Инал КАЗБЕКОВ. Кавалеристы

ПОВЕСТЬ

Все, о чем говорится ниже, не является вымыслом автора. Это действительные события, взятые из жизни в хронологической последовательности и дошедшие до нас благодаря откровениям свидетелей-современников. Из-за отсутствия таковых в турецком отрезке жизни героя произведения освещение этого периода весьма кратко. Что касается возвращения из лагерей, то полноправным свидетелем и даже участником многих событий может считать себя и автор, которому к тому времени минуло лишь одиннадцать лет. Однако, к середине третьего десятилетия двадцатого века я, как и часть моих сверстников, оказался по велению времени в числе посвященных в страхи и переживания, гнетущие души близких в это непростое время.

ПОХИЩЕНИЕ

Восьмидесятые годы девятнадцатого столетия. Летнее полуденное солнце нещадно палит выгоревшие моздокские степи. В столбах густой пыли, поднятой ногами множества изнуренных, спотыкающихся от усталости лошадей, вырисовываются нестройные ряды вооруженных всадников. Полковой штандарт, закрепленный на казацкой пике, еле шевелится в безветрии на фоне синего неба. Длинную колонну замыкают две походные кухни, запряженные парами битюгов, и несколько пароконных бричек, загруженных тюками сена. После выполнения маневров кавалерийский полк возвращается на свои постоянные квартиры во Владикавказе.

Немного оторвавшись вперед от основной массы, дабы вырваться из нависшего над землей плотного облака пыли, небольшая группа верховых – офицеров в походной форме, лениво перебрасываясь между собой отдельными, ничего не значащими фразами, двигается по направлению к показавшейся вдали казачьей станице.

Худощавый, подтянутый командир полка, брюнет с лихо закрученными усами, четверть часа назад выслал вперед нескольких всадников, чтобы определить подходящее место для привала, дабы переждать эту неимоверную жару. Наконец посланные на рекогносцировку кавалеристы на рысях подъехали к авангарду, чтобы доложить результаты поиска. Полковник жестом показал старшему дозора не останавливаться и на ходу доложить ему нужные сведения: верстах в двух с половиной отсюда протекает небольшая речушка, один из берегов которой, заросший высоким кустарником, послужит местом отдыха для солдат и, естественно, позволит утолить жажду всем участникам похода – и людям, и лошадям.

По приказу полковника один из офицеров со своим вестовым отправляется к станичному атаману, чтобы предупредить, что в его владения вторгся кавалерийский полк и что эта масса людей и лошадей нуждается в кратковременном отдыхе. А еще не забыть передать атаману, что господин полковник выражает надежду на то, что господин атаман уделит должное внимание обеспечению отдыха господ офицеров. Вопросы решаются быстро: основная колонна поворачивает к облюбованному месту отдыха, а господа офицеры, приглашенные в дом атамана, сопровождаемые посланным навстречу казаком и яростным лаем станичных собак, на рысях продолжают путь к дому атамана.

Добротные дома станичников утопают в зелени фруктовых деревьев, на улице ни души: всё попряталось от знойного солнца. Кавалькада останавливается у большого кирпичного дома под железной крышей. Просторный тенистый двор с многочисленными хозяйственными постройками, обвитыми виноградом, перед домом на улице под тенью деревьев – длинная коновязь. Всадники не торопясь спешиваются, а выбежавшие со двора два молодых казака помогают в этом офицерам и ловко привязывают коней, ослабляя подпруги седел и освобождая коней от удил.

На крыльце дома появляется и сам хозяин. Несмотря на жару, его облачение носит официальный характер: на нем серая черкеска, бешмет, кинжал на тонком серебряном кавказском поясе, на голове – кубанка, на ногах легкие сапоги. Его грузная фигура медленно спускается по ступеням и направляется в сторону гостей. Густые пышные седые усы скрывают улыбку, а из под нависших бровей молодо поблескивают глаза с хитринкой. Широко разведя в стороны руки, он сердечно приветствует гостей:

– Добро пожаловать, дорогие кунаки, хлеб-соль вам!

Стряхнув со своей одежды пыль, офицеры, приосаниваясь, берут под козырек, а полковник, отрекомендовавшись, здоровается с атаманом, представляя ему своих пятерых офицеров. Два молодых казака, подбросившие лошадям свежескошенной травы, находятся здесь же в ожидании указаний атамана.

– Хлопчики, когда надобно будет напоить коней, думаю, вам ведомо, – обращается к ним атаман.

– Знамо, батя. Как подостынут, – отвечают те с готовностью.

Атаман доволен: его сыновья знают, что значит для казака конь. В это время дверь летней кухни в углу двора отворяется, и появляется пожилая казачка – жена атамана. Она отвешивает низкий поклон в сторону стоящей посреди двора группы и скрывается в одном из помещений. Затем в темном прямоугольнике раскрытой двери возникает фигура девушки. Гладко уложенные на пробор темно-каштановые волосы переходят в тяжелую, опускающуюся ниже талии косу, перевязанную розовой лентой. Ее белое лицо с правильными, довольно крупными чертами выражает спокойствие. Огромные серые глаза открыто смотрят на окружающий мир, будто одобряя и восхищаясь всем происходящим в нем. Ее стройная, уже оформившаяся фигура, облаченная в серое платье из домотканной материи, разом притягивает к себе взоры всех офицеров, забывших на миг, что они еще не ответили должным образом на оказанное им хозяином гостеприимство. Потупив взор, девушка скрылась в доме вслед за своей матерью.

Полковник, которому не минуло еще и сорока пяти лет, принадлежал к знатному грузинскому княжескому роду из мохевского села Казбеги, что в сорока пяти верстах от Владикавказа. Имя его было Вано, фамилия Казбеги… Он начинал военную службу в Нижегородской губернии, предаваясь без меры, как и вся молодая офицерская поросль того времени, всяческим жизненным соблазнам. Он был красив, остроумен – одним словом, это был баловень судьбы, любимец женщин. Дважды ему приходилось драться на дуэлях: однажды он был легко ранен, а во второй раз – обоих дуэлянтов успели арестовать перед самой акцией и сопроводить на гауптвахту. Родители его умерли, оставив ему в наследство в селе полуразрушенный барский дом, в котором теперь проживал их дальний родственник-старик, дворянское звание и полупустую семейную казну. Эту оставшуюся небольшую часть наследованных денег Вано лихо прокутил в начальную пору своей самостоятельной жизни в России, куда он был направлен по окончанию тифлисского кадетского корпуса.

Старших, которые могли бы положительно повлиять на него и принудить вести подобающий образ жизни и заставить, наконец, жениться, в его окружении не оказалось. Предаваясь утехам молодости, он бурно растрачивал отпущенные ему Богом дни.

При виде дочери атамана он впервые в жизни почувствовал в своей груди никогда доселе не испытанное им чувство сладостной боли: ему показалось, что у него внутри что-то сжалось до предела. Затем напряжение схлынуло, и осталась некая пустота, которая в его сознании начала постепенно наполняться образом только что мелькнувшей девушки. Тут он, познавший стольких женщин, впоследствии не вспоминавший никогда о покинутых им жертвах быстротечной любви, вдруг понял, что перед ним его судьба.

Мальчики принесли ведра с холодной водой из колодца, накрахмаленные полотенца и мыло. Офицеры, весело фыркая, наслаждаясь долгожданной прохладой, посвежевшие, заняли места за огромным дубовым столом, покрытым белоснежной скатертью с разложенными на ней холодными закусками и напитками. Полковник проделал все те же процедуры, что и его подчиненные, однако в отличие от них он делал все это как бы механически, в каком-то тумане. Лишь очутившись за столом рядом с хозяином и, почувствовав касание чьей-то руки, он вздрогнул и, будто прозрев, оглядел сидевших за столом. Он понял, что к нему обращается атаман:

– Господин полковник! Вы, видимо, очень утомлены, о чем свидетельствует бледность вашего лица. Такие долгие переходы обычно дают о себе знать…

И тут, не дождавшись ответа, атаман стал рассказывать об одном дальнем переходе, участником которого ему довелось быть. Случилось эта история на русско-турецкой границе, во время глубокого рейда русской кавалерии вглубь вражеской территории. Свой рассказ хозяин несколько раз прерывал, предлагая господам офицерам отведать того или иного напитка или закуски. Беседа за столом оживилась, потеряв начальную стройность. Возник период, когда под воздействием выпитого, взамен одного рассказчика появляются несколько, перебивающих друг друга, говорящих все громче и громче, стараясь привлечь внимание к своей персоне и перекричать остальных. Естественно, причиной изменения обстановки за столом являлось горячительное, не в меру употребляемое участниками трапезы, когда даже манеры хорошего тона начинают утрачивать свою силу. Примерно в такой фазе находилась и наша небольшая компания.

Солнце уже скрылось за горизонтом. В доме зажгли большие керосиновые лампы, давно были поданы и опробованы горячие блюда, принесенные женой атамана, опустели хрустальные вазы, наполненные фруктами. Офицеры иногда бросали мимолетный взгляд на молчаливо сидевшего за столом полковника. В глубоком забытьи он потягивал вино, пренебрегая закусками, устремив в пространство потухший взгляд. Наконец Вано поднял голову, обвел глазами сидевших за столом и кивнул головой одному из офицеров. Воцарилась тишина. Полковник попросил извинения у атамана и тихо произнес что-то вставшему из-за стола и наклонившемуся к нему офицеру. Тот кивнул головой и обратился в свою очередь к атаману:

– Господин атаман! Прошу прощения, служебные обстоятельства вынуждают меня покинуть на время ваш гостеприимный дом.

Атаман ответил, что весьма сожалеет, но служба есть служба. А поднявшийся с места полковник предложил тост за хозяина дома и доблестное терское казачество – оплот российской империи. Все стоя выпили, и за столом вновь воцарилась атмосфера непринужденности.

Ускакавшему по поручению полковника офицеру было дано распоряжение поднять находившийся на привале полк и продолжить марш на Владикавказ. Кроме того, руководство полком до появления полковника поручалось ему же.

Все это время мысли о дочери атамана не покидали полковника. Он все больше и больше убеждался, что его появление в этот доме не что иное, как перст судьбы. Он твердо решил, что как бы нелепо и дерзко не выглядел со стороны его поступок, он сейчас же, здесь, в присутствии своих офицеров попросит у атамана руки его дочери.

Вано поднялся. Вновь за столом воцарилась тишина. Его торжественное лицо покрылось бледностью, утратив привычное властное выражение. Теперь во взгляде, устремленном на атамана, явно прочитывалось смятение и некая мольба.

– Господин атаман! Господа офицеры! Возможно то, о чем я поведу речь, покажется вам навеянным той атмосферой непринужденности, излишне выпитым вином, мимолетным впечатлением человека, увидевшего сквозь призму всего сказанного юное непорочное существо и вознесшего это существо на недосягаемой высоты пьедестал, который будет низвергнут тотчас же после того, как воспаленный мозг этого человека обретет свое нормальное состояние.

Вано бросил взгляд на атамана, лицо которого приняло жесткое выражение: он наклонил голову и исподлобья наблюдал за гостями, внимательно слушающими своего командира. Лица офицеров выражали явное недоумение и растерянность, ибо они никогда не слышали подобной романтической исповеди из уст своего патрона. После небольшой паузы полковник продолжал:

– Может создаться впечатление, что я желаю использовать в своих нечистых целях один из священных адатов Кавказа – гостеприимство, будучи уверен в том, что за свою дерзкую просьбу я не буду изгнан с позором из этого дома.

Сказав это, полковник с шумом отодвинул свой стул и, опустившись на колено перед атаманом, проговорил:

– Я прошу руки вашей дочери!

Еще из первых сказанных полковником слов атаману стали понятны его намерения. Но такого стремительного оборота событий он не ожидал. Лицо атамана побагровело то ли от напряжения, то ли от сознания неприглядности всего происходящего. Наконец он попросил всех занять свои места за столом и в воцарившейся тишине раздался его спокойный голос:

– Уважаемый полковник. У меня в доме нет девушки на выданье, – сухо произнес он.

Нужно отметить, что атаман был не только любящим отцом, но и, в известной мере, практичным человеком, коему небезразличны были и материальные блага. Он прекрасно был осведомлен о достатке титулованных кавказцев-военных, которые к этому времени, будучи носителями блестящего военного образования, после бесшабашно растраченной молодости оказывались полностью зависимыми от казенного содержания. В данном случае его предположение полностью соответствовало истине. Чтобы загладить возникшую неловкую паузу, хозяин дома, как бы в усмешку, предложил тост за прекрасных дам. Поднявшись, все разом обратили свои взоры на полковника, лицо которого неожиданно озарилось радостной улыбкой. Он приосанился, словно с его плеч свалилась некая тяжесть и, высоко подняв свой бокал, произнес:

– Я с удовольствием присоединяюсь к вам, господа, но хочу уточнить: пусть дамы будут счастливы в любви; все мои помыслы и деяния, поверьте, не громкие слова. Я будут связан до гробовой доски с той из них, за счастье которой я пью здесь этот бокал!

С этими словами он залпом осушил бокал.

После отказа атамана слова полковника, произнесенные с неподдельной искренностью, прозвучали как вызов. Атаману подумалось, что Вано сознательно переходит дозволенные границы общения, дабы вызвать конфликт. Офицеры же, знакомые со складом характера своего командира, посчитали недобрым предзнаменованием резкую перемену его настроения.

– Пора и честь знать, господа офицеры! – поднявшись произнес, оглядывая всех, полковник. Он поблагодарил хозяина за радушный прием, извинился перед хозяйкой за доставленные ей хлопоты и покинул помещение, сопровождаемый своими подчиненными. Следом за гостями вышел атаман. Он проводил их за ворота, дождался, когда они с привычной легкостью вскочили в седла, будто и не было в помине этого многочасового застолья, дружно взяли под козырек. Отдохнувшие кони с места в карьер умчали всадников в темноту ночи. Когда цокот лошадиных копыт заглох, атаман запер на щеколду калитку, медленно обошел двор, спустил с цепи огромного волкодава, который радостно стал прыгать на своего хозяина, пытаясь лизнуть его в лицо. Затем атаман поднялся в дом, чтобы, наконец, обрести покой.

Завершив обход своих владений, атаман добрался до опочивальни, перекрестился на большую икону в углу с мигающей лампадой и стал раздеваться.

Проскакав галопом по центральной улице станицы, взбудоражив на всем пути собак, неистовый лай которых сопровождал проносившуюся мимо кавалькаду, офицеры достигли околицы. Они свернули в тень густых развесистых деревьев, кроны которых были облиты лунным светом, и остановились. В тишина слышалось тяжелое дыхание коней, раздался приглушенный звук удара шашки о стремя неудачно спешившегося всадника.

– Ротмистр! – раздался в темноте приглушенный голос полковника. Введите нас в курс порученного вам дела.

