П.М.Гиоев. Мое владикавказское детство

Продолжение. Начало см. «Дарьял» 1,2,3’2021.

Часть 4

Школьный двор был роскошный. Со стороны улицы он был окружен высоким забором из металлических прутьев, слева располагалось здание штаба гарнизона, в окнах которого периодически мелькали лица служивых различного ранга. Помимо баскетбольной площадки, на этом мини стадионе имелись яма для прыжков и вполне сносная беговая дорожка, а также сцена-подиум. Доступ на хоздвор был благоразумно перекрыт высокими железными воротами. Перед фасадом школы расположились две клумбы и несколько декоративных деревьев различного возраста. К сожалению, за долгие годы моего отсутствия школа постепенно теряла свой шарм. Сначала исчезли статуи пионеров, потом помпезный портал. А затем, неимоверно разросшийся образовательный монстр известный под аббревиатурой ГГАУ (Горский государственный аграрный университет), по-простому «Бычий колледж», поглотил и штаб, и весь школьный двор.

Наше новое жилище на улице Крова понемногу приобрело подобие жилого дома, собственно суетились лишь мы да семейство полковника, на второй половине бывшего собеса и без того все было прилично. В двух комнатах с огромным балконом, увитым столетней азалией, летом радовавшей глаз дивными светло лиловыми гроздьями цветов и красивой резной тенью роскошной листвы, было тихо и уютно, как на старинной даче. Там проживал инженер-коммунальщик по фамилии Голощапов, его жена пухленькая невысокая женщина бальзаковского возраста по имени Надя и племянник Боря из Одессы, обучавшийся в Музучилище игре на трубе. Соседнюю комнату занимала вдова прокурора тощая, молодящаяся дама, благополучно миновавшая бальзаковский возраст, с сербской фамилией и вычурным именем Эвелина Васильевна. Все они, кроме Бори, были интеллигентными поклонниками Бахуса и табакокурения, но, в общем, довольно приятными людьми.

Вежливый и чуткий Боря, чтобы не раздражать соседей, совершенствовался в игре на трубе сидя в трехстворчатом шкафу среди одежды. Этот бесценный опыт я перенял и внедрил у себя в квартире, чтобы тайком от отца наслаждаться чтением художественной литературы, страсть к которой росла во мне год от года. Идею я доработал, провертев отверстие в задней стенке шкафа и установив лампочку в 25 ватт. Электричество и пара подушек, брошенных в шкаф, превращали его в прекрасное место для чтения. Для отвода глаз на столе были разложены учебники и инструменты для письма, так что отец, заглянув в комнату, ничего не мог заподозрить. С инженером дядей Леней, я общался довольно часто, когда Боря был на занятиях, а его дамы, по его определению, «вертели хвостом». Он с энтузиазмом рассказывал мне о современных методах ведения городского хозяйства, необходимости создания в городе подземных коммуникаций, тосковал по прошлому, показывал видавший виды китель и форменную инженерскую фуражку с темно-зеленым бархатным околышем, которые он носил в молодости. Я часто вспоминаю его слова, сейчас, через 60 лет, когда вижу, как очередной ливень смывает латанное-перелатанное асфальтное покрытие, рвет изношенные электрические провода, и думаю, когда же они поумнеют эти городские власти?

На левой половине нашего этажа, окна которой выходили на улицу Кирова, жила семья полковника Дзантемыра, жена которого, не смотря на передряги военной жизни, сохранила в полной мере задатки осетинской женщины и безмолвно осуждала образ жизни соседок правой половины. У полковника было двое детей дочь Рая, на пару лет старше меня и сын Виталик, на столько – же лет младше меня. Рая крепкая и энергичная темноволосая девица, сыпала искрами из карих глаз, а избыток энергии выплескивала на меня, затевая борьбу, схожую с вольной, только в одежде. От этой борьбы сладкое тепло разливалось у меня в груди и нижней части живота, я готов был возиться так весь день и очень боялся обнаружить, что играю в поддавки, желая сохранить ее боевой задор. Иногда наши состязания попадали в поле зрения ее матери, которая, молча, наблюдала за нами круглыми от ужаса глазами. Моя спарринг партнерша этого просто не замечала, увлеченная борьбой, а я старательно изображал тупую жертву. Огромным плюсом нашего нового жилья был роскошный чердак с двумя слуховыми окнами на улицу и во двор, который мы с Виталиком сразу же объявили своей собственностью, хотя на него кроме нас и претендовать было некому.

Двор был компактный, на восемь семей, шесть из которых проживали в одноэтажном доме, в виде буквы Г. Как и жильцы первого этажа нашего дома, соседи по двору попадали домой через калитку в воротах. Народ во дворе жил спокойный, дети были младше меня, и интереса не вызывали. Из общей массы выделялась веселая семейка из матери и дурковатой дочери, которые вместе с парочкой подруг принимали у себя рядовой состав городского гарнизона, но так как жили они на выходе из двора с дверью на улицу и старались вести себя тихо, то и особого возмущения у остальных жителей не вызывали. У полковника было отличное духовое ружье, из которого мы вдоволь постреливали в оба слуховых окна, благо пулек было вдоволь. В глубине двора жил вредный дед – куркуль со старухой, которому заботливые дети привезли из Москвы телевизор, ставший для него инструментом давления на остальных жителей двора. В редкие часы душевного умиротворения, в хорошую погоду, он выставлял аппарат в окно, в такие дни соседи и мы пацаны, наслаждались магией «голубого» экрана. Но чаще всего дед выбирал фаворитов из дворового населения для просмотра телевизора в доме, на зависть остальном, не попавшим в число счастливчиков. Мне не нравились ни дед, ни его телевизор, но Виталик, воспитанный в дружных армейских условиях, возмущенный дедовским эгоизмом, иногда, особенно в плохую погоду, от скуки стрелял из воздушки по телевизионной антенне. После меткого выстрела, дед и его приближенные, покрутив все, что можно в доме, высыпали на улицу, чертыхались, вертели антенну, а когда картинка, и без того далекая от идеала стабилизировалась, возвращались к просмотру.

Месяц пролетел быстро, и пришло время занятий в школе. Виталик и Рая учились в школе №3 (что бы отцу не отдать было меня туда?). В первый же день я почувствовал нездоровое внимание к своей персоне со стороны педагогического состава, которое наивно списал на то, что был новичком. Уже на утренней линейке я был вызван директором из нестройных ученических рядов, однако вместо положенного в подобных случаях представления коллективу и отеческого напутствия, получил от Сидора (вполне приличная кликуха для директора) нагоняй, за то, что явился без пионерского галстука. А явился я без злого умысла, по привычке, так как за пару месяцев до окончания учебного года был прилюдно, собственным отцом, лишен права ношения почетной символики за какую-то провинность. Но в новой школе мое поведение было расценено как асоциальное, а попытки оправдаться отвергнуты в грубой и категоричной форме. После уроков, натощак, я был вынужден отправиться по магазинам на поиски галстука (пионерский значок у меня сохранился). Однако удалось отыскать лишь стремный, ситцевый (зато дешевый, галстук), который моя соседка Рая забраковала категорически и вручила мне свой шелковый, оставленный как память о детстве после достижения ею комсомольского возраста. В результате этого небольшого инцидента мое появление в школе не прошло не заметно.

Однако куда больше меня волновало вхождение в чуждую ученическую среду. Если в моей родной пятидесятой школе у меня были знакомые во всех классах, от первого до десятого, то здесь я оказался один на один с серой, если не враждебной, то настороженной массой. Ни одной улыбки за целый день! Немного упокоило то, что мой новый класс оказался вялым, чувствовалось отсутствие явного лидера, место было вакантно. Сначала я сошелся с Александром Ежовым, который жил в доме, построенном для работников МВД на углу улиц Кирова и Советов. Его я уже видел на вводном занятии кружка струнной музыки в городском Доме Пионеров, куда мой отец, все еще не оставивший мечты дать мне европейское образование с минимальными затратами, записал меня для обучения игре на гитаре. Дом Пионеров мы с Сашкой посещали дважды в неделю. Кружок вел благообразный мужчина, очень похожий на стареющего интеллигента вынужденного бросить пить. Сашке он сразу вручил балалайку, мне же предложил для начала освоить домру приму. Мой отец таковую отыскать не смог, зато нашел в клубе Педагогического института в закромах у заведующего, веселого носатого кударца, Агубе Цибирова, мандолину плоскодонку, которую я и притащил домой. В клубе у Агубе я бывал и раньше. Отец брал меня с собой на танцы, и пока он с упоением кружился в вальсе, я беседовал с Агубе, который на приветствие очередного знакомого и вопрос – Как ты? – Бодро отвечал – согласно фамилии, короткий и толстый. – (Цибиров, от осетинского цыбыр – короткий). Ректором Пединститута тогда был Чибиров Христофор Тадиозович, очень серьезный мужчина невысокого роста, фамилия которого в осетинском произношении звучала так же, как у Агубе, и на мой естественный вопрос – В чем разница? – Он со смехом ответил – Рост и фамилия у нас одинаковые, я даже толще, но вот зарплата у него больше! – А еще Агубе был живописцем и даже работал с этюдником на пленере. Мой отец не мог оставить без внимания этот его талант и как то, воспользовавшись веселым состоянием живописца, выдавил обещание написать пейзаж для новой квартиры и с тех пор не забывал напоминать об обещании при каждой встрече. Мой сосед Боря-трубач щипковый инструмент, главным преимуществом которого было его плоское строение, позволявшее таскать его незаметно, даже под пальто, одобрил и подарил мне пару медиаторов и запасной набор струн. Путь к музыкальному Олимпу был открыт, однако меня сильно раздражала свинская привычка нашего маэстро, после частых и громких приступов кашля (расплата за беззаветную страсть к табаку), смачно плевать под ноги на натертый до блеска паркетный пол. Затем, после акта очищения, он долго и сосредоточенно растирал плевок ногой, в результате чего от комка густой зеленоватой слизи ничего не оставалось, и пол приобретал прежний ухоженный вид. В таком ритме прошло около месяца. Несмотря на частые «болезни» нашего руководителя, исполнительское мастерство коллектива росло. Я уже неплохо управлялся с медиатором и выдавал уверенное тремоло, а наш оркестр запросто исполнял «Тень, тень, по-те-тень, выше города плетень» и освоил 4 такта душевной народной песни «Во поле береза стояла», когда репетиции кружка, в связи с ремонтом, перенесли в другое помещение, как выяснилось потом, закрепленное за фотокружком. Чтобы оценить и объяснить все происшедшее потом, необходимо вспомнить обстановку в мире и стране в то непростое время. Пока мы занимались музыкой, страна активно реализовывала возрожденную программу освоения космического пространства, и вот после триумфального запуска первого искусственного спутника земли 4 октября 1957 года, меньше чем через месяц, 3 ноября, в космос уже летит собака космонавт по кличке Лайка. До полета человека осталось всего ничего, надо было спешить, чтобы успеть занять место в славном отряде покорителей космоса. В классе через Сашку я сблизился с длинным и худым Капустиным Иваном, который был реально талантливым художником и лучше рисовал, чем я фантазировал, хотя в этом я весьма преуспел благодаря своеобразному мышлению и массе беспорядочно прочитанных книг. Этих двоих связало МВД – отец Сашки был начфином в чине майора, а отец Ивана, тоже майор, был начальником конвоя в службе Управления наказаниями (по-простому – вертухаем). Когда я впервые пришел к ним в уютный домик у Детского парка, он, посмотрев на мои длинные, тогда еще тонкие пальцы, констатировал – Ну ты с такими пальцами с голоду не помрешь. Таких глубоких карманов не шьют. Со временем к нам прибился Вовка Гришин, отец которого был военным в чине полковника.

