РАССКАЗЫ
МИР, В КОТОРОМ ЖИВУ
Зашел я как-то раз в редакцию одного уважаемого журнала со своими рассказами и постучался в дверь кабинета главного редактора. Тот, похожий на актера, сыгравшего роль Саладина в известном фильме, пригласил меня сесть за заваленный бумагами стол и спросил, зачем я пришел. Видите ли, пробормотал я, робко пододвигая к нему свою папку, тут рассказы. Саладин, то есть главред, открыв папку, вынул из файла листки с текстом и, спросив: опять про войну, погрузился в чтение. У меня жуткий акцент, однако я попытался объяснить ему, что мои рассказы вовсе не о войне, а о цхинвальской жизни за последние девятнадцать лет. Редактор, оторвавшись от чтения, произнес: неплохо, но, откровенно говоря, я сомневаюсь, что это ты написал. Ну вот, подумал я, и он туда же.
Мое увлечение литературой началось со школы, с произведений Лермонтова. Его «Герой нашего времени» поразил мое воображение, и я стал подражать Печорину, благо некоторое сходство с ним, как мне казалось, у меня было. Вот только усы не росли, хоть и брил я над верхней губой чуть ли не дважды в день. Ладно, рано или поздно все равно отрастут, а пока, накинув на себя личину скучающего аристократа, я зевал в лицо своим одноклассникам или нарочно засыпал на уроках на глазах учителей, этих жалких плебеев. Княжну Мери я совсем не понимал: вместо того чтобы влюбиться в меня и страдать, она строила глазки Грушницкому, и однажды на перемене я вздул его прямо перед этой дурой, но любви ее так и не добился. Зато с Белой у нас все было как нельзя лучше. Не раз мы сговаривались с ней и удирали с уроков в кино, и там, в полупустом зале, в перерывах между поцелуями я нашептывал ей отрывки из «Демона»: недолго продолжался бой, бежали робкие грузины… Чмок. Хочешь еще? Давай. Скакун лихой, ты господина из боя вынес, как стрела, но злая пуля осетина его во мраке догнала. Умница, шептала Бела, только тебе надо избавиться от этого жуткого акцента.
Иногда я заходил к тетке, попить чайку с бубликами, и незаметно клал в ее чашку таблетку слабительного. Ничего не трогай, говорила она, выбегая из комнаты. Конечно, тетя, бормотал я, вынимая из ее кошелька рубль, реже трешку. Однажды тетка выбежала в туалет вместе с кошельком, и так как я не привык уходить от нее с пустыми руками, прихватил томик Гоголя в зеленой обложке. Сдув с него пыль, я прочитал «Вечера на хуторе близ Диканьки» и заболел. По ночам я боялся спать, потому что во сне ко мне являлся горбатый колдун и начинал душить. Потом он повадился прилетать в гробу с панночкой, и они вдвоем начинали кусаться, да так больно, что я кричал и будил всех в доме. Мать, видя в каком состоянии я нахожусь, забеспокоилась и в один прекрасный день отвезла меня в Тбилиси к какому-то профессору, который сначала отбил мне коленки молотком, а после выписал какие-то микстуры. Ему нельзя пить, курить и есть свинину, наказал он матери на прощание… И на тренировки нельзя, спросил я. А чем ты занимаешься? Борьбой. Можно, сказал профессор. Не знаю, что больше помогло: курс лечения или перемена места. Страшный колдун и панночка исчезли, когда мы всем семейством перебрались в Северную Осетию. Там я пришел в себя, отыскал секцию дзюдо и начал тренироваться. В личных первенствах города я всегда становился чемпионом. А тренер Аветис Азатович подтрунивал над моим русским. Перед занятием он всегда задавал мне один и тот же вопрос: Тамик, скажи, где ты отдыхал прошлым летом? В море, отвечал я, и команда дружно начинала ржать. Впрочем, я не обижался и сам покатывался со смеху. Прожили мы в Северной Осетии год с хвостиком, потом улетели в теплые края, где люди ходили в необыкновенно ярких одеждах и плевались ядовито-зеленой слюной. В Душанбе мы поселились в глинобитном доме с двориком, огороженным блочной стеной. Отец, мастер на все руки, сколотил топчан, и я целыми днями валялся на нем, почитывая литературные журналы. В середине сентября родители погнали меня в школу, и я понял, что круто влип, ибо над моим русским в классе смеялись все, даже учителя. Учеба для меня стала пыткой, потому что, как только я раскрывал рот, класс тут же взрывался от смеха. И до этого неразговорчивый, я совсем замолчал…
– Ты на каком языке думаешь, – спросил Саладин, откинувшись на троне. – На родном или русском?
– На обоих, – ответил я, поднимаясь. – У меня двойное гражданство.