Поскольку интересующая командира информация излагалась шепотом и можно было различить лишь отдельные слова, стоящие поодаль офицеры не могли слышать сказанного и оставались в неведении.

Но вернемся к тому моменту, когда в полдень группа усталых, запорошенных пылью всадников в сопровождении посланного казака осадила своих усталых коней у атаманского подворья. Спешившись, группа оказалась в центре внимания станичников: не так уж часто господа офицеры в таком количестве жаловали станицу своим присутствием.

Нестерпимый зной заставил все живое спрятаться в прохладе летних кухонь с глинобитными полами, под навесами, за плотно закрытыми ставнями.

На деревянной скамье в тени раскинувшего свои мощные ветви дерева, в углу двора богатого казака, расположенного по другую сторону улицы от есауловского дома, полулежат на топчане две девицы-подружки, подложив под головы вынесенные из дома мутаки. В полудреме, прикрыв веки длинными густыми ресницами, они лениво перебрасываются короткими бессвязными фразами. Подолы их платьев подняты выше колен, оголяя вытянутые, белеющие в полумраке босые ноги.

Неожиданно возникший и оборвавшийся возле них топот лошадиных копыт заставил их быстро сменить позы: девушки мигом одернули платья, быстро вскочили с тахты и, поднявшись на цыпочки, вытянули шеи, с любопытством вглядываясь через забор на улицу. При виде такого количества офицеров у их дома они не смогли скрыть своего восхищения, обратив на себя внимание всадников вырвавшимися радостными возгласами. Захлопали двери, калитки: на улицу стали выходить полусонные, потревоженные необычным вторжением, снедаемые любопытством станичники.

Через некоторое время, умывшись, стряхнув с себя дорожную пыль, путники предстали перед взорами станичников блестящими молодыми офицерами, способными привлечь внимание красавиц на любом столичном балу.

Взгляды обеих подруг, как по мановению волшебной палочки, остановились на статном брюнете. Правильный овал лица, нос с горбинкой, черные вразлет брови, большие карие глаза, аккуратно подстриженные усы, тонкие губы, концы которых несколько опущены книзу, подчеркивали его решительный характер, выделяя его среди остальных. Собственно, он и так выделялся, будучи их командиром. По манере говорить, улыбаться было видно, что он не лишен доброжелательности. Грузин по национальности, он прекрасно владел русским языком, а его умение держаться свидетельствовало о принадлежности к избранному обществу.

Конечно же, в силу отсутствия светского воспитания увидеть и оценить всё положительное, что было присуще нашему герою, подруги не могли Но определяемые по внешним признакам черты характера никоим образом не смогут раскрыть внутреннего мира, ибо под кажущейся грубой оболочкой всегда есть место тончайшей человеческой душе. Это к тому, что, наконец, настал черед рассказать о подругах, которым уже посвящено столько строк. Одна из них, повыше ростом, была дочерью атамана Евдокией (родители называли ее Дусей). Ей минуло семнадцать лет, и она слыла первой красавицей и самой богатой невестой во всей округе. Вторая оценка, естественно, была полностью заслугой ее отца-атамана. Что же касается первого достоинства, то этой благородной красотой и пылкой душой она была наделена сполна своей матушкой. Однако, будучи обладательницей таких завидных качеств, Дуся была проста в обращении со всеми окружающими, добра и готова во всякое время помочь нуждающемуся.

Что касается ее подружки Полины, дочери богатого казака-пчеловода, дом которого был напротив, то она была ровесницей Дуси, росли они вместе, и родители обеих старались не делать различий между этими, не чаявшими друг в друге души, девочками. Полина была веселой хохотушкой в отличие от Дуси, непосредственной в общении и самозабвенно любящей свою подругу, готовая на любые жертвы ради нее.

Стройный брюнет, на которого «положили глаз» обе подружки, как нетрудно догадаться, был не кто иной, как полковник Вано Казбеги. Полина увидела в нем мужественного красавца. То же самое отметила про себя и ее подружка, правда, излишне избалованная вниманием своих многочисленных почитателей. Однако тут же перед Дусей возник образ молодого казака, которому она отдавала предпочтение перед остальными ухажерами. Даже поговаривали, что быть ему не иначе как атаманским зятем. Воспоминание о женихе обычно теплой волной отдавалось в груди Евдокии: приятная истома разливалась по всему ее телу, всю ее наполняла необычайная нежность не только к предмету своего обожания, но и ко всему, что ее в этот час окружало. Но, как ни странно, в этот раз все доселе возникающие в глубине ее души, так знакомые ей сладостные чувства, вдруг померкли вместе с неожиданно утратившим свои очертания образом ее любимого. Евдокия вдруг вздрогнула. Что-то подсказало ей, что рушится ее твердая уверенность в предстоящем, уготованном ей судьбою безмятежном счастье, Она ясно увидела перед собой этого, как она интуитивно почувствовала, рокового гостя-красавца, который во время умывания во дворе несколько раз впивался неотрывным взглядом в ее лицо, а она, краснея, испытывала неведомый ей до сих пор трепет, вынуждена была поворачиваться лицом к подруге, делая вид, что занята беседой с ней. Но неведомая сила заставляла ее вновь повернуться, и вновь ее взгляд встречался с полным огня взглядом полковника. Уже поднимаясь по ступеням, полковник бросил на девушку взгляд, полный обожания. В этом взгляде Евдокия прочла, как ей показалось, немую мольбу – не отвергать его.

Перемена в состоянии подружки не могла ускользнуть от внимания Полины. После нескольких, последовавших невпопад, ответов Евдокии на ее вопросы, она поняла, что все мысли подруги всецело поглощены этим красавцем-грузином. Когда группа офицеров скрылась в доме атамана, Евдокии показалось, что ее лишили чего-то ей по праву принадлежащего, и ее жизнь окажется теперь пустой и лишенной всякого смысла. Она молча смотрела на только что закрывшуюся дверь, откуда раздавались оживленные голоса гостей.

Наконец, дернув в который раз подружку за рукав платья, Полина заставила ее расстаться с тяжелыми думами. Евдокия молча обняла свою подругу и тихо заплакала, сердце ее сжалось.

– Да ты чего, Дуська! – растерянно обратилась к ней Полина.

– Народ-то, глянь кругом, чего подумает?– продолжала она увещевать подругу.

Не сговариваясь, они поспешили в дом и заперлись в комнате Евдокии, откуда было слышно, а при желании, чуть приоткрыв дверь, и видно, что делается в гостиной. где хлебосольный атаман принимает своих гостей.

Само собой разумеется, что ни одна деталь этого шумного застолья, описанного нами выше, не осталась незамеченной для подруг. Затаив дыхание, они фиксировали все доносившиеся оттуда звуки и изредка, широко раскрыв глаза, недоуменно переглядывались между собой. Но когда коленопреклоненный полковник попросил руки атамановой дочери, Евдокия внезапно побледнела, опустилась на тахту и лишилась чувств. Напуганная и растерявшаяся на какое-то мгновение Полина хотела было позвать на помощь, однако, вовремя спохватившись, уложила подругу на тахту, расстегнула пуговицы и бросилась за водой.

Вскоре, благодаря стараниям Полины, Евдокия пришла в себя, лицо ее порозовело и, открыв глаза, она попыталась улыбнуться. Какое-то время подруги смотрели друг на друга, не произнося ни единого слова. Наконец молчание их было прервано появлением жены атамана, которая, в свою очередь, оказалась не безучастной к происходящим в доме событиям. Встревоженное материнское сердце заставило ее, обслуживающую сидящих за столом шумных гостей, броситься на поиски дочери, которую она и обнаружила лежащей на тахте в своей комнате. Изменившаяся в лице Полина молча сидела у ее изголовья.

– Что с тобой, мое дитятко! – бросилась мать к дочери. Ноющее материнское сердце, наполненное тревогой за судьбу своей кровиночки, сжалось при виде беспомощно лежащей Евдокии.

– На тебе лица нет, касатка ты моя! – она нагнулась к дочери и, подняв ее голову двумя руками, поцеловала в холодный лоб. По щекам дочери скатились две крупные слезы. Глаза матери затуманились, но, переборов мгновенную слабость, она выдавила подобие улыбки на своем лице и проговорила уже спокойно, как бы шутя:

– Ну, дочка, полку твоих женихов прибыло. Тут радоваться бы надо, а ты что-то совсем расхлябилась, – попыталась как-то развлечь свою дочь атаманша.

Она поняла, что все, что происходило в гостиной, известно Евдокии. Однако слова матери возымели обратное действие: рот Евдокии скривился, она судорожно всхлипнула, и из груди ее вырвались рыдания.

Матери и подруге удалось, наконец, совместными усилиями успокоить Евдокию: они заставили ее выпить настоя валерьяны, уложили поудобнее в постель и накрыли одеялом. Всхлипнув еще несколько раз, Евдокия успокоилась, и вскоре послышалось ее ровное дыхание – она заснула. Мать знаком дала понять Полине, чтобы та оставалась на месте, а сама на цыпочках бесшумно исчезла за дверью.

Настроение хозяев и гостей, покидавших дом хлебосольного атамана, конечно же, было омрачено неожиданной просьбой полковника по поводу Евдокии. Сопровождать офицеров до околицы атаман было отрядил двух казаков, но полковник с благодарностью отказался от их услуг.

После того, как дом опустел и наспех было прибрано в комнате, жена атамана поспешила в светелку дочери и застала подружек спокойно беседующими между собой, удобно расположившись с ногами на тахте. Судя по их лицам, буря миновала, уступив место умиротворению. У матери отлегло от сердца, однако тревога не покидала ее. Она чувствовала, что подобная реакция дочери была следствием глубокого впечатления, произведенного на нее полковником: во всяком случае, становилось понятным, что внешность блестящего офицера, его смелое обращение к атаману, фразы, сказанные с такой искренностью и пафосом, не могли оставить Евдокию равнодушной и не заставить ее поверить в чистоту его замыслов.

Евдокия выглядела, как обычно, спокойной и рассудительной. Правда, при появлении матери беседа их прервалась на полуслове, но никакой растерянности или замешательства в поведении подружек мать не заметила. Тем не менее, она попробовала возобновить разговор по поводу гостей, а может, и выведать у дочери что либо полезное для себя.

– Дуся – обратилась она с лукавой улыбкой к дочери, желая обратить все происшедшее в шутку. – А может, прислушаться нам к словам полковника? Он ведь и статью вышел, и лицом. Хоть отец и дал ему сразу «от ворот поворот», но надобно и с сердечком тайком посоветоваться.

При этих словах лицо Евдокии зарделось, она опустила глаза и тихо проговорила:

– Да что Вы говорите, мама. У меня есть родители, слово которых для меня свято.

Мать отметила про себя, что на этот раз в ответе дочери не нашлось места для иронии, проявляемой обычно дочкой при обсуждении этой темы. Как правило, разговор о женихах скатывался обычно в шутливую плоскость: девушка быстро и точно определяла отрицательные черты очередного претендента и преподносила их слушателям в такой гипертрофированной форме, что те покатывались со смеху. Фраза, что смех убивает, находила свое подтверждение. Превратившийся в посмешище несчастный претендент больше никогда не пытался приблизиться к предмету своего обожания и исчезал навсегда из поля зрения.

Поговорив с девушками как бы от нечего делать, на разные темы, а на самом деле пытаясь, возможно, узнать что-либо еще, мать onqreoemmn успокоилась и, вспомнив об ожидающих ее неотложных домашних хлопотах, покинула подружек.

– Не знаю, Полина – жарко зашептала Евдокия, прильнув всем телом к подружке. – Что творится со мною, ума не приложу! Попутал меня, прости Господи, бес нечестивый! Как прикрою глаза, так возникает передо мной этот полковник живой стеной и смотрит, смотрит на меня ласково, сострадательно, будто хочет, чтобы я пожалела его, – на одном дыхании выпалила Евдокия, и слезы вновь потекли по ее щекам. Обняв Евдокию, Полина пыталась успокоить подругу, но ее слова постепенно теряли убедительность. В какой-то миг Полина почувствовала, что ее подруга приняла уже для себя решение и теперь не отступит от него ни на шаг. В комнате воцарилась тишина. Евдокия, находясь во власти своих дум, неотрывно смотрела в темноту окна. Полина же с чувством все нарастающей тревоги ждала приближающейся развязки в этом, как она уже решила про себя, несчастливом деле.

Прошло около получаса, как гости покинули атаманский дом. Евдокия, словно очнувшись ото сна, оттолкнула от себя подругу, вскочила с тахты и, не оборачиваясь к Полине, проговорила:

– Встань, и пошли к нашей скамейке!

Повернувшись к подруге и увидев ее удивленное лицо, жестко бросила:

– Чего таращишь свои очи, словно филин!

Полине вспомнилось, что в такой грубой форме они общались лишь в ту пору, когда были строптивыми, своенравными девчонками, не собирающимися ни в чем уступать друг дружке. Но сейчас такая резкость заставила Полину вздрогнуть. Дрожа от страха, она окончательно поверила в свое предчувствие, что Евдокия уже приняла какое-то отчаянное решение, от исполнения которого, несмотря ни на что, не откажется.

Подруги подошли к своей любимой скамейке, находящейся в глубине за домом – свидетельнице их длительных задушевных бесед. Евдокия жестом дала понять подруге, чтобы та села, а сама, низко склонившись к лицу Полины, стараясь унять волнение, возбужденно зашептала:

– Прости меня, Полинька! Я как не в своем уме! То ли господь уготовил мне испытание, то ли, прости господи, искуситель простер надо мною свои мохнатые лапы, но почудилось мне, что судьбами своими связаны мы с князем одной веревочкой. Знаю, что иду наперекор родительской воле, но ничего с собой не могу поделать! И решила я в душе, что если не бывать нашему единению, да простит меня господь, наложу на себя руки!

Закончив тираду на одном дыхании, Евдокия почувствовала слабость, опустилась на скамью подле подружки и, уронив голову на ее плечо, тихо заплакала. Прижав ее к себе, Полина в оцепенении, с ощущением небывалой пустоты в душе, не мигая, смотрела на чернеющий перед ней ствол дерева.

Ночная степь залита лунным светом. У околицы станицы, в небольшой рощице, в густой тени деревьев, растянувшись на траве, отдыхают после радушного приема казачьего атамана офицеры. Тут же, пофыркивая, мирно щиплют траву их оседланные, но, к удивлению, не разнузданные кони, с затянутыми подпругами. Такое состояние кавалерийского коня – свидетельство его боевой готовности к выступлению.

Среди отдыхающих нет троих: самого полковника и двух офицеров, которые верхом, соблюдая крайнюю осторожность (копыта лошадей обмотаны, как у абреков, мешковиной), отправились в станицу задами. Ехали молча. Каждый думал о деле, которое им предстояло выполнить, не ведая, правда, каким образом.