Вчетвером мы, объединенные общими интересами и взаимной приязнью, уже не скучали и читали все подряд по поводу освоения космоса. Скоро в головах образовалась каша из фантастики и полунаучных статей со страниц популярных советских журналов. Отдавая себе отчет в том, что попасть в космонавты будет не просто, мы решили готовиться как физически, так и теоретически, а чтобы изучить звезды, нужен был телескоп, так как плоская карта звездного неба никак укладывалась в голове. Вот оно! Это было первое, о чем мы с Ежовым подумали, придя на занятия в Дом Пионеров и обнаружив в углу небрежно брошенный картонный ящик доверху набитый оптикой. Обсудив ситуацию, мы единодушно пришли к выводу о том, что если бы эта куча линз была бы кому- либо сильно нужна, то ее держали бы под замком, или, на худой конец, заклеили коробку. Не имея понятия о том, сколько оптики нужно для постройки телескопа, мы решили пока взять 3 экземпляра, чтобы конкретно обсудить вопрос с коллегами. Обсуждение ни к чему не привело, схемы постройки телескопа у нас не было, и мы решили пока не разбирать блоки на линзы. Это было мудрое решение, потому, что когда мы через три дня явились на занятия, наш гуру предстал перед оркестром с выражением крайней скорби на лице. Кратко сообщив нам о своем тяжелом семейном положении, осложнявшимся наличием жены, троих детей и больной матери, которая может не перенести ареста, от которого его может спасти только чудо. Чудо же могут совершить только добрые ребята, которые вернут пропавшие объективы от фотоаппаратов (это оказались объективы!) и не дадут музыканту погибнуть на каторге. К гарантии полной анонимности он присовокупил обещание благодарно хранить память об их благородном поступке по гроб жизни. В подтверждение искренности своих слов он поклялся больной матерью и детьми. Несмотря на испытываемую к нему антипатию и некоторое недоверие, которые он нам внушал, ссылки на больную мать, детей и клятвенные гарантии, смягчили наши сердца и уже через 20 минут мы вручили музыканту целехонькие объективы.

Ну, а дальше все закрутилось, как и следовало ожидать, – допросы во Дворце, коллективное, осуждение в школе, разговоры с отцом…. Никому из взрослых не хотелось понимать чистоты наших помыслов и верить в полное отсутствие корыстных побуждений. В результате разбирательств, мое поведение было оценено двойкой, Ежову же была выставлена тройка, но это было ничто по сравнению с полученной нами моральной травмой. Сашка, мой подельник, рассматривался педсоставом как жертва коварного хулигана, обманом затащившего его на криминальную дорожку. Мы разом возненавидели музыкальное творчество, фотографию, а также вероломство и лицемерие взрослых. С таким криминальным пятном на биографии дорога в космос мне была закрыта навсегда, а отношение большей части педагогического персонала к моей персоне еще более ухудшилось. Чего не скажешь о большинстве влиятельных, но условно благонадежных учащихся школы, которые поняли мотивы деяния и сочувствовали моей скромной персоне.

Как я уже говорил, класс мне попался не совсем обычный. С нами учился пацан, Сережа Оленных, отец которого был главным военным в городе, командиром дивизии, а значит, все дети офицеров моего возраста собрались в нашем классе, а их матери, естественно, были членами родительского комитета и старались вносить посильную ложку дегтя в мою и без того насыщенную жизнь. Однако они меня волновали мало, так как не имели реальных рычагов воздействия. Я их просто игнорировал, особенно после того, как однажды в конце первого года обучения в новой школе, по простоте душевной, явившись по приглашению на заседание этого комитета, подвергся унизительному осуждению лишь за то, что, якобы, именно я присвоил «обидные клички» своим коллегам по классу. Больше всех комитетчицы защищали сына комдива, которому, по причине припухлости век, ему дали погоняло Судзы Кудзы Фудзияма. Нормальная кликуха! Вовка Гришин так и заявил. Одну из девиц, отличавшуюся особо упрямым нравом назвали Ослицей, а девочке с брутальной фамилией Булыга, дали ласковое имя Голыш, по любому более благозвучное, чем фамилия подаренная ей отцом! Еще одна девочка, была из семьи баптистов и сильно комплексовала по любому поводу, иногда с нотками явной агрессии, ее мы назвали Овцой Божьей, но без всякой злобы.

Остальным дали прозвища, так по мелочи, в основном по фамилиям и только тощую вредную гречанку, именовали Гречкой по этническому принципу. Меня называли Пит, английский язык был в моде. Один из моих одноклассников, по фамилии Нефедьев, получивший кличку Наф-Наф, с первого дня моего пребывания в школе исподтишка пытался гадить мне, когда по близости находились учителя. За попытку называть меня Пан Толстый, он стал именоваться Хорьком Вонючим. Однако, не получив поддержки народа и попавшись пару раз мне в руки, Хорек одумался, присягнул на верность, и ему было возвращено имя мудрого поросенка. На протяжении процесса, которым дирижировала Ольга Семеновна, наша классная руководительница, а по совместительству преподавательница литературы и русского языка.

В то время, как мы с друзьями сидели кучкой и тихо хихикали, членки Комитета, подзуживая друг дружку, вскоре распалились не на шутку и обвинили меня в том, что я слушаю не только «Би-Би-Си», но и «Голос Америки», я же, с моим обостренным чувством патриотизма, не только не слушал вражьих голосов, но и считал тех, кто их слушает предателями Родины.

Ситуация становилась нестерпимой, я встал и объявил, что мне пора домой делать уроки, а в знак раскаяния, обещал отныне именовать Оленных просто Фудзиямой, Голыша – Булыгой, а Ослицу – Божьей Лошадью, после чего поклонившись вышел. За мной следом выскочил Вовка Гришин, хотя заранее знал, какой скандал ждет его дома, ведь его мама тоже была членом Комитета.

Наша четверка, потерпев фиаско в деле освоения космоса, с головой ушла мир пиратов, в котором каждый стал хозяином острова в теплых морях, карты, которые Иван Капустин рисовал с великим мастерством, структурируя ландшафт согласно потребностям заказчика.

А еще были гербы, знамена, штандарты. Мы снаряжали наш флот, закупали солонину порох снаряды, набирали команды, изучали маршруты, то бишь жили полноценной жизнью флибустьеров. Это был отличный досуг на зимнее время. Но суровая действительность была куда прозаичнее, расслабиться мне не давали. Замечания сыпались как из рога изобилия, хотя официально в неофициальной жизни школы я еще даже не участвовал, меня регулярно отправляли на воспитательные беседы в кабинет Сидора, который, соблюдая иерархию, приглашал, меня в кабинет последним, как самого младшего. За время ожидания своей очереди на промывание мозгов, из бесед со старшими товарищами я узнавал о жизни в школе много нового и убеждался, что во многом наши взгляды совпадают и пора идти в люди. В своем классе «А», где помимо нашей четверки, Наф-Нафа и Сережи Оленных, было еще 2 особи мужского пола – Масленко (Масло) и Борик Борукаев, тихий, зашуганный учителями, пацан без кликухи, вдвоем с которым мы были единственными представителями коренного населения республики. Девицы, большинство из которых были детьми офицеров, строили из себя невесть что, вредничали и на тот период совместной учебы, не представляли для нас никакого интереса.

В новой школе меня ждал новый предмет, урок музыки, в бывшей моей школе этого урока не было. Молодая щупленькая учительница сказав, что у меня второй голос, указала мне место в третьем ряду слева. Я же, имея глубокие познания в нотной грамоте, благодаря струнному кружку в Доме Пионеров, был полным профаном в области вокала. Меня, естественно, возмутило, что мой голос оценили как второй, разъяснила ситуацию ехидина Гречка. Повернувшись в пол оборота, она презрительно процедила сквозь зубы, – Потому, что первый, это тонкий, женский, понял, придурок. – В голосах она разбиралась, так как занималась где-то вокалом. Я, молча проглотив «придурка» (сам виноват, если не знаешь, молчи), пошел на указанное место. Для изучения музыки, представлявшей собой хоровое пение, надо было стоять лесенкой в три ряда, причем второй и третий ряды стояли на скамейках, каждая из которых вмещала по 5 стоячих хористов. Второй ряд скамеек был сантиметров на 30 выше первого, в результате чего педагогу было хорошо видно каждого открывающего рот. С непривычки, пытаясь забраться на скамейку, я решил опереться на правую руку Гришина, и уже было забрался, когда от тяжести моего организма, тот потерял равновесие, и мы оказались на полу. Баланс скамьи был нарушен, так как остальные трое сдвинулись к противоположному краю, освобождая мне место, моя скамья вздыбилась, как норовистая лошадь, сбрасывая седоков, которые потянули за собой хористов с соседней скамьи, короче куча была еще та. Через 15 минут, когда все успокоилось, расстроенная учительница рассадила нас на скамьи в зале, и остаток урока прошел спокойно, я чистосердечно извинился, надеюсь, что она поверила в мое искреннее раскаяние.