– А что для тебя Россия?
– Мир, в котором я теперь живу.
СТРАНА ГОЛЛАНДИЯ
На лавочке возле памятника Васо Абаеву сидел худощавый парень с заросшим лицом и смотрел на подметавших площадь пленных. Поерзав, он вынул из кармана пачку сигарет и, бросив хитрый взгляд на Васо, у которого вместо головы над бронзовыми плечами торчал кусок ржавой арматуры, спросил:
– Не хочешь покурить, дядька? Чего молчишь, это тебе не какая-нибудь дешевая подделка, а самое настоящее мальборо. Друг мой, Гуча, привез из Голландии целый блок и пару бутылок виски в придачу. Я его, подлеца, еще кепку натовскую просил купить, но он выбрал мне в полосочку, как у зека, – парень свободной рукой снял с себя бейсболку-немку, с сомнением осмотрел ее и, снова нахлобучив, рыгнул. – Извини, старик, я с утра хлебнул этого самого виски и намерен болтать, даже если это кому-то не нравится. Усек? Ну вот, теперь можешь слушать либо на хрен валить…
Так как возражений со стороны знаменитого ученого не последовало, парень в кепке продолжил, крутя в руке красную пачку:
– Знаешь, в Лейдене было так клево, что Гуче взбрело на ум остаться там. Он даже представил себе, как ясным зимним утром выходит из своего красивого голландского дома на улицу и с улыбкой говорит соседу: хуе морхе, Петер, а не выпить ли нам винца? Ты не думай, что я ругаюсь, старик, это по-голландски «доброе утро». Правда, смешно? А в Амстердаме вообще было супер, Гуча сказал, что в этом городе какой-то особый воздух, от которого человек буквально шалеет, хотя, вполне возможно, мой друг втихаря надрался виски, потому что как сумасшедший орал на набережной: «Я урод, моральный урод! Эй, ребята, вы даже не представляете, в какой чудесной стране живете! Я только здесь почувствовал себя человеком, хотя полжизни воевал за эту самую треклятую свободу и схоронил кучу друзей!». Он, дурак такой, даже на колени упал и просил прощения за свою кровожадность, а потом взял да и поперся на улицу красных фонарей, где в витринах вместо манекенов голые телки всевозможных мастей заманивали прохожих. Гуче приглянулась одна итальянка, хотя ему ужасно хотелось попробовать негритянку, но чернокожие проститутки были толстые и какого-то пенсионного возраста, а итальянка была писаная красавица. Вот он и зашел к ней, и она, задернув занавеску на витрине, потребовала 50 евро за минет. Гуча отдал деньги и хотел повалить ее на кушетку, но та дала ему по рукам и, показав на промежность, объяснила на пальцах, что за такой секс надо еще 50 монет. Гуча не хотел отдавать сто евро, к тому же боялся СПИДа, и только мямлил: ноу мани фак; итальянка, конечно, не стала с ним церемониться и вытолкала за дверь. Но он еще долго торчал возле ее витрины, чувствуя себя околпаченным, пока рассерженная проститутка не показала ему средний палец, а когда Гуча и после этого не пожелал убраться, пошепталась с товаркой из соседней витрины, открыла дверь да как гаркнет: дурак, дурак!
Парень в кепке вытянул сигарету, поднес к ней невидимую зажигалку и, прикурив понарошку, понарошку затянулся. Закашлявшись от невидимого дыма, он затолкал сигарету с обслюнявленным фильтром в пачку и посмотрел на часы.
– Ну, мне пора, – вздохнул парень в кепке, вставая. – Одноклассника моего убило во время бомбежки, мы его тогда в саду за домом закопали, а теперь на кладбище снесем и похороним как следует. Хороший был человек, царство ему небесное, хоть и пил как сапожник…
Парень в кепке еще немного постоял и направился в сторону четырехэтажного дома сталинской постройки, который все еще тлел. Он остановился на перекрестке близ пустого журнального киоска, пропустил трофейный джип, набитый пьяными ополченцами, и, перейдя дорогу, оказался на площади возле афиш.
Пленные все еще убирали мусор вокруг давно не работающего фонтана. Парень в кепке, подобрав осколок с острыми, как бритва, концами, приблизился к ним. Проныра журналист уже разговаривал с одним, а охрана, отвернувшись, делала вид, что не слушает. Но внимание привлекал другой, высокий, похожий на хиппи, пленный в рваных грязных джинсах, кидавший в кузов самосвала куски асфальта, металла и отстриженные войной ветки. Парень подошел к нему и, показав осколок, спросил:
– Ты мне объясни, ничего личного: зачем вам это надо было?
