Василий ЦАГОЛОВ. У порога небытия

Повесть
Дулаеву Амурхану Соломоновичу посвящается

Сознание возвратилось к нему в палате, на бугристом матраце продавленной койки, но он не стал гадать, где находится; уже до того, как разомкнуть с трудом разлипающиеся веки, понял: больница. Стоял стойкий, прокислый запах пота, он успел к нему привыкнуть за месяц, когда недавно навещал одинокого соседа, лежавшего в хирургии. Больница так больница. Этого ему только не хватало на склоне и без того суматошной жизни. Не отрывая затуманенного взгляда от врачей, приложил к бескровным губам узловатые в суставах руки, подышал на них, затем слабо потер и снова сунул под тонкое одеяло, уложил на часто вздымающуюся впалую грудь. И все это машинально, продолжая мучительно думать о своем состоянии, а оно показалось ему серьезным, если судить хотя бы по тому, сколько голов в масках склонилось над ним. Одни наблюдающие глаза видны. По ним, что называется, и дурак поймет, что находится между жизнью и смертью. Им все сильней овладевало беспокойство, связанное с неизвестностью его положения. Но он все-таки принудил себя справиться с ним: стал перебирать в памяти долгие годы своей жизни и не вспомнил, чтобы когда-нибудь паниковал. Сказал себе строго и назидательно: «Не слабак, не собираюсь, даже если врачи вынесут смертный приговор, умирать». Однако и кокетничать, как, бывало, случалось прежде, не стал – не тот случай. Авральный интерес к его персоне люди в белых халатах проявили впервые, и уже одно это о чем-то говорит. Ладно, пусть врачи занимаются своим делом, а ему бы выяснить, что произошло. Это не грипп, заморская болезнь исключается. Коварный вирус нынче разгулялся по планете с размахом, уложил в постель миллионы беззащитных, его же Бог миловал. Не потому ли, что съел пуд чеснока? Так что же все-таки привело его в больницу? Упал? Затаив дыхание, боязливым движением сжал пальцы рук в кулаки, и на душе сразу полегчало. С той же осторожностью пошевелил пальцами ног и с облегчением отметил: цел, не сломал шейку бедра. В его – тьфу-тьфу! – возрасте весьма модно лежать месяцами в травматологии, да еще и в одном положении. Ну что же, сейчас тот самый qksw`i, когда нужно просить Бога о здоровье… Да только не даст, точно, не даст. В свое время он не покаялся, а ведь люди сведущие настоятельно советовали. И Мария просила. Как просила! – со слезами… Даже ради нее он не захотел переступать через свою гордыню, обуяла она его тогда. Ну, да ладно, все образуется, только спокойно.

Но увещевание не помогало. Насторожив слух, он уловил, что над ним перешептываются чуть погромче, чем минуту-две назад. Сильно екнуло сердце, на мгновение сбилось и без того неровное дыхание. Но он снова преодолел страх смерти, тем более что навострять уши было не в его характере. У него свои проблемы. Что же с ним? Память возвратила его в магазин, в прошлое, от которого его отделял час. А может, два, три? Откуда такая уверенность, прямо ювелирная точность в его критическом – в этом он не сомневался – положении? Вспомнил, как в магазине наскреб последнюю десятку серебром, протянул продавщице, та с настроением бросила на прилавок булку черного хлеба и сладкий сырок… Он возмутился в душе, даже в глазах потемнело, однако на большее его не хватило. Проглотил, будто заложил себе внутрь боевую гранату. Затем… В памяти – провал. Напрасно рылся в ней, она упорно возвращала его в магазин. Ну, что же, не так уж и плохо, упал не на улице. В магазине была обычная утренняя толчея, наверняка кто-то подхватил его на руки, потому он ничего и не сломал. А вот промолчал в магазине зря, кажется, в этом причина случившегося с ним… Промолчал-промолчал, не устраивать же, в самом деле, разборку, не крутой. Это они чуть что хватаются за ствол… Нашел в себе силы и посмеялся над собой: о чем думает?

Вздохнул, всей грудью опять не получилось, на этот раз сильно укололо под левой лопаткой, впервые ощутил в себе такую боль Она заставила его прислушаться к себе. Плохо соображая, вспомнил некстати, что мать в день смерти жаловалась на такие же боли. Боль не повторилась, но внутренняя напряженность росла, мышцы – как свинцом налитые. Неизвестно, чем бы закончились страдания, не расступись врачи; это отвлекло его, не дало вовсе погрузиться в неприятную думу. Сестра принесла кардиограф, запыхалась. Или у нее одышка, или дело все же в нем: экстренный больной? Да, сердце. Как же он не подумал о нем, а пустился в рассуждения, вспомнил мать? Боль под лопаткой – первый сигнал человеку: обрати внимание, SOS! Nanpb`k себя: погоди, давай без суматохи. До сих пор сердце ничем неприятным не напоминало ему о своем существовании. И сейчас никаких болей, подумаешь, укололо разок. Не хитри, Хаджисмел, для чего-то ж тогда понадобился кардиограф? Зачем? Чтобы убедиться, что сердце ни при чем. А вот сосуды головного мозга могли подвести, и тогда уж винить некого. В последнее время у него начались прострелы в пояснице и появились головные боли. Порошки не помогали. Бессонные ночи не могли не оставить следа, организм не выдерживает таких больших нагрузок. Если бы только одна бессонница! А еще это писательство. Последний роман сочинял в уме, что-то менял, перекраивал мысленно и в результате перестал спать. Но так и не отстучал на машинке ни одной фразы. Невропатолог на недавнем осмотре вкрадчиво посоветовала ему прервать работу, выспаться, поехать в санаторий, а прежде пройти обследование. И он обещал ей клятвенно, а вышел за порог – посмеялся: чудной доктор, ну как он может забросить на месяц-два свое дитя? Оно еще в пеленках, вот когда окрепнет, пойдет ножками, тогда можно будет и об отдыхе подумать. Подумать – не более того. А ведь, как теперь выясняется, поступил опрометчиво, махнув рукой на слова врача. Решил – обойдется, есть у него дела и поважнее: роман… Кто скажет лучше о клане Караугомовых, ведь он последний отпрыск некогда многочисленного рода.

Едва подумал о сочинении, как почувствовал себя во власти прошлого, и в угасающем сознании вяло поплыли страницы, цепко хранимые памятью…

Сыновья, а их у Фырды было четверо (младший, Ацамаз, вот уже год, как учился в Ардоне в духовной семинарии), отправились на рассвете с отцом в горы: настала их очередь отстрела тура. В доме осталась афсин (афсин (осет.) -распорядительница, хозяйка) с невестками да за мужчин – трое внуков, один другого меньше. Дом погрузился в мертвую тишину, непривычную, пугающую. Почему-то сердце афсин предчувствовало беду, и она, едва проводив охотников, – издавна привычное для нее дело, – принялась молиться. Долго, усердно, всем существом своим. Молилась не за удачную охоту, не самая большая беда, если тур окажется хитрее людей и ускользнет от них; возвратились бы к ней сыновья такими, какими оставили дом и ушли по улице в сторону гор. А улица узкая, извилистая, конь о wer{peu ногах – и тот спотыкается. В голове мелькнула мысль: лучше бы повременили с охотой. А почему, Фырда не объяснила бы никому. Она выругала себя в сердцах: чего доброго, еще накличет беду.

Горы есть горы… Знала о них Фырда не понаслышке. Редкая семья в ущелье не пережила трагедию, связанную с ними. То снежная лавина погребет под собой кого-то, то камнепад унесет в пропасть, глянешь с крутого обрыва – и дна не видно. Не миновала черная судьба и семью ее родителей. Фырда хорошо помнит гибель старшего брата, как будто это случилось вчера. Предстояла его свадьба, уже все было к ней готово, и через четыре дня в доме ожидалось веселье. Неожиданно жених объявил, что сходит в горы, надо-де порадовать гостей шашлыком из турьего мяса. Напрасно домашние отговаривали его. Он стоял на своем. Последнее слово оставалось за отцом, все надеялись, что он запретит. А он сказал: «Мужчина рожден для мужских дел!» И случилась беда: прорвало в горах естественную запруду, свирепый поток снес все на своем пути… Засватанная девушка перестала выходить на люди, состарилась в доме родителей, хотя и сватали ее многие. Своей преданностью первой любви она заслужила уважение, молва о ней прошла по ущельям. А отец? Посчитал себя виновным в гибели сына, пережил его всего на месяц, за это время не притронулся к еде и высох так, что в гробу его не узнавали люди. Никто не пытался осудить несчастного человека за такое самоистязание.

И вот теперь Фырда боится за сыновей. Позволив себе уединение, она ушла в свою комнату, плотно прикрыла дверь – не дай Бог, домашние заметят ее настроение. Прилегла, готовая в любую минуту выйти на зов, подперла голову рукой, и во всем теле стало легко, словно груз свалился с плеч. Но через минуту снова вернулись неотступные думы, тяжелые, гнетущие, внесли в душу еще большую тревогу за охотников. Старалась не думать о них афсин, ругала себя за слабость, но как ни старалась, не смогла преодолеть гнетущую тревогу. Взмолилась: «О, Боже, наш единственный! Помоги мне!» Обессиленная, опрокинулась навзничь, потом повернулась на бок, свернулась калачиком. И тут случилось чудо: видение из прошлого набежало на нее мягкой волной.

И опять воспоминания… В кунацкой сидели гости из самого дальнего села – выше только небо. Ничего в том удивительного, j ее отцу наезжали из многих ущелий: он был лучший кожевник, выделывал любую кожу. Странным показалось другое: гости приехали в полдень и задержались до темноты. Но и это было не самое примечательное. А вот почему мать и невестки укрылись на своей половине и носа не казали? Прежде у них такого не случалось, все было иначе: приезжие вели себя свободно, оживленно разговаривали, веселились с сельчанами искренне, часто молодые танцевали для гостей под гармошку. Всем было хорошо. А больше других старалась мать, все в ней дышало желанием угодить гостям, она пекла пироги с сыром и мясом. Невестки тоже были при деле, но не сновали зря – за этим строго следила мать. Словом, дом жил…

Ему не дали остаться подольше в родном мире художественных образов. Открыв глаза, он сразу перехватил чей-то встревоженный взгляд: «Держись, мол, старина!» Смешно, право. Он и не собирается к предкам, пусть даже и самым чтимым до сей поры в роду. Судьбе угодно, чтобы он окончил роман о Караугомовых. Пора, давно пора сказать вслух о происходящем вокруг. Понравится людям – хорошо. Не понравится… О чем это врачи так горячо говорят? Похоже, не согласны с чьим-то мнением. Значит, болезнь неведомая, лечение будет сложное, она не отступит от него так скоро, как ему хотелось бы. Некогда валяться в больнице, лечиться можно и амбулаторно. К нему наклонились, рассматривая; он не различал, кто: мужчины или женщины. Стал хуже видеть, что ли? Предметы перед ним размыты, моментами двоятся. Медленно провел кончиками пальцев по близоруким глазам и обнаружил, что без очков. Раздосадованный, обеспокоился, и было от чего; всю жизнь, сколько себя помнит, носил очки. Без них будет трудней переносить свалившиеся на него невзгоды… Невзгоды… Сам виноват во всем, сам…

– Вы видите меня? – спросили над ним, и он запоздало сообразил, что обращаются к нему.

– Вы меня слышите? – новый вопрос.

Спросили почтительно-корректным тоном, он, прежде всего, отметил про себя уважительность, и это его обезоружило.

– Да. Даже очень четко.

Ему показалось, что его ответ прозвучал дружелюбно. И тут же он уловил знакомый запах духов, мог бы поручиться, что знает, каких, только не дорогих, не французских. Запах уводил ecn в прошлое, но оно не успело овладеть им: не дали, спросили настойчиво:

– Что это?

В воздухе проплыла маленькая рука, как бы детская, и застыла над ним. В нем все запротестовало: издеваются, что ли? Точно, издеваются. Демонстративно закрыл глаза: пошли вы ко всем чертям, я смертельно устал. Что тут за спектакль? Но запах духов упорно не отступал, делал его податливым, хотя бы на то время, пока рядом врачи.

– Не понял, – переспросил рассеянно-виновато, а про себя договорил: «Благодарите Марию».

– Какой предмет показываю?

Ну, ребята, это уже, согласитесь, ни на что не похоже! Жестоко устраивать больному экзамен, будто на международные водительские права. Улетучился легкий запах, и ему стало обидно за себя – не дали побыть с Марией. Добились своего, взвинтили его. И он произнес как можно жестче:

– Это рука.

Прозвучало с вызовом, мол, отстаньте, эксперимент закончен, нашли себе подопытного кролика. Эх вы, эскулапы, вылечите или нет, не знаю. Дай-то Бог. А у меня все горит внутри, вот-вот вспыхнет, горячая волна раз за разом подкатывает к сухому горлу.

– Кипяченую воду! Быстро! – распорядились начальствующим тоном. – Не горячую! Остудите!