В классе конкурировать было не с кем, и я заскучал. Ранняя кавказская весна манила на улицу, пора было, как то заявить о себе широкой общественности, и случай не заставил себя ждать. Слово за слово я сцепился во дворе школы с жилистым пацаном, именовавшимся Яхой. За болельщиками посылать не пришлось, и все они, как и следовало ожидать, болели не за меня. Для меня, любое насилие над чужой личностью всегда было насилием, прежде всего над собой, а бить человека, тем более, когда никакой неприязни к нему не испытываешь, было вдвойне тяжело. Но повод для стычки был, пусть даже, буквально, высосанный из пальца, а пути назад не было. Яхе, подбадриваемому болельщиками, удалось зацепить меня клешней по правому глазу, и хотя внешне это действие выглядело безобидно, пронзившей меня боли вполне хватило, чтобы на время забыть основы христианской морали.

Удар в нос и небольшая порция яхиной крови завершили турнир, к моей несказанной радости. Это была первая и последняя стычка с коллегами за все недолгие годы, проведенные в стенах 27 школы. Быстрое физическое развитие и хорошо подвешенный язык, позволяли мне обходиться без рукоприкладства, а редкие физические замечания, которые приходилось иногда применять к особо упертым индивидуумам, были беззлобными и носили чисто воспитательный характер. Вечером того же дня мы с Яхой уже сидели на длинной и тяжелой садовой скамье, стоявшей на уютной аллее, делившей улицу Советов пополам. Я от избытка чувств к моим новым друзьям, даже не обратил внимания на подозрительную вежливость, с которой двое пацанов вскочили, уступая нам место в середине скамьи, осознание подвоха пришло только в тогда, когда кувыркнувшись через голову, я растянулся на земле рядом с перевернутой скамьей. Все остальные, а их уместилось на скамье не меньше дюжины, вместе с Яхой, остались на ногах и весело ржали. Не понеся никаких увечий, я заржал в ответ, скамью вернули в нормальное положение, когда мы рассаживались, я постарался устроиться так, чтобы не кувыркнуться снова. Тяжелая скамья (умели же делать добротные вещи!) летала за вечер по нескольку раз не только с новичками, но и с постоянными членами «клуба». Для этого надо было лишь заранее сговориться с тремя- четырьмя коллегами, достаточно сильными, чтобы дождавшись, пока народ увлечется беседой, либо спором, резко перевернуть скамью с седоками на счет три-восемь. Иногда, после того, как стихало возмущение попавшихся на удочку и призывы прекратить бардак, фокус повторяли, хотя в этом случае, баламуты, если не успевали отбежать на безопасное расстояние, могли схлопотать по паре поджопников или подзатыльников. На третий заход не решился бы никто.

Инцидент с Яхой, открывший мне доступ к неофициальной жизни нашего учебного заведения, не прошел незамеченным для педагогического коллектива. Уже на утренней линейке, которую проводила завуч, Татьяна Ивановна Куницкая, я был представлен как кровавый садист, чуть не забивший до смерти хорошего ученика, который к тому же учится в музыкальной школе по классу виолончели. В заключение завуч авторитетно заверила присутствующих, что, таким как я, в Коммунизме места не будет! Мои слова о том, что мне и в Социализме хорошо, а до Коммунизма ей не дожить, завуч не услышала, зато услышала наша классная дама. Не желая отставать от начальства, она с задором профессионального литератора воскликнула, что если бы на тот момент в стране сохранились эшафоты, то я непременно нашел бы свое законное место. Возмущенный двойными стандартами, я провел день скверно, но когда после уроков спросил у Яхи, о виолончели, а тот покраснел и стал оправдываться – Матушку жалко, дохожу до лета и брошу! Клянусь, брошу! – Да не переживай ты так, – успокоил я его, очередной раз убеждаясь, что многим на этом свете еще хуже, чем мне.

Яха с родителями проживал неподалеку от школы на небольшой улочке Терской. Они носили фамилию Шукаевы. Как мне казалось, это были католики и имели польские, либо прибалтийские корни, судя по воскресным нарядам отца – вышитая рубаха, долгополый сюртук и узкие брюки черного цвета. Строгое лицо отца украшали седые гуцульские усы.

Наряд матери, дородной женщины покрупнее супруга, который мне описать сложно, тоже был необычного для нашего города покроя. Меня удивил необычный выбор музыкального инструмента для таких простых и небогатых людей. Недалеко от Яхи жил его двоюродный брат по фамилии Шпак, на год старше меня, беспонтовый лопух, безуспешно пытавшийся сменить детскую кликуху Рябчик, память о перенесенной ветрянке, на что-то более серьезное, однако так и остался Колей Шпаком по кличке Рябчик. На той же улочке жила еще пара граждан, выделявшихся из общей массы. Один из них по фамилии Уртаев легкий, рыжий, похожий на пружину пацан, был на пару лет старше меня, ни с кем не сближался и не конфликтовал. Все свободное время в теплый сезон он проводил на островке в середине Терека, напротив своего дома, выполняя достаточно сложные акробатические трюки, которые никто из нас даже не пытался повторить, и однажды исчез вместе с заезжим цирком шапито, который раскидывали на пустыре у Кировского моста. Больше я его не видел.

Вторым был Жора Косой, живший с матерью, зачуханной женщиной неопределенного возраста, в одной из хибарок. Косой имел дефицит зрения и смотрел на мир, прищурив правый глаз. Сколько ему было лет, и какую он носил фамилию я так и не узнал, да и не к чему было. Роста он был ниже среднего, худой с длинными ниже колен руками. Косой мог спокойно играть обезьяну в детском театре, если бы не белобрысость и полное отсутствие растительности на теле. Заявить о себе с такими выдающимися физическими данными можно было, только отчебучив, что ни будь нечеловеческое. Способ, который он выбрал, был диким даже для меня, не большого любителя кошек. Как рассказывали потрясенные очевидцы, он просто, на спор, перегрыз кошке глотку. Говорят, что кошкодавы бывают впоследствии наказаны, так он, много лет спустя, таки и принял мученическую смерть, но это уже другая история. В результате проведенной им пиар акции, мелкая шпана с ним не связывалась, а народу покрупнее он был до лампочки, пока не открыл в себе способности к игре в карты.

Удачливых играющих было не так много и Жору брали для количества, особенно, на межрайонные встречи. Косой также постоянно проводил свой бесконечный досуг (по- нашему, ошивался) у школы. Компания околошкольного пространства была разношерстная, разновозрастная и интернациональная. Мудрый Сидор, будучи не в состоянии разогнать этот «Клуб по интересам» пригрел достаточно авторитетного, не только в нашем районе, пацана по имени Руслан, благодаря чему тот не только окончил школу, но и поступил на отделение физвоспитания педагогического института. Улыбчивый, абсолютно не склонный к криминалу, Руслан имел прозвище Бибо, и жил в ветхом двухэтажном здании напротив школы, единственным украшением которого было парадное крыльцо с тремя массивными доломитовыми ступенями, на которых в хорошую погоду восседала мать Бибо, тетя Нина, знавшая всех авторитетных представителей нашей «пришкольной республики» по кличкам.

Она живо интересовалась нашими делами и всегда была в курсе кто, куда с кем пошел и когда вернется. У Руслана был старший брат Коля, пьяница и воровайка, большую часть времени проводивший в местах лишения, богатый опыт которого, отвратил Бибо от блатной жизни. Несмотря на то, что, по мнению педагогов лица перешедшие черту между школой и аллеей либо нуждались в строчном спасении, и тогда школа била в колокола, мобилизуя родителей и молодежные организации, либо, как в моем случае, «туда ему и дорога». Я приведу пример, как можно было запудрить хорошим людям мозги и внушить им что угодно.

Лет 20 спустя, уже после защиты диссертации, будучи научным сотрудником Российского НИИ нейрохирургии, по приезде во Владик, я консультировал бывшего выпускника 27 школы, хорошего парня, Толю Баглюка, с трудом восстанавливавшегося после тяжелой травмы, полученной в ДТП. Уже сказав все нужные слова и наметив лечение, я заметил, что он хочет о чем-то спросить, но не решается. – Толя, есть вопросы, – спрашивай! – Подбодрил я его. Он задал лишь один вопрос. – Как так, ты же был хулиганом и вдруг? – Ошарашенный не менее его, я ответил. – Толя я никогда не считал себя хулиганом, ничего не украл, ни у кого ничего не отобрал силой, учился, работал, был на целине, строил, служил в Армии, помогал людям. – Он только удивленно кивал головой. На деле наше пестрое сообщество имело республиканское устройство, где право голоса имел каждый, кому было что сказать, но приоритет был по старшинству, физическим данным, и как ни странно, культурному уровню и мастерству в каком либо полезном деле, хотя бы даже в шахматах. Запрещалось обижать слабых, издеваться над людьми менее образованными, чем ты, и хвастать состоянием или должностью родителей. Чтобы повысить свой рейтинг, надо было только совершенствоваться, тренироваться и уметь заинтересовать публику свежим предложением или идеей. С большинством из тех, кто входил в наше окружение, продолжая учиться в школе, я постоянно встречался у сидоровского кабинета. После Руслана самым старшим был Халпут (в миру Владимир Сергеевич), добрый, безбашенный, баламут, любимым занятием которого был угон автомобилей, любой марки и грузоподъемности. Угнать он мог что угодно, а покатавшись, бросал агрегат в тихом месте. Но в то время народ был бдителен, а гаишники не такие жирные, как сейчас, так что удавалось ему не все и не всегда. Я в этих делах не участвовал, так как не был уверен, что в случае поимки, отец не вздумает выступать на суде общественным обвинителем. Мой же друг, происходя из семьи серьезных чекистов, в глубине души надеялся, что ему в случае поимки грозит максимум порка в семейном кругу.

