Рассказ
«Инв. № 153157-14. Медальон, без вставки. Материал — серебро. Проба — 84 в квадрате. Клеймо города «Олень Св. Губерта с оградой». Гродно? Состояние удовлетворительное. Коллекция 31257 — «Осетины». Собрана Е. Н. Студенецкой в 1929 году. Селение Дагом Унальского сельсовета Алагирского района СОАССР. Деревянная и металлическая посуда, утварь, газыри и женские серебряные украшения».
«Куда же он запропастился?» — Ольга еще раз пробежала взглядом по полке и наконец заметила небольшую пыльную коробочку. Она чуть брезгливо взяла ее правой рукой, левой прижимая к груди тяжелую опись. «Ага, вот…» — Ольга отложила папку в сторону и достала медальон, поднеся его поближе к глазам. «Гродно… Да, вот клеймо. Странно, почему Дагом, Осетия… Хотя кто разберет этот Кавказ…»
Она задумчиво повертела в руках небольшой кусок серебра, потом положила его на место и, вздохнув, пошла к следующему стеллажу.
Инвентаризация Кавказской коллекции Государственного музея этнографии шла полным ходом.
__________
Петровский медленно шел к воротам крепости по грязной разбитой дороге. Он проходил мимо казарм, мимо пакгауза, мимо недавно отстроенной, взамен деревянной, каменной церкви Рождества Пресвятой Богородицы. Путем, которым он ходил уже, наверное, тысячи раз. В маленькой крепостце с громким названием «Владикавказ» не было места для длинных променадов. Он вышел из своего каземата слишком рано. Теперь, даже умышленно замедляя шаг, он все равно оказался около духана за полчаса до назначенного времени. Прогуливаться около заведения означало привлекать лишнее внимание, поэтому после небольших раздумий Петровский зашел внутрь.
Здесь на него сразу обрушилась лавина удушливых запахов, свойственная подобным заведениям. Подскочивший к нему армянин-духанщик сразу проводил его из общего зала в «кабинет для господ» — более-менее чистую и не такую душную часть заведения. Так называемых туземцев туда не пускали, только господ офицеров. И хотя Петровский был в гражданском платье, его офицерство чувствовалось за версту. Даже смертный приговор, шесть месяцев заточения, три года солдатчины в Ширванском пехотном полку, через которые ему пришлось пройти как участнику выступления Литовского пионерского батальона, не смогли вытравить из него его honor1. Впрочем, старый-новый чин подпоручика, теперь уже в 9-м линейном батальоне, снова давал Петровскому право быть «господином». Право не только заслуженное, но и выстраданное. Кровью.
Эдуард Адамович устроился за большим, темным от времени, но довольно чистым столом. Заказал бутылку кахетинского и погрузился в собственные мысли. Терпкое, чуть кисловатое вино приятно обволакивало нёбо. Алкоголь на мгновение притупил острую боль, терзавшую его уже больше года. Петровский вынул из кармана часы Moreton корпуса стерлингового серебра. Убедился, что ждать еще минут двадцать, и подлил себе вина. Он столько раз вспоминал тот страшный день, что почти уже позабыл, как все удачно складывалось в самом начале. Перевод из Грузии во Владикавказскую крепость. Путешествие по дикой, опасной, но такой красивой дороге через Дарьял. Новые товарищи. Ощущение того, что все наконец наладится. Предчувствие новой жизни… Неожиданный, но такой желанный приезд жены Ядвиги. Радость воссоединения. Весть о будущем отцовстве. Полное ощущение приближающегося счастья…
А потом эти слухи о Гази-Магомеде, тревога за супругу, за еще не родившегося ребенка и та страшная, злополучная оказия в Тифлис. Не желая подвергать лишней опасности беременную супругу, Петровский испросил разрешения отправить ее в более спокойную и безопасную Грузию. От этих воспоминаний на него снова нахлынула боль. Глухая и тянущая, как будто и не минул уже год с того злополучного момента… Он вспомнил, как, разгоряченный скачкой, влетел на пыльный плац перед крепостной церковью на своем пегом жеребце. Лихо соскочил с седла. С удивлением заметил, что вышедшие навстречу сослуживцы прячут от него взор. Ординарец подхватил лошадь.
Ничего не понимающего Петровского проводили к полковнику Скворцову, коменданту крепости. Уже по тому, как тот обнял подпоручика, которого недолюбливал (как, впрочем, и всех участников декабрьских волнений), Эдуард Адамович понял, что стоит приготовиться к недобрым вестям.
Но то, что он услышал, вырвало у него душу:
— Не доходя до Ларса, конвой был атакован хищнической партией из джейраховцев и немирных осетин. Нападение, хоть и с потерями, было отбито, но оставшийся за командира хорунжий Харланов решил, что спокойнее будет отправить женщин и раненых обратно в крепость в сопровождении нескольких казаков. Однако в крепость они так и не вернулись. Вначале мы не знали о нападении, но когда наутро от них прибыл посыльный, немедленно начали поиски. Кроме убитых казаков и брошенных повозок мы ничего обнаружили, поэтому были уверены, что Ядвига Станиславовна пленена. Но три дня тому назад осетины из форштадта нашли на берегу Терека женский труп в европейской одежде…
Скворцов на секунду умолк и, увидев лицо Петровского, как будто вырубленное из белого мрамора, быстро приказал:
— Врача, живо!
* * *
Погруженный в тягостные мысли Петровский не заметил, как в кабинет зашли двое — поручик Александр Семенович Гангеблов и капитан Дасо Дайудович Гайтов. Поручик был в форме, в то время как капитан был одет по-туземному. Оба они были кавказцы — не по месту службы, а по природному происхождению. Хотя сохранившего гвардейский шик Александра Семеновича можно было принять не за грузина, а, скорее, за какого-нибудь француза или итальянца. Дасо Дайудович представлял собой полную противоположность товарищу. Вид он имел совершенно горский. Коренастый бородатый мужчина с тяжелым взглядом — он ничем не выдавал русского воспитания и своего капитанского звания. Взятый в шесть лет в аманаты, он прекрасно говорил по-русски, назывался гораздо чаще Петром, нежели Дасо. При этом не порывал связи со своими родичами и патриархальной жизнью. Собственно, именно эта связь с осетинами-горцами и помогла Петровскому узнать все страшные обстоятельства последней поездки его жены.
Прошло уже почти полгода, как Гангеблов свел Петровского с Гайтовым. Дасо Дайудович был не только офицером и переводчиком, но еще и приставом. Именно поэтому поседевший от горя в двадцать шесть лет подпоручик просил осетина выяснить, кто был в той разбойничьей банде. И хотя это могли быть и джейраховцы, и назрановцы, да и просто заблудившийся отряд мюридов, была все же вероятность, что совершили это тагаурцы или куртатинцы.
Капитан сделал, казалось бы, невозможное — уже через месяц он указал на убийц. Это были Дагиевы из Дагома. Родственник Гайтова купил у одного из Дагиевых медальон на серебряной цепочке. Когда-то Петровский носил этот медальон с профилем Ядвиги на своей шее, рядом с крестом. После ареста, уже из каземата, он смог передать его жене, чтобы драгоценная для него вещь не попала в грязные руки солдатни. Несмотря на все трудности и беды, Яся сохранила украшение и вернула мужу немедленно при первой же встрече. Три года заветная вещица была у самого сердца Петровского. Но перед тем самым злополучным отъездом супруги, поддавшись неожиданному порыву, Эдуард Адамович снял украшение с шеи. Поцеловал и передал его в руки удивленной Ядвиги Станиславовны с наказом, чтобы она всенепременно отдала его будущему сыну. Да, именно сыну. Подпоручик был уверен, что у него родится мальчик, а портрет матери будет с рождения хранить его, как сохранил когда-то самого Петровского.
И вот медальон вновь оказался в руках Эдуарда Адамовича.
Несмотря на то что внутренний портрет был безжалостно выломан кинжалом, сомнений никаких не было. Именно его Эдуард Адамович купил в лавке у старого еврея в Гродно незадолго до выступления 24 декабря 1825 года и без малейших колебаний узнал бы из тысячи других.