Хиппи выпрямился и развел руками:
– Ты не по адресу, брат, я тут совсем ни при чем, просто приехал на каникулы к родителям в село…
Парень в кепке хотел сказать: тамбовский волк тебе брат, но, посмотрев в избитое лицо пленного, пробормотал «прости» и закинул осколок в кузов.
– Как ты тут, не обижают?
– Сначала, конечно, били, но сейчас все нормально… А у тебя не будет покурить, брат?
– Конечно, будет, – улыбнулся парень в кепке и потянулся в карман за сигаретами. – Настоящее мальборо, друг мой из Голландии привез. Да возьми все, я не курю. Зовут-то тебя как?
– Мераб.
– Меня Гуча, – сказал парень в кепке. – А знаешь, что случилось с моим приятелем в Голландии? Он хотел искупаться в Северном море, разделся на пляже как дурак, но вода была холодная, и он решил побродить босиком по песку. Вдруг подбегает маленькая, похожая на мультяшку, собачка, обнюхивает его кроссовки, поднимает ножку и отливает на его новую обувку.
– Смешно, – сказал пленный закуривая.
– Ты бы посмотрел, что творилось на пляже: девушки, выгуливавшие собачку, так и покатились со смеху, а мой друг ржал больше всех… Но знаешь, я вижу в этом знак.
– Какой?
– Друг опять поедет в Голландию и, может быть, возьмет меня с собой. А ты вот держи мою кепку, а то в такую жару недолго и солнечный удар получить…
ВИРУС
Две недели прошло с тех пор, как я вернулся домой из Москвы, но ничего путного пока не написал, и это ужасно расстраивает меня. Тема вроде бы не иссякла, и столько готовых рассказов отложилось в памяти. Однако стоит мне засесть за нетбук, чтоб перекинуть тексты в память компьютера, как начинаю зевать, клевать носом и в конце концов зависаю. Должно быть, вирус в голове завелся. Эй, никто не знает, как его нейтрализовать? Говоришь, доктор Время вылечит? Балшой спасиба… Моя вам очень признателен за поддержку. Что ж, подождем, твою мать. Да не ругаюсь я, просто песня такая есть, весьма популярная в свое время. Вспомнил? Ну и чудненько.
Ладно, пройдусь-ка я, развеюсь. Выхожу из дома и гуляю по влажно-атмосферному городу. Духота невыносимая, ощущения такие, будто полиэтиленовый пакет мне на голову надели. Щас задохнусь. Что-то темно стало. Должно, к грозе опять. Ох, не люблю я этих громов и молний. Хотя в свое время я дружил с непогодой. Только закапает, все по домам разбегаются, а я шмыг в коммерческую будку к своей зазнобе. Экстремальный секс: в одной руке заряженный пистолет, другой глажу ее обвисшую грудь. Потом, правда, приходилось удирать от нее. Но она иногда встанет в стойку у двери и не пускает. Останься, говорит, еще. Ну да, чтоб твой сумасшедший муж застукал нас? Он больше не поверит, что я от дождя тут прячусь. Пожалуйста, дай мне выйти. Куда направляюсь? На речку купаться, дождь-то ведь закончился. Почему я свинья? Ревнуешь меня к своей сменщице? И совершенно напрасно, мы с ней просто в карты играем. Не веришь? Клянусь, у меня, кроме тебя, никого нет, а тебя дома муж ждет. Ну, киска, будь благоразумной, он ведь может завалиться сюда в любую минуту. И что тогда? У него ствол и у меня. Крови мужской жаждешь? Что, еще раз? Не могу, я тебе не сексмашина, смотри, как руки дрожат.. Ну ладно, но после этого ты меня отпустишь… Хорошее было времечко, с эрекцией вспоминаю.
Смотри-ка, солнце выглянуло. Печет-то как. В Москве, говорят, тоже жара. Опять ждут смога. Позвоню-ка я другу, он там на стройке парится. Перекинусь с ним словечком-другим. Расскажу ему историю, очень смешную. Обхохочется. Я сам чуть не помер со смеху, когда мне рассказали. Ага, пошли гудки. Что-то щелкнуло, прослушка. Мать вашу, слышите? Не понял: он взял трубку или телефон глючит? На всякий случай говорю «алло».
Черт, сколько классных телок навстречу, и на всех джинсы в обтяжку. Тугие женские бедра, с ума можно спятить. Потом на суде будут спрашивать: почему изнасиловал невинную девушку? И влепят срок по самое не хочу. Это когда бабла нету, но если дать на лапу судье – отмажет. Заходи еще. Нет, уж лучше вы к нам.