Вторым его развлечением была страсть допекать дураков. Он знал всех идиотов в радиусе 5 километров, начиная с проживавшего в его дворе Толика, мужика лет 50, после перенесенного менингита, застрявшего на уровне пятилетнего ребенка, правда, там ему разгуляться не удавалось. Толика любили, а каждый из взрослых считал себя обязанным пересекать любое нарушение порядка во дворе. На проспекте в будке работал пожилой сапожник, который на вопрос – Старик, кожа нужна? – Начинал сыпать матом и мог даже запустить в вопрошающего молотком, но покой Кожи охраняли бдительные пенсионеры, отдыхавшие на скамейках, да и дежурные милиционеры не дремали. Был также один в меру поживший тип по кличке «Бугалтер», щеголявший в длинном пальто или черном плаще, с белыми тканевыми перчатками на руках, покоившихся за спиной на заднице. О нем, откуда то, весь народ знал, что он педераст. Допекать его было не интересно, он просто тихо бурчал, что-то себе под нос и быстро исчезал. Зато если надо было кого ни будь обозвать, не вызывая раздражения у взрослых, даже девчонки цедили сквозь зубы – «Бугалтер». Был еще сержант милиции по кличке «Дядя Ваня-Тетя Маруся», которого, в открытую, допекать было опасно, его коллеги по цеху могли разозлиться и продемонстрировать корпоративную солидарность, но иногда народ все же шутил. Как-то в витрине ювелирного магазина на проспекте, Госстрах, который мы именовали Госужас, установил фантастическую по тем временам рекламу. По серпантину на фоне объемных, мастерски выполненных гор, зеленой травы и елочек, ехала к видневшемуся впереди морю игрушечная серая «победа», исчезала в тоннеле, а затем снова появлялась на дороге, повторяя свой бесконечный и безопасный, благодаря Госстраху, путь. Этот рекламный шедевр собирал зевак всех возрастов со всей округи.

Однажды, на свою беду, у витрины вместе с нашей дружной компанией, оказался и злополучный сержант, пытавшийся через головы рассмотреть чудо. Мы незаметно продавили его к самой витрине, окружили и стали проверять, кто кобуру, кто особенности строения его организма, кто просто щекотал ему бока. Бедный сын Гермеса и Афродиты с трудом вырвался от нас, растрепанный, всклокоченный и возмущенный. Отбежав на безопасное расстояние, он вытянул в нашу сторону руку с перстом указующим и воззвал к общественности. – Вот! Мы ищем хулиганов, а они здесь, среди нашей молодежи! Ничего не понявшая общественность, не реагировала, и сержант, махнув рукой, удалился прочь.

Несколько дураков жили недалеко от школы, это был Леха, заводившийся на вопрос – трупа жрать будешь? «Немецкий шпион» без имени, который начинал верещать и плеваться после слов – Ну, что прокололся шпион, пойдем в Чека. Были еще кадры, но не такие веселые, о которых Халпут вспоминал, лишь в отсутствие основных актеров. Может создаться впечатление, что в то время идиотов было больше, но это не так, просто тогда их можно было легко отличить от обычных людей, не то, что сейчас.

Уже заканчивался первый год моего обучения в новой школе, когда, ай да Сидор, ай да сукин сын! Нас стали вывозить на сбор клубники и черешни, это был праздник души!

Совхозные поля и сады окружали город плотным кольцом и вместе с частными садами- огородами, образовывали вкусный и полезный зеленый пояс, который сегодня заменили кольцом из кладбищ и разноперых новостроек. Ни о какой турецкой черешне или аргентинских яблоках никто даже не задумывался, своего было завались. Найти людей для сбора клубники среди пенсионеров было еще можно, за собранные корзинки полагалась оплата натурой, но загнать бабку на дерево, вариантов не было.

К поеданию ягод я подходил серьезно, не набрасываясь, как саранча, на все что краснело меж листьев, а подносил к губам только отборные, не касавшиеся земли ягоды. Это помогало растянуть аппетит на все время работы, а не таскать за собой по плантации с набитое пузо. Лучше клубники могла быть только черешня! Черешню можно было полюбить уже за то, что она растет на деревьях с дивной широкой листвой, маня к себе обещанием прохлады и неземного гастрономического наслаждении. Общение с природой и обилие райской пищи до того расслабило меня, что я уже почти обожал своих одноклассников. Однако суровая правда жизни опять напомнила о себе. Во время перерыва в поедании черешни я умудрился поймать молодого, красивого и глупого хомяка. Зверек поняв, что от судьбы не уйти, затих на моей ладони, согревая ее приятным живым теплом.

Коллеги любовались зверьком издалека, с легким чувством зависти, все, кроме вредной тощей девицы, прозванной Гречкой по этнической причине. – Жмот, куркуль, – обрушилась она на меня вздорная дочь Эллады. – Дай хоть погладить! – А если укусит? – Пытался образумить я ее. – Не твое дело.– Парировала она. Пожав плечами, я протянул зверька, Гречка руку, а хорек, вспомнив о своей хищной природе, моментально прокусил палец Гречки насквозь, как компостер трамвайный билет. После минутного замешательства, Гречка завизжала так, что хорек, забыв обо мне, дал деру и в мгновение ока исчез. Дежурный педагог вкратце напомнил мне, кто я такой и какова моя роль в этом обществе, и хотя Гречке воздали по заслугам, прописав 36 уколов в ее тощее пузо, былой радости от общения с дарами садоводства я уже не ощущал, да и сезон подошел к концу. Таким образом, мудрый Сидор убил сразу двух зайцев, подарив нам витамины и воспоминания, а себе с присными, положенное за детский труд натуральное вознаграждение. Учебный год закончился, и наступили летние каникулы.

Отец тоже не терял времени даром, его неуемная энергия не знала границ, и вот мы уже переехали в новую квартиру, на улицу Огнева, 9 во 2-ю квартиру на первом этаже. Дом именовался Домом Специалистов с железнодорожным уклоном, однако, ко времени нашего заселения, последние были значительно разбавлены видными представителями других достойных профессий. В течение нескольких месяцев одну из комнат, пока подыскивали подходящий ей вариант, занимала женщина средних лет с сыном, а затем, мы впервые оказались владельцами настоящей квартиры из четырех комнат и крохотной комнатки для прислуги. Туда поставили письменный стол и большой кустарной работы шифоньер, в котором я оборудовал себе тайный кабинет для чтения художественной литературы, которую, как и все, что доставляло мне удовольствие, отец пытался использовать как инструмент воздействия, чем, сам того не подозревая, лишь тренировал мою хитрость и изворотливость. Не успела семья оправиться от переезда, как отец взял земельный участок под сад-огород и вознамерился строить дачу. Участок располагался на склоне холма и, чтобы ливнями не смывало посадки, по совету умных людей, им были построены террасы из рваного камня, соединявшиеся причудливой дорожкой. Затем новоиспеченный садовод завез элитные саженцы и стал планировать постройку дачи. Через год, крохотный участок в 6 соток, стараниями мамы, стал выглядеть образцово. Дачное строительство в Осетии того времени не имело традиции. Народ ограничивался возведением небольших катухов, где можно хранить садовый инвентарь и спрятаться в дождь самому, ну и, максимум комфорта, – на сколоченном из реек топчане вытянуть усталые ноги. Но отец, влюбленный в Москву и Подмосковье хотел именно дачу. Первым его поддержал фронтовой друг Калоев Георгий Александрович, Герой Советского Союза, десантник, которого я заочно включил в список кумиров. Откуда-то из Белоруссии он прислал отцу вагон всяких стройматериалов и дело пошло, да так быстро, что когда весной я впервые увидел Георгия Александровича, отец обсуждал цвета экстерьера своей дачи. Мне дача не нравилась, земли мне хватало в селе, а лопаты вызывали у меня отвращение. Однако, я не мог отпустить маму туда одну или с сестрой, тогда там было безлюдно, а около нашего участка даже застрелили медведя, поэтому вместо поездки в село тащился на дачу. Личный транспорт тогда, не смотря на заверения Остапа Бендера, по-прежнему, считался роскошью. Персональный же автомобиль, из всей когорты садоводов, был лишь у нашего родственника, Василия Семеновича (родня именовала его Колей). Дядя Коля, главный инженер серьезного завода, как и большинство руководителей того времени, имел совесть, свою шерсть с государственной не путал и старался пореже использовать автомобиль как в личных целях, так и целях моей семьи. Отца такое положение дел не устраивало, и он решил вопрос радикально. Под предлогом того, что именно там где нам было нужно, располагалась контора Лесничества, которое считалась учебной базой института, он не только сделал там остановку, но и ввел два дополнительных рейса, якобы для перевозки студентов. Этим подвигом он снискал любовь и уважение сотрудников этой конторы, да и нам не надо было ехать в переполненном автобусе в часы «пик». К тому времени Георгия Александровича перевели в Закавказский военный округ заведовать тылом 104 Воздушно-десантной дивизии, и он чаще стал посещать нас, тем более, что его дочь поступила в наш мединститут. Дядя Жора любил бывать на отцовской даче, в сооружении которой была и его доля участия. Отец же, сбросив заботы о даче на мамины плечи, в очередной раз, посетив любимую им Москву, загорелся новой идеей – издания институтской многотиражной газеты. Не прошло и месяца, как он стал щеголять спецтерминами, такими как корректор, метранпаж, подвал, разворот, клише и т.п. Главным редактором, разумеется, стал он сам, как и репортером и фотокорреспондентом. Освоив азы фотографии, он разложил дома фотолабораторию, а на людях стал появляться с фотоаппаратом «Киев» через плечо, в результате чего семейный альбом пополнился несколькими фотографиями сомнительного качества, из-за отсутствия опыта и понятия о композиции, несмотря на желание и энтузиазм, бивший ключом. На этой фотографии на фоне штакетника мама, я, моя сестра Люда и кузина Ира изображены у забора отцовской дачи в один из приездов Георгия Александровича. Его рассказы я мог слушать бесконечно, он и о войне рассказывал весело и не страшно.

Родители дяди Жоры умерли от тифа в 1918 году, когда ему было 2 года от роду. Его сестра, с трудом сводившая концы с концами, была вынуждена определить его в детский дом, откуда смогла забрать его лишь в 1925 году, помогла окончить школу, поступить в военное училище, и весной 1938 года исполнилась его мечта стать офицером. Молодой лейтенант, сразу после окончания с отличием Орджоникидзевского военного пехотного училища был направлен начальником учебной части батальона курсантов в Буйнакское пехотное училище, в котором учился мой отец. С начала войны он рвался на передовую, но только в декабре 42 года был направлен в тыл врага командиром разведывательно-диверсионной группы. На первом же задании его группа уничтожила16 фашистов, 4 полицаев, взорвала 4 моста и сорвала отправку моздокского зерна в Германию. А в феврале 43года, уже командиром воздушно десантной роты, в боях на Малой земле, он был тяжело ранен, как и большинство его солдат, но никто из роты не покинул плацдарма до подхода основных сил. За Малую землю Георгий Александрович был первый раз представлен к званию Героя Советского Союза, однако корабль с документами был потоплен фашистами. Звание Героя дядя Жора все-таки получил, но уже в 1945 году, за освобождение Вены. В предместье Вены, Винер- Нойдорфе, 5 апреля в ночном бою его штурмовой батальон разгромил гарнизон противника.