Семь братьев Дагиевых были известны в Осетии не как удальцы, пользующиеся любовью и уважением окружающих, а как отчаянные разбойники и грабители, люди без чести и совести. Изгоями они не стали, потому как относились к одной из сильных фамилий Дагома. В свою очередь само Дагомское общество имело огромное влияние не только на аулы Урсдонской котловины, но и фактически на все Алагирское ущелье. Застава Чъырамад, которую держали дагомцы, запирала единственную дорогу с гор на равнину, и никто не мог пройти через нее без их разрешения. Кроме того, в Дагоме заседал суд, решавший все самые важные и запутанные дела почти всех осетинских обществ. Было совершенно ясно, что эти Дагиевы практически неприкосновенны.
Но все это не остановило бы отчаявшегося Петровского, если бы не общая ситуация вокруг крепости и в Осетии. Недовольство, зревшее в горных обществах много лет, готово было вот-вот прорваться. С русской стороны в крепость прибыл генерал Абхазов с двумя батальонами Севастопольского пехотного полка, двумя ротами из Кавказских линейных батальонов и двумя сотнями конных казаков при восьми орудиях. К нему на подмогу из Тифлиса в ближайшее время должна была выдвинуться бригада генерала Бихмана. Всем было понятно, что страшная буря уже на подходе, хотя и до этого никакого затишья не было.
Не желая ставить свою месть в зависимость от военной фортуны, Петровский решил действовать наверняка. Он просил Гайтова найти надежных людей среди осетин, которые так яростно ненавидят Дагиевых, что готовы пожертвовать своей жизнью ради успешной мести. Так же, как и он.
Вначале Петр Дайудович отказал Петровскому в этом безумном плане. Правда, потом, видя безысходное отчаяние молодого вдовца и холодную, непоколебимую жажду мести, согласился помочь.
И вот, почти через месяц, они снова собрались вместе. Напряженный, как сжатая пружина, Петровский, чуть растерянный Гангеблов и мрачный, погруженный в себя Гайтов. Он первым и начал:
— Как я понимаю, отговорить вас, Эдуард Адамович, у меня не получится? — Он спросил это с искренним участием, заранее понимая бесполезность своего вопроса.
Петровский качнул головой и сказал с нажимом:
— К делу, Петр Дайудович, к делу!
— Ну, раз так, извольте слушать внимательно. В пятницу Александр Семенович так устроит, что вы поедете в Ардонское укрепление…
Гангеблов кивнул, подтверждая эти слова.
— Ко мне, — продолжал Гайтов, немного смущенно опустив глаза, — прошу вас не заходить, надеюсь, вы понимаете почему. У крепостцы вас встретит мой родственник Кудзи Кулаев. Он вас знает, да и вы должны его помнить, он довольно часто сопровождает меня в крепость. Кудзи немного говорит по-русски, и вы можете полностью ему доверять. Он отведет вас в Ардонский аул, там вы переоденетесь в туземное платье и смените лошадь. После этого вы с ним поедете на встречу с человеком, которого вы просили меня найти. За него поручиться я не могу, но ваши цели в части Дагиевых полностью совпадают. Он обещал помочь удовлетворить вашу месть, так как сам жаждет того же. Кудзи после встречи уедет, и вы должны полностью довериться Габо Сарагову.
Неожиданно наклонившись ближе к Петровскому и почти перейдя на шепот, Гайтов продолжил:
— Эдуард Адамович, это страшный человек. Кабы не ваша
безумная просьба, я ни в коем случае даже имя этого человека не хотел бы произносить! Он настоящий хинганаг, о нем рассказывают ужаснейшие вещи…
При этих словах Гангеблов заметно побледнел. Видимо, и имя, и значение слова были ему знакомы. Зато Петровский был настолько бесстрастен и невозмутим, что Гайтов, будто устыдившись своего порыва, резко отпрянул и направился к выходу.
У дверей он обернулся:
— Чуть не забыл. Перед поездкой обреете голову налысо, на кабардинский манер. Не знаю уж зачем, но об этом просил Сарагов. Сказал, что вы не должны привлекать лишнее внимание. Будьте внимательны с ним, он вам не друг. Хотя… Прощайте, Эдуард Адамович. Боюсь, мы с вами больше не свидимся. Прощайте.
* * *
Туман повсюду проникал холодными, белесыми, полупрозрачными щупальцами. Он залезал под бурку и за ворот бешмета, заставлял поближе придвинуться к небольшому костерку, который бросал неяркие отблески, выхватывая из темноты искривленные стволы невысоких деревьев. Хорошо, что не было ветра.
Лагерь был разбит у самого подножия горы, в небольшой полупещере. Место было удачно закрыто как от природных напастей, так и от посторонних взглядов. Настоящее разбойничье лежбище. Даже тропинка, которая вела к нему, была совершенно незаметна непосвященному человеку.
Петровский еще раз запахнул полы бурки, стараясь найти положение поудобнее. Он с благодарностью принял какой-то отвар, поданный ему Сараговым; правда, не самим, а через спутника. Приятное тепло разлилось по всему телу, и, чуть расслабившись, Эдуард Адамович невольно вернулся мыслями к событиям последних дней и часов.
Два дня тому назад, как и обещал Гангеблов, Эдуард Адамович получил приказ проследовать в Ардонское укрепление. Получив с вечера все необходимые документы, подпоручик рано утром выехал из крепости. На подъезде к Ардону, как и было оговорено, его встретил Кудзи. Окольными путями, чтобы не привлекать чьего-либо внимания, они подъехали к небольшому равнинному аулу, состоявшему всего из нескольких саманных домиков. Пару лет назад этот аул основал сам Гайтов со своими соплеменниками. Здесь Петровский переоделся в бешмет, черкеску и чувяки. Шашка, кинжал и пистолет у него и так были кавказские, поэтому в мохнатой бурке и папахе подпоручик стал выглядеть как совершенный горец.
Как только начало темнеть, они с Кулаевым незаметно покинули аул и двинулись в сторону гор. Петровский впервые ехал по степи в полной темноте. Новая лошадь, непривычное кабардинское седло, полумрак, окружающий всадников со всех сторон, нервировали его и заставляли судорожно сжимать поводья. Вполне обычная ночь была полна совершенно иных ощущений. Привычные ему огни на крепости и теплый уютный свет в окнах домиков в форштадтах сменились серым небом, освещенным почти полной луной, серебристой травой, воздухом, полным сильных, душистых и пряных ароматов. Вместо перекличек часовых он теперь слышал фырканье лошадей, приглушенный постук копыт и редкие крики невидимых ночных птиц.
Перед рассветом они остановились в небольшой рощице у самых предгорий. Там они скоротали целый день до наступления новых сумерек. Как только стало темнеть, снова выдвинулись. На этот раз они отъехали совсем недалеко. В условленном месте, на небольшом холме, четко выделяясь на фоне закатного неба, их ждали два всадника. Солнце садилось за их спинами, бросая последние отблески по краю горизонта. Стояла полная тишина. Дневная жизнь уже замерла, а ночная только-только просыпалась. Два черных силуэта, безмолвно и неподвижно застывшие в кровавых отблесках заходящего светила, выглядели зловещим символом грядущих событий.
По каким-то одному ему ведомым приметам Кудзи опознал в одной из застывших фигур Сарагова, спешился и уверенно подошел к нему. До Петровского долетали обрывки фраз на незнакомом языке. Даже если бы он был среди говоривших, то все равно ничего бы не понял, потому как на обычную человеческую речь в понимании Эдуарда Адамовича этот набор гортанных звуков походил очень мало.
Через пару минут проводник подпоручика вернулся. Коротко попрощавшись, растворился в темноте. Под цоканье копыт удаляющейся лошади Кудзи Петровский даже не заметил, как Сарагов оказался рядом с ним. Он вздрогнул от неожиданности, когда над ухом проскрежетал надтреснутый голос:
— Едэм!
* * *
Остаток поездки прошел в полном молчании.
