РАССКАЗ
MODERATO NON TROPPO*
– не думал, что у тебя такая нежная и тонкая шея… И такая хрупкая.
– Но ведь ты видишь меня уже почти два с половиной года и почти каждый день, на репетициях, на концертах, и только вот сейчас, именно сейчас – вдруг…
– Совсем нет. Настолько, что ты не поверишь. Может, и к лучшему, что не поверишь. А репетиции – это музыка. Вечная музыка.
– А почему же к лучшему? Скажи…
– Ну, почему… Раньше я тебя жалел. Долго. С самого первого дня и до вчерашнего. Все два с половиной года. А мне это совсем не свойственно – жалеть. Да и нельзя. Иначе какой я дирижер?
– Пожалуй. И что же, значит, теперь уже нет? Не жалеешь?
– Наоборот, теперь еще больше, гораздо больше. Потому что все-таки не удержался и погубил.
– Вовсе нет. Вот же она я – живая.
– Еще какая живая. Неужели – тоже из-за меня? Ну, скажи, что это так.
– Ты и сам знаешь. И я знаю. И разве может быть иначе?
Зачем? Чего я ждала? Разве теперь поймешь? Только огонь в груди – занялся и гудит, пожирает сухие ветки, их заломленные руки и запрокинутые лица – еще, еще.
Обычные гастроли, и кто же знал, что именно в этот раз…
А наутро… «Ты похожа на сломанную куклу и звучишь так же» – первое, что он сказал, даже еще не открыв глаза, да и лицо его на подушке рядом было обращено вверх – он лежал на спине.
Я услышала. Не знаю, что он говорил другим женщинам, но в ту же секунду я поняла, как невероятно, как ужасно мне повезло. Ведь теперь я навсегда останусь для него сломанной куклой, и этот звук он уже не сможет, никогда не сможет забыть, и, может быть, хотя бы поэтому, он захочет еще раз со мной проснуться.
Хотя бы раз. Хотя бы – поэтому.
И что мне в этом, скажите? Не скажете, нет.
Потому что и слов таких – не найти.
Что красива – это конечно, и еще тогда, на аудиции, я положил на нее глаз. Но ведь и играть надо было уметь. Оказалось… Технически она была в полном порядке, музыку слушала и слышала, считать умела. Фуга Шнитке – это, знаете ли… А еще – она смотрелась. Она брала скрипку, и та делалась продолжением ее руки. Они сливались друг с другом и с оркестром тоже. Через неделю она уже сидела у меня в первом ряду вторых скрипок, прямо напротив дирижерского пульта.
Почему именно там? Чтобы лучше видеть. Мне – ее.
А сейчас…
Мир звучит. Всегда, все время. И звуки эти плывут ко мне отовсюду – сливаются, поглощают друг друга, меняют тон, силу и цвет, живут.
Она, Тали, звучала тоже. По-разному и тоже все время. Нет, не как музыкальный инструмент, я ведь слышу их все – каждый из них. И когда впервые я уловил – новый и совершенно неподвластный мне звук – шорох опавших листьев… Это звучала она. И это тоже была – музыка. Мы исполняли Вивальди, «Времена года», «Осень».
…И вот – сломанная кукла, которую уже почти забросили под шкаф или в картонную коробку к другим старым и давно забытым, ненужным. И даже не глядя на нее, хотелось… Разного хотелось. А больше всего доломать. Чтобы уж – насовсем. Навсегда.
Я не верю женщинам. Никогда не верил. Просто не было необходимости, мне хватало музыки и себя в ней. Да и себе я верил лишь иногда. А музыка, она ведь… Даже если она – ветер, низкое небо, косой холодный дождь – зябко, стыло, промозгло. Промозгло, а внутри – свеча. Свет и тепло. Всегда.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Помните? Нет, музыка не ошибается никогда. И можно ли это объяснить? Ведь и слов таких нет. Да и нужно ли? Вот разве что, если – так…
ANDANTE DOLCE**
– Ты ведь здесь уже бывал?
– Много раз.
– И какая она для тебя – Япония?