Уничтожив более 100 фашистов, бойцы захватили авиационный завод с 25 новенькими, готовыми к вылету самолетами. 10 апреля, войдя в Вену первыми, они, уничтожив до 600 солдат и офицеров, захватили 2 склада с оборудованием и обмундированием. Утром 11 апреля батальон достиг центра города и захватил железнодорожный вокзал с большим количеством составов, готовых к отправке. Потери врага в живой силе составили до 800 фашистов. Однако на берегу Венского канала их дальнейшее наступление было остановлено сильнейшим артиллеристским и ружейно-пулеметным огнем противника, исключавшим переправу с использованием каких либо плавсредств. По предложению Калоева было решено подавлять огонь противника артиллерией, пока капитан со своим батальоном, вплавь под покровом ночи форсирует канал. Как только бойцы подали сигнал о том, что достигли противоположного берега, огонь перенесли вглубь неприятельской обороны, а на опешивших от неожиданности фашистов, с криками ура лавиной налетели калоевцы. Оборона врага была прорвана, а батальон уже ждало новое задание – овладеть единственным мостом через Дунай, оставленным гитлеровцами для прохождения отступающих войск, после чего он должен был быть взорван. И с этой задачей они справились блестяще, – не только захватили и разминировали мост, но и удерживали его до подхода наших войск, отрезав фашистам путь к отступлению. 13 апреля 1945 года столица Австрии была освобождена от фашистских захватчиков.

Это все официальная хроника, он же рассказывал истории не для печати. Одна из них об особистах, которые умоляли раскрыть код, который он использует для связи. Сначала дядя Жора не сообразил, а затем догадался о чем идет речь. Дело в том, что связистом у него был наш земляк, который «переговаривался» азбукой Морзе со своим коллегой, осетином, на родном языке используя латинский шрифт.

А еще он рассказал, как получил задание максимально заправиться горючим, взять боеприпасы и двинуться быстрым маршем навстречу Союзникам, которым деморализованные солдаты Вермахта сдавались практически без сопротивления, закрепиться и ждать указаний. Продвигались они быстро, пока не столкнулись нос к носу с американцами. Американский генерал, который был ростом не выше крепко скроенного дяди Георгия, потребовал освободить территорию, по договору, якобы, подконтрольную его армии. Калоев отказался, тогда американец дал ему время до утра, после чего обещал приступить к активным действиям. Ситуация осложнялась тем, что наши взяли слишком быстрый темп и вышли за зону дальности связи. Ночью Георгий Александрович, со связистами рванул назад и, как только смог связаться, получил приказ стоять на месте до приезда наших представителей. Утром американец, повторив свои требования и получив в ответ только усмешку дяди Жоры, разошелся не на шутку. – Я отдаю приказ выступать! – Хорохорился генерал. – Попробуйте! – Кратко ответил Калоев. Взревевшие было моторы американцев, заглохли сразу же после первого предупредительного, русского залпа. Больше попыток не было.

Свое последнее ранение дядя Жора получил в Берлине, чрез два месяца после подписания договора о полной и безоговорочной капитуляции Германии, когда, после тяжелых и кровопролитных боев с уходившей через Альпы большой группой эсэсовцев, прибыл в Берлин. Среди бела дня его ранил сошедший с ума немецкий унтер автоматной очередью из окна пятого этажа. Пуля пробила легкое, не задев других жизненно важных органов. А на следующий день его ждал сюрприз. Веселой толпой в госпиталь ввалились однополчане, в новеньких мундирах, на которых помимо советских, сверкали награды других стран, в том числе и американские. Вместе с ними в палату вошел тот самый малорослый американский генерал с переводчиком. Дядя Жора, после ответов на вопросы о здоровье, улыбаясь, спросил генерала – А где моя награда? Мне ведь по вашим правилам полагается медаль «Пурпурное сердце»? Вы ведь пришли для этого? – Что? – выпучил глаза американец.

– Я просто хотел еще раз взглянуть на дерзкого маленького майора, который чуть не развязал третью мировую войну! – Вы придаете слишком большое значение тому небольшому инциденту, но я тоже рад вас видеть господин генерал. – Смеясь, отвечал Георгий Александрович.

Я знал, что в Москве в Генштабе Минобороны работает еще один однокашник отца, Кади Уртаев, которого Исса Александрович Плиев первым призвал под свои знамена, получив приказ начать операцию на Кубе. Познакомился я с ним много позже. В детстве ни разу его не видел, но как я гордился своим знакомством с этими славными людьми!

Мои летние каникулы проходили в основном под патронажем Ахмета, дед же проводил лето на отгонных пастбищах с овцами, но один несчастный случай резко изменил образ его жизни. В горах на ферме взбесился племенной бычок и его решили пристрелить, однако дед, хорошо знавший цену племенному животному, пользуясь своим авторитетом, не позволил, попытался сам усмирить бычка, однако на этот раз бык оказался несговорчивым и поддел деда на рога. Родео окончилось гибелью быка, а деда, отделавшегося пятью сломанными ребрами, ушибами и ссадинами, уложили его в больницу. После этого случая, семья встала на дыбы, дед поддался уговорам и, оставшись в селе, стал работать в амбаре. Исподтишка наблюдая за мной, он заметил, что я боюсь крови. Для меня, городского жителя и юного вегетарианца, другой счел бы это нормальным, но не дед. На следующий день мы с Ахметом посетили сельского кузнеца, который выковал мой первый рабочий нож и надел на горячий стержень костяную заготовку рукояти. Такие ножи носили практически все сельские жители, складные ножи были достаточно редки, да и для сельской жизни годились не очень, а были скорее предметом похвальбы. С драгоценной заготовкой мы вернулись домой. Дед, единственный из пяти братьев владевший многими ремеслами, крайне редкие навыки для горца скотовода, предложил мне самому выбрать из кучи напильников нужные. Я выбрал три полукруглых – драчевый, №2 и №4. По довольному выражению лица, я понял, что мой выбор он одобрил полностью. Затем я смахнул пыль с тисков, зажал лезвие почти у самой рукояти и стал не спеша, как учил нас в школе трудовик по дереву по кличке «Крючок», работать напильником. Лицо деда, который удобно устроился на старом венском стуле, подстелив овчину, сияло от удовольствия и гордости, как будто я, впервые взяв в руки скрипку, исполнил «Каприс» Паганини. Наслаждался он недолго, увели соседи, но тон был задан, и я не остановился, пока рукоять не стала гладкой, удобной и сидела в руке, как влитая. Увиделись мы только утром, дед умывался в саду у алюминиевого умывальника, укрепленного на корявом стволе старой кураги. Я подал ему полотенце, правой рукой, держа левую так, что не заметить в ней ножа было не возможно. Дед вытерся насухо, надел рубаху, затем, молча, взял нож обеими руками, с явным удовольствием оглядел рукоять, покивал головой и сказал – С железом будет потруднее. После завтрака, дед сделал какие то дела по дому, и мы пошли через улицу наискосок к угловому дому на противоположной стороне, где у забора, на удобном, отполированном задами старейших мужей двух смежных кварталов толстом бревне, коротали за беседой досуг односельчане, которые, как правило, приходились мне родственниками, с какой ни будь стороны. Там же располагался колодец с такой вкусной водой, о которой в летний день можно было только мечтать. Еще там было большое колесо из песчаника, на котором соседи точили все колющие и режущие инструменты, рядом стояла конструкция наподобие пюпитра, это был оправленный в дерево плоский камень для доводки лезвия, позволявший достичь бритвенной остроты. Мы подошли к, вставшим при нашем приближении мужикам, поздоровались и после обмена повседневными фразами, дед попросил меня показать заготовку моего ножа. Изделие пошло по рукам, его одобрили, а узнав, что рукоять дело моих рук, похвалили и меня. Затем, я переместился к точильному кругу, сопровождаемый пацанятами, которые тоже были тоже моими родственниками, и поэтому безропотно крутили рукоять точильного колеса и поливали нож водой. К обеду второго дня нож сверкал, и поражал соседей остротой. Оставалось соорудить ножны, для чего Ахмет достал липовую чурку, на которой я вырезал нужные углубления по его карандашным наметкам, уже при помощи собственного ножа и стамески из дедовского арсенала. Ахмет сам обтянул ножны сыромятной кожей, и вот уже готовый нож занял свое место на моем поясе. Дед же, следуя разработанному им плану, утром, спровадив куда-то Ахмета и Эдика, призвал меня на задний двор, чтобы зарезать овцу, при этом притворно сетовал на возраст, слабое зрение и прочее. Хотя я точно знал, что он может закончить это дело один за четверть часа, естественно, не подавал виду, что вижу его хитрости насквозь, и мужественно держал животное за ноги, и подрезал там, куда дед «не доставал». Короче говоря, с этого дня дед старался резать только в моем присутствии. К двенадцати годам, я уже делал все сам, а дед, Ахмет и кто-то из родственников-соседей, окружив место действия, комментировали процесс. – Леппу (мальчик), ты уже дважды порезал шкуру, допускается не более трех порезов, иначе заготовители ее не примут. Так я, по-прежнему не любя крови, научился при необходимости, ловко орудовать ножом. Если бы не хитрая политика деда, запретившего всем даже намекать на мою слабость, я не знаю, чем бы занимался во взрослой жизни, но хирургом бы не стал точно. Кстати, эти житейские навыки, приобретенные в селе, не раз помогали мне в обычной жизни, и я каждый раз с благодарностью вспоминал моих дедов-учителей, хотя оставаясь полувегетарианцем и любя животных, резал только в случае крайней необходимости. Отца я за этим занятием не видел ни разу, и когда я появился в городе с собственным ножом, с которым в селе расставался только на ночь, он взвился до потолка. Он объявил, что после пребывания в селе и общения с родственниками я с каждым разом становлюсь еще невыносимее, и если я окончательно решил стать чабаном, то незачем топтать асфальт, и ходить в школу. Он даже не представлял себе, как быстро его слова претворятся в жизнь.

