РАССКАЗ
I
Еще год назад Ром Кохов был директором крупного завода, высоко ценимым не только в масштабе района, но и главка. И если бы не резко и основательно пошатнувшееся здоровье, – у него обострилась болезнь желудка и сильно сдало сердце, – то он не ушел бы на пенсию в свои шестьдесят лет.
В нем счастливо соединялись те качества, из которых складывается хороший руководитель. Рациональное инженерное мышление, завидное упорство в преодолении трудностей, счастливый дар убеждать и зажигать маловеров, талант в изобретении новых форм работы, – все это сделало его одним из лучших хозяйственных руководителей города.
Он отлично знал и понимал человека как работника и исполнителя и оттого был или бесконечно терпелив, видя желание работать, или безжалостно крут, исповедуя принцип Руссо, что всякий праздный гражданин есть вор.
Несколько скандальных увольнений создали Рому славу самого крутого и беспощадного руководителя, так что за глаза его называли Громом, тем более, что отчество у него было такое длинное и трудно-произносимое, что легче было решить сложный технический вопрос, чем выговорить это слово.
Уже два дня жил Ром в горах и за это время понял, что решение поехать в горы было поспешным и что поездка получилась неудачной. И если в городе ему казалось, что вода источника непременно поможет ему, то теперь он не только не верил в целительную силу воды, но даже полагал, что никто и ничто уже не вылечит его желудка.
Там, в городе, у него было по крайней мере три причины для поездки в горы.
Во-первых, про источник рассказывали чудеса. Один вылечился от застарелой язвы желудка, другой, лет двадцать питавшийся сухарями и бульоном, после месячного пребывания в горах мог есть как оголодавший лесоруб. И Ром рассудил, что если не бывает молвы без преувеличения, то не бывает и дыма без огня. И он решил попробовать.
Во-вторых, ехать на курорт решительно не хотелось. Он уже пробовал воды дальних краев, да и строгий курортный режим не нравился. Это уже была чисто начальственная черта, ибо за короткое время после ухода на пенсию он не мог отвыкнуть от того, к чему привыкал более двадцати лет.
В-третьих, Ром около полувека не был в горах, откуда уехал девяти или десяти лет. И так как источник находился возле его родного села, то соблазн был велик. В воображении почему-то рисовался альпийский луг с обилием желтых цветов, воздухом которого ему хотелось подышать.
Но у него была еще одна причина, в серьезности которой он и самому себе не признавался. И уж одно то, что он прятал ее от себя и от других, говорило о том, что она была отнюдь немаловажной.
У деятельных людей, вышедших па пенсию и часто вынужденных вести праздную жизнь, нечто странное творится на душе. То, что раньше считалось пустяком, не достойным внимания серьезного и занятого человека, вдруг ни с того ни с сего приобретает такое значение, что кажется самым главным в жизни. И горе тому, кто не нашел иного занятия, кроме исследования этих пустяков.
Перед самой поездкой Рому недели две снился один и тот же сон, из которого не запомнилась ни одна четкая картина. И стыд, и неловкость испытывал он, потому что предметом этого сна была любовь – старая, первая.
По утрам он силился вспомнить хоть какую-нибудь подробность, но как туман, исчезающий с первыми лучами солнца, пропадали и картины этого сна. И только в груди оставалось что-то милое, очень нежное, так что еще долго после этого он чувствовал необыкновенно ласковое тепло где-то около сердца.
Ром никогда не исповедовал платонической любви.
Он считал, что любовь – это союз, в котором обязанность женщины – это рожать и воспитывать детей, блюсти домашний очаг. Благополучие этого союза – обязанность мужчины.
Свою семейную жизнь он строил по этому принципу. И то, что в ней не было ладу, Ром приписывал недостаткам жены, хотя не мог бы сказать, в чем выражены эти недостатки. Между ним и женой давно установились отношения, которые он называл «столетней войной». Жена, женщина далеко не глупая, держалась с какой-то вызывающей враждебностью, причины для которой, по глубокому убеждению Рома, совершенно не было. Сын, единственный ребенок в семье, вырос и усвоил тот насмешливый тон, который в моде у хорошо обеспеченных детей, присовокупив к нему от себя постоянную холодность как к отцу, так и к матери…
Теперь Рома что-то тревожило, так как от той далекой любви оставалось только одно ощущение – теплая целомудренная радость, которая не укладывалась в рамки правил, в справедливости которых он никогда не сомневался. И дело было не в возрасте – это он твердо знал…
Ром много думал, но ясность не приходила. Настораживало и то, что он привыкал к этой радости, как пьяница к ежедневной рюмке водки, так что он чувствовал ее расслабляющее влияние.