Только полковник, обуреваемый разноречивыми чувствами от беспредельной любви к Евдокии и до ненависти к ее отцу-атаману, твердо был уверен в благополучном исходе затеянной им операции – похищении девушки. Укрываясь в тени деревьев, кавалькада, наконец, достигла атаманских огородов, огороженных плетнем. Всадники спешились. Один из офицеров перелез через плетень и, пригнувшись, направился к чернеющему неподалеку дому атамана. Стоило ему сделать с десяток шагов, как во дворе раздался неистовый, срывающийся до хрипоты лай атаманского пса. Офицер притаился, а пес, в доказательство верной службы своему хозяину, пролаял еще несколько раз и утихомирился. Полковник со вторым офицером через заранее разведанный узкий проулок (рекогносцировка территории велась с момента, когда один из сидящих за столом офицеров был откомандирован полковником для выполнения служебного задания) подъехали верхом к дому на углу улицы и остановились, чутко прислушиваясь ко всем звукам и шорохам.

Сидевшие на скамье подруги, занятые каждая своими мыслями, словно в дремоте, не услышали, как в десятке шагов от них остановились всадники. Евдокия, приподняв голову с плеча Полины, будто разговаривая сама с собой, произнесла, вслух:

– Неужто князь не нашел другой игрушки для своей забавы?

Сказаны были эти слова с необычайной душевной болью. Это было не разочарование, нет! Будто раскрылась кровоточащая рана, и поток крови хлынул наружу, никем не сдерживаемый. Евдокия бросилась во двор, забыв о всякой предосторожности: в ее груди клокотала ненависть к этому проходимцу, гнусно взбередившему ее невинную душу:

– Прощай, Полинька! Не поминай лихом…

Крепкие руки заключили ее в объятия, и она, теряя сознание, услышала полные сдерживаемой страсти слова:

– Любимая!

ПРИМИРЕНИЕ

Некогда богатая княжеская фамилия Казбеги владела родовым селом, расположенным у истоков реки Терек. Трудная дорога для связи с Грузией через перевал, доступная только в летний период, принудила жителей села, мохевцев, к общению с расположенным севернее, в пятидесяти километрах по Военно-Грузинской дороге городом Владикавказом. А судьбе было угодно, чтобы князь Вахтанг Казбеги, отец полковника Вано, увидел в одном из домов Владикавказа пятнадцатилетнюю красавицу-осетинку из знатной фамилии Дударовых, которая заставила его забыть обо всем на свете. Не теряя времени грузинские сваты прибыли к Дударовым, однако были вынуждены ни с чем вернуться восвояси. Еще две попытки оказались так же безуспешными. Спустя год четвертая попытка с участием богатого осетина из Коби и священнослужителей, наконец, оказалась успешной. Все это время переговоры срывались из-за того, что девушка была мусульманкой. Однако с помощью влиятельных лиц обеих религий удалось достигнуть согласия, совершив крещение невесты в казбегском монастыре. Девушка упорно сопротивлялась этому, но вердикт старших заставил ее смириться, затаив на всю жизнь ненависть к супругу.

Шли годы. Вахтанг приказал долго жить, а его супруга попросила родню забрать ее с сыном из так не полюбившегося ей грузинского края во Владикавказ. Родня купила ей небольшой дом на тихой владикавказской улице Тенгинской. Здесь вырос ее сын Вано, направленный по окончании тифлисского кадетского корпуса и юнкерского училища как имеющий на иждивении мать, во Владикавказ в качестве кавалерийского офицера. Прослужив немалое время, он был произведен в полковники, похоронил мать и сейчас, как обычно, находился на летних учениях с вверенным им полком.

Прошло два месяца с того дня, как Вано похитил Евдокию. В небольшом уютном доме на Тенгинской улице Владикавказа – веселье: венчается раб божий полковник Вано с рабой божьей – юной прелестной Евдокией, дочерью казачьего атамана Артамона. Кортеж из нескольких фаэтонов, возвратившийся из церкви, запрудил узкую улочку. Среди гостей большинство военных, элегантно высаживающих дам из экипажей. Все очарованы новобрачными: жених в парадном мундире со всеми регалиями, с тонкой талией, перетянутой ремнем, и вся в белом, с искрящимся взором, безмерно счастливая, словно вишня в пене белого цветения, невеста.

Совет вам да любовь!

Время, которое прошло со дня похищения дочери атамана до тостов, произносимых на свадьбе с пожеланиями счастья молодым, вобрало в себя целый ряд событий, потребовавших участия немалого количества заинтересованных людей.

Утром, не найдя своей дочери и узнав от Полины о случившемся, разъяренный атаман собрал по тревоге отряд казаков в тридцать сабель и бросился в погоню за похитителями. Часа через два отряд преследователей настиг неспешно двигающийся полк, миновавший казачью станицу на подступах к Владикавказу. Проскакав к голове колонны и обнаружив впереди единственного офицера, которому было поручено вести полк, атаман спросил его о месте нахождения полковника. Офицер, в недоумении пожав плечами, ответил:

– Господин атаман! Я оставил вас в обществе господина полковника и покинул ваш дом по его распоряжению.

Не раздумывая, атаман устремился во Владикавказ, в резиденцию начальника Терской области, дабы просить у него помощи в поимке похитителей. К сожалению для атамана, сам начальник отсутствовал, но принявший его офицер-порученец, обстоятельно расспросив атамана о случившемся, пообещал немедля доложить обо всем начальству. Атаман посвятил двух своих друзей, проживающих во Владикавказе, в подробности похищения дочери. Те обещали ему, не откладывая, тотчас приступить к поискам. Дав немного передохнуть людям и лошадям, атаман, раздираемый горестными думами о судьбе дочери и переполненный яростью к обидчикам, к вечеру покинул Владикавказ со своим небольшим отрядом.

К этому часу похитители были далеко от Владикавказа. По узкой крутой дороге они приближались к труднодоступному грузинскому селу Цдо, расположенному в нескольких верстах от села Казбеги, родины полковника. Опасаясь, не без основания, преследования, Вано направил свой дерзкий отряд к дому друга отца, Гурама Циклаури, успев оповестить того через нарочного незадолго до своего приезда.

Впереди медленно ехали три всадника, за ними следовала пролетка с поднятым верхом. В глубине, на заднем сидении, полулежала с закрытыми глазами бережно укрытая пледом бледная, осунувшаяся за ночь Евдокия. Замыкал кавалькаду, мерно покачиваясь в седле в такт шагам лошади, полковник. Через небольшие промежутки времени там, где позволяла дорога, он пришпоривал коня и, проскользнув между нагроможденными вдоль дороги валунами, нагонял экипаж и пристально вглядывался в лицо Евдокии, из груди которой изредка вырывались еле слышные стоны. Иногда он останавливал кучера, чтобы поправить сползший с ее плеча плед, не отрывая при этом от ее лица любящего взгляда. После этого, придержав коня, он вновь оказывался на месте замыкающего. Наконец дорога сделала крутой поворот, и взглядам путников открылась небольшая поросшая травой лужайка, в конце которой стояло прилепленное одной стеной к высокой скале строение из камня и дерева, похожее одновременно и на сельский дом, и на горскую саклю. Навстречу гостям с громким лаем выскочили два огромных волкодава, свирепо обнажив клыки, однако последовавший тут же окрик заставил их завилять хвостами, виновато опустить большие мохнатые головы и улечься в тени под навесом.

Сам хозяин, Гурам Циклаури, невзирая на свой преклонный возраст, вышел встречать сына своего старого товарища. Лицо его выражало неподдельную радость, и, широко расставив руки, он медленно приблизился к Вано, обнял его, затем отступил на шаг, чтобы окинуть взглядом гостя с головы до ног, и снова заключил его в свои объятия. Затем он перевел свой взгляд на появившийся фаэтон с женской фигурой на заднем сидении и с восхищением произнес:

– Как бы рад был твой отец Вахтанг, увидев своими глазами, что его сын, наконец, приобрел друга жизни, да еще такой ценой! (Он имел ввиду предварительно посланное ему известие). Моя невестка успела приготовить к вашему приезду все необходимое. Давайте же поручим ей заботу о нашей бесценной гостье, а сами приведем себя с дороги в порядок и отведаем, что Бог послал.

На следующий день сопровождавший своего командира офицер с соответствующими инструкциями и письмами от полковника был отправлен во Владикавказ.

Молодые провели под гостеприимной крышей старого Гурама неделю, не разлучаясь ни на минуту, переживая незабываемый восторг общения. Такое блаженство дается однажды в жизни, и одариваются им лишь безраздельно любящие друг друга. Но в порыве веселья лицо Евдокии вдруг принимало отрешенное выражение, глаза ее наполнялись слезами и она становилась безучастной ко всему происходящему. Вано начинал ее успокаивать: он знал, что его любимая вспоминает об отцовском доме, что она терзается оттого, что своим безрассудным поступком нанесла родителям рану, которая еще долго будет кровоточить, и что вина за счастье, отнятое у атаманского дома, лежит в большей степени на нем.

На второй же день пребывания в доме Гурама Вано уговорил-таки молодую жену написать письмо родителям. После долгих колебаний и уговоров такое письмо было написано. Дочь молила родителей простить ее за вероломство по отношению к ним, за позор, коему она подвергла их добрые имена. Одновременно она признавалась в том, что ее никто не принуждал к этому поступку, что она полюбила раз и навсегда и разлучить их может, да простит ей Всевышний, только разлучница-смерть. Письмо с нарочным было отправлено в станицу.

Полученное известие вновь глубоко потрясло атамана и его жену. После того, как приступ гнева прошел, атаман еще раз, теперь уже более внимательно, прочел написанное с таким душевным надрывом письмо Евдокии. Он безумно любил свою дочь, но в конце концов понял, что уготованная вопреки его воле судьба дочери ниспослана свыше.

Запершись в комнате, атаман еще несколько раз перечитал послание дочери и пришел к выводу, что та унаследовала основные черты его характера, в первую очередь, решительность, честность и некий налет романтизма. Затем, положив руки на колени, он долго сидел, закрыв глаза, с зажатым в руке письмом, продолжая напряженно думать. Постепенно обида на дочь стала уступать место согласию с ее доводами, изложенными в письме. В его памяти возник образ полковника, который показался ему завзятым ловеласом. Сейчас, сопоставив свои впечатления с оценкой этого человека дочерью, он вынужден был признать свою неправоту. У него несколько отлегло от сердца. А к вечеру следующего дня, правда, с немалым трудом и непрекращающимися всхлипываниями супруги ему, наконец, удалось убедить ее в том, с чем он сам только что еле-еле примирился благодаря своему трезвому, холодному рассудку.

Спустя три дня в селе Цдо в доме Гурама Циклаури за обильным столом произносились тосты за молодых, за здоровье родителей невесты и, конечно, за упокой родителей жениха. На почетном месте торжественно восседал нарочный, доставивший письмо станичного атамана зятю-полковнику Вано Казбеги…

КАЖДАЯ СЕМЬЯ НЕСЧАСТЛИВА ПО-СВОЕМУ

Прошло тринадцать (роковое число) лет со дня, когда волею судеб полковник-грузин и красавица терская казачка нашли друг друга. А вскоре семья пополнилась двумя прелестными мальчиками. К этому времени старшему, Саше, названному в честь деда по отцу, исполнилось двенадцать лет, а младшему, Васе, нареченному именем деда по материнской линии – минуло десять.

Нестареющий отец семейства, полковник Вано, был так же неотвратимо привлекателен для прелестных дам, как и в пору своей молодости. И сейчас он был не прочь ввязаться в легкий флирт с какой-либо красавицей, но теперь уже до известных границ, находя в нужное время галантный способ завершения интрижки.

Он по-прежнему обожал свою молодую жену, которой исполнилось двадцать девять лет, безмерно любил своих сыновей, не чаявших в нем души: стоило отцу переступить порог дома, как оба с восторженными возгласами бросались ему навстречу, повисая на нем с криками: «Мой!», «Нет, мой!» Каждый из них старался первым обхватить шею отца, чтобы звонким поцелуем в его щеку ознаменовать свою победу. Оба мальчика всегда были одеты совершенно одинаково. Но особенно любимыми для них были, в зависимости от времени года, белые и черные матросские костюмчики с галстуками и короткими штанишками.

Воспитание сыновей лежало всецело на Евдокии. Более десятка лет тесного общения ее с дворянской родней мужа, в основном, в Тифлисе, помогли ей усвоить правила хорошего тона грузинской аристократии, а самое главное – предмет гордости ее мужа – она овладела грузинским языком и могла свободно поддерживать светские беседы. С другой стороны, владикавказская знать, без колебаний принявшая в свое лоно семью полковника Казбеги, своим добрым отношением помогла молодой женщине в короткий срок постичь основы чопорного провинциального этикета.

Столь быстрому преображению родившейся и воспитанной в казачьей станице девушки в даму, представительницу избранной городской знати, Евдокия была обязана, в первую очередь, своему домашнему воспитанию.

К концу девятнадцатого века кавказское казачество являло собой значимую часть русских на Северном Кавказе. Твердо соблюдая патриархальный уклад жизни православного казачества, его отдельные представители не могли не подвергнуться влиянию живущих с ними бок о бок иноверцев, находясь с ними в постоянном общении. Даже такие повседневные «диалоги» между ними, когда, удобно расположившись среди камней или густых зарослей облепихи и кизила на противоположных берегах бурного Терека, они стремились поразить друг друга из ружей, не препятствовали последующему взаимопониманию. Многие горские адаты, касающиеся сугубо бытовых сторон жизни, различные элементы внешнего вида, ритуалы, определяющие поведение сторон во время переговоров и т.п. постепенно заняли свое место в патриархальном укладе казаков. Надо полагать, что подобный конгломерат существующего казачьего Положения в части приемлемых для него адатов явился благом для обеих сторон, помогающим лучше познать и оценить друг друга. Для живущих по соседству народностей это был немаловажный фактор.

Само собой разумеется, что станичный атаман был приверженцем сформировавшегося к этому времени обновленного уклада жизни. Быт его семьи, воспитание единственной дочери были полностью подчинены этим неписаным правилам.

Основу воспитания Евдокии составляли и заповеди Христа, призывающие людей ко всему праведному и светлому в своих поступках. Ее открытая девственная душа вобрала в себя все то, что внушалось ей сызмальства родителями.

Но единственное всепобеждающее и неподвластное никаким силам чувство – чувство любви – заставило Евдокию нарушить святую для нее волю родителей. Она осознала всем своим существом, что полковник ниспослан ей самой судьбою.