Он услышал в голосе много доброты. Повезло, братец, на доктора, если он сумел угадать тайную мысль. Стало быть, судьба в надежных руках. Ему на лоб легла мягкая невесомая рука, женская, и тепло разлилось по коченеющему телу. Мария… Ее манера успокаивать без слов. Правда, при этом она смотрела в упор, говорила глазами, полными заботы о нем: «Не надо, спокойно, мой родной!» Его с новой силой овеял тончайший запах, и он невольно задержал в себе воздух. Эх, Мария, Мария… Ушла рано в мир иной, оставила ему один только запах духов, а он очень мечтал о наследнике, не был бы теперь таким одиноким. Мечтал, ни разу не сказав об этом вслух. Знай она о желании любимого, непременно исполнила бы его, плюнув на коварную болезнь.

Ему поднесли жестяную кружку, и он слабо отклонил голову: дома, прежде чем выпить воду из-под крана, холодную до ломоты b зубах, прозрачную, неповторимого вкуса, он долго мыл тонкий стакан.

– Ну, пожалуйста, – догадались о его настроении.

Голос принадлежал той, которая источала едва уловимый запах, и он не посмел отказать ей, охотно подчинился, вернув голову в прежнее положение, и тут же к его губам приложили кружку. Он не сделал даже маленького глотка, только смочил язык и губы.

– Благодарю, – машинально произнес, нисколько не стараясь быть услышанным. Затем повторил: – Благодарю…

Открыл глаза в надежде увидеть ее, но лица были закрыты масками, и он снова ушел в себя. Запах духов перенес его в студенчество, он впал в состояние безволия. Но в последний момент понял, что нельзя распускать нюни.

– Ваше имя? – спросил все тот же женский голос.

Опять начинается! Возмущение помогло, рассудок на минуту прояснился. Видно, не отступят от инструкции, повторяют дежурную «скорой помощи»: срочно вызываешь врача, каждая минута дорога, от нее зависит жизнь, а у тебя начинают допытываться – сколько тебе лет. Он облизал губы. Никогда бы не поверил, что больничная вода, да еще и из жестяной кружки, самая вкусная на свете. Осушил бы ведро. Напрягся. Под грудиной, там, где сердце, – камень, от него по всему телу растекается холод, оттого, наверное, и знобит. Догадается ли кто-нибудь набросить на него все одеяла, что есть в палате? Иначе ему не согреться.

– Вы слышите меня?

Свело челюсть, он с трудом выдавил из себя:

– Конечно…

Ему стало неловко оттого, что заставил ее повторить.

– Тогда назовите ваше имя.

Дорогой человек, ты врач, ты должна удержать мою жизнь, не дать ей угаснуть. Он в больнице уже целую вечность, а ни таблетки тебе, ни укола. Говорят, капельница здорово помогает, выводит все шлаки, питает организм.

– Хаджисмел Афакоевич Караугомов.

Фу, израсходовал последние ресурсы. Или им еще надо непременно узнать о его семейном положении, кому завещается вклад – на книжке сто рублей, все же деньги.

– Вам придется некоторое время лежать на спине.

Это ему. Надо сосредоточиться на том, что от тебя требуется: лежать. А если ему думается о Марии?.. До чего жестоко она поступила с ним. Сейчас бы возле него находились взрослые внуки, и не надо было бы запоминать указания врача.

– Это весьма серьезно!

Совсем как у Марии – слова строгие, а тон мягкий, – она не была способна причинить боль другим.

– Иначе нам не добиться успеха.

Пугает, ни к чему. Лежать на спине – значит, лежать, люди из советского мира законопослушные. Хотелось заверить ее в этом, но слова застряли в горле.

– У нас нет сиделок… – произнесла она теперь уже поникшим тоном, извиняясь за тех, кто не внес в штатное расписание больницы должность сиделки. – Теперь каждый вынужден звать в палату родных или нанимать медицинскую сестру. Табор, а не больница.

До него без труда и напряжения дошло значение ее слов: без сиделки не обойтись. Ну вот, Мария, что значит не иметь внуков. Не случайно же допытываются:

– У вас есть близкие родственники?

Тотчас во рту появился горький привкус – наступили на старую, самую больную мозоль. Это его боль с молодости, умрет – и некому будет оплакивать. Хуже не придумаешь, это ведь проклятье. Чье, интересно? Вот выздоровеет и переберет всех поименно, обязательно вычислит. Да нет, в жизни у него не было врагов. Слукавил он. А государство? Отправили отца на долгие годы в тайгу, там и умер. А за что? За то, что родился от горца, мотавшегося по Европе в поисках лучшей доли, и англичанки?

– Вы молчите?

Почему ей отвели неблагодарную роль следователя? Может, она вовсе и не врач и это ее обязанность, специальность? Возможно, она психолог. Хотя, нет, до такого уровня медицина в смутной России не дойдет. И в обозримом будущем тоже.

– У меня никого… – осекся, спазм сжал ему горло.

Дыхание стало частым, да еще и кашель открылся. Нервы. Никуда не годятся…

– Вот как… – она тягостно вздохнула.

Что, рядом больше никого нет? Ведет дурацкий допрос.

– Вы приезжий? – прозвучало откровенно озабоченно.

Он почувствовал, как у него повлажнели глаза. Сделав судорожный зевок, открыл их и опомнился: а ведь он не владеет собой. Его передернуло от мысли, что кто-то проявил к нему жалость – это ни к чему, оскорбительно для него. Но он простил ее – она своим вопросом перенесла его в прошлое, и перед мысленным взором предстал Александровский проспект, кинотеатр «Гигантъ». Он почувствовал прилив теплой волны к сердцу.

– Родился, жил всегда здесь. На месте нашего старого дома – пушкинской эпохи – воздвигли Дом моды. Звучит-то как: Дом моды! Коробка для силосования кукурузы. И с тех пор Проспект стал катастрофически быстро терять лицо милого старого города. Прошлое одним волевым решением растворили в серой современности.

Его прервал неприятный голос:

– На эту тему поговорим позже. Вы же осетин!

Это что, упрек? В чем? Что родился осетином? Или неприятно слышать правду о коробках-гробницах? Скорее всего, кто-то из близких обладателя неприятного голоса был причастен к команде: «Здесь строить Дом моды!» Почему люди не желают знать, что творится вокруг? Или не любят признавать свои ошибки? Его взяла злость, и он продолжил настойчиво:

– Дальше – больше. Появились саркофаги, и город стал ординарным. Вы одобряете? Или вам все равно? Потоп так потоп…

То, что рядом находился тип, для которого, очевидно, чужая боль не стоила и копейки, стесняло его. И зачем он в сотый раз говорит об одном и том же? Ведь ничего не докажешь чиновникам. Всю жизнь делает одни только глупости.

– Пусть выскажется, – произнес кто-то шепотом, и он, узнав ее, поблагодарил в душе.

А, может, это Мария спустилась к нему с небес?

– Зачем? – настойчиво возразил неприятный голос.

Но она не уступила, произнесла не менее твердо:

– Выпустит пар, это очень нужно.

– Кому?

– Нам!

– Сомневаюсь…

– Плохо звучит.

– Прекратите, – вмешался тот, у которого в голосе много доброты.

– Не могу иначе.

О да, она с характером, чеканит каждое слово. Молодец.

– А если это причина инфаркта! – похоже, оправдывалась вполголоса.

Так вот в чем его беда! Он вдруг почувствовал, что обрел спокойствие. Инфаркт – это уже серьезно, даже опасно, но не смертельно. Он не в реанимации, куда кладут особо тяжелых. Масса людей, особенно мужчин, у кого случалось два, а то и три инфаркта, – ничего, живут.

– Имя у вас осетинское, – не отставал от него тот, с неприятным голосом.

Ну что пристал? Осетин он или нет, разве от этого зависит успешное лечение?

– Странно, осетин, и никого у него нет.

Не хотелось объяснять, что род их маленький; состарился, а молодые – их тоже немного – поспешили уехать на заработки в далекие российские края. На похороны самых близких не все и не всегда приезжают. Фамильные кувды (куывд (осет.) – пир) – унылое сидение почтенных старцев. Уйдут они из жизни, и не останется от Караугомовых даже воспоминаний. Кому подражать? Да что там Караугомовы! Многие села в горах обезлюдели, дома предков разрушились (но фундаменты остались!), родники заволокло тиной (можно оживить!). Веками очищали землю от камней, а они снова появились (и это не беда!).

– У каждого осетина много родственников, – рассуждал все тот же, с неприятным голосом.

Кровь ударила в голову. Вот из-за таких пустословов нация и пришла в упадок.

– Да, я осетин, и возле меня ни-ко-го. Почему? Осетины уже не те. Одна радость у них: наследники аланов. А я живу в комнатке в коммунальной квартире. С одним окошком. Выходит на свалку. Запомните? На свалку, это очень важно. Почему важно? Соответственно жилищным условиям и родственники. А вы твердите: осетин да осетин.

Рядом сдержанно засмеялись.

Он исполнил свой долг, высказал сокровенное. Поймал себя на мысли, что еще не лишился чувства юмора. Значит, поборется с инфарктом.

– Тогда как же нам быть? – это снова она.

На ее ободряющий голос он откликнулся живо.

– С чем?!

Готов был вскочить на ноги, взять ее за плечи, заглянуть в глаза, как он делал это с Марией, сказать: «Переложите на меня все ваши проблемы!»

– Ну, уже сейчас срочно требуются лекарства, много, самых дорогих. А потом, без сиделки нам не обойтись, а в… – она умолкла, но через две-три секунды продолжила ровным голосом: -Сегодня мы найдем выход, поручим вас няне, попросим лекарства у водочника – есть, к вашему счастью, у нас такой, завтра нужно будет возвратить. Можно так?

Категоричный ответ родился у него мгновенно:

– Никогда! Позвоните президенту.

Выпалил единым духом и сам же подивился своей всегдашней привычке шутить в трудную минуту. Но отступать уже было поздно и опять-таки не в его характере.

– В телефонном справочнике есть номер приемной президента. Потрудитесь… Не огорчайтесь, если не сразу ответят. У них, на том уровне все по-своему. Иначе.

– Не шутите, Хаджисмел, у нас очень мало времени, – это кто-то другой.

Напрягся, дай Бог вспомнить. И обнаружил, что уже слышал его. Точно, это он распорядился насчет воды. Вот так, сами напросились, и он озадачил их. А он такой всегда. Мария старалась не заводить его, обожглась однажды, оценила острослова и сказала ему: «А ты колючий!».

– Я серьезно, – он продолжал затеянную из озорства игру. Она уже доставляла ему удовольствие – забыл, где находится. Не заботился о последствиях – может, будет и скандал на уровне клерков, им только дай повод.

– Президенту России? – спросил тот, с неприятным голосом.

Шут с ними, с клерками, должны же заниматься чем-то. Подивился тому, сколько ехидства может вместить один человек.

– Можно и России, но лучше – Осетии.

Что еще ему нужно? Молчит. Как говорится, что посеешь, то и пожнешь. Ну, теперь-то вырвался из его объятий. Пора… Перестал чувствовать свое тело и начал погружаться в непридуманный им мир, в котором когда-то властвовали Караугомовы. Фразы выстраивались удивительно легко, ни разу не сбился.

…Словом, дом жил. А тут – ватная тишина, кажется, ждали wecn-то необыкновенного. Ей тоже зачем-то строго-настрого наказали находиться в хадзаре (хадзар (осет.) – дом), сбивать масло. Но она была из любопытных: как так, быть рядом и не прислушаться, о чем там все говорят, и говорят ли, если не слышны голоса? Несмотря на запрет, в сумерках прошмыгнула к кунацкой, едва не приложила ухо к двери. Разговаривали вполголоса, будто кого-то таились, не произносили тосты. Вот это больше всего поразило Фырда.

Уехали гости поздно вечером, а женщины по-прежнему не оставляли свою половину. Наконец, в доме появился отец, позвал негромко: «Афсин!»

Молча вступили в хадзар, и Фырда, угадав незнакомую ей озабоченность родителей, суматошно отступила к выходу. Однако не успела скрыться за дверью – отец вернул ее на место. «Пусть слушает о себе!» – сказал устало. Опустился на низкий треногий стул; засучив до локтей рукава праздничной черкески, уложил руки на колени. Он молчал, медлительность была в его характере, и уже этим он отличался от сельчан, взрывных, горячих в разговоре. Мать кивнула в ответ: «Пусть останется, воля твоя», – означал ее жест. Скрестив руки на груди, напряженно уставилась на мужа. Выражение ее лица скрывал полумрак, напрасно Фырда до боли в глазах вглядывалась в нее, пытаясь угадать, чего ей ждать. В хадзаре горела одна-единственная лампа. Но вот мать, качнувшись, подалась вперед, выражая нетерпение, и Фырда уловила ее настроение. Оно тут же передалось ей, не случайно же отец сказал: «Пусть слушает о себе». Он никогда не произносил лишних слов, всегда к месту и со значением. Не возразишь…

– Ты дал им ответ? Нам надо прежде женить сына.

Он покачал головой, перевел дыхание, и это означало, что был трудный разговор.

