнюю улицу, где тоже стояли немцы, и среди них было много военнопленных. Из девочек никого там больше не было, кроме меня, дурочки. Все немцы были как-то взволнованные, а русские ребята мне тихонько сказали, что они боятся окружения и собираются отступать.

Как всегда ночью стали бомбить село. Трещали наши «кукурузники», сбрасывали бомбы, освещая село висячими ракетами (на маленьких парашютиках). С ребятами (русскими) из нашего дома я со своей гитарой ушла домой. А когда уходила, то мне подарили очень теплую верблюжью с толстым начесом кофту.

Я не знала, чья это кофта, наших пленных или же немцев, я лишь поняла, что она была из награбленных вещей, потому что они ее достали из мешка, в котором были и другие вещи. Я описываю этот момент подробно потому, что эта кофта в дальнейшем спасла меня от замерзания.

Начало долгого пути

1 января 1943 года стало известно, что немцы отступают. Они торопливо готовили повозки, лошадей и всякую амуницию. Заволновался и наш Тихон. Последние дни он почти не расставался с Афанасием, все о чем-то говорили озабоченно.

Я была далека от всех этих забот и приготовлений, но уже не пела и не играла на гитаре, в ожидании того, что же будет дальше. А дальше было следующее. Тихон объявил маме, что нам надо тоже готовиться к отъезду, так как он срочно уезжает на Украину.

Мама моя согласилась и мне обо всем рассказала. Я не радовалась, но и не возражала. Мне было интересно побывать на Украине. Мне было лишь жаль расставаться с бабушкой Клеопатрой и я стала ее уговаривать ехать с нами.

Оказалось, что она самая мудрая из нас и от поездки категорически отказалась. В то время ей было семьдесят три года. Забегая вперед, я напомню, что через год, в феврале 1944 года, она умерла.

Мама с Тихоном собирали вещи, чтобы взять с собой. А до этого договорились с пленными кучерами довезти нас и наши вещи до железнодорожной станции. Самая близкая станция была в станице Павлодольской, километрах в четырех-пяти от нашего села, на той стороне Терека.

Напротив нас в Раздольном жила семья по фамилии Крысины. Они несколько лет назад приехали к нам из Майского района. У них было двое детей, а сами родители работали в магазине продавцом и завмагом. У них дома была подвода и лошадь или две, я точно не знаю.

Эти Крысины, увидев, что немцы собираются отступать, засуетились тоже уезжать к себе в Майский. Запрягли свою подводу и стали укладывать вещи на нее. Моя мама так была занята сборами, что я ее почти не видела. Я бездельничала, никто меня к делу не привлекал.

Из своих вещей я с собой взяла лишь свой школьный маленький портфельчик. В нем были кое-какие бумажки и карандаши.

Часть вещей своих мама положила на немецкую подводу, в которой я должна была ехать рядом с кучером. А остальную часть вещей, которые не поместились со мной, мама попросила Крысиных положить на их подводу. Они согласились довезти эти вещи до станции Павлодольской. Пока мама с Крысиными устраивала свой багаж, немецкий обоз длинной колонной тянулся в путь. У них были крупные лошади-тяжеловозы.

Когда наша повозка двинулась вместе с обозом, я потеряла из виду маму и бабушку и больше их не видела. Зато Тихон и Афанасий шли рядом со мной. Все взрослые шли пешком, ехала одна я.

День к вечеру. Лошади шли мерным шагом. Я совсем не помню, как мы переехали Терек. Раньше подводы перевозили на пароме, да и людей тоже. На сей же раз я не могу этого вспомнить.

Мне показалось, что ехали мы очень долго, ночью. Погода была хорошая, но холодная. Снега в начале января не было. Подковы лошадей на каменистой дороге все время высекали искры, и чтобы не уснуть и не упасть с подводы, я все время считала эти искры. Хотелось спать, хотелось есть и хотелось согреться.