Все это выбивало его из колеи тихой и скучной жизни пенсионера с неотложными обязанностями, и он надеялся, что перемена обстановки поможет ему избавиться от назойливого призрака старой любви.
В день приезда Рому было хорошо. Он с интересом смотрел на село сверху, с дороги, и не узнавал его. Радости он не испытывал, но грусть его была какая-то покойная и светлая, в ней была мудрость понимания перемен и примирения с ними. Только не понравилось, что возле источника раскинулся целый палаточный городок.
В селе жило не больше пяти-шести семей. Некоторые из домов давно покинуты людьми, и почти все башни развалились, а уцелевшие одинокие казались маленькими и грустными, как кладбищенские памятники. Да и жилые дома, над которыми поднимался дым, говорили о запустении. Все это было не так, как помнилось ему, но в то же время во всем этом была какая-то до боли знакомая черта. Только луг над рекой был, как и прежде, яркий, весь в желтых цветах, между которыми там и сям кроваво алели маки. Цветов было так много, что когда налетал порыв легкого ветра и наклонял их, то казалось, что качается огромное покрывало из бесцветного газа, на котором искусные мастерицы по всему полю вышили ярчайшие узоры. От этого приятно кружилась голова, и приходилось делать легкие усилия, чтобы не пошатнуться и не упасть.
Пока сын, который привез его, разбивал палатку, Ром бродил по краю луга. Он остановился у высоких кустов с сочными стволами, покрытыми мягким, байковым пушком. Кусты были усеяны гроздьями бесчисленных цветов. Это были длинные изящные колокольчики с таким сужением в средней части, будто были перехвачены там пояском. Колокольчики, несмотря на то, что росли на одном кусте, были разного цвета – розовые, голубые, фиолетовые, малиновые. Ром вспомнил, что называются эти цветы красиво – водяные девушки. И почему-то от этого названия и оттого, что не забыл его, ему стали ближе и село, и ущелье, и эта пышная растительность.
К этому времени палатка была уже поставлена и в ней было все нужное для сносной, в меру устроенной жизни – маленькая газовая плитка, два складных стула, столик, являвшийся одновременно и посудным шкафом, кровать-раскладушка. Возле палатки спокойно паслись три курочки и петушок – живая провизия.
– Лечись, – садясь за руль, коротко посоветовал сын отцу. Через пять-шесть дней приеду.
Ром постоял, потом прошел к кустам водяных девушек и нарвал цветов. В палатке, усмехаясь, налил в тарелку воды и опустил их на поверхность воды донышками кверху. От теплого движения воздуха цветы заскользили по водной глади, будто разнаряженные девушки в каком-то фантастическом танце. Это была детская забава далеких лет, объяснявшая странное и поэтическое название ничем особенно не примечательных цветов.
Рому стало скучно. Грустная радость исчезла, и теперь он чувствовал в груди привычную тяжесть. Он уже сердился на себя за легкомысленное решение поехать в это забытое богом и людьми место.
Соседей по палаточному городку он сторонился.
Большая часть этих страждущих знала Рома – это видно было по тем особым взглядам, которыми они обменивались. И когда Ром проходил мимо, он чувствовал, что за его спиной тут же завязывается разговор, предметом которого является он. Это раздражало и отбивало всякую охоту к более близкому знакомству. Поэтому он почти все время был один, за исключением тех немногих минут, что проводил около источника утром, в полдень и вечером.
А первая ночь в горах, убедила его, что расчет на перемену места не оправдался, так как ему снилось то же, что и в городе. Но разница все-таки была – Ром не испытывал смущения. Утром он долго сидел на кровати, затем, будто очнувшись, ударил кулаком в лодочкой сложенную ладонь другой руки и сказал:
– Эх, Эльда, что же мы с тобой сделали, а? – И подув в кулак, стал одеваться. Он понимал ненормальность своего поведения, но дьявол одиночества делал его развязным, и он не чувствовал неловкости.