– Честно говоря, и сам не знаю. Начиная с какого-то момента все сливается. Отель – концерт – аэропорт, отель – концерт – аэропорт. Изо дня в день, из года в год. В конце концов привыкаешь и почти перестаешь замечать отличия. Да ты и сама уже …
– Но ведь это же – Япония!
– Ну и что? Просто она – японская, вот и все. Фудзияма, сакура, каллиграфия, храмы Киото. Разумеется, поэзия. В каждой стране есть что-то свое. Я же говорю – привыкаешь. Но, конечно, если как ты, впервые…
– А как тебе японские женщины?
– Ты же видишь, они маленькие. Прежде всего – маленькие. А в остальном такие же, как везде, одинаковые. Я думаю, вы все похожи друг на друга. И в каждой живет тысяча женщин, никак не меньше. Только что мне до них? Особенно – сейчас.
– И как же мне относиться к твоим словам?
– Как хочешь. Это совершенно не важно.
– А что важно?
– Музыка. А ты – ты очень близко, может быть, слишком. Гораздо ближе, чем раньше и чем все остальное. Почти как музыка. Ты звучишь как никто другой, в этом все дело. И так чисто – иногда это сводит меня с ума. Хочется захлопнуть партитуру и слушать тебя – без конца.
– И мне тебя – без конца. Слушать, слышать, чувствовать твои руки, идти за ними, подчиняться им.
– Конечно, ведь я – дирижер. Именно поэтому и несмотря на это.
– Почему же несмотря?
– Потому что дирижер – это абсолютный слух и абсолютное одиночество. Ты нужен музыке или целиком, или не нужен вообще. Только так.
– А как же тогда…
– Ты? Ты – единственная. Исключение из правил. И это очень странно и совершенно ни на что не похоже. Ни на что из того, что было раньше.
– Ты ведь хочешь сказать – ни на кого, да?
– Пожалуй… Конечно.
– И какие же они были – те, из раньше?
– Ты на самом деле хочешь о них? Зачем?
– Нет, не хочу. Наверное, я слегка мазохистка, вот и все.
– Вот и хорошо.
– Что мазохистка? Тебе нравится?
– Мне нравится все – твой вкус, твой запах, твой шепот, твои мысли, твои желания. Ты заставляешь меня удивляться. Удивляться – самому себе.
– Я готова говорить с тобой часами, сутками, бесконечно. Все равно о чем. Лишь бы – голос. Твой голос.
– Ты умеешь слушать.
– Да, твой голос и твои руки. Их я слышу до конца, до тишины. До тишины в сердце.
Я приподымаюсь на локте, поворачиваю голову и смотрю на нее – сверху вниз. Долго. Так долго, что она закидывает руку за голову и закрывает глаза.
– Тали, я слышу и знаю каждый звук и каждый инструмент. Каждый. Мне даже не нужен оркестр, я открываю партитуру и слышу каждую ноту. Это мой крест, мое счастье, моя судьба. Я живу так, сколько себя помню. По-другому я просто не умею. Как птица, которая летит и не спрашивает зачем. Потому что – птица. А ты вдруг взяла и объяснила – ради тишины в сердце. И чтобы понять это, моего слуха было недостаточно, мне понадобился твой. Твой абсолютный слух.
– Но у меня его нет.
– Есть и очень-очень редкий. Скорее всего – единственный. Тишина – это ведь тоже музыка, и она есть всегда, вот только услышать ее, понять ее… А уж тишину сердца… Абсолютный слух сердца – вот чем ты обладаешь.
– А ты обладаешь мной. Потому что зачем он мне – иначе? Только чтобы слышать тебя – моего дирижера.
– Тогда – снова. Вот с этого места, с этой цифры. Скрипки умолкают, вступает – тишина. И-и-и…
Эти гастроли… Каждый вечер я выходил к пульту, открывал партитуру, вскидывал руки, обводил взглядом оркестр и замирал. И ждал – секунду, две, три, вечность – пока не придет тишина и не заполнит сердце. И когда ее делалось так много, что уже не было сил удержать ее внутри – давал вступление. И тишина становилась – музыкой…
Оркестр звучал так, как не звучал никогда. Одним взмахом моей дирижерской палочки райская музыка превращалась в трубы страшного суда. Залы взрывались от восторга и оваций.
И всегда – прямо напротив – глаза Тали в первом ряду вторых скрипок.