Я была одета очень легко. На мне было какое-то хлопчатобумажное платье, пальто демисезонное, на ногах – легкие без утепления сапоги с резиновыми калошами. Одна из моих калош впоследствии была утеряна в пути, а вторую пришлось выбросить. Согревала меня лишь кофта из верблюжьей шерсти, которую мне подарили военнопленные в предновогоднюю ночь. За это я благодарила их всю жизнь, иначе не пришлось бы мне писать этих строк.

Поехали

Приехали мы с обозом в спящую станицу Павлодольскую. Лошади и повозки остались на улице, а люди зашли во дворы и попросились в дома. Меня по-прежнему сопровождали мои «телохранители» Тихон и Афанасий. О маме я больше ничего не знала.

Когда я спросила у Тихона, где же мы с мамой встретимся, он мне ответил, что здесь, в станице, есть у нее знакомые, по фамилии Громовы. Там она должна с Крысиными переночевать, а утром следующего дня (4 января 1943) он туда пойдет, и вместе они придут ко мне.

Эту ночь мы провели полусидя в какой-то довольно теплой комнате. Было много людей. Хотелось только есть, а спать уже не хотелось. Волновалась, что нет мамы рядом.

Наступило утро. Я опять спрашиваю у Тихона, когда же он пойдет к Громовым. Он мне отвечает, что так рано его патрули не пропустят, и что он пойдет позднее.

Когда «позднее» он пошел, то оказалось, что Крысины с мамой уехали очень рано. И, таким образом, мы на три года расстались с мамой. Не могу вспоминать это без слез.

Вернулся Тихон ко мне и обо всем этом мне поведал. Я горько плакала, но поделать ничего не могла. Он меня так по-хорошему уговаривал, чтобы я не плакала, а оставалась в доме, где мы ночевали, а они вдвоем с Афанасием пойдут, найдут маму в Прохладном и потом заберут меня. А почему в Прохладном? Потому что они держали путь на Прохладную, условились оттуда ехать на Украину. Я поверила и успокоилась.

Накормил меня мой кучер и другие. Почему-то этот обоз стоял в станице дня три, и я все эти дни была в ожидании мамы, но она не пришла. Таким образом, в Раздольном стали считать, что мы уехали с немцами при их отступлении. Вот какие мы сякие «предатели».

Пишу и до сих пор не могу понять, какую цель преследовал этот гад, который сорвал нас с места? Зачем ему это было нужно? Неужели позарился он на то наше тряпье, которое положили в подводу, или же, скорее всего, на сало, которое от зарезанной свиньи тоже туда попало? Во всяком случае, когда Тихон уговорил меня ожидать маму, он вместе с Афанасием забрал все вещи и унес с собой.

Ожидая маму в Павлодольской, я думала, что они встретились на станции Прохладной и меня там ожидают вместе с этим обозом. Поэтому я решила от обоза не отставать, полагая что он (обоз) обязательно поедет на ст. Прохладную.

Через три дня обоз выехал из Павлодольской дальше, и я с ним еду по-прежнему. Спустя какое-то время выяснилось, что обоз держит путь на Ставрополь. Меня все жалели, что так случилось, но не нашлось ни одного человека, который бы мне посоветовал вернуться назад. А сама я строила планы, что мама и Тихон поехали на Украину без меня, в надежде, что я их там найду. И я спокойно продолжала свой путь.

В каком-то населенном пункте Ставропольского края обоз остановился на ночевку. И, по-моему, мы дня два там стояли, а может быть, и более, я точно не помню. Немцев в обозе было мало, они тоже сожалели, что со мной так случилось. Они знали нашу семью и старались мне чем-либо помочь.

В доме, где мы остановились, хозяева поинтересовались, кто я такая, откуда и куда я еду. Оказалось, что они наши бывшие односельчане, что знали всю нашу семью в молодости. Вот тут бы мне и могли посоветовать никуда дальше не ехать, чтобы потом вернуться домой, когда фронт пройдет.