II
Утром третьего дня Ром заспался, потому что ночью долго не мог уснуть. И когда проснулся, сразу же почувствовал в груди уже знакомую пугающую тесноту. Дышать было трудно, руки и ноги отекли и были тяжелые и онемевшие. И если назойливый сон до сих пор приносил радость, то сегодня Ром радости не чувствовал, так как ему было слишком плохо.
И в такие беспомощные мгновения, раньше, однако, редко случавшиеся с ним, ему почему-то рисовалась одна и та же картина.
Где-то далеко-далеко, в каком-то неопределенном и поэтически грустном краю он видел прекрасную, много страдавшую женщину. Она – как на быстро выполненном акварельном рисунке – не разглядеть ни черт лица, ни деталей одежды.
Обычно от этого видения его быстро отвлекали, и он только успевал подумать о призраке, как о своем тайном пороке, изъяне сильного и уверенного человека.
Сейчас времени было много, и Ром напрягал память, повышая ее силу чрезвычайным сосредоточением воли. Он многое забыл – дела большого завода и множество обязанностей руководителя вытеснили и подавили старые, давно уже глохнувшие воспоминания.
Эльда… Это имя стало радостью и болью Рома, оно было воплощением нежности и одновременно укором за что-то, вроде предательства или трусости.
И случилось чудо – пласты памяти не выдержали. Их прорвало, и внезапно, будто занавес упал, он увидел летний вечер с огромным солнцем, скользившим по краю закатного неба.
За молодым садом, на выгоне с пыльной травой, двое – Ром, недавно окончивший десять классов и только что приехавший из города, где получил направление в один из Ростовских институтов – тогда была такая практика, – и она, та, что сделалась постоянным предметом его снов.
В ее глазах была ошеломляющая синь. Взглянет – словно сноп синих лучей ударит. Светло становилось и тепло. Запомнилось, что эти глаза в тот вечер смотрели как-то особенно грустно и просительно, будто пощады просили. Вообще в красоте Эльды было что-то жертвенное, была какая-то обреченность.
Ром вспомнил, что от редкой красоты Эльды у него создавалось впечатление неудобства и радости. Но это неудобство ему было мило.
В тот вечер Рому было хорошо — он, как все, кого сильно любят, казался себе невесомым и безгрешным, чистым телом и душой.
— Я уезжаю, Эльда…
– Возьми меня с собой, Ром…
В этих словах была та же обреченность, но подействовали они на него как-то необычно – он перестал чувствовать себя невесомым и безгрешным и еще почему-то вспомнил, как ему неудобно было в городе из-за латаных брюк и стоптанных ботинок. И даже подумал, что не умна она, Эльда, наверно.
В том, что предлагала Эльда, было нечто другое, чем то понимание любви, которое сложилось у Рома и стало его убеждением. И выражение лица, и интонация голоса Эльды, и настороженность самого Рома – все говорило о том, что она предлагала не просто союз с четкими и несложными обязанностями женщины и мужчины, а отношения с непонятными тонкостями: ревностью и правом копаться в душе другого.
Такие отношения годились, по мнению Рома, для книжных героев, но для живых и сильных, неглупых людей они были унизительны.
– Возьми меня с собой…
Это тогда казалось легкомыслием, которого Ром никому не прощал. Легкомыслие и эгоизм уловил он в этой робкой фразе…
Он что-то отвечал насчет завтрашнего дня, а что – не мог вспомнить. Никто, вероятно, не помнит, какими словами убивают счастье. Но хорошо запомнил фальшь, звучавшую в голосе, которую никак не мог спрятать. Он назначил свидание на завтра… Но, в сущности, это было только трусливым желанием уйти подальше, избежать бремени обязательств.
Свидание не состоялось, так как ночью, неожиданно для себя, Ром уехал, не попрощавшись, на случившейся попутной машине, следовавшей на одну из станций около Ростова – получалось быстро и дешево…
…Когда Ром вышел из палатки и увидел, как лучи только что заглянувшего в ущелье солнца легли на скалы, обозначив изломанной линией резкую границу между тенью и светом, как они косо скользнули по росистому лугу, празднично брызнувшему в ответ солнечными искрами, он почувствовал радость. Мрачные мысли, еще минуту назад терзавшие его, исчезли, как хмурые клочья тумана, растаявшие от света и тепла утреннего солнца. И внезапная, хорошо знакомая больным вера, что все наладится, все исправится, сверкнула в его сердце, как росинка на солнце.