Она не просто меня любила, тут невозможно было ошибиться, а как-rn сразу, по-детски прилепилась ко мне, вот ухватилась за палец, забралась на колени и…
Каждую ночь я засыпал лишь под утро – от наставшей, наконец, пустоты внутри, от ее сонного дыханья, от тишины, которая – до и которая – после. Остальное была – музыка…
Я понимал, что так нам не сыграть уже никогда. Я понимал, что это все – она. Она была нужна мне.
Незадолго до возвращения Тали простудилась. Она ходила слабая, потухшая, кашляла, не позволяла себя целовать и на ночь тоже уходила к себе.
«Не дай бог, тебя заражу, что мы тогда будем делать без дирижера?»
Потом был прием в посольстве и возвращение домой. Гастроли кончились.
Москва оказалась простуженной.
Как Тали.
PRESTO CON MOTO***
Ветер, морось, ее ледяные руки и покрасневшие глаза – мы едва простились, и ее такси скрылось в пасмурный, промокший октябрь. Впереди у меня была неделя отдыха – целых семь дней тишины и одиночества. Моя машина подъехала сразу, следом.
Почти всему на свете приходит конец – рано или поздно…
Человек – занятная игрушка…
В нем есть все, чтобы выжить и чтобы погибнуть, а убежав от себя, вернувшись ли к себе – какая разница?
…Обычный деревенский дом на берегу крошечной речки – почти ручья. Вокруг ни души. Всей музыки – скрип половиц и треск поленьев. Сверчки по вечерам летом. Тишина. Тишина сердца.
До сих пор не знаю, как она меня нашла – уже на третий день. Я просто увидел, что она идет от калитки к дому.
– Как ты здесь оказалась, Тали? Про это место никто не знает, как же ты нашла?
– Как-то нашла. Вот шла-шла и нашла, очень просто.
– Хоть бы позвонила, чем в такую даль. Октябрь на дворе, а ты простужена.
– Уже нет, я выздоровела. Дома быстро выздоравливаешь – мама, чай с медом, малиновое варенье, немножко смеха – и все прошло.
– Ну и слава богу. А над чем смеялась?
– Ко мне соседская девочка ходит на частные уроки, ужасно смешливая. И вопросы разные смешные задает. Иногда такое спросит, хочешь – не хочешь – засмеешься.
– А-а-а-а…
– Но, все-таки, не такие смешные, как я. Я хочу задать тебе вопрос – ужасно смешной, смешнее нет. Можно?
– Ты сегодня… Конечно, зачем спрашивать? Задавай, посмеемся вместе.
– Можно мне сегодня у тебя остаться? Только сегодня, еще один раз – можно?
… Наступило скомканное и совершенно никому не нужное утро. Когда я открыл глаза, она – уже одетая – стояла в дверях.
– Мне пора.
– Конечно. Тебя проводить?
– Зачем? Я доберусь, не беспокойся. Все хорошо
– Все хорошо…
– Увидимся на будущей неделе, на репетиции.
– Я помню.
– Пожалуйста, не звони мне, ладно?
– Ладно, не буду.
– Пока…
… После концерта, когда все расходятся по домам – возбужденные, притихшие, удивляющиеся – надо же, сквозь уличный шум и разговоры за стеной, сквозь неприятности на работе и вечное, не зависящее от времени года бормотание осени – услышать музыку… Господи, ну почему же раньше-то… Обязательно надо еще раз, потому что… ах, только бы не рассеялся, не потерялся снова этот плач внутри…
Следом расходятся музыканты. О чем они думают – неизвестно, и глаза их похожи на этот опустевший зал.
Дирижер уходит последним, унося с собой музыку. Потому что она с ним – всегда. Остальное приходит и уходит – она остается.
Он нужен ей целиком или не нужен вообще.
Абсолютное одиночество.
Следующие два месяца мы виделись только на репетициях и концертах. Еще один раз на собрании и один на новогодней вечеринке. Правда, я довольно быстро ушел, но все равно… При встречах мы здоровались и вежливо улыбались. А в январе она принесла мне заявление об уходе. Я прочел, поднял на нее глаза и не смог поймать ее взгляд. Не потому, что она отводила глаза, нет. Она просто меня не видела, взгляд ее был обращен вовнутрь, в себя.