Габо Сарагов держался чуть позади, и разглядеть его в темноте было невозможно. Третий участник молчаливой кавалькады, чья спина маячила перед офицером, был юноша, скорее, даже мальчик. Несмотря на молодость, наездником он был отличным. Петровский не переставал удивляться, как тому удается находить дорогу в полнейшей темноте, среди густых зарослей кустарника и небольших деревьев. Удивление только возросло, когда тропинка стала каменистой и всадники с лесистой равнины перешли в предгорья. Камни с глухим стуком летели вниз в невидимые ущелья, откуда доносился монотонный рокот бегущей воды. Пару раз лошади оступались, и Петровский судорожно хватался за поводья. К счастью, вояж в прямом смысле по краю пропасти был непродолжительным — вскоре они подъехали к пещере и разбили лагерь.
* * *
Петровский поплотнее запахнул бурку. Его сознание замерло на границе между сном и явью. Он давно уже заснул бы, если б не Сарагов. Вернее, не он, а его лицо.
Когда Эдуард Адамович впервые увидел это лицо уже здесь, в лагере, то с огромным трудом удержался от возгласа. Ему показалось, что Габо считал его реакцию, и от этого подпоручику сделалось вдвойне не по себе.
Лицо Сарагова пересекал ужасный шрам. Верхний конец рубца уходил под старую вытертую папаху, нижний терялся в густой седой бороде. Правый глаз был полузакрыт и непонятно как оставался зрячим. Нос был разрублен страшным ударом, его кончик свисал, придавая носу загнутый вид, как у каноничного колдуна из жуткой восточной сказки. Удар задел и край губ, удлинив таким образом линию рта, которая будто застыла в вечной зловещей ухмылке.
И теперь, когда на эту воистину дьявольскую маску падали отблески угасающего пламени, сон то и дело слетал с Эдуарда Адамовича. Месть Дагиевым, к которой он так стремился, такая понятная и желанная, при каждом взгляде на Сарагова приобретала вдруг какие-то страшные, хотя и неведомые штрихи. Как те отсветы костра, которые обагряли лицо хинганага…
Колдуна!
Это слово, так явно прозвучавшее в голове у Петровского, было последним, что он запомнил перед тем, как провалиться в темную пучину сна.
* * *
Пробуждение оказалось страшным. Собственно, это и пробуждением не назовешь. Скорее, Петровский очнулся от забытья. Положение, в котором он оказался, было просто отчаянным. Подпоручик сидел в седле, притороченный к задней луке и связанный по рукам. Лошадь под ним шла спокойно, поводья ее держал юноша, ехавший чуть впереди. Рот Петровского был заткнут кляпом в виде какой-то вонючей тряпки. Голова нещадно болела, и каждый шаг лошади отдавался тупой ноющей болью. «Сволочь, предатель, Иу-у-уда-а-а!» — мысли в голове Петровского мешались и наскакивали одна на другую. Они крутились в диком танце злобы, ненависти, разочарования, разбитых надежд и мести. «Вырваться, убить, разорвать, убить… Предатель, скотина, psia krew!..» Эдуард Адамович вился ужом в путах, рычал и хрипел, и даже удары плетью из-за спины не останавливали его. Только слезы — от боли.
А потом пришла молитва. «Ойче наш…»
«Ojcze nasz, ktorys jest w niebie, swiec sie imie Twoje, przyjdz Krolestwo Twoje, badz wola Twoja, jako w niebie, tak i na ziemi. Chleba naszego powszedniego daj nam dzisiaj i odpusc nam nasze winy, jako i my odpuszczamy naszym winowajcom. I nie wodz nas na pokuszenie, ale nas zbaw od zlego. Amen».
Она как будто вырвала Эдуарда Адамовича из страшной реальности. Молитва переместила в далекое счастливое детство.
В те времена, когда с ее помощью разрешались все еще мгновение назад казавшиеся неразрешимыми «великие» детские напасти. Он уже давно перестал не то что говорить, но даже думать по-польски. Теперь же позабытые родные слова помогали ему сохранить остатки разума. Подпоручик закрыл глаза. Действительность сменилась если не трансом, то забытьем. «Ойче наш…» — он истово, раз за разом повторял молитву и постепенно смог взять себя в руки. «Ойче наш…» Но если ярость отступила, то темнота отчаянья, наоборот, стала еще гуще. Казалось, ничто теперь ее не развеет. Молитвенный экстаз растворился бесследно в черном вязком океане безнадежности.
Петровский все еще продолжал внутреннюю борьбу. Лошади между тем выехали с чуть заметной тропинки на довольно широкую, по горским меркам, дорогу. Через некоторое время из-за очередного поворота совершенно неожиданно показалось небольшое укрепление, полностью перекрывавшее дальнейший путь.
Небольшая крепостца была построена в совершенно нетипичной для Осетии, да и вообще для Кавказа, европейской манере. Генуэзские ворота, или Чъырамад, стояли на пути. Не обойти не объехать. Слева — отвесная стена, справа — глубокая пропасть.
Завидев всадников, из-за стены показался молодой горец в мохнатой папахе, вооруженный длинным кремневым ружьем кавказского образца. Он настороженно вглядывался в пришельцев. Правда, как только молодой спутник Габо подъехал ближе, лицо стражника потеряло серьезный вид. Он протиснулся между рядом натянутых цепей, висящих в арке. Широко улыбаясь, подошел к всаднику. Тот в свою очередь легко и быстро спрыгнул с лошади и бросился стражнику навстречу.
— Шалам-шалам.
Молодые люди обнялись, но тут дагомец бросил взгляд на Эдуарда Адамовича и Сарагова. Он будто вспомнил о своих обязанностях и принял ответственный вид. Цепким взглядом таможенника юноша оглядел их. Потом снова заговорил с товарищем. На этот раз уже деловито и сосредоточенно. После краткого разговора спутник Габо подошел к Сарагову и стал что-то негромко ему объяснять.
— Хорж, — коротко проронил угрюмый старик, достав из-за пазухи то ли сверток, то ли кошель. Порылся в нем и передал юноше несколько монет.
Тот вместе с охранником легко проскользнул под цепи. Через минуту уже вернулся назад.
Из полупещеры, которая была за аркой, показалось еще несколько стражников, дурно одетых, но хорошо вооруженных. Они споро стали снимать цепи, гремя огромными ключами на связке и лязгая плохо смазанными замками. Довольно быстро дорога стала свободной. Копыта коней зацокали под стрельчатыми воротами.
Удивляясь себе, Эдуард Адамович с неподдельным интересом рассматривал необычное для здешних мест сооружение. Из-за формы арки оно было больше похоже на средневековую европейскую заставу, чем на ворота Цахилта, названные так по фамилии, которая их охраняла. Только звон цепей, загремевших за его спиной, вернул его к тяжелой реальности. Казалось, будто эти цепи окончательно закрыли ему путь назад, к обычной жизни, отрезая его от прошлого, от всего, что было так дорого и любимо.
* * *
Они ехали правым берегом Ардона, который басовито бился в своем русле саженях в тридцати под ними. Со стороны гор весь склон покрывал невысокий, но очень густой смешанный лес. Правда, где-то через версту он неожиданно закончился, и дорога вышла на открытое пространство. Если бы не заткнутый рот и другие обстоятельства, Эдуард Адамович вряд ли удержался бы от возгласа восхищения. Такой захватывающий дух картины он не видел за все время пребывания в Кавказской армии.
В этом месте горы расступались, освобождая место людям, лугам и сосновым лесам. При этом сами они замерли в стороне, окружая котловину с трех сторон высокой и неприступной стеной. С четвертой стороны ее защищал глубокий каньон, на дне которого стремительно нес свои воды буйный Ардон.
Эта удивительная красота, заставившая затрепетать сердце связанного пленника, совершенно не тронула его охранников. Они даже не подняли головы, когда выехали из сумрака лесной дороги на залитый солнцем горный простор. Зато когда впереди показались башни селения, Сарагов резко выскочил из-за спины Петровского. Он отодвинул молодого наездника в сторону и увлек путников с дороги. Они спустились в заросший густой высокой травой лог и медленно двинулись вперед по его руслу. Теперь колдун ехал впереди, а юноша с Петровским замыкали строй. Потом лошади выбрались из лога и некоторое время ехали вдоль небольшой скалистой гряды. Затем снова нырнули в очередную низину. Было очевидно, что вожак небольшой партии не хочет привлекать лишнего внимания и для этого объезжает аулы, густо разбросанные по котловине.