Он пошел по тропинке, разделявшей луг на две части, и отяжелевшие от обильной росы травы мочили его брюки. Трава, находившаяся в тени, казалась серой от множества мельчайших капель, цветы словно потускнели. Ром любовался округлившимися росинками, насквозь пронизанными солнцем.
Он удивлялся расточительному разнообразию цветов. Самые яркие из них – желтые, красные и белые – поднялись над лугом, они тянулись к солнцу, чтобы набраться его жаркой силы. Красные н иногда желтые маки, ромашки и поповники полыхали над лугом между редкими островками анемичного, словно для контраста выросшего тут вейника.
Ром присел на корточки возле огромного камня посреди луга и жадно всматривался в мелкие цветы, прятавшиеся в зеленом мраке подседа. Чаще других внизу встречался синий цвет с оттенками от кубового до синевато-пепельного, затем – фиолетовый, которым грустно обозначились какие-то до того мелкие колокольчики, что они казались осколками вдребезги разбитой чернильницы.
Ром смотрел так сосредоточенно, что не сразу почувствовал, как кто-то остановился над ним. Раздосадованный, он поднял глаза, и сердце сжалось со страшной болью. Даже показалось, что оно брызнуло струями горячей крови и, вмиг опустев, замерло в бессилии.
Перед Ромом стояла Эльда. Покачнувшийся Ром привалился к камню, но ноги стали ватными, и он начал сползать на мокрую траву, хватая ртом воздух.
«Погибаю», – мелькнуло в голове, и в это же время он услышал страшно знакомый серебристый голос, полный тревоги:
– Что с вами?
Проворные нежные пальцы расстегивали ворот его рубашки. Ром почувствовал то ли тончайшие духи, то ли тот необыкновенный аромат, что бывает свойственен молодым девушкам.
– Вам лучше?.. Сейчас будет совсем хорошо…
Мозг уже освобождался от гнета, и мысли обретали четкость, так что Ром уже видел два огромных глаза с необыкновенной синевой и удивительно четким рисунком белых, с молочной матовостью, мягко округлившихся век с длинными, слегка за-гнутыми ресницами.
Почему-то перед его мысленным взором вдруг возникла где-то виденная им и потом забытая цветная репродукция с изображением ворот Иштар в древнем Вавилоне. Там, на синих, как эти глаза, изразцах изящного сооружения он видел лазурных зверей, всем хорошо известных антилоп, леопардов, буйволов и фантастических животных, созданных воображением древних художников.
И так как это сейчас не имело никакого отношения ни к его боли, ни к тому, что занимало его до сих пор, он подумал: «С ума схожу»…
Он сделал попытку встать. Девушка поддержала его.
– Уже хорошо, – как ребенку, сказала она до боли знакомым голосом. – Вы где живете? Я доведу…
– Спасибо. Но я… сам…
– Нет, пожалуйста. Где же все-таки?
– В красной палатке… Только не поддерживай меня… Иди за мной или впереди… Извини…
– За вами.
Ром, конечно, плохо помнил черты той, далекой Эльды, но теперь, увидев девушку, был уверен, что она была именно такая. Кроме того, понимал и то, что эта молодая красавица не может быть той, о которой он думал сегодня целое утро. От неожиданной встречи он все еще был ошеломлен и растерян, словно только что выстрелили около уха. Ему изменило обычное хладнокровие. Он испытывал страх перед каждым словом девушки, не зная причины этого страха. Он был слаб. Ни прежней могучей воли, ни прежней невозмутимости: – ничего в нем не осталось от всем известного Рома. Да он и не хотел быть как прежде. Сейчас ему нужны были другие качества, которых у него никогда не было.
Ему хотелось принять тон, которым добрые дядюшки разговаривают с детьми. Он знал игриво-снисходительную интонацию этого разговора, хорошо представлял даже подходящую к нему мимику, но овладеть им не мог. И презирал себя за извинительную нотку, которая, он знал, будет в его голосе, когда он заговорит.
– А тебя зовут, – Ром морщился от звуков своего голоса, как дирижер от игры расстроенного оркестра. – А тебя зовут… не Эльдой ли?