Дом полковника Вано Казбеги, что на Тенгинской улице Владикавказа, нельзя было назвать полной чашей. Но гости, которым в тот период посчастливилось бывать в этом уютном небольшом домике, находили здесь всегда самый радушный, теплый, без лишних возлияний прием. Аккуратный садик с небольшой беседкой, обвитой виноградом, несколько фруктовых деревьев, в тени которых в знойный летний день находили убежище от жары многочисленные гости, расположившиеся на вынесенных пожилой прислугой-казачкой коврах, брошенных прямо на траву.

Статная, несколько располневшая после рождения двоих мальчиков красавица-хозяйка, с косой, уложенной теперь в тугой узел, венчавший ее миловидную головку, и блестящий полковник, весельчак, остроумнейший собеседник, обладающий незаурядным голосом, встречали гостей у парадных дверей. Сердечностью и доброжелательностью был пронизан каждый их жест, интонации и расточаемые ими улыбки. В этой атмосфере гости действительно чувствовали себя непринужденно.

Нельзя сказать, что супруги жили на широкую ногу. Основным источником существования семьи было полковничье жалованье. Как в воду смотрел атаман, когда в первое же знакомство с будущим зятем сделал для себя вывод, что его гость, невзирая на высокий офицерский чин, является «безлошадным казаком». Правда, после примирения тесть на двух бричках привез во Владикавказ приданое, которое явилось чувствительным подспорьем в жизни полковничьей семьи. Но никакой жеманный прием с изысканными блюдами в пышных царских чертогах никогда бы не затмил того чувства благодарности, даже умиления, которое уносили с собой гости маленького дома на Тенгинской улице.

Часто гости приезжали из Тифлиса или из других мест Грузии. Не меньшие знаки внимания оказывались и казачьей родне, мужское сословие которой не мыслило своего передвижения в пространстве пешим порядком, без коня. Поэтому, договорившись с начальством расположенных напротив дома военных казарм, полковник возвел у их забора коновязь, которая редко оставалась пустой.

В один из летних дней тысяча восемьсот девяносто пятого года навестить семью Вано из Тифлиса приехали его кузины Ольга и Нина. Отдохнув с дороги, гости попросили Вано показать им Владикавказ, так как никогда еще здесь не были. На фаэтоне эта маленькая компания проколесила по улочкам Владикавказа, и Вано решил пригласить своих сестер в летний сад-ресторан на Александровском проспекте.

В этот воскресный день здесь было много посетителей, и свободные столики отсутствовали. Но из уважения к Вано в одной из больших беседок, где уже сидели за столиком два кавказца, с разрешения последних, был установлен столик, за которым и уселись Вано и его кузины. Маленький Владикавказ своими чистенькими мощеными булыжником улицами, опрятными домами, обилием зелени произвел на тифлисских гостей благоприятное впечатление. Они даже успели мельком на городском базаре и, оживленно беседуя, как они выразились, «от души» засвидетельствовали, что местный базар ни в чем не уступает тифлисскому. Так, пребывая в хорошем настроении, смеясь и болтая о всяких пустяках, они наслаждались своей молодостью, прекрасным летним днем и легким грузинским вином. Двое мужчин, сидевших за столиком рядом, тоже пребывали, видимо, в отличном расположении духа, чему способствовало чрезмерно выпитое ими спиртное. Иногда они начинали непозволительно громко спорить между собой, обращая на себя внимание окружающих. Подошедший официант попытался было мягко урезонить спорщиков, но ответом ему была неприкрытая грубость. Слушавший веселое щебетанье своих сестер и вставляющий иногда в разговор со своей стороны некоторые смешные подробности, Вано не обратил внимания на происшедший рядом инцидент. Он старался всемерно поддерживать царившую с самого начала за столом атмосферу веселья и непринужденности.

Но вдруг лицо его преобразилось: оно стало жестким, углы рта резко подались вниз, глаза сузились и, отбросив в сторону свой стул, он оказался в одно мгновение у соседнего стола. Шум падающего стула привлек к себе внимание окружающих. Все увидели, как полковник наотмашь сильно ударил по щеке сидевшего за соседним столиком толстого мужчину, который тут же свалился на пол. Полковник бросил на стол свою визитную карточку и громко произнес:

– Я жду ваших секундантов!

В воцарившейся тишине полковник расплатился с официантом и, слегка поддерживая под руки своих оцепеневших от только что происшедшего сестер, покинул ресторан. Причиной такой смены настроений, оказалось, была непристойная фраза, брошенная этим жирным похабником в адрес одной из кузин.

Свернув с Александровского проспекта вниз, они перешли по ажурному мосту через Терек и медленно направились в сторону дома. Какое-то время они шли молча, по-своему переживая случившееся, пока молчание не нарушил Вано, обратившись по грузински к сестрам:

– Поскольку в Тифлисе у вас нет возможности созерцать подобные батальные сцены, то я решил расширить ваш кругозор таким образом, – и он засмеялся. Однако вернуть прежнее настроение, судя по всему, уже не представлялось возможным. Сестры попытались изобразить подобие улыбок на своих лицах, но вместо них получились вымученные гримаски. Так хорошо начавшийся было день оказался безнадежно испорченным. Чтобы не волновать лишний раз Евдокию, Вано попросил девушек ничего не говорить ей об этом.

– Пусть это будет нашей общей тайною, – с мрачной улыбкой проговорил он.

Время лучший лекарь. Сестры уехали домой в Тифлис, откуда часто присылали открытки, не вспомнив ни разу о случае, так испортившем их посещение Владикавказа. Самому Вано доложили, что оскорбителем был богатый владикавказский армянин, имеющий в городе большую торговлю. Зная нравы этой категории людей, полковник сделал вывод, что никакого удовлетворения-сатисфакции тот, конечно же, из-за боязни быть убитым, не потребует. Казалось, по логике вещей, ход дальнейших событий был предрешен.

Однако подвергшийся публичному унижению трусливый человек, да еще занимающий при этом какое-то определенное положение в обществе, обычно не теряет надежды на отмщение. Для этой цели он не будет собирать воедино все свои внутренние силы: он не станет взывать к своему попранному самолюбию, к чувству оскорбленной чести, в конце концов, он не попытается совершить открытый решительный шаг, а использует многократно проверенное в таких случаях оружие – подлость.

Прошло полгода.

В один из дней поздней осени, когда идут непрекращающиеся холодные дожди, когда редкие прохожие, шлепая по лужам, спешат поскорее укрыться от проникающей во все поры организма сырости, в доме на Тенгинской было как всегда тепло и уютно. В покрытой светлыми изразцами печи весело потрескивают дрова. Керосиновая лампа под зеленым абажуром, висящая над большим обеденным столом, освещает ровный круг с двумя склонившимися головами мальчишек. Они что-то старательно рисуют в раскрытых альбомах. Дети стремятся порадовать отца к его приходу своими художественными сюрпризами.

Их мать в наброшенном на плечи пуховом платке, зябко поеживаясь, то и дело подходит к окну и вглядывается в густеющие осенние сумерки. Муж задерживается. Он был официально приглашен на празднование юбилея помощника городского головы. Евдокия пытается успокоить себя, но чувство непонятной тревоги постепенно овладевает ею. Она подходит то к одному, то к другому сыну, проводя мягкой ладонью по их головам. После прикосновения материнской руки их жесткие волосы выпрямляются наподобие стерни, примятой широким колесом проехавшей по полю лобогрейки. Тревога ее не проходит. Что-то толкает Евдокию к парадному. Она машинально распахивает дверь, и на нее обрушивается подхваченный порывом ветра поток дождевых брызг, пронизав с ног до головы ледяными иглами. Она вскрикивает, делает шаг назад в переднюю, чтобы укрыться от стихии. Но какая-то сила выталкивает ее снова за дверь. Евдокия видит, как из-за угла Генеральской улицы появляется знакомый силуэт. Наконец-то! Она с облегчением переводит дух. Но дальнейшее видится ей, как кошмарный сон: вслед за медленно направляющимся к своему дому Вано, нетвердая походка которого свидетельствует о его приподнятом настроении, из-за того же угла следом за ним устремляется фигура и в два прыжка настигает его. О том, что произошло дальше, Евдокия так и не смогла никогда вспомнить.

Но случайный свидетель этой трагедии, находившийся в гостях в одном из домов напротив, подойдя к окну, увидел своими собственными глазами весь ход драматических событий.

По воле рока свидетелем этим оказался мировой судья Владимиров, показания которого были оглашены на состоявшемся вскоре судебном заседании, естественно, под председательством другого судьи.

Владимиров засвидетельствовал следующее:

– Около шести часов вечера я находился в гостях на улице Тенгинской, у господина N, на праздновании дня рождения его дочери. Подойдя к окну, выходившему на улицу, я увидел, как из-за угла Генеральской улицы появилась высокая фигура военного и направилась вверх по улице. Через какое-то мгновение человек, выскочивший из-за того же угла следом за офицером, нанес ему удар в спину кинжалом. Жертва упала на тротуар. Преступник бросился бежать, однако офицер нашел в себе силы и, выхватив револьвер, произвел два выстрела, сумев ранить преступника в ногу. Убегающий резко осел на землю и, прислонившись к мокрой стене дома, стал валиться набок. Через плотно закрытое окно я вдруг услышал нечеловеческий вопль: из распахнутого настежь парадного дома напротив выскочила женщина и бросилась к лежащему офицеру. Она выхватила из его спины кинжал и, подбежав к лежавшему в нескольких шагах преступнику, вонзила его несколько раз в его тело. Все это произошло так стремительно, что только после последнего акта этой трагедии несколько мужчин нашей компании выскочили на улицу, силой оторвали женщину, которая, не будь нашего вмешательства, могла еще долго наносить удары кинжалом. Выбежавшие соседи помогли нам занести в дом офицера, который, к сожалению, был уже мертв. Та же участь постигла и нападавшего. Один из соседей узнал в нем известного армянина-коммерсанта и отвез его тело на линейке к нему домой.

Евдокия, не приходя в сознание, металась в бреду целую неделю. Придя в себя и поняв, что произошло, она вновь впала в небытие. Приехавшие из Грузии родственники, выдержав положенный по грузинским законам срок, увезли тело полковника на родину в село Казбеги, где и похоронили в фамильном склепе.

Мирный провинциальный Владикавказ был взбудоражен принимавшими изо дня в день все более фантастический характер слухами об этом происшествии. Намечаемый суд по этому громкому, совершенному во Владикавказе преступлению из-за болезни Евдокии несколько раз откладывался. В конце концов, по истечении полутора месяцев суд состоялся.

СЫНОВЬЯ

Мировой судья, господин Владимиров, а по этому трагическому делу он проходил главным свидетелем, использовал каждую минуту остающегося до суда времени с тем, чтобы по-человечески довести присутствующим мотивы, побудившие Евдокию к осуществлению этой акции возмездия. Медицинская экспертиза засвидетельствовала, что в момент нанесения смертельных ударов Евдокия находилась в состоянии аффекта. Кампания, захлестнувшая газеты, почти полностью поддерживала правоту супруги убитого полковника. В конце концов, ясные, правдивые и убедительные показания г-на Владимирова привели к тому, что действия вдовы были оправданы.

С того времени Евдокия редко покидала свой дом. Траурное одеяние, как бы в издевку, подчеркивало еще не раскрывшуюся полностью к этому часу красоту молодой женщины, напоминая окружающим, что жизнь, несмотря на все удары судьбы, идет своим чередом. Немало мужчин лелеяли тайную мысль видеть Евдокию хозяйкой своего дома.

Семье убитого полковника был определен казенный пенсион, конечно, намного ограничивший их материальные возможности. Правда, родители и родственники с обеих сторон всячески поддерживали внезапно осиротевшую семью, стараясь не оставлять ее без их внимания и поддержки.

Господин Владимиров, проявивший столько внимания и смекалки во время судебного разбирательства, составил ходатайство наместнику Кавказа графу Воронцову-Дашкову от имени матери сирот с просьбой определить их на государственное содержание в тифлисский кадетский корпус.

Ходатайство было удовлетворено, и старший сын полковника Александр был принят в это учебное заведение. Позже, по достижении девятилетнего возраста, и младший, Василий, был зачислен в это учебное заведение и оказался в Тифлисе.

Оставлять Евдокию одну в доме, несмотря на то, что там постоянно находился кто-либо из родственников, было жестоко. И г-н Владимиров, заручившись согласием близких, взял Евдокию к себе в суд в качестве секретаря. Кроме того, он видел в этом шаге и материальную поддержку семьи. Такой оборот событий быстро предоставил пищу для праздных искателей сенсаций: по городу поползли слухи о якобы амурных отношениях Владимирова с Евдокией. Однако по происшествии времени безупречное поведение Владимирова, не преследующего никаких иных целей, кроме истинно гуманных, положили конец сплетням праздного общества.

Шли годы.

Настал последний год девятнадцатого столетия. Стены тифлисского кадетского корпуса покинул Саша, получив назначение в военное училище. Полный радужных надежд молодой человек, заручившись разрешением своего начальства, прямиком по Военно-Грузинской дороге прибыл во Владикавказ, чтобы побыть с матерью, не сводившей с него любящих глаз во время редких встреч. Саша любит свою мать, он, конечно, понимает, что она будет страдать от разлуки с ним. Но молодость эгоистична. Учитывая как бы противоположные с матерью интересы в выборе окончательного решения, предпочтение, как правило, отдается заранее предопределенным.

Что остается делать матери? Сын взрослеет. Овладев своей частью материнского сердца, он оставляет ей взамен незаживающую боль и тревогу за его судьбу, а сам без колебаний устремляется в неизвестное. В его нагрудном кармане лежит документ, подтверждающий, что по окончании тифлисского кадетского корпуса Александр сын Иванов Казбеги направляется для продолжения военного образования в Новгородское юнкерское училище.

В тысяча девятьсот втором году во Владикавказе в торжественной обстановке был открыт кадетский корпус. Евдокия, разлученная со своим младшим сыном, немедля пользуется этой возможностью и добивается перевода младшего, Васи, в открывшееся во Владикавказе учебное заведение.

После отъезда Саши Евдокия переносит (если такое возможно) свою любовь на младшего сына. Уж он-то будет с ней, во всяком случае, еще три года! Сын безумно привязан к матери, он с трудом переносил разлуку с ней, находясь в Тифлисе. Теперь он с нетерпением ждет дня, отведенного воспитанникам для посещения отчего дома. Вася тщательно готовит свою парадную форму, начищает до блеска штиблеты. Он старается безукоризненно выполнять всё, что он него требуется, боясь получить замечание и лишиться возможности посещения родного дома.

К приходу сына в столовой накрывался торжественный стол, уставленный его любимыми яствами. Евдокия садилась напротив сына на диван и, вся сияющая, не сводила с него восхищенных глаз, видя, как со стола исчезает одно блюдо за другим. Наевшись, Вася начинал рассказывать матери об учебе, своем досуге, мальчишеских делах, не забывая при этом наметить какой-нибудь лакомый кусочек и, зацепив вилкой, отправить в рот.