Выть хочется, когда смотришь на то, что происходит вокруг. Восемнадцать лет шла война на юге, и уже не помнят имена зарытых в землю героев, а здесь, на севере, убивают детей в школах. Беслан все еще кровоточит. Избиение младенцев. Взрывы на базарах. Наркомания. Нация тает на глазах. И всем по херу. Молчание ягнят. Привыкли. Так нам и надо, потомкам аланов, в стране Алании. Довоевались, арийцы – светловолосые бестии.
Эх, почему я родом не из Голландии?
Взял наконец-то трубку друг. Сбросил, значит, сейчас перезвонит. Он всегда так делает. Знает, что у меня туго с деньгами. Иногда кладет деньги на счет. Дай тебе бог здоровья, брат по оружию.
Так хочется вернуться в Амстердам и еще раз посидеть на площади рядом с какой-нибудь блестящей от пирсинга девушкой, передающей своей подруге цигарку, заправленную марихуаной. Хорошая там аура. Не псом побитым себя чувствуешь, ЧЕЛОВЕКОМ, и пьянеешь от этого без всякого зелья. В тот раз мы, нагулявшись на улице красных фонарей, остановились возле кофешопа, пялясь на высокого, одетого во все черное охранника. Он был дьявольски красив, этот стражник, и спросил, не турки ли мы. Сын моего друга, который только что потерял свою девственность на улице красных фонарей, неплохо говорил по-английски и стал объяснять ему:
– Мы осетины, из Южной Осетии.
– Не знаю, – улыбнулся охранник, поправляя галстук. – А это где?
– На Кавказе, там еще Грузия, Чечня… Ну восьмое августа, неужели не слышали? Про это же весь мир знает!
Из кофешопа доносился смех обкуренных, пахло не то серой, не то марихуаной, или попросту анашой. Я взглянул на нашего собеседника попристальней и увидел на его бычьей шее веревку вместо галстука. Черт, подумал я.
– Не слышал, – развел руками охранник. – Но после работы приду домой, возьму карту и обязательно посмотрю, где находится ваша чудесная страна.
– В жопе, – пробормотал я.
Черт понимающе посмотрел на меня и улыбнулся.
Нет, это не ветер шептал мне: останься здесь, в раю на земле, загнешься ведь на родине в нищете, или захлебнешься в кровавом беспределе. Забыл, как отрезали голову старому поэту…
Ну вот и дозвонился друг. Что-то я ему хотел рассказать… а, очень смешную историю. Черт, забыл. Совсем из головы вылетело, наверное, вирус сожрал.
ЗАЛОЖНИК
Посвящается Зауру Дзодзаеву
С утра, когда в траве зажглась роса,
Повис в бурьяне, вроде колеса,
Сверкающий каркас полупрозрачный.
От выстрела его качнуло вдруг.
Схватить добычу выскочил паук,
Но, не найдя, ретировался мрачно.
Роберт Фрост
Послезавтра у Агунды день рождения, факт весьма приятный для души, но в смысле денег полная задница. В прошлый раз приперся к ней без подарка и, набычившись, сидел в углу, пока не нажрался и не начал приставать к какой-то телке, надававшей мне пощечин. С тех пор Агунда не разговаривает со мной, бросает трубку, как только услышит мой голос. О жестокосердная Агунда, ты хоть вспоминаешь меня? Ну, хоть изредка? Я вот не могу тебя забыть и слежу за каждым твоим шагом. Про операцию я тоже знаю. Зачем ты позволила хирургу вынуть из своей попы осколок? Тебе ведь самой нравилось, когда я перекатывал его туда-сюда…
Нет мочи сидеть дома, выхожу на улицу искать твои формы в других девушках. Агунда, милая, я куплю тебе на день рождения цепочку с кулоном, кольцо из червонного золота и сережки с брильянтами. Давай обручимся, а? Проблемы с жильем я тоже решил. Помнишь дом на улице Д? Ну, который тебе нравился? Теперь он наш. Правда, надо будет убраться в спальне, куда залетел снаряд. Я уже отскреб хозяев с одной стены и только хотел почистить другую, как отключили воду. Любимая, прости – и я вылижу комнату языком, а осенью сыграем свадьбу.
М-да, кругленькая сумма понадобится для всей этой фигни. У кого бы взять в долг? Рябой больше не даст – его жена разорила, ребята тоже на бобах сидят. Придется брать заложника. Закинул я автомат на плечо, рассовал магазины в карманы и вышел на улицу. Возле дома соседа Кола я встретил обжирающегося черешней Кажаха. Терпеть не могу эту скотину. Он такой большой, хитрый и подлый. Здороваюсь с ним, чтоб он подавился.
– Куда это ты, в таком полном снаряжении? – спрашивает Кажах, переводя взгляд с оружия на мои набитые боеприпасами карманы.
Не люблю я кривить душой и рублю правду-матку:
– За заложником.