Сама я до этого не додумалась, стремилась выполнять свой план. Сколько бы горя уменьшилось, если бы я осталась на некоторое время в этой семье.

Сделаю немного экскурс в то время, которое было после того, как я с обозом уехала дальше.

Мама

Из Раздольного Крысины выехали позднее моего обоза и приехали поздней ночью к Громовым, у которых должны были встретиться с Тихоном.

Узнав о том, что Тихон к Громовым не приходил, мама расстроилась, оставила свои вещи у Громовых (я точно не помню, может быть, эти вещи она оставила у них после того, как побывала в Прохладной, не встретив нас).

Пишу из маминых рассказов. Добралась она до Прохладной и там стала бегать в слезах по вокзалу в поисках меня и Тихона. Столько было народу – беженцев: и на перроне, и на платформах поездов, но нас она не могла найти. В этой поездке на голове у меня был вязаный белый платок с длинными кистями. Я его сама вязала.

Мама на вокзале ориентировалась на белый платок. Увидит издали на голове такой платок и бежит туда. Окажется, что это не я, она бежит в другую сторону. И сколько она ни бегала, меня не нашла. Хотела даже под поезд броситься, так как считала себя виноватой во всем.

Вдруг осенила ее мысль, что мы появились у Громовых после того, как она с Крысиными уехала. Вернувшись снова к Громовым, она узнала, что Тихон приходил без меня и что он ушел, ничего не сказав. Оставив вещи у Громовых, мама вернулась домой, пока еще фронт не подошел к нашему селу.

Бедная мама, три года она обо мне ничего не знала, молилась только за меня и за Тихона. Она считала, что он меня не должен бросить. Ходила ко всяким гадалкам, надеялась на чудо.

Пришел слух в Раздольное от тех односельчан, которые видели меня и знали все обо мне. В то время транспорта не было, и мама, дождавшись, когда наши власти вернулись в село, пошла пешком на Ставрополье, чтобы услышать от тех людей что-нибудь обо мне и лишь тогда узнала, что Тихона со мной нет. Строила всякие догадки, куда он мог деться, и все равно продолжала молиться за нас двоих.

Продолжение пути

А я по-прежнему продолжала свой путь. Прошло почти две недели (примерно, я точно не помню). Зима продолжалась, на Ставрополье валил густой снег, такой, что дороги видно не было. Обоз часто останавливался, чтобы сориентироваться, куда ехать.

Я сидела на том же месте и в той же одежде. Было холодно. Особенно мерзли ноги в тонких сапогах без калош. От голода я не страдала, так как меня старались накормить хлебом с тушенкой. Иногда даже угощали шоколадкой.

По-прежнему на ночь останавливались в каком-нибудь селе. Люди были очень приветливыми, особенно жалели меня, узнав мою историю. Оттого, что одолевали вши, мне каждый раз приходилось на таких стоянках проводить с ними борьбу. Сменной одежды у меня не было. Я старалась на ночь свои вещи постирать, высушить и погладить, а на это время хозяйка давала мне что-нибудь надеть. Однажды старушка подарила мне свою кофточку, старенькую, но я и ей была рада. Мыло мне давали, также, как и еду, солдаты из обоза.

А фронт вслед за нами продвигался на запад, немцы отступали. По дороге нам приходилось видеть убитых солдат и замерзших в кюветах, в лесу сидящих замерзши. Конечно, солдаты были в основном наши, так как немцы своих старались хоронить.

Часто на наш обоз налетали русские самолеты-кукурузники и обстреливали его вдоль всей дороги из пулеметов. Солдаты останавливали лошадей, прятались под повозки или бежали и ложились в кювет у дороги (в снег). А я, подняв голову, смотрела на эти стреляющие, низко летящие самолеты с нашими красными звездами. Убегать мне было некуда, да я и не могла. Но мне как-то совсем не страшно и безразлично было.