– Могу я спросить, куда вы…
– Никуда. Пока я просто хочу отдохнуть. Устала, у нас ведь был очень напряженный график. Вероятно, для меня слишком.
– Да, я понимаю. Ну, что же, жаль, вы нас вполне устраивали, даже более того… Если передумаете, захотите вернуться, я думаю, мы сможем… Разумеется, если еще будет вакансия.
– Я вам очень признательна, на самом деле. Спасибо. К сожалению, мне уже надо идти… Уже пора.
– Конечно. Желаю вам успеха и… Всего доброго.
Всего через месяц я принял на ее место другую. Тали я больше не видел – словно ее и не было. Никогда.
MODERATO DOLCE****
– Мам, а ты надолго уезжаешь?
– На три недели.
– Опять гастроли?
– Да, птичка моя, опять.
– И ты опять на своей скрипке играть будешь?
– Конечно, Ладушка. В оркестре каждый играет только на своем инструменте. Ну, ты же знаешь, правда?
– Правда. А мне сегодня Наталия Сергеевна сказала, что у меня абсолютный слух. Это хорошо?
– Это не просто хорошо, это замечательно. Она никогда не nxha`erq. Она тебе нравится?
– Да. Она иногда строгая бывает, но все равно добрая. Потому что ее зовут как тебя.
– Ты моя ужасно смешная птичка. Ты в самом деле так думаешь?
– В самом деле. А если я на скрипке так же, как ты научусь играть, тогда можно будет собачку?
– Конечно, можно. Но это еще не скоро, да?
– Я буду стараться, чтобы поскорее. Потому что я очень хочу собачку.
– Ну, тогда конечно.
– Я очень быстро выучусь на скрипке, сразу стану работать дирижером и куплю собачку.
– Сразу дирижером? А почему?
– Так ему же играть ничего не надо, у него даже инструмента нет – только палочка. Он ею размахивает, и все его слушаются. А скрипку я Мишке отдам, мне не жалко.
– А Мишка, это кто?
– Мишка – это так. Мы с ним поженимся, когда вырастем, и тоже поедем на гастроли. Он будет играть, а я дирижировать, палочкой размахивать, в общем, командовать.
– Тебе так нравится командовать?
– Еще бы. Командовать – это же самое интересное. Не веришь, сама у своего дирижера спроси.
– Хорошо, доченька, спрошу. Обязательно. А сейчас давай спать, ладно? Завтра утром бабушка тебя разбудит и в школу соберет. Ты ее слушайся и веди себя хорошо.
– Ага. А когда я усну, ты уже будешь лететь?
– И когда ты проснешься – тоже. Мы ведь очень далеко летим, в Японию.
– Я знаю. Япония – это на самом краю земли. После нее только чуть-чуть моря и сразу солнце. Значит, ты его совсем близко увидишь, да?
– Да, милая, да. Я вернусь и все-все тебе расскажу – и про солнце, и про море, и про край земли. Я ведь была там уже, давно-давно, когда ты еще не родилась. А ты, главное, не скучай и бабушку слушай. Время, оно быстро пройдет, три недели – это совсем не долго.
– У меня время всегда быстро проходит. Чтобы не соскучиться, нужно просто о нем не вспоминать, тогда его как будто бы и нет. Я поэтому по папе не скучаю, а то вдруг он вернется, а я грустная, потому что соскученная.
Я обнимаю ее и целую, и прижимаю к себе – крепко-крепко.
– Ты говоришь – вернется, но он ведь не жил с нами. Ты и не видела его никогда.
– Ну и что? Ты ведь мне про него рассказывала. И бабушка говорит, что все всегда возвращается, рано или поздно. Значит, и он вернется, вот и все.