– Можно мне с тобой?
– Как хочешь, – говорю.
– Хочу, – говорит.
Дошли мы с ним до пустого здания суда, свернули направо и начали подниматься по трассе к ТЭКу. Кажах мне все про Бежо Хетагури из Ачабета толкует. Зверь, говорит, был, не человек. Он, мол, и в Заре отличился: ходил по трупам и добивал раненых. Как можно вообще стрелять в безоружных?
– На войне, – говорю, – всякое случается.
– Есть на свете Бог, – крестится Кажах. – Бежо сам потом нарвался на засаду возле Приси. В машине, кроме него, все погибли, а он, дурак, вместо того чтоб застрелиться, сдался.
– Ты был там, что ли? – спрашиваю я, задыхаясь на подъеме.
– Нет, я потом пришел, когда ему отрезали уши.
– Зачем?
– Как зачем? Он же в женщин стрелял, стариков, детей… Десять автоматов и четыре «Волги» предлагал в обмен на свою жизнь, представляешь?
– Сумасшедший выкуп, – говорю.
– Да, неплохой, – облизывается Кажах. – Ребятам тоже по душе пришлось такое предложение, и они собрались его отвязать, но тут кто-то спросил: Бежо, вот мы тебя сейчас отпустим, скажи честно: будешь еще воевать против нас? Тот от пыток совсем спятил и как начал орать: если я выберусь отсюда, клянусь, младенца, и того не пожалею! Тут один из наших и воткнул ему в глаз вилку.
– А потом что?
– Да ничего, сунули его в котел и сварили…
Вдруг Кажаха укусила оса, и мы побежали, отбиваясь от налетевших на нас жалящих насекомых. У поста ГАИ перевели дух и, почесываясь, подошли к перекрытой мешками с песком дороге. Возле пушки на матрасах лежали омоновцы, один из них спросил, куда мы идем. Вместо ответа я презрительно сплюнул и быстренько перелез через баррикаду в надежде на то, что Кажах струсит и не перейдет черту укреплений. Однако ошибся, он шел за мной, как нанятый, видать, поживу почуял. Ладно, пусть идет, потом с ним разберусь.
Мы сошли с трассы и через заросшее поле двинулись к бензоколонке. На нейтральной территории всегда страшно. Можно запросто нарваться на засаду, и все. Участь Бежо Хетагури из Ачабета. Лучше сразу застрелиться, чтоб потом не молить о смерти. Бог в таких случаях ничего не слышит, зато дьявол глядит в оба. Бежо, наверное, до последнего думал, что это не с ним происходит.
Я посмотрел на распухшего от осиных укусов Кажаха, и мне стало не по себе. Еще сдохнет, думаю, потом тащи на себе этакую глыбу. И оружия у него нет.
– Ты бы шел домой, – говорю ему тихо, чтобы враги не услышали. – А то еще лопнешь.
– Чепуха, – шепчет Кажах и чешется как сумасшедший. – Я всегда так раздуваюсь после пчелиных укусов.
– Так ведь это не пчелы были, осы.
– Какие к черту осы! Пчелы, простые пчелы.
– Ты уверен?
– Конечно, у моего отца, пока его не убили, пасека была в горах.
И продолжает пухнуть, как тесто на дрожжах, жутко смотреть. Интересно, сдуется он, если, допустим, в него попадет пуля? Странно, меня пчелы пощадили, одно жало, конечно, не в счет. Хотя нет, вот второй укус, и нос распух, и рука. Твари. В больницу бы сейчас. Никак нельзя, Кажах сразу же растрезвонит, как я врубил заднюю. Подлец. Толкует мне про Бежо Хетагури, о котором только глухой не слышал. Когда в Цхинвале узнали о зарской бойне, ребята мигом снарядились в погоню. Я тоже влез в битком набитый вооруженными парнями автобус. Парпат не пускал меня на такое дело и даже пытался вытолкнуть из ЛАЗа.
Говорю ему:
– Не толкайся, все равно поеду.
– Нет! – кричит он. – Не поедешь, у тебя оружия нет!
Пришлось показать ему гранаты, и он махнул рукой:
– Черт с тобой, залезай.
Я трясся на заднем сиденье рядом со здоровенным рыжим мужиком, вооруженным пулеметом. Он никак не мог прикурить, до того у него дрожали руки, и все повторял:
– Не верю я, чтоб они в женщин и детей стреляли, хоть убейте, не верю. Ребята, нас здорово разыграли, точно вам говорю…
Многие с ним были согласны, пока автобус наш не остановился в середине Зарского леса перед встречным грузовиком.