Мать, сожалея, что не может помочь ему, прокашлялась сдержанно, в ладонь. Дочерью овладел – нет, не испуг, не страх: она перестала замечать окружающее. Не чувствовала ни холода внутри, ни того, как щеки, пальцы превратились в льдинки. Дрожь усилилась, она дышала полуоткрытым ртом. Но внезапное потрясение длилось недолго. Придя в себя, поймала взглядом отца с матерью.

– Как мне поступить, афсин? – спросил отец.

Дочь уже пришла в себя, и у нее родилась догадка: «Сваты!» Ms конечно, их навестили посланцы неведомого жениха. Вот почему отец велел ей остаться в хадзаре и слушать, о чем он станет говорить с матерью. С этого мгновения ее стала сверлить трусливая мысль: «Ее выдадут в чужой дом!». Скорее бы прояснилось, что ответил им отец. Хоть бы отказал!

– Зачем ты спрашиваешь меня? – проговорила мать упавшим голосом. – Я женщина.

Наступившая пауза длилась ровно столько, чтобы собраться с мыслями, они у Фырды совсем прояснились. Отец и сваты ни о чем не договорились, потому она и не слышала тостов, никто не восклицал: «Оммен, Хуыцау!». Родитель против. В ней все возликовало, отступил полумрак, в хадзаре повеселело, без напряжения она увидела лицо матери, захотелось кинуться к ней, прильнуть.

– А кого еще спросить? Ты дала жизнь Фырде. Вот и хочу знать, что подсказывает тебе сердце. Оно нас не подводило до сих пор.

В другой раз дочь удивилась бы многословности отца, теперь же радовалась: сваты уехали с пустым хордзеном (хордзен (осет.) – переметная сума).

– Не хочу спешить, не чурек пеку – не подгорит. Ты сказал о сердце? Оно молчит, – попыталась отговориться мать.

Дочь прислушалась к ее голосу и впервые уловила, что слова даются ей с большим трудом. А это так непохоже на властную мать. Радужное настроение у Фырды опять сменилось, правда, не так резко. Ясный ум подсказывал, что не следует торопиться с догадками, надо выслушать родителей. Если спросят ее, ответит: «Сделаю, как скажете».

– Сегодня, афсин, не тот случай, нельзя временить.

– Почему?! – вырвалось у матери. И тут же добавила: -Прости…

Отец не вспылил, оставался ровным.

– Караугомовы знали, кому доверить свое дело.

…Чья-то рука открыла ему веки.

– Вы с ним лично знакомы? – допытывался тот, располагающий к себе; на него можно положиться.

– Я – клерк, – сказал с выражением.

Хотел бы взглянуть на всех, наверняка сцена из «Ревизора».

– Кто-кто? – вмешался неприятный голос.

До чего дотошный, не унимается. Нарвется…

– Рядовой служащий.

Им опять овладевала слабость, лежал с закрытыми глазами, не мог перебороть ее.

– Президент – гарант моего здоровья, – заговорил не сразу. – Я продиктую текст. Запомните?

После короткой паузы:

– Да… – взял инициативу тот, располагающий к себе.

Он на секунду открыл глаза и увидел, как врачи переглянулись. Это чуть придало ему сил: а вы как думали, плюгавый старичок? Продолжил с наслаждением:

– Хаджисмел Афакоевич Караугомов. Он очень тяжелый.

Врачи опять с удивлением посмотрели друг на друга: «Откуда свалился на нашу голову?»

– Одинок. Пенсионер. Нужны лекарства. Похороны обойдутся казне дороже. Вот и все. Просто, без особых проблем. Нужно только захотеть, очень захотеть.

Ответил на все вопросы, анкета в соответствии с инструкцией высшего медицинского начальства заполнена. Кому она нужна? В архив. Бог с ними. Может, теперь займутся, наконец-то, лечением? С одной стороны, возмутительно медлить, когда болезнь наступает, с другой – утешение, инфаркт не обширный. Да, так оно и есть. Будь с ним хуже, нашлись бы и самые дорогие лекарства. Впрочем, не заблуждайся. Забыл, в какое время живешь, в каком государстве? Или – зачем сбежались врачи? Нашли в его болезни нечто редкостное?

– Профессор, вы продолжите обход? – спросил тот, с неприятным голосом.

Ну вот, все и прояснилось: идет обход профессора, а его сопровождают врачи, возможно, и старшекурсники. Значит, человек с неприятным голосом – заведующий отделением, а профессор – консультант.

– Да, конечно… Останьтесь с Анной Михайловной, займитесь больным.

Вот, оказывается, кому принадлежит располагающий голос, это он распорядился насчет воды. Неплохо для начала. С трудом сдержал желание открыть глаза и поблагодарить его за человечность. Одним словом – повезло, повезло крупно, он попал в палату во время профессорского обхода. А так бы жди врачей.

– А нужны ли усилия? – спросил вдруг тот, с неприятным cnknqnl, теперь уже на английском языке.

Невольно насторожился – не иначе, как сказанное касалось его. Спасибо бабушке, настойчиво помогала освоить ему английский в совершенстве. Говорила, это, мол, твое самое дорогое наследство от отца, береги его, пригодится – будешь, коль нужда заставит, учителем, не больше; в переводчики не пустят. Происхождение… Теперь он переводил для себя то, что говорили о нем.

– Не понял вас, коллега. Вы всегда говорите загадками. Ваш голос слишком вкрадчив, – ответил профессор почти грубо. – Скажите нормальным языком, я вас пойму.

Наступило молчание, по-видимому, человек с неприятным голосом не ожидал такого оборота.

– Вы всегда относились ко мне предвзято, – проговорил он. – Еще когда учился у вас.

– Вы что-то хотели мне сказать? – оборвал его профессор.

И заработал балл уважения.

– Вы, профессор, понимаете, – он кивнул на пациента, – что дни его сочтены. Обширный инфаркт да еще и тромб. Зачем же поддаваться на авантюру, звонить президенту? У вас имя… Проведем курс терапии… Чудес в нашей практике не бывает.

Сердце усиленно застучало, вот-вот вырвется. Под одеялом он перенес руку на грудь – не унимается. Почему молчит профессор? Согласился?

– О своем имени я позабочусь сам. А как же клятва?

– О, профессор, разве не чудовищно продлевать мучения?

– Я слышу… Преступление! Обхода не будет! Ступайте к ректору, главному, не желаю видеть вас на кафедре!

Перешел на русский:

– Анна Михайловна, ведите больного. Вы в ответе за него!

Наклонился к нему и сказал:

– Я буду навещать вас. А президенту позвоню. Лично. Сейчас же! – и ушел…

Через минуту удалилось шарканье ног, и он задумался. Не о себе – приговор ему уже вынесен, – о тех, кто живет рядом. Даже у порога небытия люди будто мстят себе за сладкую ложь, окружавшую их всю жизнь, и все же не могут выбраться из нее: в воздухе не только тяжелые металлы, но и, главным образом, тяжелая ложь.

Когда остался один, как наяву услышал над собой противный cnknq: «Чудес в нашей практике не бывает». Приговор…

Потолок лениво поплыл, к горлу подкатила тошнота – до чего же противное чувство! – а, главное, человек беспомощен, не может сопротивляться, несется, как на волнах. А как же роман? Кто скажет правду? Ту, которая как перед расстрелом. Опять стоит мертвая тишина, не слышно ни звука. Поспешно закрыл глаза, сработала привычка детства: так бывало, когда его отчитывали. Да, это случалось редко, но он находил в том спасение, прятался, как за Китайской стеной. Издалека пришел тягучий голос, вялый и податливый, как пластилин:

– Шприц… Камфару…

Чувствуя, что впадает в беспамятство, старался не поддаваться, но сопротивление оказалось напрасным. Он упорно проваливался куда-то, и не за что было ухватиться. Гладкие, как стекло, стены, а моментами и они исчезали, и он оказывался в безвоздушном пространстве.

Через одну-две минуты пришел в себя и понял: с ним случился обморок. Слабость, совсем не чувствует тела, голова – что пудовая гиря.

– Мы так не договаривались.

Мягкий голос помог ему, прояснился рассудок, но он не спешил открывать глаза – стыдился, столько хлопот причинил ей.

– Извините, – произнес машинально, даже попытался улыбнуться.

Ее рука легла ему на лоб. Лучше бы она не делала этого: представилась ему Мария. Приказал самому себе не расслабляться. Марии давным-давно нет. Уже целую жизнь прожил без нее.

– Лежите спокойно, отключитесь. Все думы прочь…

Поблагодарил ее взглядом и вдруг обрел полнейший покой. Задышалось легко, свободно, казалось, ничто уже не напоминает ему о болезни. Опустил веки, и перед его мысленным взором вновь появилась неотступная Мария: во весь рост, в том месте, где сходятся земля с небом, вся в белом, словно собралась под венец. Выбросила призывно руки, улыбнулась ему всем лицом без единой кровинки, звала его и просила не медлить. Видно, ей одной там неуютно. И он устремился к ней, бежал, не чувствуя под собой ног, словно выросли крылья. Он оторвался от земли, поплыл… А его старался догнать голос: «Чудес в нашей практике не бывает!»

И снова попросила врач:

– Попробуйте уснуть. Вам сделали уколы, они помогут. Пожалуйста… Я скоро вернусь к вам, все будет хорошо.

Хотел было сказать, что попробует, да пронзила новая резкая боль, и на его лице выступил холодный пот. Лежал, затаив дыхание. А может, чудо все же бывает? На УЗИ как-то ему вдруг объявили, что в желчном пузыре есть камешек, а другой врач посмеялся над диагнозом. Профессор – добрый человек – мог ошибиться, ведь за больным нужно длительное наблюдение. Он им докажет, что чудо все же бывает. Надо только суметь совладать с нервами… И очки. Это уже проблема. Кто-то их подобрал, нет, чтобы вернуть. Наверняка же не подходят…

Незаметно он стал изучать палату. Оказывается, он не один. На противоположной стороне три койки, каждая занята. А налево от него две койки, необжитые. Стало быть, здесь их четверо. Усмехнулся, в его положении это имеет значение.

Раскрылась дверь настежь, и в палату шумно вкатилась санитарка, спросила с порога громко, повелительно:

– Кто тут у нас новенький? – и направилась к нему.

– Здоровья тебе! А чего же еще? Денег? Не мешало бы.

Она появилась настолько стремительно, что у него не нашлось для нее нужных слов, и он запоздало промямлил:

– И вам…

Она крякнула от удовольствия, затем неожиданно сникла:

– Эх, не мешает, конечно… Да где уж нам, малярам.

Подняла руку с уткой:

– Это для тебя. Сам профессор велел найти срочно.

Просунула под одеяло, ловко уложила между ног, он не успел и опомниться.

– На все отделение одно судно. До чего дожили! Тьфу! Береги, унесут. Раз – и нету, охочих писать в утку много. – Наклонилась к нему: – Надо будет – зови, прибегу. Профессор так велел. Он тебя быстро поставит на ноги.

Рассмотрел ее. Крупное, со вздернутым носом лицо, густые сросшиеся брови, подбородок двойной, а вот глаза не разглядел: она быстро удалялась к выходу, переваливаясь по-утиному. Унесла с собой и его гнетущие мысли, словно и не было приговора: «Чудес не бывает!».

Кого-то из знакомых напомнила ему санитарка, но напрасно он силился вспомнить, кого. Ворошил-ворошил в памяти, пока не ophxek к неприятной мысли: ничего не помнит, провал, как будто и не было жизни длинной, бурной. Словом, чистый лист.

Он недолго оставался один, в дверях опять появилась врач. Задержалась, не иначе как решая, к кому подойти прежде. Это длилось две-три секунды, затем простучала каблучками в сторону старожилов. Он остался доволен собой, придумав удачное название сопалатникам. У него было время вернуться к самому себе. Выходит, лежать ему долго. А роман? Его еще нет, он проработан только в голове, остается лишь переложить на бумагу. А потом править, править… Его дни сочтены, но это не означает конец, еще есть время записать роман, если так будет угодно Богу. А почему бы и нет?

– Как вы тут без меня? – врач перебила его размышления.

Он внутренне вздрогнул от негромкого голоса, приятного, желанного. Впервые за все это время он поднял на нее глаза и удивился: ожидал увидеть женщину, похожую на Марию, и ошибся. Мария была блондинка с продолговатым, слегка смуглым лицом, глазастая, нос с горбинкой, подчеркнутые черные брови. А врач – совсем другая: лицо свежее, без тени загара (видимо, следила за этим), подстрижена коротко, глаза живые, внимательные, ничего не ускользнет от ее взгляда. Губы алые не по годам, припухлые, как у подростка.

– Я джигит, – тихо произнес он. Умирать так умирать, без истерики, будет что запомнить ей, хоть такая память останется.

Врач посмотрела на него с заразительной улыбкой, и он не удержался – дрогнули губы.

– Это уже победа. Меня зовут Анна Михайловна.

У него появился повод еще раз пытливо посмотреть на нее. Господи, до чего старается, словно виновата перед ним.

– Анна Михайловна, – повторил он вслух, как бы желая запомнить ее имя навсегда. – Спасибо вам за доброту

Она снова изучающе глянула на него, сказала, раздумывая о чем-то своем:

– Не скрою от вас: курс лечения будет длительным, изнурительным, нужно потерпеть. Ну, на человека капризного вы не похожи, а это уже чудесно.