Они сделали остановку только раз. Поднявшись на очередную горку, Сарагов, вместо того чтобы направить лошадь вниз, выехал на самый гребень и замер неподвижно. Он махнул рукой, и оба его спутника через мгновение встали рядом с ним. Прямо под ними, на расстоянии примерно одной версты, широко раскинулся по окрестным холмам аул. Десятки боевых башен, воткнутых на скалистых вершинах, взметнулись на пять, шесть и даже семь ярусов вверх. Плоские крыши галуанов, расположившихся на более пологих склонах, занимали огромные пространства. Местами они были связаны между собой перекидными мостиками, и от этого аул выглядел настоящим городом. Справа от поселка находился сосновый лес с необычно прямыми для гор деревьями, а на большой поляне у самой его кромки был выложен каменный круг, около которого толпилось несколько групп людей. Над всем этим, охватывая котловину руками отрогов, закрыв ее от врагов и невзгод, блестела в лучах солнца полукруглая горная гряда. Настоящий рай в сердце диких и жестоких гор.
В молчании они простояли некоторое время. Наваждение рассеялось, когда Сарагов, обернувшись к Эдуарду Адамовичу, выдавил:
— Даго-ом.
Это было произнесено с таким чувством, с такой ненавистью, что Петровскому в очередной раз стало жутко от присутствия этого человека.
Не говоря больше ни слова, Габо стеганул коня, и они спустились в очередной лог.
Долго красться не пришлось. Вскоре они выехали на новую дорогу. Недалеко от Дагома был другой аул, который и оказался конечной целью путешествия. Он был гораздо меньше Дагома и по размеру, и по количеству башен. Только огромный машиг на высокой скале мог хоть как-то соперничать с дагомским. Остальные строения были значительно ниже и в очень запущенном состоянии.
Проехав по краю аула, Сарагов подвел их к огороженному невысоким каменным забором отселку. Не успел он остановиться, как из-за калитки выскочил мальчик и, придерживая повод и стремя, помог ему сойти с коня. Стражник Петровского тоже спешился и завел лошадей во двор. Габо там уже не было, зато около широкой стены низкой башни стояла группа мужчин, которая с любопытством смотрела на Петровского. Они довольно грубо стащили Эдуарда Петровича с лошади. Развязали ему путы и повели мимо хлева, который занимал первый этаж жилища, мимо ветхой кунацкой в дальний угол участка. Эдуарда Петровича столкнули в неглубокую тесную яму, опустили над ним крышку из толстых жердей и придавили сверху тяжелым камнем, им же задавив и последние надежды пленника.
«Вот и все… — единственное, что пришло в голову Петровскому. — Конец всему». С этой мыслью подпоручик опустился на грязную солому, и слеза отчаянья покатилась по его щеке.
Остаток дня прошел в мучительных переживаниях. Только кумган с холодной водой, черствый чурек да вонючий козий сыр, спущенный кем-то невидимым, ненадолго отвлекли Эдуарда Адамовича от мрачных мыслей. Под вечер стало довольно холодно, но измученный бесконечным днем пленник впал в томительную полудрему. Он очнулся в первых сумерках от шума. Темнело, и тем необычней для столь позднего часа были звуки негромких разговоров, каких-то сборов, приглушенное позвякивание сбруи и глухой топот копыт по голой земле.
Потом все стихло. Удивленный Петровский еще некоторое время прислушивался и, когда уже совсем отчаялся уловить хоть какие-нибудь звуки, вдруг понял, что кто-то отодвигает камень над крышкой. Следом отползла и сама крышка, а на фоне сумеречного неба появился черный контур фигуры Сарагова.
Он молча опустил в яму длинное бревно с вырубленными на нем ступеньками и, выдержав паузу, сказал:
— Пошлы давай.
Петровский не пошевелился.
— Давай пошлы! — повторил Сарагов уже раздраженно и отошел от ямы, чтобы дать понять пленнику, что тому нечего опасаться.
Подпоручик нерешительно поднялся по ступенькам и остановился у края ямы.
Кругом было пусто и безлюдно. Скотина стояла в хлеву, где-то брехала собака, но людей совсем не было. Разбросанные тут и там вещи, обрывки тряпок, втоптанных копытами лошадей в землю, брошенная посуда, перевернутая кадка — сразу было видно, что хозяева собирались второпях. Холодная луна и надвигающиеся сумерки усугубляли и без того тоскливое зрелище.
— Пошлы! — в третий раз велел Сарагов и двинулся к распахнутой настежь калитке.
— Подожди! Что все это значит? Куда мы? Что здесь вообще происходит? — Слова, скованные двухдневным молчанием, выплеснулись наконец из Эдуарда Адамовича. Все его душевные терзания, муки и молитвы требовали ответа. Немедленно! Сейчас же! — Я никуда не пойду, пока ты не ответишь!
Сарагов смерил его тяжелым взглядом и негромко спросил:
— Хочэш смэрт Дагиатты? Хочэш?
Эдуард Адамович обмер. Несмотря на то что он неотступно думал об этом почти каждую минуту, прямой вопрос, прозвучавший из уст этого страшного человека, ввел подпоручика в ступор.
Но Сарагов, по-своему расценив это молчание, отвернулся и двинулся прочь. Уже удалившись, он бросил через плечо:
— Иди. По дороге говорим. Пора. Поздно будэт!
Повинуясь его голосу, Эдуард Адамович как завороженный пошел следом.
* * *
Ганах стоял на самом краю аула. Они спокойно, не привлекая внимания людей и, главное, многочисленных сторожевых псов, вышли на дорогу. Вскорости путники оказались на окраине соснового леса, который поднимался дальше вверх по склону горы. Старик быстро нашел небольшую тропку, и они вместе вошли под сень деревьев. Идти по лесу стало труднее, но Сарагов ступал уверенно и довольно быстро. Эдуарду Адамовичу оставалось только внимательно смотреть под ноги и беречь дыхание. Даже мысли, роившиеся в его голове, немного отступили. Ослабленный пленом и переживаниями последних дней, подпоручик еле успевал за равномерно и уверенно шагающим горцем. Дыхание давалось ему все труднее, воздух с хрипом вырывался из горящих огнем легких, пот застилал глаза.
Он чуть не налетел на широкую спину Сарагова, когда тот неожиданно остановился. Лес кончился. Они застыли на крутом отроге. В небе висела высокая луна, освещая окрестности бледным неживым светом. Эдуард Адамович и его спутник стояли на небольшой развилке. Тропинка уходила правее, куда-то дальше вдоль леса. Небольшая, чуть заметная стежка тянулась выше в горы и терялась вдали. В том месте, где тропки расходились, лежала груда камней, выложенных в виде подобия столика и скамеек. Чуть поодаль, из небольшой каменной кучи, торчал высокий, чуть наклоненный шест с надетым на навершие козлиным черепом. Сарагов подошел к нему. Посмотрел куда-то вверх, в сторону заросшей пожухлой травой давно нехоженой тропинки. Затем вернулся, тяжело и неуклюже присел на неудобную каменную скамью и сказал:
— Садыс, нужно ждат. Тэпэр ест врэмя. Слюшай.