Между улицей, дачей и селом пролетело лето, пришло время учебы. Собравшись перед занятиями на школьном дворе, мы обнаружили друг в друге много нового. В основном изменились и явно похорошели девочки. Особенно радовали глаз девицы из класса «Б», и я очередной раз убедился, что попал не в тот класс! Надо сказать, что околошкольный «Клуб», пусть не в таком расширенном составе, функционировал в каникулярное время, и я особенно сошелся двумя грузинскими евреями по фамилии Бузукашвили, Михо (Михаилом) и Габо (Гавриилом). Бесчисленная семья моих друзей евреев, делила двор и дом с семьей моих других друзей – Миносянц. У моих евреев, с легкой руки Жоры Косого, названных «Казаками Иерусалимскими», в доме верховодила мать Габошки, рыжая женщина средних лет, у которой помимо рыжего Гавриила были дочери черноволосая Рут и рыжая Жанна. Их отец, Яков, очень уважаемый в определенных кругах цеховик, отбывал свой десятилетний срок в местах лишения, руководя из неволи порядком на воле. Все остальные «казаки» были братьями, либо племянниками Якова. Михо, смуглый коренастый брюнет, который, судя по глубине мыслей, завязал с образованием классах на четырех, был круглым сиротой, но не особо этим тяготился. Пересчитывать их всех мне было лень, да и к чему? Из взрослых единственным работающим частным предпринимателем был Казаро, который, не смотря на умеренно выраженный парез в левых конечностях, активно плодил детей, мотался по селам с фотоаппаратом «Зоркий» и документировал быт моих ленивых земляков непосредственно в местах их проживания. Неплохое знание осетинского языка и божеские цены позволяли ему не только кормить семью, но и жить без особых забот. Больше никто из «казаков» за время нашей дружбы себя работой не запятнал. Семья соблюдала Шабат и, судя по тому, что городской раввин, похожий на подростка в своем черном до пят наряде, часто развлекал мать Гавриила беседой или игрой в домино под названием «телефон», была достаточно ортодоксальной. По субботам соседские пацанята зарабатывали у них, выполняя мелкие поручения по дому. Странно, но у моих братьев по разуму Михо и Габо, я даже зачатков религиозной или иной утонченной морали не замечал. Они жили, забив на все, к чему и я, задавленный многочисленными табу, стремился изо всех сил. Оба хоть и были старше меня, но с радостью исполняли любую идею, родившуюся в моем, полном хаоса мозгу. Мы даже как-то обходились почти без денег. Правда Михошка (ненавидевший пьяных) иногда, в наше отсутствие, успевал «помыть» (обобрать) приблудного пьянчугу, а если тот еще и бузил, то отводил его к вытрезвителю, располагавшемуся в 100 метрах от школы. Продвинутый кузен его, Габо, сочетал праздную жизнь тунеядца с заочным обучением в техникуме Советской торговли. В связи с чем, два раза в год, во время сессии, лучшие умы нашего «клуба» собирались на лавочке у техникума, затем забрасывали в окно, кого-то из пацанов помельче, тот брал со стола один из приготовленных для экзаменов билетов и приносил нам. Ответы писали на бумаге и, насколько могли, вдалбливали в Габошкину, не захламленную излишней информацией, голову. Преподаватели, даже если и догадывались о чем, вида не подавали.

Кому охота связываться с подозрительными типами, постоянно ошивающимися по соседству.

Был у «казаков» еще один вундеркинд Михошка Косой, его правый зрачок постоянно тянуло к носу из-за слабости отводящей мышцы глаза, что в сочетании с вечно сопливым носом, дало основание умным работникам РОНО причислить его к блаженной касте умственно отсталых, и определить в соответствующую школу. Он же, не испытывая от этого никакого дискомфорта, быстро освоил, основные азартные игры, легко делил, складывал, умножал в уме любые числа и обыгрывал всех, кто пытался с ним играть, а отобрать у него деньги обратно ни разу не удалось никому. Габошкиными соседями были Миносянцы, дядя Гурген, серьезный, всегда с иголочки одетый армянин, большой поклонник хороших автомобилей, занимался фруктово-овощной торговлей. Его жена, тетя Мура, веселая, добрая русская женщина составляла ему прекрасную пару. После трех дочерей у них родился сын, мой сверстник, по имени Гугас, которое незнакомцы воспринимали как кликуху, тоже постоянный член нашего «клуба», который уже тогда обнаруживал недюжинные способности к механике. На противоположной стороне улицы жил Генчик Лобжанидзе, по кличке Шуруп, который, преодолев начальную школу, решил не тратить время зря и, несмотря на нравоучения старшего брата, инженера, Вахтанга, уговоры отца, посвятил себя изучению литейного дела в ПТУ. Его отец Васо, один из лучших хинкальщиков города, гордившийся персональной грамотой от Анастаса Микояна, не разглядел у сына кулинарного таланта и махнул на него рукой.

По улице Л. Толстого, чуть ниже, стояло двухэтажное кирпичное здание общежития Общества глухонемых, дети которых, вполне говорящие, учились и в нашей школе. Самой яркой личностью в этом общежитии был худощавый тип по кличке Бурдеха или по-светски Бурде (ни имени, ни фамилии его я не знал). Его любили и члены «клуба» и глухари, за простоту и искренность. От нормальных людей его отличало то, что он просто притягивал к себе неприятности, – мог случайно попасть в облаву, просто проходя мимо, именно ему на голову падал случайный кирпич и так далее. Главной его мечтой была служба в рядах Советской Армии. Он очень хотел этого, а посему, когда в день очередного призыва, после очередного прощального банкета, глухари в очередной раз приносили его полуживого на призывной пункт, откуда их очередной раз прогоняли домой, он сильно переживал. Это стало для него навязчивой идеей и когда ему отказали в шестой или седьмой раз, Бурдеха решил покончить с этой бессмысленной жизнью. Глухари, некоторые из которых умели читать по губам, выловили эту мысль среди потока бранных слов, бережно связали ему руки и ноги, и положили отдыхать. Однако, несмотря на вериги, он выкатился на балкон, перевалился через перила и рухнул со второго этажа, сломав при этом единственную не связанную подвижную часть тела – нижнюю челюсть. Глухари сильно переживали и хотели жаловаться на военкома, но испытывая природное недоверие к слышащим, не верили в возможность положительного исхода, по этому дело не получило дальнейшего развития. Бурде, активно участвуя в футбольных ристалищах глухонемых, однажды сделал свою футбольную команду победительницей чемпионата округа. В финале, наши проигрывали со счетом 3 : 1, когда, играя в нападении, он, услышал отборный мат из уст одного из соперников. Это был знак свыше. Бурде попросил замену, затем подбил тренеров на протест и победу присудили нашим. Еще ниже, на углу улиц Л. Толстого и Августовских событий на первом этаже располагался клуб, где глухарям крутили кино и устраивали танцы. У них была всегда самая современная музыка, танцевали они старательно, а разучивали новые танцы очень просто, учитель выбивал ритм ударами дубины в дощатый пол, ученики воспринимали его через ноги и повторяли движения, которые показывал ассистент. Так как глухари недолюбливали говорящих и приходили в бешенство при малейшем подозрении на то, что их дразнят, большого желания попасть в их очаг культуры, у обычных людей не было, но в сопровождении Бурде мы были там как свои. Я глухарей не понимал, они могли учиться 12 лет, получали пособия, а проработав 6 лет, могли выйти на пенсию, что еще надо, живи – не хочу. Но глухари, с которыми я шел по жизни бок-о-бок, были другого мнения. Иногда они устраивали внутренние разборки, причину которых установить было не возможно, а наблюдать, как крепкие мужики в абсолютной тишине молотят друг друга, как в кино с отключенным звуком, было жутковато. Даже милиция в их разборки не лезла. Впрочем, звуки они издавали и вполне членораздельные, многие бегло и понятно говорили, правда, обходились почти без гласных звуков, как чехи, произнося слово президент (прзднт).

Источником нечленораздельных звуков по пятницам, был возвращавшийся с работы подшофе сапожник Яша, крепкий брюнет, работавший не на спецкомбинате, со своими братьями по несчастью, а в мастерской, с говорящими мастерами по ремонту обуви, позволявшими себе расслабиться перед уикендом. Он шел без звука и почти нормально, пока не сворачивал с Советов на Л. Толстого, где начинался наклонный спуск. Тактика преодоления Яхой опасного участка была отточена до мелочей. На его счастье тогда по улице росли крепкие деревца 6–7 лет. Яха останавливался у дерева, собирался с духом и, отпустив руки, мчался до следующего дерева, сопровождая каждый бросок протяжным звуком, исходящим из недр его нетрезвой души. Начинаясь глубокими басами, он поднимался и, при касании очередного дерева, заканчивался торжествующим фальцетом. Всего надо было преодолеть расстояние в шесть деревьев (около 40 метров в переводе на человеческие мерки), на что у Яхи уходило не более 30 минут. Этот гимн торжества человека над природой было слышно в радиусе до километра. Народ относился к Яше хорошо, мог бы помочь, но любую такую попытку тот расценивал как вмешательство в личную жизнь, поэтому никто и не пытался. Округа при первых же звуках констатировала – пятница, Яха идет. Концерты прекратились, когда его старший внук его стал уверенно ходить. Яха бросил пить, и все свободное время гулял с ним по улице, нежно держа малыша за ручку, громко разговаривал с ним, изображая слышащего.

Самым умным из моего окружения в то время, несомненно, был Чулин (в миру Александр) за что бы этот тип не брался, все выходило превосходно. Он решал задачи, не важно, по физике, математике или теории шахмат, с тем же удовольствием, с каким я щелкал кроссворды. Чулин единственный из всех любителей сыграл вничью с гроссмейстером Б.

Спасским, дававшим сеанс одновременно игры в нашем городе. А однажды, впервые участвуя в городских соревнованиях по стендовой стрельбе, без тренировок и занятий в секции, занял второе место, хотя наши стрелки были одними из лучших в РСФСР. Чулин происходил из врачебной семьи и имел старшего брата Вовку, который был бесспорным алкогением, и учился одновременно на двух факультетах в ГМИ, с ним я сблизился попозже.

Как ни странно, именно наблюдая за Чулиным, я сформировался как личность и избежал многих неприятностей, которых тот, к сожалению, избежать не смог. Ребята, которые составляли костяк «клуба», были моей отдушиной, заменяя братьев и друзей в кругу семьи и во дворе. Были, конечно, и другие кадры, они приходили и уходили, некоторые грешили на стороне, но ни в какие криминальные дела никто никого не тянул.