Вернется, вот и все. А я грустная. Надо же…
Ах ты, Ладушка, птичка моя. Ладка-шоколадка…
Вдруг он вернется…
– Спи, солнышко. Раз бабушка говорит, так оно и будет. Умница ты моя. Спи, спи…
LARGHETTO*****
Этот звук возник и… Его невозможно было перепутать ни с чем или opnqrn забыть. Он отзывался на каждое движение моей дирижерской палочки, каждое движение моих бровей, моих губ. Он даже не следовал за мной, он был я, я сам. А еще – сломанная кукла, заброшенная под шкаф. Если бы вы знали, какого труда мне стоило не обернуться, не посмотреть в зал, не отыскать глазами…
Мой любимый Бетховен, мой любимый скрипичный концерт, моя любимая вторая часть – Larghetto, и вдруг непреодолимое желание сейчас же, немедленно захлопнуть партитуру. Конечно же, я этого не сделал, но звучали мы на целых тринадцать секунд меньше – я гнал оркестр, как сумасшедший. Бедные мои музыканты, они наверняка решили, что их дирижер рехнулся. Но что им оставалось, и они пошли за мной, как на заклание. Пошли до конца, и я никогда не забуду их глаза. Зато я смог обернуться раньше – на эти бесконечные тринадцать секунд. И увидеть ее – Тали и…
…аплодисменты, улыбки, поклоны, пожать руку первой скрипке, скорее, скорее, схватить первый попавшийся букет и бегом через кулисы, через вестибюль, через толпу на улице – я едва успел, они уже садились в такси.
«Тали! Тали, постой!»
Мы сидели в моей уборной и забрасывали друг друга короткими и совершенно бессмысленными вопросами. Потом Тали сказала:
– А это моя дочка, моя Лада. Ты, наверное, уже догадался.
– Прямо, как музыкальный лад. Ты поэтому ее так назвала?
– Нет. Но она любит делать все на свой лад, по-своему, любит командовать. Музыка здесь ни при чем. Хотя, я учу ее на скрипке. Уже третий год. – Тали улыбнулась. – А недавно вдруг выяснилось, что она хочет быть дирижером.
– Ну, до этого еще далеко, можно передумать. А как у нас со слухом? – я смотрю на девочку. – У дирижера должен быть абсолютный слух, ты ведь знаешь, что это такое, да, Лада?
Она не отвечает и шепчет что-то Тали на ухо.
– Конечно, Ладушка. Ты не стесняйся, скажи сама. У тебя ведь на самом деле абсолютный слух. Ну, скажи…
– Мне так Наталия Сергеевна объяснила. Еще давно. У меня по сольфеджио всегда пятерки.
– Я и не сомневаюсь. Но я же дирижер, я должен все слышать, иначе я не могу. Ты же меня понимаешь, верно? Мы с тобой просто споем, сначала я, потом – ты. Совсем немного, хорошо? – я напеваю короткую музыкальную фразу:
– Ля – ля – ля – ля, ля – ля – ля – ля, ля – ля – ля – ля, ля – ля-а-а-а – ля… А теперь ты, ну?
И она абсолютно безошибочно повторяет за мной:
– Соль – соль – фа – ре, соль – соль – фа – ре, соль – соль – фа – ре, си – ре-е-е-е – до…
Я смеюсь и развожу руками.
– Ты будешь дирижером, Ладушка. Если в самом деле захочешь – будешь! И слух у тебя такой – абсолютней не бывает. Права твоя Наталия Сергеевна.
Малышка глядит на меня, на Тали, снова на меня и говорит:
– А еще я умею слышать ветер, вот как сейчас. Очень сильно дует. Только он нестрашный, хороший.
– Какой ветер, доченька? – Тали наклоняется к ней. – Ты мне никогда не рассказывала.
– О чем ты, Лада? – спрашиваю я. – Мы же не на улице. Откуда здесь ветер?
– Ну и что? Он внутри дует. У вас внутри. Я очень хорошо слышу. И деревья шелестят, потому что радуются.
Теперь спрашиваю я:
– А еще что-нибудь ты слышишь, или это все?
– Еще цветы, ромашки и одуванчики. Я слышу, как они растут и смеются. Только совсем-совсем тихо. У мамы внутри. И кукла.
– Кукла? Ты сказала – кукла?
– Ага. Раньше она была сломанная, а потом ее починили.
Я замираю. Я жду – секунду, две, три, вечность. И когда приходит тишина, заполняет меня, подступает судорогами к горлу, и уже нет никаких сил удержать ее внутри, я с усилием, медленно произношу ее – эту фразу:
– Тали, скажи пожалуйста, когда у нее день рождения? У… Лады?