ЛАЗа и подошли к машине, из изрешеченных бортов которой сочилась кровь, будто виноградный сок из давильни. Какой-то парень влез в кузов посмотреть. Мать твою, прошептал он, спрыгивая и исчезая в кустах, откуда выпорхнула большая птица. Водитель грузовика, пожилой мужик с коричневым худым лицом, ничего не мог объяснить и только плакал в кабине. Езжай, сказал ему Парпат, и машина тронулась, подкидывая на ухабах полный кузов трупов…
Кажах первым заметил белую «Волгу», остановившуюся в сорока шагах от бензоколонки, где мы прятались. За посаженными вдоль трассы тополями колыхались заросшие сорняком поля. Машина тоже качалась, и оттуда доносились сдавленные крики.
– По-моему, там кого-то трахают, – предположил Кажах.
– Похоже на то, – говорю. – Ты умеешь водить?
– Конечно, а ты разве нет?
Вдруг задняя дверца открылась, и из салона вывалились двое: высокий, одетый в черную кожаную куртку дядька, в которого вцепился коренастый, похожий на бультерьера, мужик. С другой стороны появился еще один, с пузом, и они вместе повалили высокого на асфальт и стали бить. Я выбежал из загаженной дерьмом операторской и начал стрелять в дерущихся. Те двое оставили свою жертву и бросились к машине. Кажется, я попал в похожего на бультерьера мужика, потому что он приволакивал ногу, другой, с пузом, прыгнул за руль, высокий остался лежать на трассе. Раненый схватился за дверцу, и в ту же секунду «Волга» рванула и потащила его за собой. В такие моменты патроны, конечно же, кончаются. Пока я менял магазин, белый автомобиль со вцепившимся в него бультерьером был довольно далеко.
– Одолжи автомат! – крикнул раздувшийся Кажах. – Ну пожалуйста, я еще ни разу не убил человека!
– Тут некого мочить! – ору я. – А в машину ты уже не попадешь!
– Дай хоть прикончить вон того, на асфальте!
Я посмотрел на трассу и увидел высокого дядьку, бежавшего к нам со всех ног. Кажах вырвал из моих рук автомат.
– Не стреляйте! – кричал по-грузински высокий. – Я свой, еврей!
Я вынул нож и приставил его к горлу Кажаха:
– Ты что делаешь, гад, заложника хочешь испортить?
Высокий в кожанке между тем приблизился к нам и бросился на шею Кажаху. Он плакал, обнимал нас по очереди и благодарил. Мне стало совестно, и я спросил, не ранен ли он. Нет, все в порядке, просто побили сильно.
Спрятав нож, я вырвал из рук ошарашенного Кажаха автомат.
– А как ты оказался с ними в одной машине? – спросил я высокого.
– Сам я цхинвальский, – сказал он. – Поехал в Гори к родственникам, по дороге нас высадили из автобуса и начали проверять паспорта…
– Ты цхинвальский? – переспросил я.
– Ну да, я учитель, в школе преподавал.
– Больше ничего не говори.
– Давай возьмем с него бабки, – прошипел мне в ухо Кажах.
Я его чуть не пристрелил:
– Какие еще бабки? Все цхинвальские теперь на бобах сидят.
Втроем мы поплелись обратно. Высокий на радостях подарил Кажаху свою кожаную куртку, часы и обручальное кольцо, а я думал о хромоногой Агунде, удалившей меня из сердца вместе с осколком из задницы.
ЗАТМЕНИЕ
…Что ты воспеваешь,
Разве ты не ведаешь, что у мировых поэтов есть только одна тема?
Это тема Войны, военного счастья,
Воспитания настоящих солдат.
– Будь по-твоему, – я ответил, –
Я, надменная Тень, также пою войну, и куда более долгую
и великую, чем любая другая…
Уитмен
В Богири солдаты грабили универмаг. Докурив сигарету, я перемахнул через разбитую стеклянную витрину внутрь, протолкался к лестнице и, придерживая рукой автомат, взбежал по каменным ступенькам на второй этаж.
Надо было прийти пораньше, подумал я, шаря взглядом по пустым полкам.
Солдат, примерявший в углу кроссовки, спросил меня:
– У тебя какой размер?
– Сороковой.
– Хочешь, возьми эти, – предложил он. – Мне они малы.
Я не стал отказываться и, скинув свои рваные, с осколком в подошве, влез в новые.