Он бросает на нее мимолетный взгляд и продолжает свой рассказ:

– Ты знаешь, мама, на неделе мы упражнялись в зале в фехтовании в присутствии инспекторской комиссии. Один седой полковник с пушистыми бакенбардами подозвал меня и спросил: «Господин кадет! Ведомо ли вам имя полковника Вано Казбеги?» Вытянувшись, как положено, во фрунт, я ответил, что это мой покойный отец. Полковник положил руку мне на плечо и торжественно проговорил: «Царство ему небесное! Храбрый был воин. Мы вместе с ним участвовали в русско-турецкой кампании. А человеком он был необычайной храбрости!» При упоминании о муже щеки Евдокии покрыла бледность, и слезы готовы были навернуться на глаза. Усилием воли она овладела собой и обратилась в мыслях к молитве: «Господи! Спаси, защити и сохрани рабов твоих грешных Александра и Василия! Помоги им преумножить праведные деяния их отца!» Незаметно в мыслях она перешла на грузинский язык: «Молю тебя, Святой Георгий! Укрой их своим крылом! Будь их защитником всегда и всюду!» Увидев отрешенное лицо матери, сын решил, что она потеряла интерес к его рассказу, и обиженно замолчал. Почувствовав паузу, Евдокия взглянула на сына и по тому, как он опустил низко голову, комкая в руках большую накрахмаленную салфетку, поняла, что он огорчен ее кратким к нему невниманием. С виноватым видом Евдокия бросилась к сыну, обхватила его голову руками и, прижав к груди, проговорила:

– Прости меня, сынок! Верно, забываться я стала. Денно и нощно готова я слушать твои речи!

Материнский инстинкт подсказывал ей, что ее безраздельному влиянию и на второго сына приходит конец: вот-вот он войдет в пору «любви и грусти нежной», и ей придется поделиться частью ей принадлежащего с будущей его избранницей.

Сказанное матерью успокоило Васю. Тем более, заданный ею следом вопрос привел его в некоторое замешательство и даже заставил покраснеть:

– Как твои успехи в танцах? – с лукавой улыбкой спросила Евдокия. Почему улыбка была именно такой, и почему вопрос вызвал растерянность у Василия – выяснится ниже.

Наряду со всеми необходимыми воинскими и гуманитарными познаниями, кадетскому корпусу наравне с освоением военных наук вменялось эстетическое воспитание своих питомцев, на что отводилась внушительная часть программы: в первую очередь это касалось постижения непростых правил этикета.

Этим же целям служили устраиваемые в праздники балы, на которые приглашались воспитанницы владикавказской женской гимназии.

В праздничные вечера в громадном здании кадетского корпуса царила торжественная обстановка. Большой ярко освещенный зал, до блеска натертые паркетные полы отражают, как в зеркальной глади пруда, две обособленно стоящие у противоположных стен группы: хозяева бала, подтянутые, с сосредоточенными лицами, одетые в темные парадные мундиры, резко контрастирующие с золотым блеском пуговиц и погон – олицетворение будущей воинской славы России. А напротив – юные создания, улыбающиеся, с искрящимися от счастья глазами, в ослепительно белых пышных платьях с огромными бантами – гимназистки, чье присутствие придает торжеству редкую душевную гармонию. В отличие от стоящих в полном молчании кадетов, сгрудившихся напротив, гимназистки напоминают стайку веселых птичек, радующихся приходу весны, теплой лужице, в которой отражается солнце, высвечивающее яркими пятнами их нежное оперение. По двое, группками они оживленно перешептываются, поглядывая по сторонам: их разговоры касаются, конечно же, кадетов, с которыми многие из них уже знакомы и являются для них предметом тайной страсти.

Приятельница Евдокии как-то в беседе поделилась с ней тайной ее дочери, которая поведала своей маме о том, что между ней и Василием Казбеги возникло чувство, похожее, как выразилась дочь, на любовь. Девочка была из довольно богатой осетинской семьи, отец ее – подрядчик, занимался строительством домов.

Звали девушку Софа. Среднего роста, полненькая, с гладкими черными волосами, заплетенными в две длинные косички, она была полной противоположностью высокому, со сдержанными манерами, задумчивому Васе. Однако письма, коими успели обменяться молодые люди, вмещали в себя столько сердечных излияний, что могли возбудить зависть даже темпераментных героев Шекспира.

Поэтому вопрос, заданный сыну Евдокией, ввел его в смущение. Софа с матерью два раза посетили дом Казбеги, правда в отсутствие Васи. Последний категорически отказывался встретиться у себя дома со своим тайным предметом обожания и даже однажды пожертвовал днем посещения родных, узнав, что в этот день к ним приглашена Софа с матерью.

Васе казалось, что такая встреча разрушит романтическую атмосферу, наполненную понятными только им обоим короткими диалогами, недосказанными фразами во время танца на балу, нежными прочувствованными строками в письмах.

Евдокии нередко приходило в голову – не связать ли воедино судьбы этих так пылко любящих друг друга молодых людей. Но она тут же отвергала эту мысль: Васе необходимо стать офицером, чтобы обеспечить свое будущее. Вот и Саше остается еще немного до окончания юнкерского училища. Ему как раз и нужно подыскать верного спутника жизни. Этим и займется Евдокия: кто еще больше нее жаждет счастья для своего Саши!

Но время имеет обыкновение распоряжаться по-своему. 1905-й – год окончания юнкерского училища – пришелся на начало русско-японской войны. Князь Александр Казбеги, в звании подпоручика, согласно поданному им лично рапорту был направлен в действующую армию.

Это был еще один удар по Евдокии, представившей уже себя в мыслях счастливой свекровью и бабушкой в семье своего старшего сына. К счастью, горевать ей пришлось совсем недолго. В августе этого же года был заключен Портсмутский мирный договор, и прибывший к месту назначения подпоручик, не сделав ни единого выстрела, вынужден был вернуться сначала в отпуск домой, а затем был направлен в один из дислоцирующихся на западе кавалерийских полков.

И опять неумолимое время упрямо заявило о себе. Чистым, полным счастливого ожидания надеждам на совместное Софы и Василия будущее, увы, не суждено было сбыться. Завершив учебу в том же юнкерском училище, что и его брат, Василий, получив положенный ему отпуск, прибыл во Владикавказ офицером. Казалось бы, теперь чаяниям его матери увидеть сына устроенным в жизни, женатым на любимой девушке ничто не могло помешать. Со временем Софа стала почти членом их семьи, она подолгу бывала в их доме, отношения между ней и Евдокией стали самыми задушевными и доверительными. В своих долгих беседах они строили планы на ближайшее будущее, воплощение которых в жизнь превращало всех, кого касались эти прожекты, в самых счастливых людей на земле.

НЕОЖИДАННЫЙ УДАР

Прозвучал звонок об окончании занятий в женской гимназии. Засидевшиеся за партами гимназистки дружной гурьбой высыпали на улицу. Ничто не предвещало беды. Летнее солнце клонилось к закату, привычно шелестела листва деревьев, стояла тишина, нарушаемая лишь возгласами гимназисток. После долгого совместного пребывания в классах они спешили распрощаться и разойтись по домам. Одни направились в противоположные стороны по тротуару, другим же надлежало перейти улицу по мостовой, мощеной булыжником, по которой в кои веки громыхала телега или мягко проезжал фаэтон.

Но вдруг раздался нарастающий грохот. В тот момент, когда несколько гимназисток, пытаясь перейти улицу, оказались на ее середине, из-за угла выскочила бричка, запряженная двумя перепуганными лошадьми, которые неслись бешеным галопом по улице. Испуганный насмерть возница, бросив вожжи, судорожно вцепился в борта брички обеими руками, чтобы не выпасть на ходу, и громко взывал о помощи. Перепуганные гимназистки бросились в разные стороны, но двум из них суждено было стать растоптанными и буквально перемолотыми колесами этого дикого экипажа. Увы! Одной из жертв этой трагедии стала Софа.

Трудно сказать, какая из матерей была более сражена этим несчастьем.

Евдокия прочно свыклась с мыслью, что Софа является членом ее семьи. Не раз, обращаясь к девушке, она с удовлетворением ласково говорила: «Господь смилостивился надо мною, послав мне такую дочь». Поэтому трагическая смерть Софы явилась для Евдокии новым глубочайшим потрясением: вновь она подверглась нервному срыву, часто теряла сознание, а приходя в себя, неустанно начинала повторять, что Бог карает ее за все грехи, начиная с первого непослушания воле родителей и последующего убийства. Она подолгу молилась, стоя на коленях в углу перед иконой, прося Всевышнего ниспослать единственную милость – сохранить ей сыновей. В ее доме появилась монашеского вида приживалка – бледная, средних лет женщина с большими, строго смотрящими на окружающий мир глазами. Звали ее Пелагеей. Она была облачена в длинное черное платье, черный головной платок закрывал ее лицо до самых бровей. Помолившись, Евдокия заводила с нею вполголоса длинные беседы на религиозные темы, касающиеся все больше спасения грешных душ.

Первое время после смерти Софы близкие, видя, что чье-либо присутствие было ей в тягость, старались не докучать ей, предоставляя общаться лишь с приживалкой. Первым забил тревогу Владимиров. Придя, как обычно, навестить Евдокию, он увидел направленный на него ничего не выражающий, отрешенный взгляд. На вопрос, как ее самочувствие, больная ответила:

– Вы не тот, за кого выдаете себя. Примите свой истинный облик. Вы пришли по мою душу,– сказав это, она в страхе закричала: – Пелагея! Вот тот душегуб!.. – Не в силах договорить, она уронила голову на подушку и потеряла сознание.

За время своей работы судье приходилось встречаться с подобного рода явлениями: страхи, навязчивые мысли, неуверенность в себе были признаками серьезной душевной болезни. Он даже помнил название – психастения.

Не ожидая, пока больная придет в сознание, Владимиров решил действовать. Пользуясь своим служебным положением, через фельдъегерскую почту он известил отца Евдокии о состоянии дочери, прося без промедления прибыть во Владикавказ вместе с супругой.

К вечеру следующего дня обеспокоенные родители были во Владикавказе. По настоянию жены отец на ночь остался в доме своего кунака, а его супруга Надежда Григорьевна в сопровождении сына хозяина направилась к дочери. Не доходя половины квартала, она отпустила провожатого и направилась дальше одна.

Дом на Тенгинской улице погружен во мрак. Окна на улицу плотно закрыты ставнями. Лишь домовой фонарь над воротами бледным пятном освещает фамилию владельца «Казбеги И.В», мутно отражаясь в пузырящейся от струй дождя луже. Слышно, как из водосточных труб с шумом вытекает вода.

Мать Евдокии подошла к парадному, защищенному от дождя металлическим козырьком, поддерживаемым с обеих сторон коваными ажурными кронштейнами, и прислушалась. Изнутри не было слышно ни единого звука. Тишину улицы нарушал лишь шум воды, непрерывным потоком льющейся из водосточных труб. Перекрестившись, Надежда Григорьевна робко позвонила и прислушалась. И вновь безмолвие.

Испугавшись зловещей тишины, она вдруг беспрерывно крутит ручку звонка, затем в отчаянии начинает двумя руками стучать в парадное. Неожиданно дверь на цепочке приоткрывается, в образовавшуюся щель падает луч света керосиновой лампы, вырвав из темноты бледное перепуганное лицо Надежды Григорьевны.

Ее глаза широко открыты, а из под платка беспорядочно выбились пряди мокрых седых волос. Она на мгновение зажмуривает глаза, но тут же с усилием открывает их и видит по ту сторону двери незнакомое лицо, пронизывающее ее взглядом больших холодных глаз. Запамятовав, что Владимиров в недавно полученном ею письме упоминал о женщине, проживающей в доме дочери, Надежда Григорьевна в страхе отпрянула от двери и с мольбой в голосе еле слышно произнесла:

– Дочь моя Дуся… Где она?..

Надежда Григорьевна не помнит, как оказалась в комнате. Придя в себя, она разглядела в полумраке на диване укрытую пледом дочь. Строго глядя на нее, Пелагея подносит палец к губам, давая понять, что не следует беспокоить лежащую. Не раздеваясь, в намокшем пальто мать садится на пододвинутый ей стул и, не отрываясь, смотрит на бледное, покрытое испариной лицо дочери – такое родное и так изменившееся за время трагиче-ских событий.

Прошло четверть часа. В течение этого времени мать, не шелохнувшись, неотрывно смотрит в лицо дочери. Наконец из груди лежащей Евдокии слышится тихий стон, она приходит в себя и обводит пустыми безразличными глазами комнату и сидящую у изголовья мать. Ее взгляд, не задерживаясь, продолжает перемещаться дальше, но неожиданно возвращается к матери. Глаза Евдокии широко раскрыты, она смотрит на мать, в ее глазах на мгновение вспыхивает и тут же гаснет живая искорка. Мать низко склоняется над ней, едва сдерживая рыдания, готовые вырваться в наружу. До сознания Евдокии доходит тихо произнесенная, так знакомая ей с детства фраза матери:

– Дитятко ты мое, родненькое!

Евдокия вдруг чувствует облегчение, словно некая благодать сошла на ее больную душу. Она напрягает сознание и, окончательно пробудившись, произносит еле слышно: «Мама». Мать не слышит слова, но по движению губ больной она безошибочно улавливает сказанное. Из ее груди вырываются рыдания, она припадает к лицу дочери, омывая его слезами. Евдокия вновь теряет сознание, но страдальческая гримаса на ее лице уступает место умиротворенности. Пелагея, так зовут женщину, безмолвно стоящую все это время за спиной Надежды Григорьевны, мягко приподнимает ее за плечи, усаживает на стул и вновь, приложив палец к губам, дает понять, что нужно оставить больную в покое. Мать послушно следует за Пелагеей в соседнюю комнату.

Уже далеко за полночь. Тишину нарушает резкий звонок. Сидящие друг против друга мать и Пелагея вздрагивают, их взгляды встречаются. Звонки повторяются вновь и вновь. С улицы доносятся мужские голоса. Не дождавшись утра, обеспокоенный атаман со своим кунаком на извозчике подъехали к дому на Тенгинской. Пелагея с лампой в руках, наконец, открывает парадное. В дверях стоят двое мужчин. Мутный свет домового фонаря позволяет Надежде Григорьевне узнать мужа. Плача, Надежда Григорьевна бросается навстречу ему, не в силах произнести ни единого слова.

Наконец атаману удается успокоить супругу. Все заходят в комнату, но, даже не присев, договариваются назавтра собрать консилиум врачей, дабы определить дальнейшие шаги по лечению Евдокии. Мужчины больше не задерживаются в доме и направляются к двери. Атаман, виновато глянув на Пелагею, извинившись, на цыпочках заходит в комнату, где лежит его дочь. Он скорбно вглядывается в ее изменившееся лицо. Затем, спохватившись, быстро выходит на улицу, садится в фаэтон с поднятым верхом, по которому барабанит дождь. Сытые лошади дружно берут с места, и фаэтон, мягко покачиваясь на рессорах, разбрызгивая лужи, скрывается за пеленой дождя.