FINALE******
– У тебя все такая же нежная шея. И такая же хрупкая. Все почти как тогда.
– Почти, это иногда очень много. И страшно долго.
– Не думай об этом, Тали. То, что случилось – случилось. Очевидно, именно так и должно было быть.
– Лада очень хотела, чтобы ты вернулся. И ждала.
– Вернулся? Но ведь я…
– Я придумала про тебя сказку. И часто ей рассказывала – может быть, поэтому.
– И как же она называлась?
– «Сказка про папу и его дирижерскую палочку».
– Я даже не знаю, что сказать. Такой, как ты, больше нет.
– И не надо. Я ведь еще в детстве сочиняла про тебя сказки и сама себе рассказывала, а потом они мне снились, и я даже видела тебя во сне.
– Ты уверена, что это был я, а не какой-нибудь… принц на белом коне? Или еще кто-нибудь?
– Это был ты, иначе как бы я тебя узнала, когда увидела?
– А ты узнала?
– Сразу. Даже дыхание перехватило. И вот видишь, что из этого вышло.
– Вижу. Только не знаю, как назвать – случайность это или судьба?
– И я не знаю, как-то не задумывалась. Может быть, просто жизнь – ее, моя, твоя, наша…
– Вся жизнь с первого дня творения – это музыка. Одно бесконечное музыкальное произведение. Меняются только исполнители – музыканты, солисты, звезды, дирижеры – все время. Человечество – оркестр, и количество музыкантов в нем бесконечно. Значит, и музыка тоже. И пока она звучит, жизнь продолжается. А пока есть жизнь – звучит музыка.
– А кто композитор?
– Не знаю, есть ли он вообще. Иногда мне кажется… Но если все-таки – да, то по-видимому, бог.
– Жалко его. Мы ведь почти все время ужасно фальшивим. И уже так долго, представляешь? У него-то уж точно – абсолютный слух…
– Скажи, а почему ты так редко улыбаешься?
– Не знаю. Наверное, просто еще не привык. Раньше у меня ведь все было по-другому.
– А что было по-другому?
– Не было, а не было, вот в чем дело. Вас с мамой не было.
– А сейчас?
– А сейчас есть. Вы у меня, а я у вас, по крайней мере, мне так кажется. И значит, я скоро совсем привыкну и буду улыбаться чаще. Хотя, вообще-то, дирижеры – это очень серьезные люди.
– Почему? Вам же легче всего, палочка совсем не тяжелая, и вас все слушаются.
– Так это и есть самое трудное, когда все слушаются. А палочка – она легкая только сама по себе, а может столько музыки вместить – целую симфонию. Или даже оперу.
– Это ничего, мне Мишка поможет, он сильный.
– Мишка? Да, мама мне что-то такое говорила… У вас с ним на самом деле все так серьезно?
– Не знаю. Время покажет.
– Хм… Это ты сама придумала?
– Так бабушка говорит, а она все знает. И про тебя она тоже знала заранее.
– Да? И что же она знала про меня?
– Что ты вернешься. Она так прямо и говорила, что все на свете возвращается рано или поздно. Вот ты и вернулся. Ты теперь всегда будешь с нами жить?
– Честно говоря, я бы очень хотел. Конечно, если вы с мамой не против.
– Мы не против. Только ты должен помочь мне маму уговорить, а то мне одной трудно.
– Ну, я постараюсь. А на что?
– Чтобы она согласилась взять маленькую собачку.
– А ты думаешь, она послушается?
– Конечно. Есть только два человека в мире, которых она слушается – ты и я.
– Ну, так и быть, попробуем. А ты в самом деле так хочешь собачку?
– Ужасно! Ужасно хочу! Гораздо больше, чем быть дирижером! Гораздо, гораздо больше. Больше всего на свете!
ПРИМЕЧАНИЯ
* Moderato non troppo – размеренно, но не слишком
** Andante dolce – спокойно, с нежностью
*** Presto con moto – быстро, в движении
**** Moderato dolce – неторопливо и нежно
***** Larghetto – широко, неторопливо
****** Finale – финал
В текст рассказа включены строчки из стихотворения Б. Пастернака «Зимняя ночь».
