В общем, неплохо, думаю и, отступив на шаг от мольберта, прищуриваю глаза, как нас учили на первом курсе, и сравниваю изображение на холсте с натурой. Натурщик – седой как лунь старик в белой рубашке. Слишком много морщин на его красном лице. М-да, с мелкими деталями беда. Не даются. Может, завтра попросить Тимура прописать глаза и нос? С ухом тоже нелады. Ван Гог, например, отрезал свое напрочь и попал в психушку, а потом вышел оттуда и написал автопортрет. Вместо уха обрезок. Не пришлось потеть над мелкими деталями, и Гогена не просил помочь ему. Но Ван Гог был не простым психом, гениальным, и болел сифилисом. Как и Тулуз-Лотрек. А что, если у меня тоже? Да нет, с каких делов. Я не великий импрессионист и еще ни разу не был в постели с женщиной. Так, легкие поцелуи. Правда, были и тяжелые. С той татаркой из медучилища. Чуть язык ей не откусил у озера. Длинная такая: выше меня на голову, и костлявая. Я попытался стянуть с нее джинсы, но девушка схватилась за них, и ни в какую.
– Ну давай, – упрашиваю, – просто потремся нагишом.
– Знаю я вас, – сопит она. – Ты же на этом не успокоишься… То ли от солнца, то ли от выпитого вермута я распалился, да так, что полез в вонючее озеро – хотя была ранняя весна, кажется, восьмое марта отмечали – и чуть не утонул, запутавшись в водорослях. А татарка сидит на песчаном берегу, курит мои сигареты и смеется. Назло ей не пошел ко дну и выпутался. Отлежался на горячем песке и, опрокинув стаканчик бормотухи, говорю будущей медсестре:
– Не хочешь пощупать, что у меня в трусах?
– Хочу, – шепчет она и гладит меня по интиму. Знает, за что ухватиться. – А давай я тебе рукой сделаю.
– Не надо. Рукой я и сам могу. Лучше в рот возьми…
Она – бац – пощечину мне влепила. Я, конечно, в долгу не остался и хотел ее в песок зарыть. Но потом еще раз искупался, влил в себя остатки вермута и охладел к ней. Пошла ты. Не хочешь, не надо. Да, не повезло мне тогда. Зато Ильхому привалило. Пока я упрашивал целку расстаться с девственностью, он взял да и отдрючил в кустах ее подружку Роксану. У той было за что подержаться. И красивая. Настоящая блондинка с зелеными глазами. Я потом у Ильхома номер ее телефона выпросил. Звонил ей чуть ли не каждый день – надоедал просьбами о свидании. Иногда Роксана соглашалась, но так ни разу и не пришла на свиху…
Скорей бы звонок, и пойти покурить. Ох, опять торчком. Может, пойти в туалет и подрочить? Утром не успел. Торопился Весту увидеть. А она вон сидит за своим мольбертом и книжку читает. Кончила раньше всех. Разобралась с портретом. Положила последний мазок или ждет прихода моалима? Веста-невеста. Только чья? Не моя точно. Моя несчастная любовь. Неразделенная. Как же ей идет эта юбка-шотландка, и сиреневая блузка, и гольфики на загорелых ногах. Так бы и сжевал их, пусть даже нестираные. Интересно, какое белье у тебя под юбкой, а, Веста? На пленэре ты купалась в красном бикини с бретельками. Достал я тебя там своею любовью…
Однажды ребята с таджикского отделения живописи убили гюрзу, когда та заползла к ним в палатку, повесили ее на дерево и в честь такого события решили устроить дискотеку. На пленэре танцы при свете костров устраивались чуть ли не каждый вечер. Курнув с ребятами веселый косяк, я, хихикая, пригласил Весту на медленный танец и признался ей в любви. Она сказала: отстань, надоел. – Ты еще пожалеешь об этом, – зашипел я не хуже змеи и хотел укусить ее за длинную шею, но девушка оттолкнула меня. Девчонки засмеялись. Ладно, думаю, посмотрим. Смеется тот, кто смеется последний.
На следующий день, сняв с ветки мертвую гюрзу, я тайком пробрался в палатку девочек, когда все пошли на речку; как пес, отыскал по запаху раскладушку Весты и подложил в ее постель змею. Тимур стоял на стреме и забивал косяк. Когда дело было сделано, мы обкурились и, развалившись под тутовником, слушали пение цикад, взяв под наблюдение палатку.
– Идут, – возвестил Тимур, заметив девочек в мокрых купальниках. Чтобы войти, первой нагнулась Таня. Остальные столпились за ней.
– Как коровы, по очереди в хлев, – хихикнул Тимур. – Посмотри, какая Таня стала хорошенькая. Все у нее ништяк. Мать не видать, через год рядом с ней на Весту никто и не взглянет. Джамшед наплел, будто ты нравишься Тане.
– Ты серьезно? – спрашиваю. – Раньше я как-то не замечал, какая у нее грудь. Но знаешь, слова Джамшеда для меня пустой звук. Он ведь сам за ней ухаживал.