– Нет, – засмеялась девушка. – Но меня многие называют Эльдой. Может, так и надо было назвать. А я Лу…
– Лу… Это как? — поспешно подхватил Ром – он почему-то боялся, что девушка скажет что-нибудь страшное для него, и поэтому направлял разговор.
– Ну, Луиза. А Лу меня зовет Ром – мой брат. Я привыкла и даже про себя называю себя Лу…
– У Рома зазвенело в ушах, и липкая волна нехорошего жара поползла по телу. И лишь минуты через две, восстановив все еще звеневшую в ушах фразу, как слова песни по запомнившейся мелодии, он понял ее смысл.
– А это… – он проглотил слюну. – Что это за имя – Ром?
– Мама… Она-то и есть Эльда… Это она придумала. Странное, но красивое имя – легко запоминается. Не правда ли?
И что-то такое знакомое зазвучало в ее голосе, что Ром невольно обернулся и вздрогнул, так как увидел на лице девушки то свойственное и ее матери выражение бездумного покоя и величия, которое бывает у дам на игральных картах.
Вообще-то он забыл про это выражение, но сейчас оно показалось ему таким знакомым, что одно мгновение не сомневался, что всегда помнил о нем. На постоянно меняющемся, чрезвычайно живом лице оно всегда бывало, и сбивало Рома с толку, озадачивало.
– Возможно, – отвечал он рассеянно. – Вообще-то я плохо знаю… Но куда ты шла?
Девушка рассказала, что они с матерью живут в другом палаточном городке возле источника, вода которой помогает от почек, и что мать пьет из него. А сейчас она шла за молоком в село. Она ходит туда каждое утро, но пока еще рано, и поэтому пошла через луг.
«Поздно вышла замуж» – подумал Ром об Эльде. И сразу, будто выключенное, остановилось сердце. В левой половине груди стало совершенно пусто. Но потом торопливо заработало, делая какие-то сдвоенные, – один сильный, другой послабее, – удары так, что он ощущал их даже в солнечном сплетении.
«Это, однако, не много ли для сердца за один день», – подумал он, стараясь подавить боль. До сих пор Ром был лучшего мнения о своем сердце. Да и сейчас еще окончательно не верил, что оно такое плохое.
Еще узнал, что отца у них нет. Погиб в шахте – он был горным инженером. И что воспитывала их мать, которая работала… Девушка назвала завод, которым руководил Ром.
«О, господи!» – охнул он. В голове мелькнула мысль, что среди семи тысяч человек ее можно было и не заметить.
– Почему «работала»?
– Ее уволили оттуда, тому уже пять лет.
– Как?
– Ром заболел и его определили в лесную школу, а он ни за что не хотел быть без мамы. И мама, взяв отпуск на три дня, пробыла с ним целую неделю. Ну, ее и уволили, за прогул. Там директор у них немного… того… крутой дядя, странный какой-то.
Он вспомнил, с какой решительностью подписывал приказы, касающиеся нарушителей дисциплины, как он установил что-то вроде разнарядки для начальников цехов – подготавливать проекты приказов об увольнениях прогульщиков, пьяниц, лентяев. Дисциплина на заводе была его гордостью и залогом успехов. Люди его не интересовали, равно как и обстоятельства, заставлявшие их нарушать дисциплину, – не было времени, да и к сложившемуся представлению о типе праздного человека, он был уверен, это ничего бы не добавило.
– Но мама нашла точно такую же работу, совсем рядом. И даже больше платят.
«О чем это она? Ах, да… Я там где-то что-то…» – Ваша палатка где? – Ром хотел перебороть растерянность, и вопрос его был наилучшим средством для этого.
– Возле святилища сельского ангела, на горе. Там палаточный городок побольше вашего.
Они подошли к палаткам, позавтракавшие обитатели которых с нескрываемым любопытством смотрели на них.
– Посиди, пожалуйста, у меня, Лу… Есть, понимаешь ли, холодец из курицы – сам готовил. Груши преотличные. Арбуз… – Рому очень не хотелось расставаться.