С наступлением осени, Сидор попытался вновь сдать нас в аренду аграриям, однако погода не баловала и мы, проболтавшись в совхозе неделю, чаще сидели у костра, чем дергали морковь. За это короткое время, я заметил в своих коллегах, значительные перемены, особенно в девочках, сразу оговорюсь, только не в моем классе «А», где только Иван Капустин стал еще длиннее, остальные пацаны практически не изменились. Неприятной потерей для меня был переезд на ПМЖ в г. Нальчик Вовки Гришина. Девицы класса, в основном стали длиннее, а от этого еще нескладнее, и лишь у Овцы Божьей появились притягивающие глаз образования, совершенно бесполезные для народа, учитывая особенности ее характера. Первой мыслью было переименовать ее в Верблюжонка, но, подумав о последствиях, я решительно отбросил эту мысль. Другое дело класс «Б», где не было ни одного серьезного пацана, зато девицы, которые до этого просто кокетничали и играли в женщин, теперь, в большинстве своем, получили на это полное право, что было очевидно, благодаря полуспортивной форме, в которой они щеголяли в совхозе в солнечные дни. Правда в конфиденциальных беседах «добрые подруги», руководствуясь известной женской «солидарностью», намекали, что некоторые юные леди прибегают к различным уловкам для коррекции фигуры, заодно объясняя, где и у кого следует проверить. В классе «В», где учился Гугас, было 2-3 симпатичные девушки, с которыми я был в хороших товарищеских отношения, но весело мне было только с классом «Б». Именно в этом классе училась Лялька, чудо армянского происхождения, свое отношение к которой я никак не мог объяснить даже себе. У меня не было к ней никаких эротических чувств, мне лишь надо было видеть ее, либо чувствовать, что она где-то рядом. Все в ней было хорошо. Высокая, стройная, гибкая, с красивым, не по детски, четко вылепленным лицом. Ее матовая со смуглинкой кожа, большие глаза цвета темного янтаря и густые волнистые черные волосы с запахом свежескошенной травы, притягивали как магнит. Тогда я всех красивых женщин сравнивал с цветами, так вот она напоминала мне цветок полевого мака, пронизанный лучами весеннего солнца. Той осенью, на наше счастье, в Штабе дивизии появился новый писарь Алексей, призванный со 2 курса Самарского университета, который развил бурную деятельность и скоро к развлечениям типа опрокидывания скамеек, присоединились танцы.

Жильцов по близости не было, на нас никто не жаловался, а Сидору было не до нас, он, претворял в жизнь проект, грандиозный даже по сегодняшним меркам, начав строительство дома для своих сотрудников. Чтобы обеспечить себя грузовым транспортом, он, под предлогом обучения старшеклассников автоделу, приписал к школе списанный военный грузовичок, главным водителем которого стал Толик Богаченко, по кличке Папашка, он был единственным, которому Сидор не только сделал права, но и доверял на все 100. Таким образом, транспорт был, грузчиков – полная школа, а чтобы окончательно запутать дела, он стал строить спортивный зал и ремонтировать крышу. Третий этаж школы, через потолок которого однажды провалился Карась, действительно нуждался в ремонте. Провалился он, правда, не полностью, а вследствие особенностей строения фигуры, лишь застрял по пояс, как Винипух в гостях у Кролика, только вертикально. Новость эта разлетелась по школе быстро, и вскоре все уважаемые пацаны были на месте происшествия, забив на уроки. Пока шла подготовка к спасательной операции, ноги и филейная часть Карася смешно торчали из потолка. Задравшиеся кверху брюки открыли миру крепкие икры с подтяжками (хитрые эластичные приспособления для фиксации носков), сине серые носки и крепкие тупоносые ботинки завершали картину. Никаких дельных предложений со стороны пацанов не поступало до тех пор, пока ботинок с левой ноги не соскочил и не грохнулся на пол. Тогда поступило предложение пощекотать жертве пятку шваброй, она начнет дергаться, отчего дыра расширится и Карась выпадет. Но пока мы рассуждали, трудовик по металлу по кличке «Вася-молоток» и физрук-военрук Рашет Харитонович, вытащили его, и передали медсестре, которая вдоволь напоила его валерианкой. В отличие от остальных членов администрации, он спиртного не употреблял, а все, то с ним случалось, объяснялось простым невезением.

Даже я пару раз оказался косвенным виновником его непрухи. Случайных людей в школе было мало и они долго не задерживались, были и дети приятелей Сидора, хорошие подвижные ребята, однако отношение к ним было вовсе не таким, как ко мне. Как то двое из них, обследуя крышу кирхи, в которой располагалась филармония, зазевавшись по глупости, были пойманы милицией и препровождены к Сидору, так он их просто, по-отечески, пожурил в кабинете! Я же, дорожа нашими с Сидором отношениями, старался не нарываться, да не тут-то было. Однажды, тоскуя на уроке физики, предмет сам по себе интересный, если бы не педагог, мышь серая и вредная по имени Людмила Евсеевна, которую с моей легкой руки называли просто Елисеевна. Когда я решил отпроситься по нужде, она охотно отпустила меня с добрым напутствием. – Иди, иди, можешь вообще не приходить, век бы тебя не видать. – В коридоре было пусто, лишь из мужского туалета доносились голоса. Я вошел неслышно, компания даже не заметила. Мальцы, забыв об опасности, курили как у себя дома, и развлекаясь, пытались попасть плевком в дыру в оконном стекле. Эти лопухи, среди которых были и вчерашние покорители крыш, вздрогнули от испуга, только когда я громко кашлянул, подражая Сидору. Высмеяв скудость их воображения, я предложил им попадать в дырку струей, после чего покинул сортир. Получив в тот день через классную Ольгу Семеновну категорическое приглашение на вечернее «рандеву», я в полном недоумении по поводу причины, гадал у сидоровского кабинета. Оказалось, что идиоты восприняли мое предложение, высказанное в сортире, как руководство к действию, причем один из них умудрился не только попасть в дыру, но и оросить мочой лысину шествовавшего внизу Карася. Карась, тертый калач, не один год отработавший в системе народного образования, не издав ни звука, рванул на второй этаж, и накрыл всю компанию лопухов на месте преступления. На допросе всплыло мое имя, и вот, я уже главный виновник! К тому времени беседы с Сидором меня не трогали вообще, да и он понимал, что никаких методов воздействия на меня у него нет. Учеба давалась мне легко, баллы, которые мне выставляли, были по барабану, отец, поняв, что Сидор пытается через меня достать его, обходил школу стороной, а я был слишком хитер, как мне казалось, чтобы дать повод к изгнанию или привлечению милиции. Наша «беседа» по сути, была монологом, говорил Сидор, я же за долгие годы общения с ним и отцом, научился «отключать звук», не слыша и не воспринимая обращенную ко мне речь, думал о своем, а поэтому наши встречи становились все реже.

Поворотным моментом в моей судьбе стал трагический случай случившийся в селе в конце лета, когда мне пришлось впервые столкнуться со смертью нос-к-носу. Из армии вернулась большая группа сельчан, среди которых выделялся сын Уалента, Таймураз, отслуживший три года на Балтийском флоте. Соскучившийся за три года по сухопутной, сельской жизни он с головой ушел в дела и радовался плодам своего труда. В субботу мне удалось рвануть в деревню, мы собирались на праздник одного из демобилизованных односельчан, и уже одетые, ждали урочного часа, когда Таймуразу вдруг вздумалось поехать в поле за огурцами. Ни уговоры, ни близость сумерек его решения не поколебали, и тогда я решил ехать с ним за компанию. Завели трактор «Беларусь» и выехали в поле. Мы уже нарвали пару мешков, когда стало быстро смеркаться. Ехали мы по извилистой полевой дорожке, окруженной высокими и плотными зарослями конопли, и когда внезапно погасли фары, мы стали видеть лишь небо и узкий коридор вдоль дороги. Затем была лужица от вчерашнего дождя, колесо трактора, наскочив на что-то, резко вильнуло влево, потом был полет и мысль в голове – прыгать или не прыгать? Мозг сработал, – будь, что будет, потом была пустота. Очнулся я лежа на спине, надо мной, (почему не раньше, черт побери?!) в небе горел фонарь полной луны. Никакой боли не было, лишь звон в голове, приподнявшись на локте, чтобы оглядеться, я увидел страшную картину – Таймураз лежал неподвижно на спине, лицо и грудь его были обезображены страшной травмой. Дышал он часто с натугой, и изо рта, его при каждом выдохе, со свистом вырывался воздух с кровавой пеной. Расстояние между нашими головами было не 20 сантиметров, а несколько метров ниже чихал и искрил лежащий на боку трактор. Оглядевшись, я понял, что мы опрокинулись в глубокий овраг, в котором с незапамятных времен добывали глину для кирпичного заводика. Дальше я действовал как во сне. Первым делом я пошел и выключил трактор, ноги дрожали, хотелось прилечь отдохнуть, но надо было бежать за подмогой. Почему то, самым важным мне казалось не оставить брата одного. Когда я увидел вдали на другом берегу Терека огонь костра, то бросился в воду, забыв о том, что не умею плавать. Ледяная вода взбодрила, придала сил, и уже через несколько минут я вернулся с перепуганным рыбаком, наряженным в противочумные бахилы. Как быстро я добрался до околицы, сказать не могу. Люди долго не могли понять, что к чему, затем погрузились в грузовик, стоявший в одном из дворов, и доехали до места аварии. Таймураз, казалось, был в том же состоянии, но я почему-то понял, что все кончено. Брата аккуратно уложили, повезли к дому деда, где в машину запрыгнули Ахмет и Юрик. Всем было не до меня. Я зарылся в кучу сена в коровнике и вырубился, там меня и обнаружила Макъа. Таймураз умер, так и не доехав до беслановской больницы. Утром вся родня, включая отца, была в селе. Я был в порядке, лишь немного звенело в голове, поташнивало и слегка болело левое плечо. Страшно бесили бабы, которые несли всякую ахинею, выдумывая подробности происшествия, некоторые были даже уверены, что управлял трактором я. Таймураза не стало, и я счел за лучшее вернуться в город. Так, мой, и без того сложный и противоречивый мир стал в одночасье еще сложнее и несправедливее. Я же стал, и остался на всю жизнь, убежденным фаталистом. Взросление шло ускоренными темпами, независимо от моего собственного желания, и в душу стали закрадываться мысли о том, что может быть со мной что-то не так. Я часто вспоминал сказку Г. Андерена в которой неаккуратные тролли разбили зеркало неправды и каждый, кому в глаз попал хотя бы крошечный осколок, начинал видеть мир в дурном свете. Это была сказка обо мне! Я оказывался всегда не в том месте и не в то время, когда кто- то из родителей пытался подлизаться к педагогу с незамысловатым подарком, либо тискались в укромном месте учителя разогретые шампанским и неустроенной судьбой. Поэтому мне было более комфортно с теми, кого официальные лица списали, как мусор. Хотя в той же школе учились и счастливые люди, которым все нравилось, они посещали кружки и секции, находили общий язык с учителями, не то, что я. Даже к моей младшей сестре, ребенку тише воды и ниже травы, учителя, узнав нашем родстве, относились настороженно. – Как, он твой брат? – Удивлялись они. Не зря говорят, что если человеку каждый день внушать, что он собака, он рано или поздно начнет рычать и кусаться. На мое счастье, психика у меня была крепкая, физическое созревание даже опережало умственное, а масса прочитанных умных книг и врожденное добродушие не давали озвереть и опуститься до террора. У Сидора, которого я считал плохо скрытым осетинофобом, жена была осетинкой и родила ему сына звавшегося Женей. Видимо Сидор не раз поминал мое имя и в кругу семьи, так как жена его, тоже преподававшая в нашей школе, боясь, что я перенесу свою злость на их сына, при встрече смотрела, такими глазами, что мне хотелось подойти к ней и успокоить. Кем бы нас не считали «благопристойные граждане», мы оставались людьми. В то время никто даже не подумал бы поднять руку на учителя или членов его семьи. Другое дело хороший розыгрыш, пусть на грани фола и даже слегка грубоватый.

