* * *
Никогда не пора,
ни в ночи, ни с утра,
погоди у воды, ледяным повернувшейся боком.
Кто-то смотрит на нас,
словно тысячью глаз,
то ль одним, но всевидящим оком.
Пусть запомнит вода
рыбака невода,
птицелова силки и упрямые петли погони.
Прячет омут сома,
смотрит осень с холма
из-под тонкой, прохладной ладони.
На миру, на юру,
на бытийном ветру
из живущих никто не пропущен.
Дальний выстрел в лесу
постоит на весу
и рассыплется в чащах и кущах.
Смотрит осень вприщур,
зензивер, убещур
и прорехи, зиянья, пустоты.
Что ты медлишь, Творец,
расскажи, наконец,
про твои золотые заботы.
Ведь запомнит вода
у запруды пруда,
что не входят в поток ее дважды,
то, что свет – это тьма,
что открылись с холма
горизонта с полями пространные тяжбы,
медь и камедь сосны,
свет молочный луны,
облаков невесомые битвы,
блеск плотвы, плеск листвы,
шум травы-муравы,
гон твоей каждодневной ловитвы.
* * *
Вдоль по обочине грязи брильянты,
мерзлых полей домотканых холстина,
солнце сквозь облако, как у Рембрандта
крепкая пятка блудного сына
Манят поля, эти пажити, просеки,
красный, немного всплакнувший суглинок,
венецианские синие проблески
с охрой голландской, фламандским кармином.
Было легко и с водою проточною,
с ветром от стужи сутулым и пьяным.
Время струилось часами песочными,
жизнь прошуршала по колбам стеклянным.
Все позади – и вокзалы, и палубы,
угли костров и остывшие клятвы.
На горизонте леса, словно жалобы –
так же случайны и так же невнятны.
В общем, ни прибыло жизни, ни убыло,
да и не важно, чуть больше, чуть меньше,
чтобы в хламиду отцовскую грубую
крепко уткнуться лицом помокревшим.
* * *
Сплющенный меж мохнатой тьмой и колючим светом ты
всего лишь перепонка колеблемая мембрана и уж конечно не голос ты искришь на ветру рябишь как поверхность воды
меняешь свои черты
за каждой тьмою свет за светом тьма
и за средостением еще одна полость
камень слепой тебе шепчет и ангелы многоочитые тебе поют
и ты уже пресуществлен да и так любой ерундою мечен
после таких перемен как еще близкие тебя узнают
ведь расстались утром а сейчас – смотри – почти уже вечер пожива пастыря пьедестал праведника
полигон психиатра персть и прах
сразу же от подошв ты начинаешь граничить
с галактикой и вселенной
атмосферный столб циркачом плотно и стройно
стоит на твоих плечах
как кренится и рушится он когда исполняется
срок твоей оболочке тленной
не раз на дню – как размер стиха –
прихотливо изменится твой почерк
совсем не так начнут выглядеть – например – равнина
и над ней – например – луна
наверно оттого что пласты земли
передвигаются с неиссякающей мощью
словно лопатки совершенно косматого мамонта
или совершенно голого слона
ты дробишься, множишься и собираешься вновь
один и тот же и каждый раз по-иному
и непонятно как надо (и надо ли)
ибо миг и мир (как всегда) уже не таков
ведь первое – вот еще пример –
чему поражаешься выходя из дому –
обилию обликов облаков.
* * *
Когда я возвращался из Китая,
на родине весна цвела златая,
и борозды весенних синих пахот
ребрились, словно кровли древних пагод.
Я возвращался праздно, налегке
и вспоминал верховья Хуанхэ,
где шелестит бамбуковая роща
ракиток наших, может быть, не проще,
где в ночь летят клекочущие гуси
и, цинь отставив, предаешься грусти.
Я ничего не вывез из Китая.
Страна огромная и вовсе не пустая,
ветра сметают пыль с пространных плоскогорий,
там тоже есть любовь, и смерть, и жизнь, и горе.
И понял я, увидев снег Памира –
не надо никакого сувенира.
ТРАМВАЙ
Листвы сентябрьской свара,
Москвы полночной глыба,
где в кулаке бульвара
трамвай зажат, как рыба.
Сейчас он тронет тихо,
как будто наугад,
и заискрит на стыках
трамвайная дуга.
Усталых пассажиров
не замечает взгляд
деревьев, по ранжиру
построившихся в ряд.
Над ними в горней выси
безмолвные круги
созвездий, словно искры,
слетевшие с дуги.
Трамвай гремит все глуше,
на вираже кренясь,
с затихшим миром души
поддерживают связь.
Тела покоя жаждут,
глядят в ночную тьму,
на остановке каждой
сходя по одному.
НОЧНАЯ ГРОЗА
С тоскою кочевья,
с натугой корчевья,
томясь электрической силой сухой,
касалась губами верхушек деревьев,
на крыши вставала босою стопой.
Куда-то всходила, держась за перила,
уступы и арки в себе громоздя,
изломанной молнией вдруг осветила
блестящие мышцы дождя.
* * *
У тебя ничего нет,
или плохо будет тебе иначе,
ты бескорыстен, как табурет
или как солнечный свет незрячий.
Ты скользишь под ним, как по реке плот,
без руля и без мысли задней,
ибо есть еще жизни свет, тот
будет солнечного побеспощадней.
Он сочится через кривой порез,
мирозданья косую щель,
но при нем ты можешь говорить без
посредников, говорить вообще.
О том же табурете, или о
противоречиях бытия,
о том, усядется ли миллион
ангелов на кончике острия,
так что сперва погляди в окно,
как там расположился свет,
и еще: запомни одно –
у тебя ничего нет.