Теплое, отеческое чувство соединилось в нем с каким-то другим непонятным чувством, нежным и чистым, и он почему-то был уверен, что Луиза понимает это. И еще казалось, что от этого он стал ближе к Эльде, что какие-то невидимые нити протянулись между ним и ею. И как-то так удачно получилось, что недавний страх и растерянность незаметно исчезли, уступив место той особенной доброте, которая знакома лишь много страдавшим людям. Это было хорошо.
– Ой, что вы!.. – вспыхнула девушка. – Мама будет беспокоиться, да и молоко уже надо взять. А вам лучше отдохнуть, а то вы прямо посерели. Далеко не ходите. Все будет хорошо. До свидания…
III
Долго и неподвижно стоял Ром, глядя в ту сторону, куда ушла девушка – на него нашло оцепенение. Даже мысли его были какие-то непонятные – они ворочались в голове скованно, как кролик под взглядом удава. И когда он, встряхнув головой, превозмог эту неподвижность и посмотрел вокруг, то и палатка, и палаточный городок, и ущелье – все показалось ему чем-то грубым и надоевшим, не имеющим смысла. И почему-то стало жалко и себя, и всех обитателей палаточного городка, так истово занимавшихся самолечением.
Завтра, решил он, надо уехать – мысль эта по какой-то странной логике завершила цепочку всех, до сих пор занимавших его мыслей. Причин предостаточно… В целебные свойства воды он уже не верил, хотя не убедился и в ее бесполезности. По крайней мере, всякое чудо вблизи разочаровывает. Сердце подводит – это была вторая причина. Ну, и ожидавшегося покоя нет и не будет…
Если бы два или три года назад ему сказали, что меньше, чем за неделю он примет два совершенно противоположных решения, одинаково подкрепленных доводами, он бы не поверил.
В палатке он лег на раскладушку. И стал думать об Эльде… Она представлялась ему такой же красивой, как и Луиза. Только в ней больше сдержанности, истомы, усталости и страдания. В Эльде какая-то милая, только ему понятная печать им, Ромом, причиненной боли… Эта боль для них обоих общая, это тот тайный язык, на котором они могут понять друг друга.
Она сына назвала его именем. Это волновало. Она работала на заводе, которым руководил он, хотя где-то рядом была точно такая же работа и даже лучше оплачиваемая. И во всем этом – и в верности старому чувству, и в пассивном сопротивлении сложившимся обстоятельствам была та жертвенность, о которой Ром вспоминал еще утром.
Жизнь Эльды представлялась ему сплошной цепью безропотных страданий, причиной которых был он.
Дышать стало трудно – ощущение тесноты душило его…
В одно время Ром вздрогнул от хлопанья крыльев взлетевшей на насест курицы. Значит, наступил вечер. И в самом деле, в палатке вместо оранжевого полумрака была самая обычная темнота.
Он встал и вышел из палатки.
Над ущельем висела яркая луна, и вокруг нее звезд было мало. И луг, и палаточный городок, и река, и горы – все утопало в серебряном мраке. Горы казались выше и грузнее, ущелье – глубже, и от этого Ром казался себе ничтожной букашкой, которой легко затеряться в этом богатырском пространстве. Вся эта мощь была к лицу эпическим героям и не сулила ничего хорошего обыкновенному человеку. Он начал бояться…
Ром пошел по тропинке, уводившей его от палаточного городка. Он знал, куда идет, и уже давно знал, что пойдет. Теперь, когда у него была цель, он чувствовал себя уверенней, и чем дальше уходил, тем меньше становился его страх. Когда он оставил за спиной огни палаток, ночь показалась ему светлей, а луна ярче.
На боках гор, лежали пухлые, матово-серые облака, и вид у них был покойный и ленивый. Возле луны висело перламутровое облако с рваными краями, и от этого остальное небо выглядело еще чище. Вокруг была та неподвижная и немного таинственная тишина, которая почему-то навевает мысли о счастье.
Совершенно бесшумно пролетела сова, и где-то в темном овраге закричала другая ночная птица, и крик ее был похож на деланный хохот.
Не безрассудство ли то, что он делает, подумал Ром. О чем будут говорить два больных человека? Не лучше ли поберечь свое сердце?
Но ему, как никогда прежде, страстно хотелось услышать слово сердечного участия, которое было бы сказано из человеческой потребности в доброте, без расчета на начальническую благодарность.