Одним из веселых дней, почти школьным праздником, был «День сбора металлолома».

Событие, в общем веселое, если бы не мои трения с администрацией. Назначенный на пятницу, он был в полном разгаре, народ тащил отовсюду железный хлам, от ржавой поварешки до ванны, в которой восседал баламут по кличке Вазаг, погонявший шестерых пацанов, со скрипом тащивших корыто по асфальту. Весь металлический лом взвешивали и складывали в кучки, закрепленные за каждым классом. Старшеклассники в это время вкалывали на строительстве учительского дома. Хоздвор, который представлял собой длинный участок земли позади школы, на въезде и выезде имел высокие ворота, для сквозного проезда. Это была святая святых Карася, которая по причине суматохи осталась без надзора. Воспользовавшись этим, я рванул на исследование объекта и под навесом обнаружил штабеля ржавых радиаторов отопления, именуемых в народе «батареями».

Выйдя через дальние ворота, обогнув школу, я подошел к своим одноклассникам и объявил, что 1 место у нас в кармане. Народ отнесся к новости с недоверием, тогда я взял двоих коллег, повел с собой и на месте объяснил план. На великолепную крепкую телегу, которая, кстати, нашлась в хозяйстве у Карася, мы погрузили часть батарей и пацаны быстро оттарабанили их в школьный двор, я остался в хоздворе на васаре (он же «шухер», он же «стрема» или «атас»), короче, на случай форсмажора. Сделав 4 ходки, мы завершили «операцию». Справедливости ради надо сказать, я не догадался о том, что радиаторы новые, и пацанов убедил в том, что никакого хищения нет, ведь ржавые радиаторы даже не покинут пределов школы! Ситуацию прояснил приехавший откуда-то Карась. Увидев батареи, он отыскал Сидора и что-то сказал ему на ухо, от чего брови директора поползли вверх, а в глазах появился блеск, как у пирата при виде пиастров. – Где вы это взяли? – Спросил он у Масла. – На улице, у Сельхоза, – с беззаботным видом ответил тот. – А их искать не будут? – С надеждой спросил Сидор. – Если бы эта ржавая рухлядь была бы нужна, ее хотя бы за забор спрятали, – вмешался я. Сидор, как ни странно, поверил, но мудрый Карась на всякий случай велел сложить радиаторы у ближних ворот. Затем довольный Сидор объявил соревнования завершенными, 1 место присвоили нам, и все разошлись по домам.

Скандал разразился в понедельник, когда недоверчивый Карась, убедившись, что радиаторы никто не разыскивает, решил припрятать их как следует. Тут все и обнаружилось.

Сидор вызвал нашу классную даму и далеко не литературным языком выложил все, что он думает о ней и ее классе, а также потребовал экстренного и скрупулезного расследования преступления с определением доли ответственности каждого. Для бедной Ольги Семеновны все было ясно и без расследования, о чем она при всех заявила жене комдива, матери Фудзиямы, который в этот раз держался молодцом, и нас не слил, что касается девчонок, то они, слава Богу, были не в курсе. После звонка жены, покорный комдив обязался внести норму лома за всю школу, и даже обещал делать это каждый год. Таким образом, «День Металлолома» в школе был упразднен. Первое место, поскольку его у нас никто не отбирал, как мною и было обещано, навечно осталось за нашим классом, а я впервые не понес никакого наказания, хотя был к нему готов. В ту осень погода подарила нам много теплых дней, скорее вечеров, которые мы проводили на танцах. Состав танцующих пар был почти всегда одинаков, порядок соблюдался неукоснительно. Не танцующие, в основном непрезентабельные члены «клуба», чинно сидели на скамейках для зрителей у баскетбольной площадки и делали вид, что не стали бы танцевать даже по приговору суда. Если Ляльке удавалось улизнуть из дому, то все остальное общество меня не интересовало. Мы просто сливались в одно целое в не очень освещенном углу площадки, периодически перебирая ногами под музыку. Я не помню, о чем мы с ней говорили, говорили ли вообще, но эти вечера наполняли нас ощущением счастья и покоя. С наступлением осенней слякоти, жизнь и общение переместились в здание школы, под надзор карательных органов. Надо сказать, что не все школьные учителя, при виде меня источали ненависть. Педагоги старшего поколения воспринимали меня толерантно, как и многих других типов, похожих на меня. Так что, когда я вместо своего класса шел на урок в класс «Б», они делали вид, что не замечают постороннего. Нам же с Лялькой разговаривать было ни к чему, мы просто кайфовали друг от друга. Однажды на уроке географии, которую преподавала хорошо пожившая Баба Люба (Любовь Васильевна), я проводил время в классе «Б». Будучи большой фанаткой Миклухи- Маклая, увлекшись сверх меры, она украсила рассказы о его жизни среди папуасов и о жизни папуасов без него, яркими подробностями, порожденными ее географическим мозгом. Как пример безграничного уважения к ученому, привела тот факт, что после смерти Маклая, аборигены, у которых не было железа, не сперли ни одного гвоздя из его дома. Затем, живописуя примитивный досуг папуасов – людоедов у племенного костра, красочно рассказывала о ползающих вокруг, совершенно раздетых детях, женщинах, одни из которых ловили и тут же жарили ящериц, другие занимались прическами, проявляя недюжинную ловкость при ловле мелких паразитов. Все было путем, до тех пор, пока дело не дошло до мужиков, подтачивавших затупившиеся зубы, напильниками. Тут я, заржав, спросил – Любовь Васильевна, ну как так, железа не было, а напильники были? – А, это ты? – Удивилась она. – И какого черта ты здесь делаешь, в не своем классе? – Любовь Васильевна!

Да как я могу сидеть на какой-то литературе, когда в соседнем классе дают ГЕОГРАФИЮ?! – Отвечал я. – Ну черт с тобой, сиди, только тихо! – Махнула она рукой.

Однажды в пасмурную пятницу у кирхи мне встретился полутрезвый Бурдеха и сообщил, что к ним приехала групп глухарей из Липецка, привезла новую музыку, и сейчас они разучивают танцы. Предложение было своевременным, и я согласился. Прокравшись бочком мимо жизнерадостных глухарей, мы уютно устроились на сцене, за кулисами, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, наблюдали как народ твистует под громкую музыку. На этот раз «балетмейстеру» ассистировала очень симпатичная не знакомая мне девица. – Залетная. – Коротко ответил Бурде на мой немой вопрос. – Танцы в воскресение. В воскресение, соответственно прикинутый, и даже сбрызнутый отцовским одеколоном «Шипр», я встретился с Бурдехой. Мне показалось, что мой проводник в страну глухих принял несколько сверх меры. Это был плохой знак, но желание покуролесить с залетной красоткой, усыпило бдительность. Когда мы вошли, бал был в полном разгаре. Один зажигательный танец сменял другой, и я не умевший танцевать вообще, не решался подкатить к объекту. С трудом дождавшись медленного танца, я ринулся вперед и предстал перед красавицей, лишь на пару шагов опередив крепко скроенного залетного хлопчика, полосонувшего меня недобрым взглядом. Мы весело топтались на танцполе, скаля друг другу зубы. Девушка была хороша и внешне и на ощупь, и я уже начал думать о том, чтобы умыкнуть ее, как музыка закончилась. Я продолжал выписывать незамысловатые па, когда моя партнерша, видимо решив, что я не только глухонемой, но и тормознутый, смешно артикулируя и взяв меня крепко за плечи, чтобы я смотрел на ее лицо, произнесла. – Фсе! фсе! И рассмеялась. Первое, что я увидел, когда мы остановились, это то, что недобрых взглядов стало не меньше четырех, а еще хуже было то, что исчез Бурде. Это значило, что залетные настроены на драку, и что наши, при отсутствии моего проводника, скорее всего, примут их сторону, следуя законам гостеприимства и из желания лишний раз накостылять «говорящему». Жестами объяснив, что у меня развязался шнурок, я отошел в сторону и, увидев, что мою партнершу сразу облепили залетные, тихой сапой покинул помещение. На следующий день в ответ на мои укоры Бурде врал, что его срочно позвали домой, а еще сообщил, что залетные уехали домой.

Между тем в нашу жизнь ворвались зарубежные фильмы: «В джазе только девушки», «Закон, есть закон», 4 фильма про мистера Питкина, «Бабетта идет на войну» и другие, над которыми хохотал весь город. Но куда увлекательнее для нас были цветные голливудские шедевры, такие как «12 девушек и один мужчина», «Серенада Солнечной долины», «Любимец Нового Орлеана» и конечно «Аида». Джаз и классика, поданные в таком роскошном голливудском исполнении открыли дали нам новое восприятие музыки, и я, еще тогда, начал завидовать католикам, которые слушали мессу в сопровождении музыки великих композиторов, и, особенно итальянцам, для которых опера была народной музыкой, а бельканто стилем жизни. Мы стали посещать филармонию, где, хотя и без органа, с помощью Павла Арнольдовича Ядых и его оркестра, могли прислушаться к вечному.

Инициатором нашего прозрения был Чулин.

Продолжение следует.