На следующий день улица у дома на Тенгинской напоминает извозчичью биржу: несколько пароконных фаэтонов расположились вдоль тротуара. Осенний дождь сбивает с оголенных ветвей оставшиеся желтые листья.

Извозчики в брезентовых плащах с капюшонами, сбившись в тесную кучку под металлическим зонтом парадного, ведут свой негромкий разговор, чтобы не тревожить господ. Лошади, с навешенными на морды брезентовыми торбами, изредка пофыркивая, с явно выраженным безразличием в больших печальных глазах, жуют овес.

Намеченный на сегодня консилиум состоялся. После долгого тщательного осмотра больной и не менее обстоятельных дебатов лучшие врачи Владикавказа пришли к единому мнению: они поставили диагноз – нервный срыв – и рекомендовали немедленное изменение обстановки и полный покой. Все согласились с тем, что для выполнения этих условий идеальным местом является дом атамана в станице под Моздоком.

Следить за домом Евдокии во Владикавказе из Тифлиса приехала сестра Вано Нина. Трех дней оказалось достаточно для того, чтобы Евдокия несколько окрепла и могла безболезненно перенести переезд в отцовский дом. Тарантас, присланный атаманом, был загружен необходимыми вещами Евдокии, а сама она с матерью и с Пелагеей, с которой наотрез отказалась расставаться, разместилась в фаэтоне.

Станица встретила путников теплым осенним днем. Солнце уже пряталось за горизонт, когда фаэтон мягко подкатил к воротам отчего дома. Эта сторона улицы к закату дня оказывалась в тени, и лишь силуэт крыши дома и голые ветки ореха резко вырисовывались на фоне закатного неба. Несколько родичей и соседей, знавших о приезде семьи атамана, встречали утомленных путников радостными возгласами. Евдокия с еле заметной улыбкой на бледном лице с помощью Пелагеи и матери вылезла из фаэтона и медленно направилась во двор, пытаясь рассмотреть в сгущающейся темноте лица встречающих. Отраженный от выбеленной стены соседского сарая последний луч уходящего солнца на какое-то мгновение выхватил из темноты часть коновязи. Евдокия остановилась: она явственно увидела покрытого пылью полковника, спешившегося с коня, как в тот первый день. Полными любви глазами он смотрел неотрывно на нее… «Ванечка», – еще успела выговорить Евдокия (так звала она наедине своего мужа) и потеряла сознание.

Открыв глаза, Евдокия увидела незнакомый потолок и комнату, погруженную во мрак. В углу под иконой горела лампадка, а на этажерке – зажженный ночничок, пламя которого под малейшим дуновением воздуха колебалось, отбрасывая на стены причудливые изменяющиеся тени. Повернув голову, Евдокия различила чей-то силуэт.

Уловив движение со стороны больной, стараясь не шуметь, сидящая женщина поднялась с места и направилась к Евдокии, Не успев сделать и шага, она услышала внятно произнесенные слова: «Подружка моя, Полинька». Полинька, а это была она, бросилась к больной и заключила ее в свои объятия. Обе женщины плакали, их слезы смешались, но это были слезы облегчения и радости от встречи двух некогда неразлучных подруг после многолетней разлуки.

Вот уже неделю Полина находилась в станице у захворавшей матери. Она приехала из Моздока, куда отбыла после замужества. Муж ее, тоже казак, но нрава мирного, имел москательную лавку, обеспечивающую его небольшой семье, состоящей еще из двух дочерей и свекрови Полины, довольно безбедную жизнь.

Восторг нежданного свидания на какой-то миг отодвинул все предшествующие этому моменту трагические события, явившиеся причиной болезни Евдокии. И когда радость первой встречи схлынула, обе подруги оказались во власти щемящей, рыдания вновь вырвались из их груди.

Несмотря на то, что Полине было известно всё, что пришлось пережить ее подруге за время их длительной разлуки, отдельные фразы, прорывающиеся сквозь рыдания больной, заставляли Полину вновь и вновь переживать эти горькие трагические мгновения.

Евдокия пыталась поделиться с подружкой непомерно давящим на нее грузом несчастий, желая тем самым освободиться хотя бы от части переживаний, не дающих ни минуты покоя.

Стресс, которому подверглась Евдокия при встрече с подругой, оказал на нее благотворное влияние: со следующего дня, буквально на глазах, она начала поправляться. Вскоре она уже могла выходить в сопровождении Полины во двор. Но, словно по негласной договоренности, они ни разу не подошли к скамье – свидетельнице последних минут пребывания в родном доме Евдокии перед ее похищением. Правда, был декабрь, и скамья была покрыта белым снежным саваном.

Незаметно пролетели две недели. Больная окрепла, настроение ее заметно улучшилось и, невзирая на любовь и внимание к ней окружающих, Евдокия почувствовала непреодолимое желание увидеть свой дом на Тенгинской.

И радостные, и грустные воспоминания, связанные с этим уютным, окруженным деревьями домиком под красной черепичной крышей, нахлынули на нее и отодвинули на второй план некогда родной отчий дом. Евдокия твердо была уверена в том, что на новый год ей необходимо быть в доме на Тенгинской, где незримо соберутся все те, кого она так беспредельно любила, кому она обязана своими светлыми, радостными мгновениями в жизни и неизлечимыми душевными ранами. Отец и мать никак не хотели отпускать ее. Они просили ее остаться и встретить новый год вместе с ними. В качестве последнего довода для переноса отъезда на более поздний срок они ссылались на устоявшиеся редкие в этих местах морозы и еще неокрепшее здоровье дочери. Но неожиданно на последней неделе месяца наступила оттепель. Евдокия , стоя у окна, видя обнаженную местами черную землю и появляющиеся лужицы, задумчиво повторяла вслух: «Видите! Господь благословляет мой отъезд». Родители, опасаясь очередного нервного срыва, отпустили дочь во Владикавказ.

На мягком пахучем сене был расстелен ковер, несколько шерстяных платков и два новых овчинных тулупа надежно укрывали Евдокию и ее верную Пелагею от холода. Прощание длилось долго: то и дело вдруг кто-то спохватывался, вспомнив, что забыли уложить еще какую-то вещь, затем объятия и поцелуи сквозь слезы возобновлялись. Наконец возница тряхнул вожжами, раздалось громкое «Нноо!» и лошади дружно взяли с места. Сопровождать тарантас во Владикавказ атаман снарядил двух конных казаков.

Пока Евдокия находилась у родителей, сестра Вано Нина присматривала за домом. Незадолго до приезда Евдокии она получила письмо от Надежды Григорьевны, матери Евдокии, в котором та сообщала, что ее дочь, невзирая на запреты и уговоры родителей, стремится во что бы то ни стало уехать домой во Владикавказ и что она будет вынуждена разрешить ей это. Уведомив Нину о состоянии здоровья Евдокии, Надежда Григорьевна попросила ее все же приготовиться к встрече дочери в преддверии нового года. На половине пути между Моздоком и Владикавказом пассажиры и их сопровождающие сделали небольшой привал в одном из сел, и к вечеру следующего дня тарантас, прогремев коваными ободьями колес по булыжным мостовым Владикавказа, остановился у дома на Тенгинской. Встреченные радостными возгласами Нины, путницы вошли в натопленные ею комнаты, почувствовав только теперь, как они устали за время своего неблизкого путешествия.

Отказавшись от ужина, обе женщины, попив горячего чаю с вареньем, тотчас улеглись спать в приготовленные для них постели.

На следующий день первым посетил Евдокию Владимиров, а к обеду подошла и мама Софы, облаченная в черные траурные одежды. Надо ли говорить о том, сколько было пролито вновь горьких слез этими двумя женщинами. Затем, в сопровождении Пелагеи, они посетили церковь, попросив батюшку отслужить панихиду по безвинно убиенной рабе Божьей Софии.

Умиротворенные, они вернулись домой. К их приходу Нина расставила на письменном столе у окна фотографии Вано, Софы, Саши и Васи, бросающиеся сразу в глаза при входе в комнату. Молча усевшись в кресла у письменного стола, женщины погрузились в долгое молчаливое созерцание горячо любимых ими образов, думая при этом каждая о своем, далеком или близком.

Таких тягостных часов в жизни обеих женщин будет еще немало. Груз пережитого не даст им впредь обрести душевное спокойствие, хотя и принято считать, что время является лучшим лекарем.

МОЛОДЫЕ ОФИЦЕРЫ

Саша, подхваченный в 1905-м году патриотической волной, захлестнувшей Россию, по окончании Нижегородского юнкерского училища так и не смог доказать на деле свою преданность Государю и Отечеству в войне против Японии. Его кавалерийская часть, сформированная для участия в боевых действиях на Востоке, достигнув Читы, была направлена обратно на Запад, в Курляндию. Конечным пунктом дислокации полка был определен город Вильно, расположенный в живописном месте среди холмов на слиянии рек Нерис и Вилейка. Это был провинциальный российский город с некоторым европейским оттенком, население которого к тому времени достигало ста тысяч человек. Изготавливаемые здесь кружева и кожаные перчатки пользовались известностью во всей России.

Размещение кавалерийского полка в городе, конечно же, было расценено горожанами как весьма приятное событие последнего времени. Элитное общество, группирующееся вокруг губернатора, пополнилось несколькими блестящими офицерами. Вскоре ожидалось и присоединение не менее достойных по своему происхождению и воспитанию их семей. Представители торгового купечества могли надеяться на преумножение своих доходов за счет армейских поставок, да и остальной люд получал согласно своим интересам дополнительную аудиторию, состоящую из молодых офицеров и большого числа рядовых.

Дневное время молодых офицеров кавалерийского полка в Вильно было заполнено повторяющимися изо дня в день воинскими занятиями. Вечерами большинство молодых людей садилось за игру в карты, сопровождаемую неизменным хлопаньем пробок от шампанского. Небольшая часть офицеров, успевшая обзавестись по приезду в город предметом своего обожания, под всякими предлогами умудрялась уделить этому виду досуга максимально возможное количество времени. После бурно проведенной ночи, приступая на следующее утро к выполнению своих служебных обязанностей, молодые люди ощущали некоторый дискомфорт в своем физическом состоянии.

К числу счастливчиков, избалованных вниманием поклонниц, принадлежал и подпоручик Александр Казбеги, который, в отличие от остальных офицеров, приводил себя в норму после «ночного похода» интенсивными физическими упражнениями по заранее заведенному порядку: вестовой, предварительно разогрев офицерского коня, выезжал верхом на плац, где производились занятия по рубке шашкой лозы. К этому времени на условленном месте оказывался и добравшийся сюда окольными путями Александр. Мгновение, и он оказывался в седле. Пришпорив коня, с места в карьер он устремлялся вдоль воткнутой в деревянные держатели лозы, наотмашь с силой рассекая воздух шашкой, разящей со свистом падающие на землю куски веток. Он повторяет этот маневр раз за разом, до полного изнеможения.Будучи замечен по утрам за этим занятием, подпоручик Казбеги, вопреки недоброй молве о молодых офицерах – прожигателях жизни, заслужил репутацию серьезного и перспективного офицера, прилагающего максимум стараний для постижения военного искусства. По истечении десяти месяцев это обстоятельство, да и твердые знания военных наук явились поводом для присвоения подпоручику Александру Ивановичу Казбеги звания поручика.

Это немаловажное событие кардинально изменило привычное течение его жизни. Он стал востребован высокими городскими кругами для участия в проводимых увеселительных мероприятиях, прочно войдя в круг приглашаемых на балы, театральные спектакли, литературные вечера и другие увеселительные мероприятия. Отсюда вполне объяснимым было и то, что матроны, имеющие дочерей на выданье, лелеяли мечту заполучить в свои сети в качестве зятя Александра. Такое положение вещей с одной стороны усложняло жизнь молодого поручика, а с другой – придавало своей непредсказуемостью определенный интерес, укрепляя веру в осуществление счастливых планов на будущее.

Однако политическое положение в Европе после русско-японской войны не гарантировало спокойного существования ни одному из расположенных на континенте государств, включая Россию. Образовавшееся к этому времени противостояние Германии, Австро-Венгрии, Османской империи и Болгарии с одной стороны и альянса России, Франции и Англии – с другой привело в преддверии войны к мобилизации всех материальных и людских ресурсов. Посему мирная, полная удовольствий жизнь молодого офицера Александра Казбеги, как и его товарищей по оружию, закончилась. Его полк подвергался постоянным передислокациям, и жизнь теперь превратилась в постоянное кочевье. Неминуемое напряжение в походах оставляло немного времени Александру для писем матери. В них он коротко сообщал, что у него все благополучно, он жив и здоров. Письма приходили домой все реже, как бы приучая материнское сердце к будущей возможной разлуке.

Так уж было угодно судьбе, что в гуще этой семейной трагедии оказался младший из братьев, Василий, который, закончив кадетский корпус и получив назначение, находился дома в отпуске. Гибель Софы стала для него ударом, разрушившим в один миг радужный мир ожидания счастливого будущего. Хлопоты, связанные с похоронами, масса людей, выражающих свои соболезнования, а также определенная обязанность принимать участие в этом горестном событии несколько отвлекали его, не давая душевной боли полностью овладеть им.

И только оказавшись наедине со своими мыслями в вагоне пассажирского поезда, уносящего его в новую, неизведанную жизнь, Василий глубоко пережил всю трагедию случившегося.

А теперь небольшое отступление.

Все события, изложенные выше, не являются плодом воображения автора. Они имели место в период, предшествующий началу первой мировой войны, и воспроизведены по свидетельствам некоторых, еще здравствующих в начале тридцатых годов участников событий или близких им людей. Имена и фамилии героев не выдуманы. Дело в том, что с началом войны оба брата, находясь на военной службе, бесследно исчезли в этом кровавом мировом хаосе.

НЕОЖИДАННОЕ ПОЯВЛЕНИЕ

И если не чудом, то как назвать случай, когда по прошествии двадцати одного года со дня начала военных действий «по вине» принца Фердинанда, а именно вечером десятого сентября 1935-го года, в старенькое парадное дома на Тенгинской улице Владикавказа постучал высокий худощавый мужчина лет пятидесяти пяти с небольшой котомкой в руке. Беглый взгляд на незнакомца отмечал его военную выправку. За дверью никто не отозвался. Тогда мужчина сошел с крыльца и остановился, в нерешительности оглядываясь по сторонам. Наконец из калитки соседнего дома выглянула пожилая женщина, видимо, соседка и, вопросительно оглядев незнакомца, спросила:

– А вы к кому?