Единственное, что меня беспокоило – это мама, которая никогда не узнает, как закончилась моя жизнь. И каждый раз в таких ситуациях я только об этом и думала.

И вот, наконец (это было уже после 15 января 1943 года), обоз въехал в город Ставрополь. Остановились на окраине, и начальство (там было три немецких офицера, их чинов я не разбирала) мне объявило, что они дальше не едут. Будут ожидать свои воинские части и переформировываться.

Расстались они со мной дружелюбно, пожелали мне найти своих родителей на Украине, но не дали мне ничего из продуктов. Не дали даже кусочка хлеба.

Ставрополь

Город встретил меня густым, влажным, лохматым снегом. Транспорт никакой не ходил. Шла я пешком в промокших сапогах. Узнала у прохожих, как пройти в немецкую комендатуру. Мне рассказали, где это находится. Надо было идти километра два-три к центру города.

И я пошла пешком, так как знала, что дальше мне надо было ехать на Ростов (а было мне шестнадцать лет). К середине дня я добралась все же к зданию, в котором располагалась комендатура.

Это здание встретило меня распахнутыми дверями, и куда только я ни шла по длинным коридорам, всюду валялась бумага, двери настежь и ни одной живой души я не встретила. Не было никого, у кого можно было спросить. Когда я покинула это здание, встретила какую-то женщину, которая мне объяснила, что городское немецкое «правительство» город уже покинуло, так как наши успешно наступают и гонят оккупантов прочь.

И снова передо мной встал вопрос: «Что же делать дальше?». Спросила у прохожих, в какую сторону мне идти, чтобы выйти на дорогу в сторону Ростова-на-Дону. Оказалось, что я только что оттуда пришла. Так что дорогу я знала, хотя ничего не было видно из-за того, что по-прежнему лепил снег с небольшой метелью. И я пошла тихо и тяжело, потому что одежда и обувь были на мне совсем промокшие.

Пришла я за город, когда стало уже вечереть. Стою над дорогой в ожидании попутного транспорта, машу рукой, но никто не останавливается. Спустя какое-то время подъехала повозка, запряженная парой лошадей. На ней сидели двое в немецкой форме. Они остановились возле меня и спросили с кавказским акцентом: «Девочка, куда едешь?» Я ответила: «На Ростов». Они: «Давай, садись, подвезем».

И я села. Повозка была без кузова, просто плоский деревянный настил. Сидели мы все трое так, что ноги свисали. Они старались меня разговорить и даже шутили, а мне было муторно, голодно и холодно, мне было не до шуток.

Не знаю, сколько мы проехали. Меня клонило в сон и я прилагала все усилия, чтобы не уснуть и не свалиться на дорогу. Был момент, когда кроме нас вокруг никого не было. Вдруг повозка остановилась, и пошли эти ребята искать дорогу. Когда они вернулись, объявили мне, что дальше ехать не могут, что они сбились с пути; а вокруг необозримая белая степь и снег по-прежнему метет.

На руках у меня были вязаные рукавицы, которые так промокли, что их надо было выжимать. В руках ничего не было кроме моего школьного портфельчика, с которым я две недели назад выехала из дома.

Мне показалось, что эти ребята в немецкой форме были, видимо, или немецкими полицаями, или просто солдатами у немцев. Они объявили, что возвращаются в Ставрополь и предложили мне тоже вернуться. Но я отказалась, вспомнив, сколько труда мне стоило выйти за город, и представив, что мне снова придется повторить этот путь.

Они уехали, а я осталась одна в необозримой заснеженной степи. Где они меня высадили, там я и осталась стоять, ни шага я не могла больше сделать. Стояла молча, не плакала, не звала на помощь. Возле моих ног постепенно увеличивался сугробик. Я понимала очень ясно и хорошо, что здесь я замерзну, и сожалела, что ни мама и никто другой не узнают, когда и где я умерла.

Окончание следует