* * *
— Я родился Дагом. Мой фамилия был нэ силный, но отэц был силный! Всэ эво уважай. Он был болшой джигит. Урус, кабарда, дыгурон — всэ эво боятся. Но болшэ всэх боятся Дагиатты. Они злой, хитрый был. Силный фамилия, болшой, но мой отэц боятся. Отэц, сказали, шакал, прэдатэл, враг. Дэнэг сунули, урус рубл. Дагом продал, сказал. Суд был. Отэц смэрт. Собачия смэрт. Бросил собачия скала. Матъ, братя, сестры — всэх из Дагома. Дом ломат. Нас гнат. Но Дагиатты мало было отэц позор и убит. Он нас засада дэлат. Взят всэх, убил. Мэня убил, мат убил. Сэстёр к сэбэ взял. Номылус дэлал. Позор дэлал. Я умэр уже почти. Но Калайты шел охота. Увидэл — мертвый всэ, но я живой был чут-чут. Пожалэл и взял домой. Я плохо был, но нэ умэр. Потом здоровый был. Калайты спас, но Дагиатты боялся силно. Отвез меня Рух. За пэрэвал. Жит стал, тяжэло жит. Много ходил, много был. Был в Моздок, в Грозный, даже Тифлис был. Урус язык знал. Много знал. Трав искал, старых слюшал. Хинганаг стал. Старый дзуарлаг меня учи´т. Я много дэл дэлал. Людэй лэчил, людэй убивал. Много убивал. Думал Дагиатты убит. Дагом мстит. Всэх, кто судил отца, убил, что молчал. А потом ты узнал. Дасо говорил, Дагиатты искал, ты мстит. Тэпэр скоро. Отомстим. Всэм! Дагиатты, Дагом всэм! Страшный смерт. Колдун дэлат будэм. Всэ Дагом говорит, всэ боятся! Как умэр всэ!..
Эдуард Адамович слушал, затаив дыхание.
Эти рубленые фразы, этот жуткий скрежещущий голос. Это страшное лицо, поистине дьявольски оттененное неверным лунным светом. Эти слова, падающие тяжелыми свинцовыми каплями из ужасных разрубленных шашкой губ. Эти проклятия, обещающие смерть десяткам, если не сотням людей. Слышать и видеть все это было выше человеческих сил…
Не отдавая себе отчета, подпоручик резко встал с каменного сиденья. Из его рта уже готовы были вырваться слова, останавливающие этого безумца и человеконенавистника…
Когда неожиданно под грубым сукном бешмета звякнула цепочка.
Медальон.
Эдуард Адамович разорвал ворот рубахи и вытащил на свет луны такой же серебристый, как она сама, овал. Судорожно сжимая медальон, он вперил невидящий взгляд в несуществующий портрет. И хотя вместо образа прекрасной Ядвиги здесь были только грубые царапины, она как живая встала перед его глазами. Яся, Ясенька… И он, такой родной, но так и не родившийся. Его сын! Его, Эдуарда Адамовича Петровского. Сын, которого он так хотел, но которого так и не увидел.
Черная волна нахлынула, окатила Петровского и потащила за собой. В жуткое безумие Сарагова.
* * *
Они медленно продвигались практически по гребню склона. По тропе давно не ходили. Часто из-под ног падали мелкие камни, а подошвы чувяков скользили в сторону пропасти. Далеко внизу мерцали редкие огоньки разбросанных по долине аулов. Эдуард Адамович уже знал, что ближайшая, самая большая россыпь и есть Дагом. Несколько минут ранее Сарагов на мгновение застыл на тропе и с ненавистью снова выплюнул вниз это слово.
Долгое время Петровский не понимал, куда и зачем они идут. Потом вдалеке забелела в неверном лунном свете небольшая постройка. Она прилепилась на вершине горы, на самом краю обрыва. Крытая «черепицей» из плоских сланцевых плит, сложенная из рваного дикого камня, кое-где скрепленного между собой глиной. Эдуард Адамович никогда не видел в горах похожих строений. Когда они подошли к домику ближе, увиденное удивило его еще больше. С тыльной стороны, под небольшим навесом, лежали груды бараньих, оленьих и турьих черепов, смотря сотнями пустых глазниц на незваных пришельцев.
Среди офицеров было много разговоров о местах поклонения местных горцев, но мало кто мог похвастаться тем, что видел их вживую. Все обитавшие неподалеку от крепости племена — тагаурцы, уалагирцы, джейраховцы — тщательно оберегали свои святыни от чужаков. И вот теперь Эдуард Адамович стоял на пороге одной из них.
Немного придя в себя после изнурительного подъема, Петровский огляделся с неожиданным для самого себя интересом. Только сейчас он обратил внимание, что это место было давно заброшено. Всюду были не замеченные им ранее следы запустения. Глубокие трещины черными ранами зияли на замшелых стенах. Навес давно покосился и кое-где протекал. Несколько черепов вывалились из общей кучи и лежали в самых разных местах, то и дело попадая под ноги. Древние кости ломались с неприятным хрустом, крошась на мелкие кусочки. Как ни старался Эдуард Адамович смотреть под ноги, не наступать на них, все тщетно.
А вот Сарагову, казалось, не было никакого дела до костей и черепов. Он зажег небольшую масляную лампу, которую принес с собой. При ее тусклом свете попытался открыть старую заклинившую дверь. Не сразу, но ему это удалось. Дверное полотно со скрежетом отошло в сторону. На мгновение Петровскому показалось, что его накрыла волна тяжелого, затхлого, какого-то могильного воздуха. Он ясно вспомнил, что именно так пахло в старом склепе на фарном кладбище в Гродно, куда он залез как-то раз в далеком детстве. И хотя это событие произошло в его собственной жизни, теперь казалось, что оно было с кем угодно, только не с ним.
Сарагов подпер дверь небольшим камнем и замер на пороге. Стоял долго. Наконец резким движением сорвал с себя папаху и сделал шаг вперед. Могильная темнота поглотила его, наступила тишина. Эдуард Адамович стоял, не решаясь сделать ни единого шага.
За дверями святилища загорелся маленький огонек, потом еще один, и раздалось то ли монотонное пение, то ли молитва, то ли заклинание. Ритм речитатива то нарастал, то замедлялся, но постоянно рефреном звучало:
— Рыныбардуаг… Рыныбардуаг… Рыныбардуаг…
Петровскому начало казаться, что тьма собирается изо всех самых потаенных мест. Она сгущалась возле святилища. Стало холодно и жутко. Эдуарду Адамовичу, боевому офицеру, пережившему не одно дело — казематы, смертный приговор, каторгу, — впервые стало по-настоящему страшно. Так страшно, что, казалось, кровь застыла в жилах. Страшно от одного этого проникающего в самую душу имени — Рыныбардуаг.
Петровского вдруг потянуло внутрь святилища, к огонькам, к свету, прочь от этой тьмы и ее ужаса. И он сам пошел туда, где под низкими сводами гремело и перекатывалось:
— Рыныбардуаг… Рыныбардуаг… Рыныбардуаг… Рын уа адавад, Дагиатта, рын да адавад, Дагом… Рыныбардуаг… Рыныбардуаг… Рыныбардуаг…
Петровский сделал шаг через порог и замер. На какое-то мгновение ему показалось, что в небольшой комнатке никого нет. Огонь двух светильников, коптя и помигивая, чуть-чуть разгонял тьму, которая царила здесь так же, как и снаружи. «Рыныбардуаг» ревело отовсюду, отражаясь от древних закопченных стен. И только когда пламя вдруг нервно качнулось, подпоручик почувствовал движение за своей спиной. Он даже не успел среагировать, когда стальные клешни сжали его. Одна «струбцина» крепко прижала к телу обе руки офицера. Вторая, давя мощными мышцами и царапая грубым сукном бешмета, перехватила горло. Подпоручик буквально забился в жестких объятиях, а его сердце затрепетало в груди пойманной в силки птичкой.
Подавленный и завороженный предыдущими песнопениями, он никак не мог прийти в себя, только чувствовал, как недостаток воздуха начинает туманить голову. Он почти оставил попытки сопротивления, и даже мысли о несовершенной мести, о милой и бесконечно далекой Ядвиге не смогли вызвать новую вспышку борьбы. Ощущение реальности стало пропадать, и ему даже показалось, что он шепчет ее имя, хотя из его накрепко пережатого горла вырывалось только хриплое и уже ослабевающее дыхание. Мир вокруг стал черно-белым, и неровные, грубо отесанные камни, которые до этого плясали перед глазами Эдуарда Адамовича, стали расплываться и терять очертания. В ушах появился свист, в котором вначале совсем тихо и неуловимо, но потом все громче и отчетливее зазвучало:
— Рыныбардуаг!.. Рыныбардуаг!.. Рыныбардуаг!..
Рефрен нарастал, звучал все громче и громче, грозным рыком ударяя прямо в голову, взламывая изнутри черепную коробку несчастного поляка. Но, видимо, просто задушить жертву не входило в планы коварного колдуна. Находясь уже где-то на пороге потери сознания, Эдуард Адамович вдруг почувствовал, что стальная хватка Сарагова ослабла.