Ах, доктор, доктор, добрый вы человек. Только не хитрите со мной – тромб всех опередит.

Она села, уложила на коленях стопку папок.

– Но прежде выясним кое-что. Не для истории болезни, для qea. Ну, фамилия у вас известная: Караугомов. У меня на полке есть роман Караугомова. Вы, случайно, не родственники?

Он почувствовал себя как всегда неуютно, когда речь заходила о его профессии.

– Кланяемся. Не более того.

Она удивилась искренне-сожалеюще:

– Почему?!

Не зная, что ответить, он старался выиграть время и пожевал губами.

– Не люблю знаменитых, – придумал отговорку и остался доволен собой. Сообразительный, однако. Годится в дипломаты.

И тут ему стало стыдно. Надо открыться перед смертью, что он автор пусть одной, но книги, которая в свое время имела большой успех, выдержала несколько изданий, даже в Москве. Зачем он всегда стыдливо скрывается? Ну, понятно: член Союза писателей, автор книги и даже нескольких книг – еще не писатель.

– Сколько вам лет?

Ответил заученно, как будто делал это по нескольку раз на дню:

– Родился первого января тысяча девятьсот тридцатого года.

Врач оживилась:

– Как интересно! День-то знаменательный! Ну, да ладно. Профессия? Чем занимались столько лет? А на вид вам не дашь и…

– Спасибо. Пенсионер.

– Кем работали? Вопрос не праздный, это нужно для выяснения причины заболевания.
Впервые она повысила голос, в нем появились требовательные нотки, и это, очевидно, указывало на то, что ему следует более серьезно отнестись к ее словам. Ведь не сидеть же ей здесь с ним до вечера. Ждут другие больные, дела неотложные. Да, это верно, других еще можно выписать домой, уйдут на своих ногах, а он уже не жилец. Не приснилось ли ему это? Почему так спокоен? Не шлет врача к чертям? А зачем? К смерти надо отнестись философски: Бог дал, Бог взял… Ерунда. Боюсь смерти, страшит последняя минута. Сразу бы, без мучений.

– А, этиология, – закончил он ее мысль.

Открыться ей, сказать, что он знает о проблеме и ни к чему вся эта комедия? Предложить оставить все как есть, не мучить никого, не обманывать? И он представил себе ее милое лицо, hqj`femmne болью, в глазах, возможно, появятся слезы беспомощности, а может, и осуждения… Зачем убивать ее правдой? Нет, он не станет делать этого, слишком жестоко с его стороны.

Анна Михайловна, улыбнувшись, видимо, тому, что он понимает ее, обнажила два ряда ослепительно белых, словно нарисованных зубов.

– Нам с вами придется бороться за ваше здоровье, и вы должны стать моим союзником. Впрочем, вы не ответили: профессия, чем занимались последние годы, да и прежде тоже?

Неожиданно для себя ему захотелось быть с ней откровенным – уже не представится случай поговорить с кем-нибудь о себе. «Его дни сочтены». Волна секундного страха вновь охватила его. Чувствуя, как проваливается под ним кровать, поспешил закрыть глаза. Она заметила перемену, сидела молча, бледная, не сводя с него глаз. Тонкие длинные пальцы нервно перебирали края папок с историями болезней. Но вот у него дрогнули веки, и она вздохнула облегченно.

– Не судите…

Она всполошилась:

– О чем вы?!

– Я писатель, человек с причудами. Все мы такие…

От радости она вся засветилась, будто к ней пришла долгожданная весть издалека, от очень любимого человека.

– Писатель? – переспросила и заставила его поморщиться, словно от зубной боли.

– Да.

– Значит, это ваш роман…Должна сказать вам, что он не в пример всей нашей литературе заставляет задуматься о вещах грубых и неприятных. Простите, я долго говорила.

Он перевел дыхание, сказал:

– Доктор, у меня к вам просьба.

Подавшись вперед, к нему, она произнесла тоном, из которого нельзя было понять, что она чувствует:

– Пожалуйста.

– Об этом знаете только вы.

– И профессор!

– Нет! – прозвучало категорически.

И она поспешно согласилась, понимая, в каком он состоянии.

– Как вам угодно…

– И еще, – удовлетворенно произнес он, – бумага, ручка.

Она откинулась на спинку стула:

– Зачем?

– Орудие производства.

– Временно производство закрывается.

– Вы поступите жестоко, доктор.

– Таковы реалии.

– Но думать-то вы мне не запретите.

– Если бы могла… Не имею права навредить вам.

Его лицо исказила болезненная гримаса. А может, врач с неприятным голосом прав? Трудно сказать, что гуманнее. Трудно, когда ты у порога, за которым – небытие.

– Повторюсь, доктор: с вашей стороны это жестоко. Я сочинил роман, он у меня в голове, а, грубо говоря, голова – не склад. Требуется выход. Два последних года я только этим и живу.

Он умолк. Дышал прерывисто, поверхностно, ловил воздух синеющими губами.

– И если мысли не найдут выхода, они взорвут меня изнутри, как мина замедленного действия. Вы понимаете это или нет? Нужно выпустить пар, – повторил ее слова.

Она подозрительно посмотрела на него, ее взгляд сказал: «У вас хороший слух».

Не дожидаясь ответа, он продолжал настойчиво:

– Идет жестокое борение между нашим прошлым и днями, в которых мы живем и еще не можем назвать своими, к сожалению. Я сочинил роман, в основу лег бесценный материал: в ФСБ сохранились документы, связанные с отцом. На допросе он рассказал, что принадлежит к сильному, большому в прошлом роду Караугомовых и указал тайник: там, мол, лежат рассказы отца (а для меня – деда) о пережитом. Они написаны им самим.

Она тронула его пальцами, и он не почувствовал прилива тепла.

– Вам трудно говорить, успокойтесь, – едва ли не слезно попросила его.

Но он не сдавался, это его последний шанс перед тем, как шагнуть в вечную темень. Он выскажется перед нацией, пусть знают правду о себе. А там – как хотят.

– Непростая борьба, доктор, за мой народ. Россия рухнула, как гроб Брежнева. Помните, когда хоронили генсека, как опускали гроб в могилу? Какой был грохот! Вы осетинка?

У нее округлились глаза: что за вопрос?

– Конечно!

– Я тоже. А говорим на чужом языке. На нем я воспитывался, с ним познавал мир, он мне родной. Но не материнский. Вы это не сознаете. Я уверен: и дома редко вспоминаете язык предков. А ведь без него наша нация провалится в бездну, – усмехнулся. – Процесс уже пошел.

Она сидела неподвижно. Ждала его последней минуты, знала, что она наступает. Жизнь в ней выдавала лишь напряженная улыбка, неуместная в этот момент.

– Дайте мне время. Я ухожу из жизни… Мне есть что сказать вам. Тем, кто будет жить после меня. Это почти откровение – роман в голове. Вы же добрый человек. Мне нужно время… Продлите мне жизнь немного. Стенографистку бы. Я хочу высказать правду… Правду… Не славы ради, я же умираю…

Приоткрылась дверь в палату, и раздался голос, от которого он пришел в себя:

– Анна Михайловна, ключ на вахте.

Не успела она ответить, как он позвал по-английски:

– Доктор, войдите!

Того, кто стоял за порогом палаты, втянуло внутрь, как пылесосом.

– Вы?! Вы знаете английский?

– Простите, я назвал вас доктором. Вы – господин в белом халате. У вас отвратительное произношение.

Он привычно закрыл глаза, затем открыл на мгновение, сказал ей взглядом: «Извините»…

– Вот она, интеллигенция. Что с него взять? Пустышка. Его ли беспокоит судьба народа?

Анна Михайловна встала:

– Я запрещаю вам говорить!

Он сказал тихо, повелительно:

– Садитесь и слушайте.

Реформы разорвали швы сотворенного государства, ими была беременна Россия. Но никто не знал, с чего начинать. Тронули не в том месте, и здание рухнуло, обвал случился в одночасье. А ученые с мировыми именами, лауреаты Нобелевской премии предлагали стране свои услуги, у них имелся опыт. Нет же, Горбачев заявил: «Мы сами! Процесс пошел!» Куда пошел, что fder народы в ближайшем будущем? Никто не мог предугадать. А царь Борис? Расстреляв Верховный Совет, захватил власть, воцарился на троне прочно и, захлебываясь от счастья, заявил: «Я ваш президент, понимаешь!» И твердил несколько лет, пока не выдохся. А процесс действительно пошел. В направлении к пропасти. Россия, Россия, кто только не управлял тобой, остались от тебя рожки да ножки. Одни кинулись вывозить за рубеж народное достояние, нажитое адским, нечеловеческим трудом многих поколений. Акулы бизнеса, прибрав все, что только можно было, показали держателям ваучеров комбинацию из трех пальцев. Бедные стали нищими, а богатые – сказочно богатыми. К тому же объявили себя элитой. А когда поняли, что можно воровать безнаказанно, стали хапать, открывать счета в Швейцарии. Опомнились – нет, не народ, а те, кто не успел урвать от пирога, – и пошли разоблачения с вопиющими фактами. Генпрокуратура заносит топор, обещает положить к ногам головы мошенников и воров. Но летят почему-то головы не у тех, у кого надо…

Ладно, Бог с ней, с Россией. Русичи когда-нибудь протрезвеют, жили же триста лет под монголо-татарами, а потом решили – хватит. И сейчас будет так, грохнут кулаком, одним ударом: «Хватит!» Душа болит за свою маленькую родину: накрыла ее большая волна. Не захлебнулась – повторила путь старшего брата и прибилась к берегу, на котором хозяйничают владельцы баров и казино, роскошных особняков, взращивая будущих революционеров из тех, кто полагался на труд, как на средство достойной жизни, а сегодня стоит с протянутой рукой. Им подают. Но только те, у кого у самих нет ничего. А буржуа обходят или делают вид, что не замечают расплодившуюся нищету. Они одеваются и кормятся соответственно мошне, а она у них тугая. Постоянные разборки в их среде – дело обыденное, стреляют в упор средь бела дня и исчезают на глазах у ошеломленных людей. Да ладно, пусть стреляют, поджигают, разрушают, уничтожают друг друга – паукам в одной банке так и положено. Страшно другое: некогда призадуматься, куда катится твоя родина и куда твой народ. Осталась самая малость, и провалится она туда, откуда не выбраться. Хочется крикнуть: «Люди, думайте о завтрашнем дне, не транжирьте наследство отцов. Помните о тех, кто придет после вас!»

Наступила ночь, бодрствующих почти не осталось. Говорят, }rn мучения переходного периода, не обойтись без них. Пусть так. Но почему он должен длиться двадцать, тридцать лет? Или и того больше? Верно, возврата к прошлому нет, в одну воду дважды не войти. И Россия выберется из тьмы, русичей еще много. Развернут плечи, и никто не поручится, что не будет большой крови. Будет. Изнуренная до изнеможения, Россия вспомнит, что еще недавно была ДЕРЖАВОЙ…

Опять занесло в Россию, опять речь о ней. Ну, а как же, все же от нее идет. Верховная власть держит в руках вожжи, не дает взять ни левее, ни правее. Беда…

Женщина перестала выполнять свою функцию, отведенную ей Богом, – воспроизводить нацию. Вот у евреев национальная принадлежность определяется по матери. Мудро, дальновидно. У нас же наоборот. Это смертельно для нации, потому что не отцы воспитывают сыновей. До чего громко сказано: нация! Сейчас слово это набирается петитом, а скоро перейдут на нонпарель. Ни федеральная власть, ни местная не бьют тревогу. Выработать государственную программу развития нации – ПЕРВЕЙШАЯ задача для тех, кого народ избрал руководить собой. Тут бы подать голос «Аланты Ныхасу», но там игра в деятельность, озабоченность постоянным поддакиванием власти. Медлить опасно, завтра поезд уйдет. А догнать время еще никому не удавалось. Да и кто бросится вдогонку? Села стареют, молодых по пальцам пересчитаешь, они ринулись в разбойничий бизнес. А там не уступят места, даже не дадут просунуть палец. Не за горами исчезновение. Задумайтесь, слишком мало времени. Исчезает материнский язык, на нем уже сейчас некому сочинять, да и в обозримом будущем не видится творец. Не потому ли в журнале, что печатается на русском, публикуются сплошь молодые поэты, пишущие только на чужом для них языке? Национальная литература нуждается в кислороде. Еще одно историческое мгновение – и конец. Не случайно же в новых паспортах и анкетах отсутствует графа «национальность».

Он неожиданно умолк, кажется, дышать перестал. Доктор поспешно взяла его руку, с трудом нашла слабый, аритмичный пульс; рука холодная, потная. Но губы шевелились, он продолжал говорить. Ей пришлось наклониться: с трудом разбирала слова.