В самый раз, подумал я, все более проникаясь чувством благодарности к русским, спасшим жизнь мне, слегка впавшей в детство матери, брату, беременной невестке, неженатому другу, который вчера подбил натовский БТР. Эх, жалко, выстрелов не осталось, а то бы пробили броню и второго. Потом собирай себе трофеи: телефоны с наворотами, пистолеты, автоматы М-16, доллары США…
Завязав шнурок на правой кроссовке, я хорошенько ругнул Кондолизу Райс. Проклятая черная сука, тебя бы сюда с твоими детьми, если они у тебя есть. Вчера забегаю с увязавшимся за мной ополченцем в дом и вижу: на полу валяются трупы бабульки и маленькой, похожей на куклу, с оторванной рукой девочки. Справа в стене зияла пробоина величиной с хороший арбуз, комната вся была испещрена осколками, удивительно, что телевизор остался цел и работал. Должно быть, бабушка с внучкой смотрели новости, надеясь на помощь, как и все, кто остался в городе. Отнесли мы трупы в соседнюю комнату, накрыли их одеялами и тоже решили узнать, что говорят о нас в мире. Смотрю, Кондолиза Райс выходит на трибуну и вещает, что Россия напала на Грузию. Я чуть не спятил, а ополченец так вообще притащил мертвую девочку, показывает ее телевизору и причитает:
– Посмотрите, что Грузия делает с нами! Ваших детей бы так, сволочи! Не дайте совершится геноциду, мать вашу!
– Они тебя не слышат, – говорю. – Положи лучше девочку на кровать.
Ополченец немного успокоился, отнес в другую комнату мертвого ребенка, вернулся и сказал:
– Они все прекрасно видят со спутников, даже вшей на твоей голове…
– У меня нет вшей, и вообще, это все сказки насчет спутника.
– Сказки? Попробуй позвонить со своего телефона, и нас через секунду обнаружат и накроют.
Я вынул из кармана телефон и, пока ополченец переключал каналы, набрал номер друга, который утром подбил натовский БТР, но он был вне зоны сети. На грузинском канале диктор радостно сообщил, что Цхинвали наконец-то взят.
– Мы пушечное мясо! – заорал ополченец и начал палить из пулемета в телеведущего. В общем, расстреляли мы телевизор и хотели свалить, но тут «Град» забил по городу. Мы бегом в подвал. Переждали там бомбежку и только собрались выйти из подземелья, как шум от топота множества ног заставил нас замереть. Я чуть не обделался от страха, когда услышал:
– Осебо гамодит ткуени бози деда м! (Осетины, выходите, мать вашу, шлюху!)
Грузины остановились возле окошка подвала, и мне хорошо были видны их обутые в берцы ноги. В отчаянии я открыл огонь, один из них свалился и закрыл каской оконце. Пока я менял магазин, ополченец проделал в ней одну большую дырку очередью из пулемета. Вспышка, и меня отшвырнуло куда-то за бочки. Очнулся я лежащим во дворе дома.
– Ты живой? – спросил ополченец, возясь с рацией.
– Как будто, – ответил я, ощупывая себя. – Посмотри, нет ли на мне дырок?
– Одна, в заднице. Как тебя зовут?
– Беса.
– Меня Вале.
– Откуда у тебя рация, Вале?
– Трофей. Возле подвала взорвался снаряд… Там теперь столько мяса.
– А я думал, они гранату к нам закинули.
Вале приложил палец к губам:
– Тсс, слышишь?
– Нет, – говорю, – у меня в голове сейчас бабочки порхают. О чем там?
– Грузины приказывают своим убраться из города, кричат, что русские рвутся в город и долбят их во все дырки.
Бедный Вале, подумал я, притопывая ногами в новых белых кроссовках, не дождался помощи. Кто же мне рассказывал, как он погиб? Убей, не помню, в голове какая-то каша, не забыть бы сходить на его похороны. Возле «скорой помощи» перевернулся подбитый каким-то пацаном БТР и задымил. Оттуда вылезли четверо и вбежали в дом напротив. Ребята окружили их и предложили сдаться. Те молодцы – начали отстреливаться. Завязался бой, слишком неравный для осажденных. Наши палили по ним из автоматов, пулеметов и гранатометов. Хата загорелась. Один из экипажа крикнул, что ранен и хочет сдаться. Вале хотел его вывести, открыл дверь в охваченную огнем комнату и увидел целившегося в него парня в натовской форме. И они изрешетили друг друга…
Не переставая любоваться своей новой обувкой, я, пританцовывая, поднялся на третий этаж и увидел на прилавке джинсы. Тьфу ты, бабские, хотя теперь не отличишь женское от мужского – унисекс. Тут я вспомнил про Алму, схватил валявшийся на полу баул и сгреб туда всё что было. Набив до отказа сумку, я сел на нее и закурил. Вряд ли Алма нуждается в одежде, тем более, в Голландии. Там бывают такие распродажи. Я, когда поехал туда на форум, накупил себе шмоток по самое не хочу. Суперские рубашки стоили два, ну, три евро, джинсы, правда, купил за тридцать восемь, ветровку… Так здорово было бродить по вечернему Амстердаму. Все тебе улыбаются, и сам начинаешь поневоле скалиться. Гуд монинг, и вам того же. Надо будет выучить английский. На каждом шагу кафе, люди сидят за столиками на улицах, пьют пиво, неторопливо закусывают. У меня слюнки текли, так жрать хотелось, ребята тоже облизывались, но денег ни у кого не было – потратились на шмотки. Вдруг откуда-то появился булочник с лотком, полным вкусняшек. Смотрю ему в глаза и осторожно тянусь к лотку. Он улыбается: бери-бери. Хватаю несколько булок с сыром, оглядываюсь, а за мной уже очередь стоит.