Сарагов резко развернул Петровского. Тот отпрянул. Согнулся, пытаясь восстановить дыхание. Колдун подхватил его за плечи, сильно встряхнул и поставил прямо перед собой. Глаза в глаза. Огни светильников отражались в зрачках горца. Петровскому показалось, что в них ярким пламенем горело настоящее безумие.
Рука Сарагова метнулась к поясу. Он резко рванул висевший там кинжал. Но большой, похожий на меч хъама, никак не желал выходить из простых, ничем не украшенных черных ножен. Эдуард Адамович в ужасе отпрянул от колдуна, но тот успел ухватить его за ворот бешмета. Стальной клинок с легким шипением вышел наружу. Как ядовитая змея, готовая нанести смертельный удар. Петровский приготовился к смерти.
— Давай… бэй… — Сарагов развернул кинжал и протянул его рукоятью к Петровскому.
От неожиданности Эдуард Адамович не сразу сообразил, что от него хочет колдун. Он инстинктивно оттолкнул оружие от себя.
— Бэй… — повторил Сарагов. — Убэй меня…
— Ты что, ополоумел?!
— Жэртва. Я молитва дэлал. Рыныбардуаг ждат! Чума бэри Дагом. Я… я умэрэт. Дагом тоже умэрэт… Убэй!
— Как это… как?
— Нэлзя ждат. Давай бэй!
— Нет, нет… так не должно быть… — Петровский заморгал растерянно. Бред, розыгрыш, какой-то безумный дикий водевиль.
Но когда он заглянул в огненные колодцы, пылавшие в темных зрачках стоявшего перед ним осетина, то понял, что Сарагов не шутит. И тогда ему стало по-настоящему страшно. Да, ему приходилось убивать людей. На войне и один раз на дуэли, еще безусым юношей в школе прапорщиков. Но вот так… как жертву… зарезать… в каком-то ужасном ритуале. Нет. Нет!..
Петровский рванулся изо всех сил. Ткань бешмета затрещала. Не ожидавший такой прыти Сарагов чуть ослабил руку, и Петровский сумел освободиться. Он бросился к двери, проскользнул в открытый проем и вывалился наружу. Где-то далеко внизу горел редкими огнями Дагом. На секунду Петровский замер на небольшой скальной площадке, соображая, что делать. Этой заминки оказалось достаточно, чтобы Сарагов настиг его.
— Люди-и! — только и успел крикнуть Петровский.
Крик эхом отскочил от невидимых в темноте вершин. Сарагов схватил его со спины. Дыхания не стало, зажатый в груди воздух закипал. Поляк отчаянно забился, пытаясь вырваться. В какой-то момент хватка ослабла. Глоток морозного воздуха ворвался в раскаленные от нестерпимого жара легкие офицера. Тяжелый надсадный кашель попытался вырваться из них наружу, но застрял в горле, перехваченный рукой горца. Но сил одной руки было недостаточно, чтобы продолжать безжалостно душить подпоручика.
— Лю-ю-ю… ди-и-и-и…
Петровский хрипел. Сарагову не удавалось сбить его с ног. Он душил подпоручика одной рукой, сжимая в другой смертоносное оружие. Петровский уже не кричал, а только хрипел. Но неожиданно внутри себя он ощутил какой-то злой, дерзкий задор. А может, заработали древние, чуть припудренные цивилизацией первобытные инстинкты выживания. Подпоручик резко присел, вывернулся из медвежьих объятий и упал на каменистую, перемешанную с землей и остатками костей почву. Стал подниматься с колен, и тут его тело пронзила адская боль, молнией ударившая сзади. Кинжал Сарагова прочертил кровавую полосу по спине офицера.
Стараясь не обращать внимания на рану, ни секунды не медля, Эдуард Адамович вскочил на ноги и бросился к колдуну. Его рывок был для противника полной неожиданностью. Сарагов изогнулся в попытке зацепить офицера кинжалом, но не сумел удержать равновесие. Отчаянное стремление достать врага развернуло его на месте, ноги переплелись, и, падая, он даже не успел прикрыть свободной рукой голову. Именно поэтому удар головой о стену святилища был ошеломляюще силен. Кровь из рваной раны на лбу мгновенно залила изгнаннику глаза. Когда он смахнул ее рукавом и попытался подняться, прямо перед ним оказалось обескровленное, мертвецки бледное лицо уырыссага. Не успел Сарагов опомниться, как Петровский схватил его голову обеими руками и со всей оставшейся у него силы ударил о стену. И еще раз. И еще. Раздался глухой звук ломающейся кости, но это не остановило раненого поляка — он продолжал вбивать голову врага в камень, вцепившись в нее окровавленными пальцами.
* * *
Тяжело дышащий Петровский стоял, опершись рукой о стену святилища. Рядом, прислонившись спиной к залитой кровью стене, лежал его неудачливый убийца. Или жертва, кто теперь разберет…
Сарагов все-таки успел еще раз ударить подпоручика кинжалом, правда, нетвердой, слабеющей рукой. Странное дело — боли не было вовсе. Петровский ощущал только, как понемногу холодеют конечности, несмотря на теплоту, разливающуюся по спине и боку. Он не мог оценить тяжесть ранения, да и не захотел этого делать, когда увидел, как быстро темнеет бешмет спереди. Злая радость борьбы покинула его. Апатия уже набросила на плечи свое плотное безрадостное покрывало.
Он с трудом заставил себя оторваться от стены. Сделал пару шагов по направлению к тропе, по которой совсем недавно поднимался с колдуном.
Внизу, как и прежде, светились слабенькие огоньки Дагома. Но если пару часов назад они как будто замерли в ожидании грядущих событий, то теперь большая их часть хаотично перемещалась. Они кружились, сталкивались, расходились в разные стороны, как искры от ярко горевшего в ночи костра. Или, скорее, как светлячки, радостно кружащие около смертельного для них пламени.
«Факелы… люди… Дагом… Яся…»
Мысли, подобно отяжелевшей от крови одежде, давили на Петровского. Он осел на землю, качнулся назад, чуть не упав на спину, с трудом удерживая равновесие. Часть огоньков внизу вытянулась в цепочку и заскользила в темноте, изгибаясь огненной змейкой. Потом огоньки застыли, будто змейка свернулась в клубок и затаилась в нерешительности.
«Услышали. Чертовы дагомцы, услышали…» — мысленная усмешка тронула неподвижные посеревшие губы Петровского.
Он явственно представил, как на рассвете, в утреннем тумане — отчего-то казалось, что будет именно туман — змейка снова оживет и неслышно заскользит вверх по склону.
«А я… Буду ли я жив к этому времени?..» — мысль о смерти совершенно не тронула Эдуарда Адамовича. Вернее, сначала не тронула. Он совершенно равнодушно прошел мимо факта своего грядущего небытия. Потом задумался, размышляя об одном из непременных атрибутов переправы в лучший из миров. Особенно здесь, в горах Кавказа. Мысль подпоручика, как человека военного, была об оружии. Вернее, о его отсутствии. Кинжал Сарагова остался лежать перед святилищем, там, где выпал из ослабевшей руки. Еще раз глянув на количество огней внизу, бывалый офицер, конечно, не тешил себя иллюзиями о будущем, но холодная сталь, зажатая в руке, сразу перевела бы его из разряда беззащитной жертвы в ранг противника.
«Если доживу…» — с каким-то равнодушным спокойствием подумал Петровский, будто речь шла совсем не о нем. А потом даже не мысль, а горькое и острое осознание пришло к нему: «Какая разница! Да я и не живу уже! Я ведь умер тогда, когда переступил порог кабинета Скворцова. Я мертвый давно…»
Он попытался подняться, но вдруг, словно что-то вспомнив, остановился. Нервно сунул руку за ворот одежды и аккуратно извлек поврежденный медальон. Ему безудержно захотелось еще раз взглянуть в любимые глаза, прикоснуться к гладким щекам, провести пальцем по нежным губам, вдохнуть аромат духов, зарыться лицом в щекочущие кудрявые локоны. Он медленно, точно в ожидании чуда, приоткрыл металлическую крышечку и…
Чуда не произошло.