– И он, ваш коллега, причисляет себя к интеллигенции. Это fe патриот бумажный. Таким только бы взобраться на трибуну и произнести речь. На любую тему. Летят в зал на головы одурманенных людей лозунги. Не скоро искоренишь желание покрасоваться перед публикой, телекамерой. Толкнул речь, и можно ходить гоголем, смотреть на всех свысока, вот, мол, какой я. А какой? Пустышка. Их нравоучения слушать – все равно, что нюхать бумажные розы. Но удивительно другое: взялись строить новую Россию, а от старых привычек никак не отделаются. Как легко люди верят всем и вся! Ну, скажем, собрался съезд народа, отовсюду приехали гости, по идее, должен состояться серьезный разговор о нашем бытии: что происходит с нами, куда идем, какая уготована нам судьба? При этом, выступая, желательно не петь, а говорить откровенно, критиковать и себя, и других. Нелицеприятно… Выступления были гладкими, как полированная доска, заканчивались призывами. Кого звали? Куда? О серьезности их намерений можно судить по такому факту. Кому-то не понравилось название Всеосетинского общественного движения «Стыр Ныхас». Немедленно поступило предложение: «Переименуем в «Аланты Ныхас»! Выступали горячо, и сторонники, и противники, приводили доводы и… Отныне – «Аланты Ныхас»! А что изменилось? Мудрее стали?

Интеллигенция, как всегда в стороне; в лучшем случае суетятся, несутся с заседания на заседание, какие-то конференции придумывают. Куда ни посмотришь – профессор, академик, да не единожды – дважды. А некоторые ухитрились стать и трижды. Слишком много гонора при отсутствии истинной боли за судьбу нации. А кто, как не интеллигенция, должен возглавить борьбу за спасение осколка былой Алании? Жертвенность, вот чем отличается истинная интеллигенция, вот истинное ее качество. А взгляните на наших… Впрочем, что об этом говорить. Посмотрите, куда они стараются устроить своих детей: в налоговую инспекцию, налоговую полицию, на таможню, в самые “хлебные” места…

Пора снять повязки с глаз, пора. Завтра будет поздно… Наши соседи, ингуши, когда вернулись из ссылки, – их было меньше, чем до войны. Теперь же их села многолюдны, семьи удвоились, утроились. Все объясняется просто: у них старшие – не номенклатурные, не избранные по просеянному списку, а почтенные, народом признанные. Посоветовались (кажется нам) коротко, без прений: так, мол, и так, скоро от нас, вайнахов, nqr`merq одно только воспоминание. Надо женщинам рожать – это их призвание. Мужчинам же надлежит жениться. Дважды и более, сколько смогут прокормить… А у нас молодые люди перестали жениться, и нет старших, к которым могли бы прислушаться без ропота и позы: «А мы сами с усами!»

Кто возьмет на себя инициативу? Конечно же, писатели, инженеры человеческих душ.

Где вы, ПИСАТЕЛИ? Эх, вы!.. Много вас, но не у вас ли на глазах умерло осетинское слово?

Он умолк на минуту… Под потолком тускло мерцала лампочка без абажура. Закрыл глаза… И ушел в прошлое…

– Сваты, афсин, оказались на редкость настойчивыми. К еде не притронулись. Не встречал в жизни таких несговорчивых, даже не слышал о таких – не отступают от своего и все тут. Старший из них – уважаемый мной, и не только мной, человек – в его присутствии я никогда не сижу. Стою. За младшего схожу. Да, знали Караугомовы, кого послать ко мне, знали. Не откажешь им в уме. Все, что говорили сваты, правильно… Но я отказал. Пока… И мой собственный голос в тот момент показался мне чужим, противным. Обиделись они?.. Не знаю, но такая уж доля у всех сватов, с первого раза им отказывают. Вот что пришлось мне пережить. Не хотелось бы, чтобы это повторилось.

Мать уронила крупные руки, сказала убежденно:

– Это не твоя воля. За каждым твоим словом стоял Бог, он не дал тебе ошибиться. Не нужно убиваться, сожалеть, не понравится Ему, – ткнула пальцем в небо. – Мы в его власти, и она распространяется на всех.

Он выслушал жену, ни разу не прервал, затем поднял на нее глаза: «Все, что ты сказала, не ново для меня, но сердцу не прикажешь».

– Ну, а ты как думаешь? Недовольна мной? Надо было уступить им, а? Не мог я. Верю, действовал по велению Бога, ты права. Ты к Нему ближе, и это немного успокаивает меня. Надолго ли? Неуютно мне от мысли, что они опять заявятся. Ладно, положусь во всем на Бога.

Отец явно старался обрести успокоение своей совести. Мать, угадав мысли мужа, поспешила прийти на помощь и сделала мягкое движение, подавшись вперед, но с места не сошла, а жест ngm`w`k, что желала участливо положить руку ему на плечо, как в молодости, когда он в трудную минуту сидел перед очагом и, задумавшись, не видел, не слышал ничего вокруг себя.

– Она еще ребенок, – уклонилась, однако, от прямого ответа.

И нельзя было понять, что у нее на душе, она умела скрывать свои чувства. Даже муж не мог прочитать, что у нее написано на лице. В первые годы он взрывался, потом привык к ней.

– Весть о сватах Караугомовых пройдет по ущелью, и повалят к нам женихи. Так что будь готов встречать и провожать их по достоинству. Пусть у нас не будет трудностей больших, чем сегодня.

«Дай-то Бог!» – взмолился про себя отец. Поднялся, закинул руки за спину, стал переминаться с ноги на ногу посреди хадзара. По всему видно: недоволен женой, ждал от нее других слов.

– Ребенок, говоришь… И я считаю, что ей надо пожить рядом с тобой, для чужого дома еще не созрела. Нас же, если что, станут осуждать – выпроводили дочь, не воспитали из нее будущую афсин.

– Вот и сказал бы так.

Он нервно повысил голос:

– Сказал! А как же… Нету у нас девушки на выданье. Пока нету… И о сыне сказал, скоро у него свадьба. А как ты думаешь? Не молчал, отбивался, как мог.

Фырда запечалилась – и зачем только родилась? Из-за нее приходится страдать отцу. Перевела страдальческий взгляд на мать, та снова скрестила руки на груди, изредка кивала – поди, догадайся, куда клонит.

– Старший из них из рода Зураба Магкаева. Славная фамилия, осетины многим обязаны Зурабу, царствие ему небесное. Вот какой человек сватал нашу дочь за Караугомова! Да… И во сне мне не снилось подобное. Пригрозили мне, что люди во всех ущельях Осетии осудят меня. А за что? Скажи мне, за что? Не мог же я стать перед ними на колени. Не мог, у меня тоже имя… Другой бы не смог отказать таким сватам, нет, для этого нужно достоинство.

Зачем-то мать оглянулась вокруг, будто призывала кого-то в свидетели, снова уставилась на мужа, сказала:

– Нравом ты славишься не только в доме предков. Но я боюсь за тебя, если даже старейшины всех ущелий снимут перед тобой шапки.

Выдержала его взгляд, а он пронизывал насквозь, пытаясь заглянуть в душу и убедиться в искренности ее слов. Несколько успокоившись, отец снова оседлал треногий стул, подтянул ноговицу, другую; хлопнув рукой по колену, произнес:

– Вместе нам решать, как вести себя с ними, вместе. Твоя решимость придает мне уверенности.

Она воспрянула духом от похвалы и поспешно вставила, чтобы не забывал о других:

– Эти сваты не последние…

Махнув рукой, снова положил ее на колено:

– Со всеми справлюсь, где еще такие именитые! Хотя, кто его знает, в Осетии много славных фамилий. Справлюсь! – заверил скорей себя, нежели жену. – Эти же сказали, что пожалуют десять, сто раз! Нет, не отговориться мне.

Покачал головой, давая понять афсин, что он одинок; будь у него брат, пусть и младший, был бы рядом с ним сейчас, вселял уверенность, давал силы сопротивляться. И необязательно, чтобы что-то говорил, – пусть бы просто стоял рядом. Великое дело, когда рядом с тобой есть близкий человек… Поднял голову на жену, произнес с чувством:

– Спасибо, афсин.

Она удивилась, вытянула шею.

– Ты о чем? Услышать благодарность от тебя?!

– Ну как же! Пятеро сыновей – это же моя сила! Внуков полон двор… Тебе радость. Еще раз говорю: спасибо. Прошу тебя, как можно усердней молись Ему, – посмотрел на небо. – Помог бы уладить дело с Караугомовыми.

Неожиданно мать резко полуобернулась на месте, указала энергично на опорный столб посреди хадзара.

– На нем держится потолок! А наша опора в доме – ты! Все заботы на твоих плечах. Такая у тебя судьба. А чем она плоха, скажи? К тебе начнут наезжать сваты, значит, ты достоин уважения, не со всякими желают родниться люди. Я, конечно, попрошу Бога, да ты тоже молись.

Отец уронил тяжелые руки между колен, низко опустил голову.

– Не ласкай мой слух сладкими словами, не ласкай, прошу rea. Ты-то бы что решила на моем месте, а? Скажем, осталась в доме за опорный столб? – допытывался он. – Не вечен я, никто не вечен.

Женщина испуганно всплеснула руками, как подбитая птица крыльями, проговорила скороговоркой, проглатывая слова:

– Я бы заставила сватов Караугомовых приехать много раз, пусть все знают цену нашему согласию!

Умолкнув, посмотрела на мужа сверху вниз – вот, мол, какая у тебя афсин, во всех делах рядом с тобой. Конечно, она всего лишь жена, но и она может многое. А потом, у них схожие характеры, потому и нашли в молодости друг друга.

– Нет, ты ошибаешься, – подытожил отец.

Это прозвучало совершенно неожиданно для афсин, у нее упали плечи, на глазах сжалась, стала заметно меньше.

– Я же сказал тебе, что старший из сватов – Магкаев. Не могу ставить его на колени. Между нами Зураб…

Со двора донесся пронзительный голос внука, и воспоминания исчезли, не оставив следа. Они отвлекли ее от тревожных мыслей о муже и сыновьях. Поморщилась от крика: откуда у них в семье такой голосистый? Это Казбек. Кому он подражает в доме? Да никому. Крикливыми не становятся, они еще в утробе матери заявляют о себе. Помнится, роженица говорила золовке, что ребенок в ней неспокоен. На кого жаловалась? Сама передала свою кровь, вот сегодня это и проявилось.

В дверях она машинально пригнулась, дневной свет заставил ее прищуриться, приложила ладонь козырьком к глазам. Не заметила, откуда примчался козленок, потерся о ее ногу, заставил улыбнуться. Ишь ты, попрошайка. Она извлекла из кармана фартука корку чурека. Козленок в одно мгновение подобрал дар с ладони и задвигал челюстью.

Дети увлеченно играли в альчики, сидя на корточках, и не слышали склонившуюся над ними бабушку. И она не видела, как внуки перебирали альчики – сдвинувшиеся друг к другу головы под войлочными шляпами с широкими полями закрывали их руки.

Чтобы не мешать их веселью, радуясь за них в душе, – растет дружная смена, есть кому достойно продолжить род, -афсин отошла на цыпочках: носки смазанных до блеска бараньим салом чувяков виднелись из-под длинной, до пят, юбки с оборками.

День клонился к сумеркам, с вершин сошла приятная прохлада, и Фырда подумала о детях, что были в горах. Не заболеют, конечно, с пеленок держала их очень строго, растила совсем не неженками. А охота для них – забава, они стали рано ходить на туров. Куда приятней матери, когда сыновья рядом, за юбку не держатся, но на виду. Ладно, незачем причитать, Богу не понравятся жалобы. Хотя плакаться не умела, в жизни не сетовала ни на что, все в ней перегорало; ни выражение лица, ни одно движение – ничто не выдавало в ней чувств, что переживала. Не то что для чужих, даже для самых близких они не были заметны. Потому она удивлялась тем женщинам, которые заставляли других сопереживать.

В спину ударил громкий возглас:

– Баппи, положи!

Опять Казбек отличился. Остановилась, обдумывая, как ей поступить, чего доброго, войдет в привычку: сегодня крикнул на брата, завтра – на соседа. Станет мужчиной, сладу с ним не будет, на ныхасе не даст никому слова сказать, всех перекричит. Ладно, себя опозорит, и люди будут избегать его, так ведь покроет позором род отца от первого до последнего колена. Вернулась к внукам, когда Казбек уже занес руку на Баппи, самого младшего.

– Казбек!

Успела перехватить его руку, не помня себя, сжала с силой, но мальчик не вскрикнул от боли, только произнес удивленно:

– Нана…

Выпустила руку внука и присела рядом с ним на корточки, с минуту приходила в себя, устыдившись неожиданной вспышки гнева, уставила глаза в землю. Поразмыслила и пришла к тому, что с внуком нельзя строго, он уже с характером, с ним можно только задушевно.

– Ты хотел ударить Баппи, – произнесла после паузы виноватым тоном.

И мальчик незамедлительно ответил:

– Хитрит, спрятал альчик за пазуху

Была готова услышать любое оправдание, а он повел себя иначе, сбил ее с толку, и Фырда произнесла в замешательстве:

– А он твой брат, Казбек… Младший брат.

Похоже, мальчика проняло, буркнул:

– Брат…

Баппи, самый младший из внуков, придвинулся к бабушке, прижался бочком, заглядывая ей в лицо.

– Так-так… А ты?