Я поднял баул и начал спускаться по лестнице. На втором этаже опять переобулся, в свои старые, а новые положил в черный полиэтиленовый пакет. Так-то лучше. На войне, говорят, лучше носить старье. Выбравшись из универмага, я едва не столкнулся с батюшкой и поздоровался с ним. Тот благословил меня и тех, кто защищал город, затем, предав анафеме сбежавших в Джаву предателей, исчез за углом.
Я тоже повернул в сторону дома, но тут возле меня притормозила четырехдверная «Нива», внутри сидели полностью экипированные ребята. Я заметил, что форма на них была чистенькая, без единого пятнышка. Наверное, в Джаве отсиделись, суки, подумал я и, поставив сумку, потянулся к автомату.
– Салам, Беса, – сказал впереди сидящий в каске. – Что у тебя в сумке?
– Шмотки, – осипшим голосом ответил я и большим пальцем руки снял автомат с предохранителя, указательный дрожал на спусковом крючке.
– Оттуда? – спросил экипированный, кивая на универмаг.
– Может быть.
– Положи обратно, ты же не мародер.
– Мать их, сбежавших в Джаву, – прохрипел я, отступив на шаг, пакет с кроссовками выпал у меня из-под мышки.
– Не дури, Беса.
– А кто вы такие? Откуда вы взялись, такие чистенькие?
– Ладно, поехали, – обратился экипированный к экипированному водителю. – Запомни, Беса, все, что ты сказал.
– Валите отсюда, пока я не положил вас тут всех.
«Нива» уехала, а я поднял пакет с кроссовками, пнул ногой сумку и, перейдя дорогу, направился вниз, в сторону площади. Возле афиш сел на лавочку, снова переобулся и, вырвав осколок из кроссовки, положил в карман. Меня не покидало чувство, будто сейчас происходит солнечное затмение. Посидев немного, я встал и прошелся по площади. Мне вдруг захотелось стрелять в снующих туда-сюда людей в военной форме с белыми повязками на руках. Цирк. Делают зачистки после того, как русские выбили неприятеля из города. Вспомнились Вале и маленькая девочка с оторванной рукой. Я зашел в сожженный еще до войны, загаженный театр, сел на корточки и зарыдал. Наплакавшись вволю, вернулся на площадь и опустился на скамью возле друга, подбившего вчера натовский БТР.
– Твои все живы? – спросил друг.
– Кажется. А твои?
– Тоже, слава богу.
Мы помолчали.
– Ты не раздумал перебраться в Голландию? – спросил друг.
– Нет, конечно, надоело быть пушечным мясом…
Мимо проехали танки, совсем низко пролетел вертолет, потом стало тихо, только люди в военном, как тени, шныряли по городу.
– Так ты познакомился с Алмой в интернете? – спросил после продолжительного молчания друг.
– На сайте знакомств. Я, как увидел в ее анкете «Голландия», сразу же написал ей.
– У тебя есть деньги? Как ты к ней поедешь?
– Продам трофеи, может, наскребу на дорогу, а там видно будет.
– И «Стечкин» свой продашь?
– Плюс еще «Беретта» и два М-16.
– Ни фига себе, где ты их взял?
Я рассказал, где.
– Тут ребята приехали из В, – сказал друг. – Скупают стволы. За «Стечкин» они готовы отвалить кругленькую сумму. Я сейчас позвоню им.
– Звони.
Месяца через два Беса позвонил другу, подбившему натовский БТР.
– Салам, – сказал Беса.
– Здорово, – обрадовался друг.
– Как поживаешь?
– Дерьмово… Как там, в Голландии?
– Супер.
– Ты еще с Алмой?
– Нет, она сейчас в больнице.
– А что с ней, надеюсь, ничего серьезного?
– Очень серьезно. Ей сделали операцию.
– Черт, у нее рак?
– Нет, у него был член.
– Ни фига не пойму, ты случайно не в кофе-шопе завис?
– Ты не будешь смеяться?
– Нет.
– Короче, Алма был мужик, и теперь ему сделали операцию по изменению пола.
– Вот как, – засмеялся друг.