Пустую, не успевшую потемнеть поверхность пересекали царапины от ножа или кинжала. Портрета, естественно, не было. Петровский с неожиданной злостью резко и решительно захлопнул крышку. Он чуть помедлил, собираясь с силами, и подтянул под себя ноги. Попытался встать, но не смог. Горлом пошла кровь. Теплым ручейком она побежала по груди Петровского, пропитывая ткань рубахи и бешмета. С каждым ее толчком силы покидали его, и последнее, что он смог сделать, это стиснуть в руке твердый металлический овал.
Петровский уже не видел, как за его спиной похожий на демона преисподней с трудом поднялся Сарагов.
Хинганаг стоял, залитый своей и чужой кровью, сжимая в руке окровавленный кинжал. Пошатываясь, он подошел к Петровскому. Поддавшись неясному порыву, Сарагов нагнулся и с трудом разжал стиснутые пальцы мертвого. Вытащил окровавленный медальон. Развернулся. Не выпуская из рук еще теплый металл, спотыкаясь, заковылял к святилищу. Уже внутри он открыл тугие створки непослушными пальцами и поднес медальон к глазам. Колдун пристально посмотрел в пустые овалы, как будто пытаясь что-то разглядеть в них, несмотря на кромешную темноту, царящую под каменными сводами. Он даже протер поверхность заскорузлыми пальцами, размазывая по ним кровь, придавая ей очертания причудливых узоров.
Никто не знает, что творилось в этот момент в черной душе Сарагова. Лелеянная годами месть — цель всей его жизни так и не свершилась. Мертвый поляк лежал снаружи и не мог помочь колдуну принести жертву. Внизу суетились предупрежденные им дагомцы… А нужна ли она вообще, его жертва? Сомнение, давным-давно загнанное железной волей глубоко, в самые потаенные уголки его естества, вдруг зашевелилось. Оно стало разрастаться, шириться, пока волной холодного отрезвления не хлынуло в его сознание. В этом потоке замелькало все то хорошее, светлое и радостное, что случилось в его жизни. Память о давно забытых ласковых и мягких руках матери… Полный гордости взгляд отца, когда тот вернулся с первого успешного балца… Его первое любовное волнение, когда под веселое журчание реки он, будучи еще безусым юнцом, высматривал понравившуюся ему девушку из соседнего Урсдона… Даже сладкий аромат кизяка, который он так любил вдохнуть полной грудью, входя с морозного зимнего воздуха под низкий, закопченный свод родного дома…
Все человечное, что осталось в нем, ужаснулось тому невообразимому святотатству, которое он собирался совершить. И тут же появился страх. А что, если тот, кому он предназначил жертву, тот, чье имя еще мгновение назад грозным рокотом грохотало под старыми стенами, тот, чей гнев безжалостно выкашивал целые аулы, заставляя заболевших идти в обитель мертвых, заживо погребая себя в заппадзах… что, если великий Рыныбардуаг, повелитель моров и поветрий, уже услышал его?!
И тут в душе крепкого, точно вырубленного из камня старика пробежала трещинка. Как он мог в своем диком ослеплении зайти так далеко?
Замыслить такое в святилище, под своды которого его предки осмеливались входить только босыми ногами, боясь осквернить священное место? В святилище, в сторону которого он в детстве даже боялся лишний раз посмотреть из трепетного уважения, почтения и страха к той могущественной и грозной силе, которая таилась там… Все, к чему он шел столько лет, вдруг стало неважным. Пелена, закрывавшая глаза его души, начала спадать. Все еще сжимая медальон Петровского, он, как неожиданно обретший зрение, бродил потерянным взглядом по камням святилища.
И тут он почувствовал, что некто ужасный даже для него, хинганага, возник где-то совсем рядом с ним. Вернее, не рядом, а как будто в нем самом, внутри. Он даже почувствовал, как это нечто вползало в него — откуда-то из чернильной темноты дзуара. Сопротивляться было невозможно, и это чужое вселилось в голову несчастной жертвы дикой нестерпимой болью, выжигая адским пламенем все мысли, воспоминания, желания и чувства.
Ужас охватил Сарагова. Как он мог из мести задумать такое?! Нужно было что-то делать. Как-то исправить, если еще возможно. Избегнуть непоправимого.
Кинжал выпал из ослабевших рук, его голова кружилась, накатывала тошнота, сознание путалось. Неясный шум в ушах стал принимать очертания, нарастать от тихого, чуть уловимого звука до гремящего барабанного грохота:
— Рыныбардуаг… РЫныбардуаг… РЫНЫбардуаг… РЫНЫБАРДУАГ… РЫНЫ-Ы-ЫБАРДУА-А-АГ…
Его губы зашептали чужие, непонятные слова, больше похожие на вороний клекот, чем на человеческую речь. Кто-то, заползший в голову колдуна, чуждый или, скорее, чужой всему живому, двигал холодные посиневшие губы.
Потом шепот смолк.
Чужая воля, двигая рукой Сарагова, накинула цепочку на покрытые толстым слоем пыли бычьи рога. Как символ жертвы. Резко, со звонким щелчком закрыла медальон. Это звук выстрелом громыхнул в голове хинганага — Рыныбардуаг все-таки пришел на его зов.
Он здесь.
Его нужно остановить!
Задобрить!
Искупить вину…
Сделав над собой невероятное усилие, Сарагов поднял валявшийся под ногами кинжал. Быстрым взглядом заприметил небольшую щель в полу, сунул туда рукоять. Примерился. Собрал остатки сил — и навалился всем телом на торчащий клинок. Холодное острие кольнуло сердце, и полный боли и отчаяния вопль «Рыныбардуа-а-а-аг!..» замер у Сарагова на губах.
Невидимая рука качнула медальон, и он маятником мотнулся на серебряной нити. В ночной тишине о стены святилища тонко и негромко отбилось первое «динь-динь-динь…»
* * *
В ту ночь в Дагоме мало кто спал. Никто из молодежи и старших, за исключением только самых глубоких стариков, не помнил, чтобы к святилищу Рыныбардуаг ходили люди. И хотя оно было построено предками дагомцев недалеко от Цамада сотни лет назад, жертвы грозному повелителю чумы не приносились уже давно. Времена опустошающих эпидемий ушли в прошлое, и люди перестали молиться страшному покровителю болезней.
А нынче там целую ночь горел свет.
Рано утром три самых уважаемых дагомца с непокрытой головой и на босу ногу отправились вверх по почти забытой тропе к дзуару. На плечах они несли жертвенного барана. Весь аул с нетерпением и страхом ждал их возвращения. Но они принесли новости, не оставляющие ни малейшей надежды. Ночью кто-то побывал в святом месте. И не просто побывал, а принес там страшную жертву. С ужасом рассказывали гонцы о трупах святотатцев, совершивших немыслимый грех и теперь лежащих на залитой кровью священной земле. Никогда прежде на всей осетинской земле, от Джейраха до Джау, от Ганиса до Джауджикау, никто не осмеливался на такое невероятное и казавшееся невозможным кощунство. Смельчаки, поднимавшиеся к святилищу, опознали в мертвецах двух всадников, приехавших днем раньше к Калаевым в Цамад. Заплетающимися языками поведали они сельчанам, что один мертвец страшен лицом как уаиг, а второй по виду похож на переодетого русского.
Толпа бросилась к Калаевым, но нашла лишь пустой двор. Недоеные коровы мычали в хлеву, собаки грызли цепи, но ни одного человека там не было — ни мужчины, ни женщины, ни старика, ни младенца. Из всей фамилии Калаевых в Цамаде не осталось никого, все скрылись. Как в воду канули, бросив свои дома и хозяйство.
И тогда отчаяние и ужас воцарились в Дагоме.