В ответ послышался произнесенный неуверенным, взволнованным голосом вопрос:

– Простите… а Евдокия Артамоновна … есть?

Возникла пауза, во время которой соседка с долей подозрительности еще раз окинула взглядом мужчину, проговорила: – Я сейчас, – и скрылась за калиткой. Минуты, пока калитка вновь скрипнула, показались визитеру вечностью: в мозгу его промелькнули тысячи мыслей, прерванных дребезжащим старушечьим голосом, принадлежащим вышедшей со двора маленькой сгорбленной старушке:

– Я к вашим услугам, сударь, – холодно проговорила она, близоруко вглядываясь в мужчину.

Неожиданно мужчина бросился к ней, чуть не сбив её с ног, и, заключив в свои объятия, продолжал повторять:

– Мама! Мама…

Евдокия Артамоновна лишилась чувств. Когда она пришла в себя, она поняла, что лежит в своей постели, вокруг толпятся соседи, а над ней склонилось родное встревоженное лицо, в котором она вновь узнала своего «младшенького». Произнеся его имя, старушка опять потеряла сознание, а Василий оказался в центре внимания: его окружили люди, каждый пытался обнять его, а одна старушка, плача, все время повторяла:

– Боже! А какой же пышный бант бывал у тебя по праздникам!

Весть о приезде Василия мигом облетела район, город, привлекая все больше посетителей в домик Евдокии Артамоновны. Правда, слухи, мелькнувшие в еще те далекие годы и так же быстро улетучившиеся, о том, что Василия видели в звании добровольческого генерала, удерживали сейчас некоторых оставшихся в живых друзей Василия от визита и публичного разделения радости с его матерью. А Евдокию Артамоновну теперь терзала мысль, щемящая её больное сердце: ведь сколько лет она молилась за упокой своих сыновей, прося у Господа Царствия Небесного им, сколько заупокойных свечей зажигала она в память о них. Не повредила ли она этим своему здравствующему мальчику?–

Рано утром она была уже в единственной во Владикавказе часовне, где еще разрешалось совершать службы, и в волнении поделилась со священником своими переживаниями. Священник успокоил её, сказав, что она может заказать частное богослужение – молебен во здравие и тем самым восстановить святую истину.

Прошли первые радостные дни общения с благожелателями, и стал вопрос, как обеспечить непростое существование прибывшего на родину бывшего царского офицера. Из документов у Василия на руках была справка об отбытии срока наказания в одном из туруханских лагерей ОГПУ, которая, естественно, не обязывала власть помогать ему в чем-то, а тем паче, содержать «перевоспитанного» ими гражданина. На вопросы о том, что было с ним все эти годы, сам Василий вкратце рассказал лишь своим близким. В круг искренне принявших Василия входили живущие во Владикавказе его троюродные сестры Тамара Казбеги и Ольга Бритаева ( урожденная Казбеги), супруга осетинского драматурга. Обе успели до начала первой мировой войны закончить учебу в Высших Императорских зубоврачебных курсах в Петербурге и врачевали вот уж по два десятка лет во Владикавказе. И еще о родных: особенно Василий сдружился с семьей мужа его покойной троюродной сестры, инженером-путейцем Георгием, получившим свой диплом еще при прежнем режиме. Особенно Василий Иванович привязался к двум его сыновьям десяти и тринадцати лет, которых, как он заявил, он постарается воспитать в своем духе.

Естественно, такое заявление в ту непростую пору не могло обрадовать родителей мальчиков. Но мораль не позволяла им даже подумать о пресечении общения своих детей с дядей Васей, как они любя именовали его.

Краткий рассказ Василия Ивановича Казбеги о его злоключениях.

В ноябре 1920-го года полковник Кавказской кавалерийской дивизии Василий Казбеги разделил участь десятков тысяч воинов белой армии, собранных под руководством барона Врангеля в Крыму для эвакуации морем. Пароход, на который попал Василий, благополучно доставил его в Константинополь. Здесь статный молодой офицер приятной наружности, владеющий русским, французским и грузинским языками, попал в поле зрения руководства французского иностранного легиона, вербующего добровольцев для службы в Африке.

Интеллигентный эрудированный человек, приятный собеседник, молодой офицер сделался душой офицерского состава французских вербовщиков и был введен ими в элитное общество тогдашнего Константинополя. Любимицей этого подобия дворянского собрания, его центром, была красивая и прекрасно образованная бывшая жена Кемаля-Паши по имени Латифа, с которой Кемаль развелся. Причиной тому было постоянное общение Кемаля с красивыми женщинами, включая и русских эмигранток, а также чрезмерное поклонение Бахусу. Однако ревнивый и властолюбивый Кемаль не мог оставить без внимания слух о том, что за его бывшей супругой пытается ухаживать какой-то русский офицер. Уточнив личность смельчака и пользуясь налаженными к этому времени дружественными отношениями с советской Россией, Кемаль дал команду арестовать дерзкого пришельца, на пароходе препроводить в Батум и передать в руки ОГПУ, предварительно уведомив об этом российские власти. Таким образом, он подтверждал лишний раз свою признательность новой России и понимал, какой прием уготовят чекисты белогвардейскому выскочке.

Однако на сей раз мудрый Кемаль-Паша немного ошибся. Начало двадцатых годов ознаменовалось в России, как говорилось в официальных высказываниях советской власти, «созданием условий для демократизации деятельности правоохранительных учреждений». Считалось, что необходимость в чрезвычайных мерах по охране завоеваний советской власти отпала, отменялись внесудебные репрессии. На фоне этих преобразований белому офицеру Василию Ивановичу Казбеги удалось избежать высшей меры наказания, отбыв в заключении четырнадцать лет.

Освободился он, как явствовало из его документа, «по отбытию срока наказания» в одна тысяча девятьсот тридцать пятом году.

НОВАЯ ЖИЗНЬ

Нельзя не отметить, что Василий Иванович, естественно, всеми фибрами души ненавидел новую рабоче-крестьянскую власть. В этом он был, конечно, не одинок. Но главная его беда состояла в том, что большинство граждан страны пыталось скрыть свои мысли, а он лихо резал правду-матку. Об этом ему постоянно напоминали близкие, с мольбой в голосе пытаясь внушить ему, что он подвергает опасности не только себя, но и окружающих. Василий Иванович соглашался с ними, какой-то небольшой промежуток времени он с трудом контролировал себя. Такое затишье продолжалось до тех пор, пока из зловещего черного диффузора радиоточки с хрипом не вырывалось очередное сообщение, повествующее о новой неустанной заботе партии и правительства о благе народа, или, к примеру, речь могла идти о рекордных достижениях выплавки чугуна на душу населения, или о воспитании колхозного жеребенка сельским мальчиком для красной кавалерии. Да мало ли чем агитпроп желал обрадовать своих граждан, призывая их к очередным великим свершениям. Короче говоря, причин для нарушения душевного равновесия Василия Ивановича в течение дня набиралась уйма. Неустанно звучала в эфире того времени песня о родине. К первым же аккордам этой мелодии обязательно подключался и наш бунтарь, начиная подпевать: « Я другой, такой страны не знаю, где кило картошки тридцать копеЕк». В последнем слове ударение делалось им на второе «Е». Конечно, и семья и ближайшее окружение чувствовали себя на пороховой бочке.

Но что касалось мальчиков, с которыми дядя Вася проводил большую часть дня, то эти юные создания под воздействием строгого учителя в течение каких-нибудь двух месяцев преобразились: они стали намного организованнее, неуклонно соблюдали распорядок дня, готовили вовремя уроки. Воспитатель смог приучить их к утренним физическим упражнениям, они стали помогать по дому. Дядя Вася обучал их элементарным навыкам этики, (во всяком случае, никто из них уже не смел ставить локти на стол). Все эти положительные изменения в поведении мальчиков, конечно же, были замечены окружающими. Единственно, просьбы мальчишек рассказать им о прошлом, о войне, о пребывании в Турции оказывались без ответа. Но однажды настойчивые просьбы мальчиков увенчались успехом. Услышанный им по радио очерк о подвигах красных конников Буденного в годы гражданской войны побудил его подробно рассказать об эпизоде из первой мировой войны, о храбром донском казаке Кузьме Крючкове. Окруженный одиннадцатью германскими драгунами, получив множество ран, он сражался с врагами сначала шашкой, а затем, выхватив у драгуна его пику, продолжал наносить удары. Мальчики с широко открытыми глазами слушали его рассказ и по окончании долго хранили молчание. Наконец старший, который на пионерских сборах распевал вместе со всеми марш Буденного, с обидой спросил:

– А что, Буденный разве не наш герой?

Брови Дяди Васи над переносицей сомкнулись, он опустил голову вниз и, выдержав паузу, глухо проговорил:

– Отчего же?.. Он был наш герой, а теперь стал вашим.

Ребята согласились, сочтя этот ответ правильным: сначала он был героем для старших, а теперь стал героем и для них.

Родители были в восторге от успехов своих сыновей, но в одном их взгляды с Василием Ивановичем расходились. Это касалось увлечения ребят футболом. Родители считали эту игру босяцкой, не дающей ничего для развития детей. Воспитатель соглашался с их точкой зрения и подтверждал, в свою очередь, что увлечение футболом специально направлено властью для того, чтобы отвлечь внимание молодежи от окружающих их жизненных проблем. Однако он разрешил им по два часа в будни и половину выходного дня – пятого дня пятидневки играть в футбол, объясняя эту вольность необходимостью физических упражнений.

В остальном Василий Иванович был крайне нетерпим и критичен. Увидев в окно проезжающих верхом командира и следующего за ним вестового, он хватал за руку любого находившегося в помещении, подтаскивал его к окну, громко возмущаясь:

– Ты посмотри на этого цивилизованного чанчура! Как он сидит в седле! Вот она, рабоче-крестьянская выездка!

Кроме того, беседуя об армии, он неожиданно переключал внимание своего собеседника на знаки отличия, которые были на рукаве и на петлицах военных. Он начинал тереть ладонью о нарукавные знаки, резко перенося затем ладонь на плечо, то же самое он проделывал с воображаемыми петлицами, убеждая собеседника, что всё это просится на плечи.

– Попомните мои слова, – с жаром говорил он. – Погоны снова займут свое место!

В этом, как и во многом другом, оказался прав Василий Иванович Казбеги.

Главе семьи Георгию, где большую часть времени проводил Василий Иванович, предстояла служебная командировка в Москву от управления железной дороги. Узнав об этом, весь следующий день Василий Иванович находился в каком-то заторможенном состоянии. Дождавшись прихода с работы Георгия, он попросил его уделить ему время для разговора. Уединившись в комнате, прикрыв за собой плотно дверь, он попросил Георгия, если это не затруднит его, взять его с собой в Москву. Тот удивленно поднял брови, но тут же сказал, что это нисколько не затруднит его. После этого Василий Иванович изложил причину такого внезапного решения.

По тому, как он нервно стал ходить по комнате, можно было понять, что приступить к этому разговору было для него нелегим делом. Преодолев волнение, Василий Иванович приступил к изложению своих мыслей.

«На днях вопрос, заданный мне твоими сыновьями, заставил меня надолго задуматься и принять определенное решение. На моем веку мне довелось служить и в Северском кавалерийском полку под командованием полковника князя Абашидзе. Примерно через год мне было присвоено звание ротмистра – командира эскадрона. И надо же случиться такому, чтобы унтер-офицером в этом эскадроне состоял полный георгиевский кавалер, весельчак-гармонист Семен Буденный. Да, да! Не удивляйся, этот самый Буденный, инспектор кавалерии РККА! Это высокопревосходительство! Бывало, при переходах изможденные вконец люди и кони не в состоянии были передвигаться, я подзывал его к себе и давал команду: “Сэмэн! Давай нашу!”. Он пришпоривал своего коня, перебрасывал на грудь гармонь, и неожиданно в воздухе раздавалась задорная казачья песня, сопровождаемая веселыми переливами гармошки и дружно подхваченная кавалеристами. Люди и кони преображались, и эскадрон бодро продолжал свой путь. Я не хочу хвалить себя, но в обращении с нижними чинами я никогда не позволял себе проявления хамства. Я до сих пор твердо уверен, несмотря на груз событий последнего времени, отношение ко мне Буденного вполне благоприятное. Тем более, Красная армия приняла в свои ряды многих офицеров, верой и правдой служивших в свое время государю. Я хочу встретиться с ним и понять, наконец, на что я могу еще рассчитывать в существующем советском мире».

Он опустился на диван и вопросительно посмотрел на Георгия. Последний посчитал эту встречу несколько рискованной, однако, видя непреклонное желание Василия Ивановича, пообещал ему помочь сориентироваться в современной Москве.

КРУШЕНИЕ НАДЕЖД

В конце августа 1935 года в переполненном скором поезде номер девятнадцать Орджоникидзе – Москва отправились в путь двое знакомых нам мужчин: один – в командировку, другой – за призрачной надеждой определить свою дальнейшую судьбу.

По приезду в столицу Георгий разузнал у своих столичных знакомых адрес и порядок приема в наркомате обороны. Увы! Оказалось, что будущий маршал в отъезде и окажется досягаемым для просителей лишь на следующей пятидневке. Василию Ивановичу было предложено в письменной форме изложить свою просьбу, что он и сделал. Однако вскоре, спохватившись, он вспомнил, что обратные билеты в связи с окончанием командировки Георгия были заказаны на следующий день пятидневки. Здесь, несмотря на выработанную стойкость к перенесению несчастий, Василия Ивановича покинули силы: он заметно осунулся и ушел в себя. Теперь до отъезда из Москвы оставался один день, выходной, который неожиданно для отчаявшегося Василия Ивановича оказался счастливым. Дело в том, что, озабоченный крушением их планов, Георгий мучительно пытался вывести Василия Ивановича из его мрачного состояния. Проходя по улице мимо рекламных тумб, Георгий обратил внимание на яркие афиши, возвещающие о предстоящем завтра, в выходной день, на московском ипподроме большом конно-спортивном празднике. Начав разговор издалека, прикинув, что бега как-то отвлекут Василия Ивановича, Георгий решил соврать. Он поведал свому спутнику о том, что сведущие москвичи заверили его: такое всесоюзное мероприятие никогда не может пройти без участия главного кавалериста, Семена Михайловича Буденного.

На следующий день наши «буденновцы» были на расцвеченном флагами шумном, праздничном ипподроме. Сотни людей, любителей этого красивого, полного жизни и здорового увлечения спортивного зрелища заполнили трибуны. В специально выпущенной программке крупным шрифтом было набрано: «Открывает Всесоюзные соревнования С.М. Буденный». Прочитав несколько раз эти строчки, Василий Иванович вопросительно посмотрел на Георгия и с надеждой спросил:

– Я правильно понимаю, Буденный находится здесь?