Тронула Казбека пальцем за плечо, мол, к тебе обращаюсь. А тот дернулся в сторону, не понравился ему жест. Но бабушка не обиделась, напротив – обрадовалась: молодец, из него вырастет мужчина. А что крикливый… Она поможет ему избавиться от этого порока.

– Брат, Баппи твой младший брат. У тебя свой отец и у него свой, у тебя своя мать и у него своя, но вы братья. Верно… И ты должен гордиться, как алан. Тебе же дада (дада (осет.) -дедушка) рассказывал о них, об аланах, да?

Он кивнул, уводя взгляд, и Фырда уловила перемену в его настроении. Чем-то недоволен, надо бы его разговорить.

– Это были воины, – продолжала бабушка. – Они никогда не дрались между собой, жили дружно. И поэтому их никто не мог победить.

Преобразился внук, едва не выкрикнул:

– Неправда! Они убивали друг друга!

Пораженная, Фырда всплеснула руками:

– Не может быть! Убивали?!

– Разным царям служили аланы, а разные цари воевали друг с другом. Вот как. Не хочу я быть аланом! – решительно заявил мальчик, ударил кулаком по земле перед собой. – Не хочу! Мне не нравится, когда Баппи хитрит. Вот!

Заявил по-взрослому решительно, не возразишь ему. И озадаченная, афсин опять растерялась, опять не знала, как вести себя с ним. С одной стороны, ей нравилась самостоятельность, убежденность внука, с другой – она испугалась его мнения, пусть и детского. Но звучит-то совсем не по возрасту его мнение о далеких предках. Это же неуважительно – поднимать руку на предков! Как можно! Ноги не удержали ее на корточках, и она осела на землю, положила руки на колени, спрятала в широких ладонях лицо и неожиданно для себя застонала:

– Что я слышу?! Что происходит?! Смертный час наступил!

Вскочив с земли, Казбек быстро-быстро засунул альчики за пазуху бешмета, будто у него собирались их отобрать, и со всех ног бросился в саклю. За ним поспешили братья…

Ночевать решили в неглубокой пещере, неизвестно кем и когда выдолбленной в скалистом склоне отвесной горы. Сенная подстилка еще не примята, в глубине стояло деревянное ведро с водой, рядом – вязанка сухого хвороста и пучок лучины, наструганной неизвестным охотником, побывавшим здесь раньше.

Братья сидели в одной, почтительной к своему старшему позе, положив руки на колени, и смотрели внимательно на отца. Никто не позволил себе не то чтобы развалиться, а даже откинуться назад на руки, расслабиться после сытного шашлыка. Туша убитого тура лежала на шкуре, в двух шагах от входа, на горном сквозняке. Над глубоким ущельем висела полная луна. В прогоревшем костре бездымно тлела горбатая горстка углей.

Старший сын, Ахпол, старательно обтер вертела из лозы о короткую полу черкески, передал сидевшему рядом брату, Саламану, а уже тот, не вставая, уложил под стенкой: кому-нибудь понадобятся после удачной охоты: пустым никто и никогда не возвращался в село.

Отец проследил за его движениями оценивающим взглядом и в душе остался доволен: сыновьям уже не требуется подсказка, хотя и в молодости он не слишком направлял их, сами уразумевали. Кому все же сказать спасибо за то, что они приумножили мужчинами свой род? Мимолетно подумал о себе с женой – а кому же еще? – но тут же мысленно обратился к Богу: «Направил ты моих наследников, теперь мне можно умереть, не потухнет очаг в доме моем!»

– Отец, – на правах старшего из сыновей Ахпол нарушил молчание.

И отец легким движением головы призвал его высказаться, коль желает сообщить нечто важное. Не станет же отвлекать старшего никчемными разговорами, не таков. Братья оживились, не знали, куда клонит Ахпол.

– Ты часто рассказываешь младшим об аланах…

Отец согласно кивнул.

– Каждый из нас тоже слышал от тебя в детстве о них, но это было давно. Теперь мы поняли, что ты говоришь о предках, как о живых.

Умолкнув, Ахпол ждал, что скажет отец, взоры братьев тоже были обращены на родителя.

– Наши предки, аланы, для меня всегда живые, это верно, -подтвердил отец. – Но я никогда не говорю всю правду о них.

Сыновья переглянулись: это для них новость.

– Об этом в другой раз. А сейчас я желаю выслушать вас. Вы уже обрели крылья, вот-вот начнете оставлять гнездо. Ваш младший брат уже решил для себя, где он станет жить. Среди русских. Я не препятствовал. Русские так русские, только бы стал тем, кем хочет. Ему было больно смотреть на то, как умирают люди в селе без доктора. Летом следующего года он кончит семинарию и отправится в город царей, в самую главную школу, станет доктором. И здесь Караугомовы первые. Да, первые, пусть Бог простит меня за то, что восхваляю свой род. А как же иначе? Ну, да ладно. Как станете жить сами, без меня, а? Ну вот ты, Ахпол, начнем с тебя.

Изменили позы сыновья, не скрывали, что не согласны с ним. Высказаться же не посмел никто, тем более, что отец спрашивал Ахпола, ему и держать ответ, не забывая, однако, и о том, что должен выразить мнение братьев. Словом, мягко возразить отцу.

– Прости, дада, за многословность, но никто, насколько мне известно, не собирается вылетать из твоего гнезда. Разве что смерть, или если прогонишь.

Отец раздраженно повысил голос:

– Почему говоришь за всех? Я выслушаю каждого, а потом скажу, как поступлю, это зависит от вас. Говори.

Ахпол опешил, впервые видел отца столь категоричным, значит, что-то у него на уме. А может, не по душе ему возражение, может, подумал, не собрался ли сын вступать в спор, забыл свое место?

– Слушаю тебя, – повторил отец тихо, но с нажимом.

Отступать уже было некуда, и Ахпол не заставил его ждать:

– Не слепой я, вижу, как люди относятся к тем, у кого дом полон мужчин, – начал он оправдывающимся тоном. – Как бы ты ни решил, я остаюсь в твоем гнезде. Никогда не думал оставить дом предков. В каждом камне мне слышатся голоса тех, кто построил масыг (масыг (осет.) – башня), жил в сакле. Не могу предать их, в нашем роду не было человека, которого бы осудили сельчане, не хочу и я прослыть таким. Нет, отец, ты не поступишь жестоко. Посмотри на своих наследников, ты повторился в каждом из нас. Да, Бог так хотел… Разве мы не достойны быть продолжателями рода? Может быть, ты когда-нибудь усомнился в своих сыновьях и теперь стараешься избавиться от нас, пока мы не опозорили тебя? Твоя воля в нашем доме закон! Mn мы знаем тебя, ты не поспешишь с последним словом, не дашь нам ошибиться, а сельчанам – повод посмеяться. Они же ставят нас другим в пример. Сижу и думаю, почему тебе вдруг пришла такая мысль? Поставил себя на твое место и смотрю на твоих младших со стороны. И не увидел, где и когда они провинились. Скажу твердо: мы не виноваты перед тобой, перед предками. Как бы ты ни решил, а я из родовой сакли не уйду. Я все сказал! Прости, если был слишком многословен и чем-то оскорбил твой слух. Но ты сам всегда требуешь от нас правды и только правды. Еще раз прости!

Взгляды братьев, полные восхищения и благодарности, скрестились на Ахполе: «Мы признаем тебя старшим на все времена. Не станет отца, ты заменишь его нам!» От отца не ускользнуло их настроение, и он был в легком замешательстве: продолжать ли задуманный разговор? Уж очень хотелось заглянуть в душу каждого. То, что он услышал слова зрелого мужчины, было для него откровением и, пожалуй, могло поставить в тупик любого. И все же верх взяло желание выслушать сыновей, и он сказал:

– Мой внук Казбек весь в тебя, Ахпол… И ты был в детстве несговорчивым. Таким и остался. Саламан, настал твой черед, не таись за спиной старшего брата. Он, конечно, опора, но не всегда.

Сын, к которому обратился отец, встрепенулся, думал почему-то, что минует его участь Ахпола. Выходит, ошибся.

– Прости, Саламан, я призываю тебя говорить смело, так же смело, как ты полез на скалу, за которой укрылся тур. Да, ему некуда было деваться, дорога только в пропасть. Но ты не дал ему погибнуть гордо, твой выстрел опередил его прыжок… Мы слушаем тебя!

Саламан расправил плечи, они стали шире, взгляд устремился на отца в упор, как бы спрашивал: «Зачем ты затеял это?»

– Ахпол, наш старший, мудр – весь в тебя, ни слова лишнего… Я все сказал!

Умолкнув, снова уронил плечи, увел взгляд в землю и не уловил перемену в родителе. А тот с удовольствием подумал, что не ошибся, когда сравнил про себя Саламана с нартовским Сырдоном: умеет уклониться от прямого ответа. Ну что ж, это тоже достоинство.

– И все-таки, Саламан, не поленись, поласкай мой слух hqjpemmnqr|~. Верю, ты не отступишь от нее. Правильно, не к лицу человеку вилять, как собака хвостом. Говори!

И Саламан поерзал, потом, после минутной паузы – а она длилась для него целую вечность – произнес одно слово:

– Хорошо…

И все переживали за брата, с тревогой ждали исповеди.

– Видит Бог, – начал он неживым голосом, – я согласен с Ахполом, и если это не так, то пусть Всевышний накажет меня!

Тяжело давалось ему признание, и отец решил помочь:

– И без клятвы мы не сомневаемся в твоей искренности.

Обрадовался Саламан, выдали его руки: сунул под мышки, вытащил и тут же положил на колени, снял.

– Но если ты прогонишь меня, я уйду. Долой с глаз! Из села! – выпалил на одном дыхании, нервно. После короткого молчания добавил: – Против твоей воли не пойду. Прогоняешь, значит так надо… – выпалил он, как будто призывал отца не осуждать строго.

И тот услышал в его голосе мольбу.

– Ты второй старший в доме после Ахпола, надеюсь, поведешь дела не хуже, когда нас не станет. Моему внуку есть с кого брать пример. Спасибо! А где притаился Тотыр?

– Здесь я, здесь, дада, – отозвался младший сын.

– Ну, а чем ты порадуешь меня? В свое время обязательно станешь третьим старшим, да?

В ответ – молчание. Видно, тоже захвачен врасплох, оттого и мысли вразброс.

– Ты что, плохо слышишь?

– Да нет, – смутился Тотыр. – Я не желаю быть третьим старшим, молю Бога о том, чтобы навсегда оставил меня младшим братом. Мне нечего добавить к их словам!

Отец несогласно покачал головой.

– А ты попробуй, – повысил он голос. – У тебя все получается!

Чувствуя, что отец недовысказал что-то важное для него, Тотыр поспешил:

– Мы с Саламаном близнецы, но он старше меня, он за меня в ответе.

– Хитер! – улыбнулся отец. – Хитер, однако… И все же ты не отказался бы стать старшим. По тебе вижу.

Тотыр попытался возразить, но отец жестом руки удержал его nr слов.

– Не надо, это так!

Сын лихорадочно старался угадать, когда и чем он выдал себя, как отец мог заглянуть в его душу, в которой давно скрывалась какая-то ревность к старшим братьям.

– Я никогда и не мечтал об этом.

– Мечтал, Тотыр, мечтал. Таишься. Ну, ладно, пусть я ошибаюсь, пусть…

– Доктор, где вы?

Она положила руку ему на голову:

– Я не ушла.

– Спасибо… Помните слова президента?

– Какие? Он много говорит.

– Положу-голову-на-рельсы-если-подведу-я-ваш-президент-ваш-гарант-понимаешь…

– Да, конечно, даже анекдоты ходят.

– Так вот… Самая уважаемая в подъезде женщина, внимательная ко всем, никого не делила на хороших и плохих, богатых и бедных. И вдруг она унижена, оскорблена, растоптана. А унизили ее по телевизору, с улыбкой. Усадили обездоленных за столы и подали обед. Оператор старался поймать ее взгляд, но она прятала лицо: в ее глазах одна мука. Весь мир оповестили! Накормили двести человек. А вечером? Что делать ей вечером? Кто согреет ей чай (который она давно уже пьет без сахара) – газ-то отключили за неуплату? Виновата… Но сто раз виновней власть. Она голосовала за демократию. Ее обманули. Обокрали. Обкорнали пенсию. Хватает старейшей учительнице этих денег на десять буханок серого хлеба, пакет сахара, пачку манной крупы, пачку маргарина и коробок спичек. Умерла бы, да греет ваучер под подушкой. Ее обещали причислить к классу заводовладельцев… А авторы приватизации улыбаются, ошиблись, мол, не получилось. Распродали Россию, купили себе дворцы на берегах мировых морей и океанов. Народ же терпеливо проглотил наживку, утонул в водке, булькает, вот-вот захлебнется. И что тогда? Россия окажется запряженной в упряжку и суждено ей будет тянуть чужую телегу. Передовая ДЕРЖАВА имела свой голос в МИРОВОЙ политике, а докатилась до того, что просит себе место на задворках. На коленях Россия. Кто ее поднимет? Некому. Все заняты дележом остатков пирога, а пирог весь достался кукловодам, управляющим opeghdemrnl.