В словах жены бы прозвучала хозяйственная целесообразность, у сына – почтительность. Это только маленькие дети боятся за своих родителей. Возможно, подумал Ром, я не совсем справедлив, но все же…
Он перешел овраг с черной как тушь тенью и начал подниматься по тропинке в гору. Там, на другой стороне горы, на естественной террасе стояло сложенное из аспидных сланцев святилище сельского ангела. Возле него находился источник. Рядом должен быть палаточный городок.
Подъем был не очень крутым, но через полсотни шагов Ром стал задыхаться, так что вынужден был опуститься на влажную от росы траву. Сердце работало с перебоями.
Он подставил покрывшееся липким потом лицо потоку холодного воздуха, стекавшего сверху, и прижался грудью к холодной земле. Холодный воздух освежил его. И когда он встал, чтобы идти, то верил, что боль отступает.
И действительно, сердце работало легче, без всякой натуги. В груди было ощущение простора и свободы. Однако слабость, овладевшая им, была нешуточной и неслучайной – она как-то странно уживалась с этой легкостью в груди. Ноги дрожали при каждом шаге.
Противнее всего дрожали мышцы горла. Ром знал, что если он попытается выговорить хоть одно слово, то зарыдает. И именно в эту минуту слабости ему страстно захотелось увидеть Эльду. Казалось, что она поймет и его приход, и его боль, и все, что он мог бы сказать, но не скажет. Все уже в прошлом, и исправить уже ничего нельзя, но общая боль – это для встречи более чем достаточная причина…
А силы все убывали. Земля неодолимо притягивала к себе его ослабевшее тело. Иссякавшие силы едва-едва напрягали мышцы дрожащих ног. Каждый шаг казался последним. Но вместе с этим где-то всякий раз находился крошечный остаток сил, и могучая воля Рома выжимала его к ногам, туда, где он больше всего нужен был изнуренному организму и тогда он делал еще один шаг.
При этом Ром недоумевал – сердце работало без единого сбоя, без малейшего намека на боль. С другой стороны, страшная борьба, которую он вел, захватила его, разожгла в нем какой-то упрямый азарт, и он даже подумал о том, что он, впервые за свою жизнь, живет чувствами.
Уже и забыл он, сколько раз собирался упасть, считая сделанный шаг последним. Он так втянулся в эту борьбу, что выйти из нее было столь же трудно, как и продолжать ее.
В ушах нарастал неумолчный шум, звучащий на одной долгой и серой ноте…
Но вот, наконец, и вершина горы… Неестественно желтые огни палаточного городка ослепили Рома. Но ни ядовито-желтый цвет этих огней, ни их чрезмерный блеск не удивили его. Он, вконец обессиленный и чудом державшийся на ногах, почему-то вспомнил, что тут по южному склону всегда густо росла черника, так что в теплые осенние дни казалось, что по склону стелется тонкий фиолетовый дымок.
Слабость подкосила, и он рухнул на землю. Не хватало воздуха… Ром задыхался и барахтался, удобным положением тела пытаясь облегчить свои муки. А вокруг все становилось мутным, будто он смотрел сквозь слюдяную пластину. Он промаргивал глаза и напрягал глаза – это не помогало. Туман был устойчив, он наплывал на него, и это движение тумана завораживало, так что он даже забывал про боль. И он почему-то понимал, что цвет тумана должен измениться. Странное движение, от которого не менялось ни расстояние до слюдяных хлопьев, ни их четкость, должно было обладать свойством изменять их цвет. И вдруг, совершенно равнодушно, без интереса, Ром подумал, что умирает. Но страха в нем не было. Гораздо больше его занимало движение тумана, и он почувствовал что-то вроде удовлетворения, когда отвратительный слюдяной цвет его перегорел в светло-синий, васильковый.
И Ром не удивился, когда все это синее пространство стало непонятным образом Эльдой. В целом мире была только она, и так было всегда, только он до сих пор этого не знал. И он благодарно шептал нежное имя, заполняя им синее ласковое пространство, в котором на васильковом фоне обозначились ворота Иштар. С синих изразцов мягко выплывали лазурные звери и бесшумно уносились в васильковую синь, мешаясь в ней с синими же цветами водяных девушек.
Лазурных зверей и водяных девушек становилось так много, что в васильковом пространстве совершенно не оставалось места для Рома, и он без сожаления уступал его, становясь все меньше и меньше…