Георгий с радостью ответил утвердительно и хотел было что-то добавить, но осекся, увидев, как внезапно вскочил со своего места и быстро бросился к выходу между рядами Василий Иванович. Оказывается, еще до начала мероприятия Василий Иванович, отлучившись на время, провел небольшую рекогносцировку территории. Он хотел представить себе, в каких условиях советская военная элита проводит подобные мероприятия. Для этого он поднялся по отдельной лестнице, внимательно рассмотрел пустующую ложу для высоких гостей и вернулся к Георгию.

А сейчас, почти добежав до заветного входа, он увидел перед собой загородившего ему путь одетого в гражданскую одежду мужчину.

– В чем дело?! – сурово вопросил тот, широко расставив ноги и зорко оглядывая Василия Ивановича с ног до головы.

Неожиданный вопрос заставил Василия Ивановича так же неожиданно для себя ответить: – Мне к Буденному, Семену Михайловичу!

Гражданин удивленно приподнял брови и уже с ехидством спросил:

– И по какому это праву?!

Растерявшись, Василий Иванович вдруг понял, что от того, как он объяснит сейчас свой визит, зависит его будущее.

– Он мне велел быть здесь у него!

Мужчина, не отрывая взгляда от просителя, глядя прямо перед собой, командует куда-то в пространство:

– Старшина! Занять мое место!

Стоявший в стороне, метрах в двух от входа, человек в военной форме и в синей фуражке мгновенно занимает указанную позицию, не отрывая пристального взгляда от Василия Ивановича. Командир записывает данные Василия Ивановича и медленно поднимается наверх. Проходит несколько минут, которые кажутся Василию Ивановичу вечностью. Наконец мужчина в гражданском спускается вниз, подходит к Василию Ивановичу и вполголоса приказывает:

– Повернуться ко мне спиной!

Благо, что на дворе лето, и Василий Иванович легко одет. Это позволяет командиру привычно провести руками вдоль туловища и незаметно от окружающих профессионально произвести обыск. Затем следует отрывистое:

– Следуйте за мной!

В голове поднимающегося по ступеням Василия Ивановича одна мысль судорожно сменяет другую. Наконец он оказывается наверху и ощущает устремленные на него взгляды сидящих в ложе сановных военных с многочисленными ромбами в петлицах и орденами на груди. В последнюю очередь он останавливает свой взгляд на поднявшемся со своего места Буденном, шашка которого с шумом цепляется за отставленный им стул. В глазах Семена Михайловича он видит присущее ему некогда уважение к окружающим.

Со словами: «Рад Вас видеть, Василий Иванович», Буденный протягивает руку. Василий Иванович отвечает на приветствие и усаживается на предложенный ему стул. Привыкший к простоте обращения Семен Михайлович внимательно осматривает своего бывшего начальника и после небольшой паузы подводит итог: – А вы молодцом, Василий Иванович, неплохо выглядите! Судя по вашему виду, хоть сейчас в седло. Я ознакомлен с вашими делами. Хочу сказать, что такие знающие командиры, как вы, очень нужны Красной армии. Чтоб не задерживать вас долго, скажу: я дам указание на ваше назначение на командирскую должность в один из наших, в какой вы пожелаете, кавалерийских полков.

Казалось, всё шло как нельзя лучше. Буденный с уважением смотрел на Василия Ивановича, вставшего с гордо поднятой головой во время произнесения вердикта. Затем, в словно специально воцарившейся на трибунах в перерыве между заездами тишине, раздался твердый голос Василия Ивановича:

– Уважаемый Семен Михайлович! Где видано, чтобы русский офицер-дворянин стал красным командиром? За предложение благодарен! – и он низко склонил голову.

Возникла неловкая пауза, окружающие как по команде повернулись к Буденному.

Тот спокойно расправил усы и, медленно расставляя слова, проговорил:

– В таком случае считаю наш разговор исчерпанным.

Буденный повернулся и стал наблюдать за тем, как жокеи очередного забега выстраиваются на старте.

Стоявший на ступенях лестницы командир в гражданском одеянии мгновенно оказался возле Василия Ивановича и жестом пригласил его следовать за ним.

В это время трибуны взорвались несмолкаемым гулом аплодисментов, приветствуя начало очередного забега.

Тем временем Георгий, занявший невдалеке от входа в ложу позицию наблюдателя, естественно не мог предполагать, что происходило там, наверху. Но хорошим предзнаменованием он посчитал, что Василия Ивановича пригласили наверх. Однако его радость исчезла, как только он увидел спускающегося по лестнице бледного, с жестким выражением лица Василия Ивановича, направляющегося к выходу. Пройдя несколько шагов вслед за ним, Георгий нагнал его и тронул за рукав. Василий Иванович безучастно посмотрел на него и тихо проговорил:

– Георгий, пойдем скорей отсюда.

Проехав на трамвае около получаса и не обменявшись ни единым словом, они, наконец, оказались в своем гостиничном номере. Опустившись рядом на старенький диван, оба еще какое-то время сидели молча. Затем, зажав голову руками, Василий Иванович тихо проговорил:

– Встретил меня Сэмэн хорошо, чуть ли не сердечно. Подал мне руку… Даже произнес нечто вроде комплимента. В душе я был благодарен ему. А потом… Представь себе!.. Он предложил мне, офицеру императорской армии, службу в красной кавалерии. – И Василий Иванович привел полностью свой ответ Буденному, неотрывно глядя на Георгия. Давать в этой обстановке оценку поступка Василия Ивановича, а она была явно не в пользу последнего, это значило окончательно разбередить его душу. Поэтому бодро сказав:

– Ты все правильно сделал, Вася. – Георгий предложил пообедать, а потом часок отдохнуть. Ожидавший нападок со стороны Георгия, успокоившийся постепенно Василий Иванович согласился, ожидая, однако, с тревогой начала обсуждения его поведения. Теперь он прекрасно понимал, в каком положении оказался он, а главное, как все эти события отзовутся на его ближайшем окружении.

На протяжении двух суток нахождения в поезде, понимая бесполезность любых доводов в осуждении Василия Ивановича, Георгий ни разу не позволил себе затронуть эту болезненную тему. А по приезду домой Василия Ивановича невозможно было узнать: куда делся его сарказм, постоянный спутник всех его наблюдений за советской действительностью. Он всё больше угрюмо молчал, будто забыв все свои так остроумно придуманные рифмы к популярным советским песням. Даже мальчики, к которым он теперь редко приходил, как-то отдалились от него. Близкое окружение, взволнованное такой его переменой, докучало Георгию вопросами о причине этого перевоплощения. На вопросы, что все же произошло в столице, Георгий, по договоренности с Васей, пояснял всем, что Москва обещала прислать свое решение заявителю по месту жительства. В таком подвешенном для близких состоянии тянулась уже вторая неделя. Но в один из последующих дней внезапно разнесся слух об исчезновении Василия Ивановича. Первой забила тревогу мать Евдокия Артамоновна. Вечером сын не явился домой. Прождав его всю ночь, она первым делом чуть свет, опираясь на свою клюку, с трудом добралась до Георгия. Услышав столь ранний звонок в парадном и увидев у дверей старушку, Георгий сразу понял, в чем дело. Он помог зайти в дом Евдокии Артамоновне, уложил её на диван в гостиной, пообещав, что все разузнает.

Свежесть утра отрезвляюще подействовала на него. Захлопнув парадное, сделав пару шагов, он остановился как вкопанный. Он понимал, что играть в такие игры с НКВД, где, он уверен, сейчас находится Вася, было бесполезно и опасно. Он лихорадочно перебирал в памяти круг своих знакомых, пытаясь найти кого-либо, могущего хотя бы подтвердить арест Василия Ивановича. При других обстоятельствах, но не сейчас, отсутствие в кругу знакомых лиц, связанных с чекистами, можно было бы назвать счастливым явлением. Но не сейчас! Был еще ранний час. До начала работы Георгию оставалось минут двадцать, в течение которых он бесцельно бродил по просыпающемуся городу. Пойди он сам в это заведение, никто бы ему ничего не сказал, а просто «до выяснения» закрыли, и вся недолга. Ведь время точно характеризовалось тогдашним анекдотом: на заданный вопрос « Как живете?» – следовал ответ: «Как в автобусе: одни сидят, другие трясутся».

Придя на работу, Георгий позвонил домой, справился, как чувствует себя Евдокия Артамоновна и, стыдясь своей трусости, передал ей, что занимается розыском. Поразмыслив еще некоторое время, он вновь позвонил домой, решив поговорить со старушкой. Он рассказал ей, что почти рядом с их домом, по улице Бутырина, находится управление внутренних дел и что там ей помогут в розысках сына. Он попросил ее не торопиться, отдохнуть и только потом в сопровождении старшего мальчика пройти в это учреждение.

Оно занимало солидное кирпичное здание на углу улиц Ленина и Бутырина, хорошо известное представителям старшего поколения. Крепкий дом, построенный для себя владикавказским купцом Воробьевым, а также глубокие мощные подвалы вполне пришлись по вкусу новому хозяину. Выглядевшее снаружи вполне благопристойно, за исключением деревянного грибка на углу со стоящим под ним часовым с примкнутым штыком и окон подвалов, закрытых снаружи металлическими щитами-«намордниками», в щели которых в подвал поступал воздух. Благопристойность здания нарушалась с наступлением сумерек: часовой приказывал всем сворачивать с тротуара на булыжную мостовую, подальше от окон подвала, откуда круглые сутки доносился постоянный гул, свидетельствующий о наличии внизу живых людей. Правда, один большой объект – внутренняя тюрьма – располагался во дворе здания и не был доступен обозрению с улицы.

Сопровождаемая мальчиком, Евдокия Артамоновна медленно добрела до красивого парадного входа. Мальчик помог ей подняться на несколько ступенек, открыл с трудом большую тяжелую старинную дверь, и они зашли внутрь. Человек в военной форме, видимо, дежурный, быстро вскочил со своего стула и перегородил им дорогу со словами:

– Гражданка, вам куда?!

Видя, что старушка с трудом держится на ногах, он предложил ей присесть и ждал ответа. Отдышавшись, Евдокия Артамоновна с трудом рассказала о причине своего визита. Посмотрев её паспорт, дежурный позвонил куда-то и ответив в трубку: – Слушаю! – приказал мальчику выйти и ждать напротив у коммерческого сада, а Евдокии Артамоновне, как он выразился, следовать за подошедшим товарищем. Пройдя по длинному коридору, сопровождавший «товарищ» постучал в одну из дверей и, получив разрешение, ввел старушку в кабинет. Из-за массивного письменного стола поднялся небольшого роста человек, которого старушка и не сразу заметила. У него было злое лицо, чего старушка так же не могла увидеть из-за тени от абажура настольной лампы. Да и с чего было радоваться начальнику следственного отделения, который в течение ночи, отдав все свои силы для разоблачения белогвардейского прихвостня, уже засобирался домой, чтобы как следует отдохнуть и выспаться для будущих ночных баталий. И тут, на тебе! Старуха со своими делами. Но, сделав над собой усилие, он любезно предложил ей сесть на полумягкий стул у приставного столика и довольно вежливо спросил, что привело её в данное учреждение. Евдокия Артамоновна, постоянно утиравшая слезы, рассказала начальнику о причине ее появления здесь. Тот выслушал её внимательно и, искренне изобразив на лице удивление, спросил:

– А почему вы обратились именно к нам, ведь для этого существует милиция, не так ли?

Старушка подняла на него глаза и, не задумываясь, ответила:

– Так ведь сын мой белый офицер, куда ж ему еще деваться?

Лицо начальника мгновенно приобрело суровое выражение, и он резко предложил ей идти в милицию, добавив, что если им, в свою очередь, станет что-либо известно, то ей сообщат.

Поскольку визит этот был ранним, то откроем еще одну тайну: принимавший старушку старший лейтенант НКВД всю ночь, по обыкновению, работал – допрашивал Василия Ивановича и отправил его в камеру лишь полчаса назад. Прибитый к полу у дверей комнаты табурет, на который сажают подследственных, единственный свидетель происшедшего короткого разговора несчастной старушки с хозяином кабинета, видимо, сохранял еще тепло её сына.

А тот в это время находился уже в подвале среди многочисленных собратьев по несчастью и боролся со сном.

Василий Иванович был знаком с двумя сокамерниками, которые, поместив его между собой так, чтобы надзиратель не мог увидеть в глазок, что он дремлет, облокотившись на них, предоставили ему несколько минут дрёмы. Но опытный надзиратель, постоянно обходивший все глазки вверенного ему коридора, после третьего обхода ударил огромным ключом по металлической двери и скомандовал:

– Трое в углу, разойдись!

Собрав свои силы, Евдокия Артамоновна в сопровождении мальчика кое-как трамваем добралась домой и тут же слегла. Растерявшийся мальчик все же сообразил позвать соседку, и через полчаса в комнате уже собрались родичи. Но прояснить что-либо мальчик, естественно, не мог. Наконец Евдокию Артамоновну удалось привести в чувство, и она смогла рассказать о своем визите. На всякий случай кто-то быстро побежал в милицию и сообщил о пропаже человека. Там пообещали, конечно, приступить к поиску.

В полном неведении прошел еще один день, наступила пятница – всесоюзный день передач. Люди посоветовали попытаться передать что-либо: если примут – значит, он там. Простояв в длинной очереди в течение полутора часов, сестра Василия Ивановича Тамара с узелком в руках, наконец, подошла к заветному окошку. Не успев полностью сообщить фамилию, имя и отечество, она получила отрывисто: «Такого нет, следующий!» Отойдя в сторону, Тамара в растерянности остановилась, не зная, что же предпринять дальше. Одна из стоящих в очереди, увидев побледневшую женщину, подошла к Тамаре и, тронув её за рукав, кивком головы показала следовать за ней. Перейдя на другую сторону улицы, они остановились, и женщина, озираясь по сторонам, вполголоса рассказала Тамаре об еще одном способе удостовериться, там ли находится разыскиваемый.

– Надо суметь как-то подать голос с улицы, чтобы он услышал.

На следующий день на пересечении улиц Бутырина и Ленина было также немноголюдно, ласково светило солнце, в тени грибка стоял часовой с винтовкой. Из забранных в металлические «намордники» окон подвала так же слышался несмолкаемый гул общения «постояльцев заведения», мимо шли редкие прохожие. Пожилая женщина вела за руку мальчика, который капризничал, а затем неожиданно, не доходя до сурового кирпичного здания, вырвав свою руку из её руки и вприпрыжку устремился вперед. Женщина пыталась нагнать мальчишку и громко кричала ему вслед: – Вася, подожди! Вася! – Но тот продолжал вприпрыжку бежать вперед. И тут раздался голос Василия Ивановича: – Тамара, я здесь! Тамара, я здесь!

Эти слова из подземелья были свидетельством завершения его трагической судьбы в этом бренном мире.

Спустя много лет стало известно, что старший сын скончался в эмиграции в Париже.