Куда смотрит народная защита? Заседает в Государственной Думе. Скандалят, никак не могут договориться, кому какой комитет возглавить, спешат назначить себе запредельные оклады, отхватить квартиры да остаться в Москве. Избранники. Не все… Кто-то купил на выборах мандат и забыл о своих обещаниях – некогда. Обливают друг друга грязью. Огрызаются на правительство, дозировано вскрывают гнойники общества и – все. И никакого просвета, впереди темная стена, несмотря на все клятвы наладить жизнь лет через… сто. А раньше не преодолеть ДИКИЙ капитализм. Когда это заводы, фабрики, бывшее народное достояние заработают? Кто виноват? КОММУНИСТЫ. Послушно голосовали за все, что им преподносили, да туда же за собой народ вели. При Хрущеве, Брежневе воровали, объедались, генсеки, в возрасте мумий, принимали под аплодисменты дорогие подарки. А рядовые коммунисты молчали, когда Горбачев поднял руку на социализм. Полез в воду, не зная броду, и никто из членов ЦК не спросил: «Эй, недоучка, ты что задумал? По чьей указке?» Проголосовали, лишь бы не тронули их. Не отняли бы кресло и экипаж. А теперь Горбачев гоняет по всему миру, читает лекции о том, как сбросил в пропасть страну. Да, сбросил. С него началось, с него. Говорят, что Хрущев разоблачил культ личности Сталина, назвал вещи своими именами. Обман! Не называл. Если б так, его имя красовалось бы в списках тех, кто отправлял на расстрел. Умолчал. Знал, что люди будут хлопать ему за ущербное откровение и не вспомнят о его собственной роли в терроре против своего народа. Когда и где ошибся трудовой человек? При Сталине никто не смел поднять голос, да и нужно ли было? Ну, а потом? Свобода пришла, говори, что душе угодно. Нет же, молчали, за любую резолюцию дружно поднимали руки. Это уже у народа в крови – послушание. Голосовали за единый Советский Союз, а Ельцин с такими же, как сам, бражниками, расстрелял в Беловежской пуще страну, словно зубра. На нее даже глаза поднять не смели, теперь же и ПИСАТЬ не хотят… Смолчал народ. Спокойно взирал, как в республиках, некогда равноправных, появились правители, захватили власть те же местечковые генсеки. И пошло-поехало… Свобода! Национальная гордость! Вперед! А куда скакать, если дорога в тумане.

Натворили… Анна Михайловна, вы молчите?

– Я внимательно слушаю, ваши слова обвиняют и меня тоже.

– Вы мужественная. Слушайте тогда.

Мы жили с ним на одной площадке в доме специалистов. Когда профессор звал меня в гости, то стучал в стенку. Трудился в университете, заведовал кафедрой. Зарплаты хватало на среднюю жизнь, отдыхал с семьей на море. А когда совершили демократическую революцию сверху, лишился всего. И ходить бы ему с протянутой рукой, да попались добрые люди, из жалости посоветовали поехать с ними в Арабские Эмираты. Купить там мебель, а здесь продать подороже. На разнице построить бизнес. Сразу согласился, потому что люди были знакомые, молодые кандидаты да аспиранты. Съездил с ними, купил не без помощи друзей, они же помогли продать мебель перекупщикам. И снова в путь… А что же кафедра? Жила как могла, строго по новым правилам рынка. Первое время он прятал глаза от знакомых, сторонился, а потом сказал самому себе: «Не украл, не убил». За год накопил капитал, зато потерял кафедру, перешел на почасовую оплату, вскоре и от нее отказался – занялся бизнесом. Открыл «Салон мебели». Покупатели не ломились, но пошли, на хлеб хватало. Со временем перешел на итальянскую мебель из натурального дерева, тут и новый покупатель появился. С кошельком тугим. Но и он стал другим: мебель привозили поставщики, он реализовывал, разница шла себе. Тихо-мирно, никому не мешал. Пока однажды не явились трое молодцов спортивного сложения, в одном он узнал своего студента, обрадовался ему, предложил проспекты. А он в ответ:

– Неправильно живете, профессор!

Он опешил:

– Почему?! Я…

– Занимаетесь спекуляцией.

Возразил, вспомнив поучения Гайдара:

– Какая же это спекуляция? Труд в условиях рынка. Хочешь, купи, не желаешь – не покупай, иди в магазин, что в престижном районе Рима.

– Ну вот что. Целый год мы следили за тобой. Пора отстегивать. Для начала в месяц… – и, назвав цифру, щелкнул пальцами перед носом профессора. – Потом прибавим еще, и ты станешь крутиться, как белка в колесе, откроешь два-три салона. Вот в чем секрет рынка, мы способствуем его развитию. Пока!

Вечером, отпустив сотрудников, он закрыл изнутри дверь…

Утром вскрыли салон…

Профессор математики рассчитался с жизнью сполна.

– Как просто, а? То, что вы слышали, – его письмо ко мне, материал для книги. Он знал, что я ее пишу.

Ее ответа он уже не услышал, опять стал проваливаться в мир придуманных им образов, с трудом отличая вымысел от реальности.

Невестки сидели на старой бурке, постеленной в центре на глиняном полу хадзара: лущили чечевицу. Перед каждой стояла плетеная вместительная сапетка, туда бросали крупные рябые зерна. Проворные пальцы разрывали трескучие стручки над сапеткой. Работали, будто спешили обогнать одна другую, разговаривали вполголоса без умолку, словно времени на это отпустили мало, и надо успеть высказаться. При этом не забывали оглядываться на дверь. Легкая дощатая, на петлях из сыромятной кожи, она ходила на сквозняке, издавая такие звуки, будто кто-то хлюпал носом.

– Кошер, ты давно нас не радовала.

Та, к которой обратились, тонколицая, смуглая, узкая в плечах, не поднимая головы, тихо спросила, скосив глаза на вход:

– Чем, интересно?

А сама улыбалась: о чем речь, конечно, порадую.

– Ты вкусно варишь дзыгка (дзыгка (осет.) – каша из муки с сыром или со сметаной), – мечтательно произнесла сидевшая напротив самая молодая из них. – Есть, за что любить тебя Ахполу, есть…

Кошер с укоризной посмотрела на нее: как тебе не стыдно? Склонилась еще ниже, не поддержала разговор. Она была старшей невесткой, и по всем хозяйственным делам афсин обращалась к ней: нужно сходить на мельницу, прибрать в коровнике – все через Кошер. В этом крылся смысл, который нетрудно было разгадать: афсин готовила невестку на свое место. Так было заведено в ее доме с давних пор, с тех пор, как появилась первая афсин, и никто не пытался изменить заведенный порядок. И все в доме признали Кошер правой рукой Фырды, относились к ней с большим уважением.

– Ты, Хадижат, сама бы научилась, – наконец произнесла Jnxep. – И…

Она первая заметила афсин и осеклась. Спохватились и остальные. И с таким рвением продолжали занятие, что афсин не удержалась:

– Отдохните, нам некуда спешить.

Невестки задвигались, как бы разминая затекшие плечи.

– Встаньте, походите…

Молодые не последовали ее совету. Поведение невесток отозвалось в ее душе чувством удовлетворения: знают свое место.

– Вернутся наши сегодня? – неожиданно спросила Хадижат.

Голос афсин прозвучал резко:

– Как будет угодно Богу! – она покинула хадзар.

Молодые долго молчали, больше других была смущена Хадижат, утиравшая слезы.

– Не переживай, в другой раз знай, о чем спросить, а лучше молчи. – Это Кошер сказала для себя, хотя никогда не проронила лишнего слова. – Вот Мысыр сидит и слушает, никаких забот…

Приоткрылась дверь, заглянула афсин:

– Вот ты, мать Баппи, выйди ко мне.

Руки Хадижат застыли над сапеткой, с минуту она сидела в оцепенении.

– Иди, тебя ждет, – нарушила молчание Кошер.

За порогом афсин встретила Хадижат, взяла за плечо, сказала мягко:

– Ты у меня самая молодая…

На сердце у невестки стало легче.

– Учись у Кошер, она знает, когда и о чем спросить, -продолжала афсин тем же заботливым тоном. – Поняла?

Хадижат кивнула.

– Зачем ты спросила о наших мужчинах?

– Тревожно мне…- произнесла Хадижат, заикаясь.

Посуровело лицо афсин:

– Ты о чем?!

Хадижат еще ниже опустила голову.

– Видела во сне во всем белом, смотрела на него во все глаза, а он вдруг исчез.

– Кто? – с тревогой спросила Фырда.

– Дада, – прошептала Хадижат.

Схватилась за голову афсин, сурово приказала:

– Иди в хадзар!

Едва она сделала несколько шагов, как небо распорола молния, вонзилась в нее узким жалом кинжала, острая боль заставила вздрогнуть, она задрожала всем телом. И с этой минуты афсин не находила себе места: то в саклю, то к калитке, снова в саклю…

Отец шел впереди, за ним несли тушу тура близнецы. День клонился к вечеру, холодный сквозняк продувал ущелье. Еще один поворот, и кончатся скалы, откроется простор, не такой, как в долине, но все же горы расступятся. А вдали покажется село. Ощущение близости жилья подняло настроение, и отец прибавил шагу. На самом высоком месте он остановился, воткнув руки в высокие бедра, встретил сыновей словами, полными скорби:

– Отсюда ушли в мир иной наши соседи, царствие им небесное.

Сделал короткий шаг к пропасти, как бы желая заглянуть в нее. В это мгновение небо пропорола молния, отец вскинул голову и потерял равновесие. И на глазах сыновей исчез.

– Дада! – запоздало крикнул Ахпол.

Зарыдал по-мужски громко, отрывисто, укрыв лицо руками.

– Ох-хо-хо!

Близнецы сняли ношу с плеч и не знали, что предпринять.

– Туда! – закричал Ахпол, указав рукой в пропасть. – Сбросьте туда тура!

Не понимая, что делают, братья перенесли тушу к краю бездны и столкнули вниз.

Неведомая сила ударила ей в спину, едва ли не за руку подвела к выходу из сакли во двор, внутренний голос требовал: «Иди, встречай сыновей!» А она застыла в дверях, ватные ноги не держали, готова была упасть на месте и забыться навсегда. Сердце почувствовало беду, к этому был сон Хадижат. А может, накаркала? Она заставила себя перенести ногу через порог, оказалась во дворе и сразу же бросила взгляд поверх низкой калитки: по дороге к их дому поднимались сыновья, а следом шла толпа сельчан, все смешались – от мала до велика: женщины, дети, старики. Где же отец? С ним беда… Остановилось сердце, не хватало воздуха, ловила его искривленным ртом.

Во двор вступили сыновья, люди остались на улице, в cksahms двора за ними прошли только два старца. Остановились, ждут, когда сыновья объявят о том, что случилось. Но Ахпол не спешил. Шагнул к матери, близнецы оказались у него за спиной. Немного погодя, произнес:

– Нету больше отца…

Фырда не зарыдала, не подвели и силы, напротив – почувствовала в себе уверенность, как будто ждала этого известия.

– Теперь ты наша опора, мать.

С этими словами он развернулся и сделал три шага к старцам, сказал так же сдержанно, без трагедии в голосе, в поведении:

– Отец сорвался в пропасть…

Самый старший из сельчан сделал полшага вперед, произнес тихо, едва слышно:

– Трудно сказать: «Царствие ему небесное», надо видеть его…

Этим он дал понять, что сельчане обязаны достать со дна пропасти его тело. Ахпол понял и пояснил:

– Он сорвался в том месте, где погибли два брата.

Старики беспомощно развели руками:

– Проклятое место!

– Теперь они вместе!

Согласился с ними Ахпол из приличия:

– Да, это так… Если бы не молния. Она унесла его.

– Гиблое место, удерживает покойников, не дает поднять и оплакать.

– Обычай надо соблюсти, поставить в том месте могильный камень.

– Да, конечно, совершим все обряды, но не так скоро. Так не бывает, нужно время.

Сельчане на улице расступились, склонив головы, дали дорогу старухе. Ее вела под руку молодая женщина, при этом старалась идти не вровень с ней, а чуть-чуть приотстав. Люди провожали старуху сочувственными взглядами – она была сестрой погибшего. Кто-то успел вынести из сакли треногий стул, поставить в сторонке от того места, где стояли старики, усадили ее. К ней прошла Фырда, без слов встала за спиной.

На неоседланном коне прискакал брат погибшего. Не выдавая своих чувств, остановился перед стариками, выслушал слова qnwsbqrbh, а затем направился к сыновьям брата, о чем-то поговорив, вернулся к старикам.

Двор наполнялся родственниками, друзьями семьи. Один из стариков поднял руку, и от толпы отделился мужчина лет сорока, быстрым шагом устремился к нему.

– Вот он я…

Старик удовлетворенно кивнул.

– Возьми трех самых смышленых и отправляйтесь к тому проклятому Богом месту, где, похоже, каждого подстерегает опасность. Всю ночь слушайте, не раздастся ли голос нашего брата. Чего не бывает в жизни… Иди!

Через короткое время из села выехали в сторону гор четверо всадников.

Наступали сумерки.

Ни причитаний, ни слез…

Сдержанность.

Молчание.