– Отшила Таня губастого. Теперь как собачка за ней бегает. В друзьях он с ней, врубаешься?
– От такого друга чем дальше, тем лучше. Язык свой поганый не умеет держать за зубами.
– Да, про него не скажешь: нем как рыба. Тсс, Веста заходит. Что сейчас будет…
Сначала было тихо – увидели; затем вопли, да такие, что палатка закачалась. Посмеиваясь, мы пошли на речку, но у меня на душе кошки скребли. При первой же встрече Веста обозвала меня педерастом.
– Да пошла ты, лесбиянка долбаная, – пробормотал я.
– Сам иди на…
Кончился пленэр; позади каникулы. Думал, в новом учебном году помирюсь с ней, но не тут-то было. Ей по фигу моя новая стрижка и вельветовые джинсы, купленные на толчке. Даже не взглянула на мои фирменные кроссовки. Румынские, но хорошие. Полсотни у отца вчера выклянчил, чтобы купить их у Бахи с оформительского отделения. Утром Веста едва поздоровалась со мной, как будто одолжение сделала. Готов рыдать. Лучше бы эта гюрза укусила меня, а еще лучше Тимура. Как будто я не знаю, по ком она вздыхает. Но хочу предупредить тебя, Веста: ему на тебя наплевать. Переспит с тобой и бросит. Не веришь? Лолу с гримерного спроси. Она влюбилась в него, а он, после не помню какого раза, прятаться от нее стал. То же будет и с тобой. А я тебя не брошу. Закрою глаза на твое прошлое и, если тебе не терпится, разрешу с Тимуром. Но только один раз. И чтоб никто не узнал. Даже я. Веста, милая, я был бы тебе примерным мужем. Подавал бы по утрам кофе в постель, заплетал бы твои длинные волосы в косички, а перед сном мыл бы тебе ноги, да мало ли чего не сделал бы для твоего удовольствия. Эх ты… Осторожно пробираюсь между мольбертами. Останавливаюсь за толстым Холмуродом, вытирающим тряпкой щетину кисти. Запах масляной краски и разбавителя будоражит воображение.
– Ты прямо как Гоген стал писать, – говорю.
– Э, не ругайся, – скалится Холмурод. – Я не всех русских знаю.
Когда-то эта фраза была хитом, и мы угорали.
– Хол, – доносится голос Роберта, – разнообразь свой репертуар. Это уже не смешно. Почитай Ходжу Насреддина или еще кого-нибудь.
– Э, не твое дело, – говорит Холмурод, подмигивая мне. – Будешь нас?
– Спасибо, – говорю. – У меня свой есть, черный памирский. – У кого взял?
– Друг-памирец привез.
– Дашь забить каш?
– Потом, на перемене. Ты вчера анашу обещал, помнишь?
– Есть, – хлопает он по карману. – Тимуру скажем и Ильхому. Больше никому.
– Тимур сегодня не придет. Оставим ему на косяк…
– Не слушай Роберта, Хол, – смеется скрытый за натянутым 50 на 100 холстом Олег. – Лучше почитай «Двенадцать стульев»… Остроты летят со всех сторон. Иногда смешные, порой не очень. Жаль, Тимура сегодня нет. Без него и скучно, и грустно, и некому слово сказать. Двигаюсь дальше. Ненадолго задерживаясь у того или иного мольберта. Смотрю на работы своих однокурсников и стараюсь не думать о Весте. Это почти невозможно. С трудом не смотрю в ее сторону. Минуты за три до перемены в аудитории появляется моалим.
– Завтра, – пыхтит он, выпуская дым из-под черных, пропитанных никотином усов, – композиция. Тема – пленэр. Времени у вас было достаточно, так что пусть никто не обижается на «двойку». Понятно? А теперь можете сворачивать свои этюдники… Уже три часа ночи, а я смотрю на чистый холст как баран на новые ворота. В голове никаких идей. Мать, просыпаясь, ворчит, чтобы я шел спать. Но я упираюсь. Жду вдохновения. Какое там. Слипаются глаза. И вдруг начинаю закрашивать холст. Прозрел. Еле успеваю за мыслью. Получается здорово, но… Никаких «но». Утром в девять я в училище. У ребят заспанные лица. Все, кроме меня, разложили свои работы и ждут прихода моалима. Тот опаздывает. Может, не придет, думаю. Нет, пришел. Обходит. Весту хвалит. Ей такое не впервой. Слушает внимательно, как примерная ученица. Тимур что-то говорит рядом. Я его не слушаю. В голове только одно: показывать или не показывать? Как во сне, повинуюсь моалиму, который велит мне отчитаться. Он не один смотрит на изображение загорелой девушки в красном купальнике, с этюдником и молодого человека в трусах, держащего ее за руку. Они переходят вброд горную речку.
– Та-ак, – протянул моалим.
– Да это же Веста, – доносится голос Зебо.
– Точно, – это уже Зарина. – И себя приписал рядом… – Коз-зел, – сказала Веста и хлопнула дверью.