Но не таковы были дагомцы, чтобы сложа руки ждать гнева великого Рыныбардуага. На ныхасе среди молодежи был брошен жребий. Те, на кого он выпал, с песнями и невесть где найденными трещотками пошли по соседним аулам: в Унал, Цамад, Зинцар, доходя даже до Архона и Нузала. Протяжное обращение «О Рыныбардуаг! От тебя наши болезни и здоровье. Сохрани этот аул от твоего гнева, старые и молодые — твои гости…» неслось по всем окрестным ущельям. Перед каждым новым аулом дагомская молодежь становилась кругом и затягивала мрачную мелодию. Потом они шли на площадь, становились в круг со всеми жителями селения и кружились в медленном танце под те же слова: «О Рыныбардуаг! От тебя наши болезни и здоровье. Сохрани этот аул от твоего гнева, старые и молодые — твои гости…» И так день и ночь, день и ночь в каждом ауле. Никто не хотел прогневать грозного повелителя болезней. Из каждого аула молодые дагомцы возвращались с целым стадом жертвенных быков, коров, баранов и коз.
После того как посланцы, или Божьи гости, вернулись в Дагом, с помощью жеребьевки выбрали самых лучших животных для жертвы. Четыре дня пировал Дагом. Десятки новых рогатых голов разместились под поправленным навесом у вновь побеленных стен святилища. Остальной отданный соседями скот ждал своего часа, набирая вес на тучных лугах дагомцев, чтобы в назначенный день быть принесенным в жертву на милость Рыныбардуаг.
И казалось, отмолили страшную жертву, принесенную святотатцами.
* * *
Медальон даже не заметили в первые грозные дни. Никто не придал значения маленькому кусочку металла, болтающемуся на серебряной цепочке и отбивающему о каменные стены тихое «динь-динь». Слова молитв и возгласы, обращенные к богам, заглушали эти негромкие звуки. Но когда закончились торжества во славу Рыныбардуага, один из Дагиевых, проезжая под святилищем, услышал тихий перезвон. Звук этот, казалось, выплывал из тишины, из шума ветра, из позвякивания сбруи, из громыхания медной посуды, долетавшего из села. Отовсюду и из ниоткуда. Разбойник не придал этому значения, но скоро в Дагоме не осталось ни одного человека, который не слышал бы это нежное и чуть печальное «динь-динь». И было в нем нечто такое, что заставляло даже самых смелых и отчаянных спешно идти прочь.
«Динь-динь… динь-динь…» Ветер нежно касался цепочки, и кулон чуть слышно звенел. «Динь-динь…» Убаюкивающе и успокаивающе. Навеки.
__________
«Динь-динь… динь-динь…»
Тонкие женские руки, потонувшие в грубых рабочих перчатках, мягко охватили медальон. Звон смолк. Молоденькая студентка географического факультета Ленинградского университета аккуратно повертела необычную вещицу и уже хотела привлечь внимание кого-то из старших сотрудников экспедиции. Но потом еще раз повернула округлый предмет, посмотрела на него внимательней, увидела чуть заметные петельки и, поддавшись чисто девичьему любопытству, начала осторожно открывать закисшую крышечку. С первого раза не получилось, но после очередной попытки створки наконец раскрылись. Странно: в этот момент ей показалось, что она почувствовала на лице какое-то дуновение. Легкий ветерок коснулся ее, прошел по покрасневшей от весеннего солнца щеке, будто погладил незримой рукой.
— Студенецкая! Жень, ну что там у тебя? — неожиданно раздался требовательный голос.
Девушка резко, с громким щелчком захлопнула медальон и поспешила вниз по лестнице, высоко подняв в руке находку.
«Динь…»
Медальон звякнул о цепочку и замолк. Навсегда.
Легенда записана А. Скачковым со слов жителя
селения Дагом, 110-летнего старика Дзиу Цабиева,
переведенных ему учителем дагомского сельского
училища П. Агнаевым
Избалованные властью и почтением дагомцы жили развращенно и буйно. Средствами к существованию служили грабежи и разбойничество. В погоне за легкой наживой жители Дагома уходили на плоскость в Имеретию и даже в Кабарду. Эти разбои давали им возможность жить роскошно и беззаботно, не думая о завтрашнем дне, но они же и стали причиной падения Дагома.
Однажды семья Дагиевых, состоящая из семи братьев (двое из них славились как наиболее ловкие разбойники), отправились на плоскость в поисках добычи. За рекой Суадагом, около священной рощи Хетаг-кох, братья нашли тяжелый сундук, наглухо окованный железом. Вообразив, что в нем заключаются большие сокровища, братья привезли его домой. С дрожащими от нетерпения руками сломали они крышку сундука и нашли там страшный, обезображенный труп ребенка, умершего от чумы. В ужасе поспешили братья зарыть страшную находку, но было уже поздно — болезнь успела «выскочить из сундука». Сначала она похитила троих из семейства Дагиевых, а затем распространилась по всему аулу. Когда же они узнали причину, то решили принести Дагиевых в очистительную жертву перед Рыныбардуагом (ангелом смерти).
Все селение собралось на ныхасе, каждый взял сколько мог соломы, сена и хвороста, затем двинулись они к дому Дагиевых, окружили его, заперли и сожгли всех братьев вместе с их семействами, скотом и хлебом (остатки пепелища указывают до сих пор). Но Рыныбардуаг не принял жертвы, и чума не прекращалась, а, напротив, все усиливалась.
Ужас обуял всех. Люди уходили под камни, рыли себе могилы, ложились в них, так как некому было хоронить, а больные боялись, что их трупы будут осквернены собаками. В это страшное время вымерло три четверти населения Дагома.
И особенно жутко оставшимся в живых было видеть, что чума совершенно не тронула селения, жители которых радовались несчастьям Дагома и старались воспользоваться этим. Дагомцы тогда поняли, что чума была наказанием, посланным свыше, за их развратную, жестокую жизнь, поняли и исправились, но было уже поздно. Вымерший Дагом обессилел и замер. От прежнего величия не осталось ничего. И только старые полуразрушенные башни одиноко чернеют на известковых скалах, как угрюмые памятники на могилах былой славы.
Газета «Терские ведомости».
1905 год. № 233
Примечания
Honor (польск.) — достоинство, честь.
Джейраховцы — жители Джейрахского ущелья современной Ингушетии. Этническая принадлежность к осетинам или ингушам является предметом дискуссии.
Форштадт — поселение, находящееся вне крепостных стен.
Застава Чъырамад (Известковая) — комплекс укреплений около селения Биз, контролирующий древнюю дорогу Шахнад в Закавказье. Другое название — ворота Цахилта. Сохранилась каменная арка XVII века.
Хинганаг (осет. хингæнæг) — колдун.
Бешмет — верхняя одежда у кавказских народов.
Psia krew (польск.) — восклицание, выражающее негодование; досл. собачья кровь.
Шалам-шалам (осет. салам-салам) — привет-привет.
Хорж (осет. хорз) — хорошо.
Партия (устар.) — отряд.
Галуан (осет.) — укрепленный комплекс, состоящий из жилых и оборонительных построек.
Машиг (осет. мæсыг) — башня.
Кумган (осет. хъуывгъан) — кувшин для воды с узким горлом.
Ганах (осет. гæнах) — жилая башня.
Номылус (осет.) — побочная, неполноправная жена из низшего сословия.
Дзуарлаг (осет. дзуарылæг) — жрец, священнослужитель; досл. жрец дзуара (святилища).
Рыныбардуаг (осет.) — в осетинской мифологии повелитель болезней.
Рын уæ адавæд (осет.) — чтоб сгинули вы от болезни.
Хъама (осет.) — кинжал.
Уырыссаг (осет.) — русский.
Балц (осет.) — поход, военная экспедиция.
Заппадз (осет. зæппадз) — фамильный склеп.
Дзуар — божество; святилище.
Уаиг (осет. уæйыг) — великан, циклоп.
Ныхас (осет.) — место собраний; досл. речь, разговор.
Персоналии
Петровский Эдуард Адамович — из дворян Гродненской губернии, декабрист, с 1827 года служил на Кавказе.
Гангеблов Александр Семенович — из грузинских дворян, декабрист, с 1826 года служил на Кавказе, автор «Воспоминаний декабриста Гангеблова».
Гайтов Дасо (Петр) Дайудович (Дудаевич) — из осетин, офицер русской службы, основатель аула около Ардонского укрепления.
1 Примечания к словам, выделенным курсивом, см. в конце рассказа на с. 106–107.