В хадзаре впервые после отца вокруг очага сидели мать, братья. Лишь одно место было свободно, на него то и дело оглядывался Ахпол. Он говорил внятно, не спеша, как будто советуясь с родителем:

– Нет, не можем мы устроить поминки, пока не будем уверены, что душа его уже на небесах. На ныхасе нас не осудили, не отважились посыпать соль на свежую рану. Покойника надо оплакать и предать земле, а тогда и устраивать поминки, все, как положено, день в день. Ты, мать, не должна прятать глаза от людей. Я обещал на ныхасе: вот успокоится мое сердце, зарастет, если сможет, рана, тогда Караугомовы оповестят народ, что созывают всех на поминки.

Пока говорил Ахпол, мать смотрела на пламя в очаге, временами подкладывала сухой кизяк. Чадило. Сыновья ждали, что она скажет.

– Ты все сделал так, как смог бы только рожденный от мудрого отца. Да! Тебе придется еще много раз проявить себя и уже тогда решить: занимать его место или нет. – Мать кивнула на отцов треногий стул. – Ты сам себе будешь судьей.

Она по-прежнему не отрывала взгляда от слабого пламени. Наступило долгое молчание, никто не осмеливался прервать его. Все понимали, что Ахпол решает для себя очень важный вопрос и els сейчас нелегко.

– Никто из нас никогда не сядет туда, где сидел отец, -наконец объявил он. – У каждого свое место, он украшает его. Я все сказал!

Не скрывая облегчения, мать перевела дыхание, свободно задышали и близнецы.

– У нас есть ты, мать. Ты дала нам жизнь, ты в ответе за нас.

Кивнула афсин скупо, согласно.

– Спасибо, сын мой, другого я от тебя и не ожидала. Хочу сказать, чтобы не удивлялись: я становлюсь жестокой. Отчего? У других двор полон внуков…

Сыновья опустили головы, а ей хотелось заглянуть каждому в глаза, устыдить. Куда это годится?

Мать, упершись руками в колени, встала со своего места, следом поднялись и сыновья, уставились на нее, готовые исполнить любое ее повеление.

– Сидите, – впервые в их жизни она позволила им такую вольность. – Мой разговор не из легких, устанете слушать. Спасибо вам за почитание.

Она еще раз выразительно показала на стулья. Однако сыновья продолжали стоять, показывая, что останутся на ногах, если даже из мира иного явятся самые почтенные предки и станут просить их сесть.

– Ваш отец, царствие ему небесное, советовался со мной…

Посмотрела на старшего сына, затем на Саламана, желая убедиться, что они слушают ее.

– Он хотел, чтобы вы жили без его опеки. Отделить вас хотел.

Сыновья как по команде переступили с ноги на ногу, давая понять, что они уже слышали это и высказали свое мнение.

– Нет, вы не надоели ему, не были в тягость. Он был мудрым старшим в роду Караугомовых. Поэтому хотел видеть за каждой невесткой большой выводок внуков, его внуков. В этом полагал свое бессмертие, вечную жизнь. Ведь за внуками пойдут новые Караугомовы. Нас, говорил он, должно стать столько, чтобы освоить новое место под солнцем, место, которое назовут селом Караугомовых. Ваш отец ушел, не исполнив своего желания, но остались вы. Я требую, во имя вечной памяти о вашем отце, исполнить его самый сокровенный замысел. Вокруг Караугомовых dnkfmn быть много молодой поросли. Так осваивается земля.

Сыновья молча закивали.

– У моих невесток сейчас по четыре-пять сыновей. Мало! А потом – где сестры у них, нам же нужно родниться с другими!.. Ахпол, вот когда понадобилась твоя голова и воля твоя, чтобы взять в руки вожжи и править туда, куда хотел отец… Не исполните – прокляну вас, откажусь всенародно: “У меня нет сыновей, их родила волчица!” Ацамаза не берите в счет, он уже чужой, умер для нас… Вернется, верю, и ему найдется гнездо, он не обесславит свой род… За селом есть место для новых домов, ваших домов. Ступайте на ныхас и объявите о своем намерении строиться. И начинайте это угодное Богу дело. Не медлите. Я все сказала!

С этими словами мать покинула хадзар. Сыновья переглянулись: Ахпол стиснул руками голову. Саламан гладил усы. Было над чем задуматься, было…

– О, Ахпол! – позвали с улицы.

И близнецы поднялись, как по команде, уставились на Ахпола. Тот кивнул: «Посмотрите, кто там». Вышел, однако, из хадзара тот, что был на несколько минут младше: Тотыр. Оставшиеся напряженно ждали, с чем он вернется, гадали, кто бы это мог пожаловать к ним. Хотя время и не позднее, в самый раз для посещений, но все знают, что Караугомовым сейчас не до гостей.

Дверь хадзара отворилась настежь. Не входя, Тотыр объявил:

– К тебе, Ахпол, пришли. Сосед наш, Гаспар.

Во двор вышли все. Стоял теплый вечер. Полумрак. В саклях еще не зажгли огней – экономили керосин, доставался он нелегко: за ним ездили лавочники в город, за тридевять земель. Дороги неспокойные, где-то шла война. Правда, в горы доходили лишь отголоски, но нет-нет, да в каком-то селе объявлялся раненый, и тогда туда съезжались все, кто мог, поглазеть, послушать бывалого человека. Словом, жили, будто война их не касалась.

– Входи, Гаспар, – пригласил Ахпол, и Тотыр открыл перед соседом калитку.

– Прости, Ахпол, побеспокоил тебя, но у меня нет другого выхода, – стал оправдываться Гаспар, когда калитка осталась за его спиной.

Близнецы отступили от старших, замерли в трех шагах, афсин qdek`k` то же самое, но всего на шаг, чтобы можно было вмешаться в разговор.

– Еще раз прошу: не осуди. Я уже обратился к Богу, и он меня направил к тебе.

Ахпол, молча протянув руку, указал на дверь, мол, войди, но Гаспар мотнул головой: «Нет-нет!»

– Ты знаешь, что у нас предстоит свадьба.

– Да, конечно. Пусть она будет удачной, – пожелал Ахпол.

– Спасибо… Она назначена на это воскресенье, но… – Гаспар развел руками. – Не в нашей воле сыграть ее, не спросив разрешения у тебя.

Ахпол переглянулся с матерью, взгляд старшего сына говорил: «Твое слово!». В глазах же матери он прочитал: «Ты старший мужчина в доме. Вот оно, первое твое испытание».

Снова Ахпол повернулся лицом к Гаспару, так некстати явившемуся, дергал себя за короткий ус. В самом деле, Гаспар не виноват в их несчастье, почему же в его доме должен быть траур? Но и Караугомовы не простили бы Гаспару, не приди он к ним посоветоваться. Так заведено не ими, не им и нарушать обычай. Но как ответить человеку, чтобы и он остался доволен и Караугомовы не были обижены? И вдруг его осенила мысль, которую высказал не медля:

– А ты, Гаспар, поставь себя на мое место и решай.

Настала очередь Гаспара призадуматься, он тоже дергал ус с проседью.

– Ты мудро придумал, Ахпол, – наконец нарушил молчание Гаспар. – Я бы…- он развел руки в стороны. – Ну… Перенес бы на следующее воскресенье. Ничего с молодыми не случится, так я думаю.

Понравилось Ахполу решение Гаспара, поблагодарил его искренне:

– Я буду век помнить об этом…

Войдя в роль, Гаспар продолжал:

– Обойдемся без гармошки и без песен. Так я думаю!

Но тут уже возразил Ахпол:

– Ну нет, только с гармошкой и с песнями! Что за свадьба без этого!

Гаспар порывисто шагнул к нему, обнял за плечи, сказал глухим голосом:

– Пусть твои черные дни останутся в прошлом, пусть все qknfhrq, как ты этого желаешь!

Вытирая глаза, развернулся на месте и вышел, сам открыв перед собой калитку. Через минуту он шагал по извилистой узкой дороге…

– Ты поступил, как подобает мужчине, – оценила мать и пошла в сторону сакли. Но тут же вернулась к Ахполу, сказала не без гордости:

– Я спокойна за тебя, – и ушла.

Братья постояли минуту-другую и разошлись, вспомнив, как им когда-то говорила мать: «Наш двор на виду у всего села, не стойте без дела!»

На плоских крышах саклей маячили женщины помоложе с ведрами: кто-то успел уже подоить коров, кто-то еще нет, всем было интересно наблюдать за Гаспаром: не было тайной, зачем он ходил к Караугомовым. И по тому, как бодро шагал Гаспар, поняли: уладили.

Караугомовские невестки одна за другой скрылись в коровнике…

Конь без команды остановился напротив того места, откуда сорвался в пропасть отец. Ахпол оставил седло, бросил на луку повод, прошелся взад-вперед, разминая ноги. Одна рука заброшена за спину – точь-в-точь, как это делал отец, в другой – плеть. Никак не может сосредоточиться и вызвать образ отца. Его поторапливал конь: часто переступал, фыркал, и это отвлекало. Он шагнул к пропасти, сел на выступ скалы, подпер голову рукой и вздохнул, машинально произнес, обращаясь к отцу:

– К тебе приехал посоветоваться, давно собирался. Откликнись.

Прислушался. В ответ – тишина мертвая. Да откуда и быть живому звуку в этой адской глубине. Никто из сельчан не отважился спуститься вниз, найти в хаосе камней тела погибших и поднять наверх. Попробовать самому, что ли? Зачем кивать на кого-то? Принести себя в жертву, но выполнить долг перед родителем. Уж отец бы наверняка нашел выход. Да, точно. Не оставил бы тело, не предав земле. Почувствовав угрызения совести, провел широкой шершавой ладонью по вдруг вспотевшему лицу. А может, отец сердится на него – впервые оставил село и пожаловал к нему. Несчастье случилось в конце лета, а уже m`qrsohk` осень. Ну, не совсем еще пришла, только дуновением холодного ветра по утрам напоминала человеку о себе. Прости, отец, нет мне оправдания, любые дела могли подождать, а к тебе следовало приходить каждый день. Еще раз прошу простить, ты воодушевил меня на поступок: спущусь к тебе, чего бы это мне ни стоило. Как ты считаешь, если через неделю осуществлю задуманное, не будет поздно? Думаю, что нет. Через неделю, не позже. А там начнутся холода. Ты же одет легко, без бурки, черкеска короткополая. Да, так и решим. Твое молчание красноречиво, не отговариваешь меня. И правильно делаешь, должен же мужчина когда-то проявить себя. А я считаю, что мой замысел под силу только мужественному человеку и любящему. Прости за нескромность… Ну, а раз ты знаешь о моем намерении, то прошу, отзовись. Так много дел я переделал и не уверен, все ли у меня получилось правильно, хотя и каждое слово, каждый шаг сверяю по тебе. Клянусь, я ничего не сделал по-своему. Но и не по-своему тоже. А посоветоваться не с кем, близнецы еще не готовы к этому. Они, к их чести, присматриваются ко мне, не огорчают, их уважение дает мне силу. Ну, а мать… Она стала строже, ушла в себя, ни с кем из сельчан не общается, с нами тоже сдержанна, все дела переложила на твою старшую невестку, мать Казбека, сама же отстранилась. Мне понятно, она недовольна. В тот же день, когда тебя не стало, я должен был предпринять то, к чему пришел сегодня. Афсин… Постараюсь облегчить ее переживания, страдает больше всех, в ее глазах всегда можно прочитать один и тот же призыв ко мне: «Верни мне отца!» На той неделе Гаспар сыграл свадьбу: женил сына. Пришли все, кто только мог ходить, были гости и из других сел. Не знаю, как ты отнесешься к этому… Гаспар приходил в твой дом, просил разрешить свадьбу. Я посоветовал ему поступить, как велит совесть. И он перенес свадьбу на неделю. Спасибо соседу, уважил Караугомовых. Ну, а на свадьбе тоже вспомнили тебя, старшие из рода Гаспара. Не оскорбили ничем, спасибо им за это. А еще вернулся с войны сын Бимболата, правда, без ноги, ходит на костылях, ему в городе подарили. Вечерами мы собираемся у него, он рассказывает о том, что видел, пережил. Не все нравится мне в его словах. Ну, скажем, проклинает царя, из-за него, мол, стал калекой. А разве война не удел мужчины, все ли остаются живыми? Кто-то погибает, пуля ведь не выбирает… А там, кто его знает, может, и выбирает жертву. Богу bhdmei. А еще он рассказывал о людях с тайными намерениями повернуть войну против царя. Это что же получается, сыновья могут поднять руку на отца, если им не понравится что-то в нем? Хотел возразить, да промолчал; другие сидели без слов, не глупее меня. Можно бы не ходить, не слушать чужие речи, они не по мне. Да как отнесутся к этому люди? Ладно, схожу еще раз-другой, необязательно принимать близко к сердцу болтовню… Вспомнил, в село приезжали сборщики налогов, во всех домах побывали, никого не пропустили, к нам тоже заглянули. Дали отсрочку, когда узнали, что тебя нет. И Бимболату дали отсрочку из-за сына, выходит, не зря потерял ногу на чужой земле. Знаешь, отец, война никому не нужна. Скоро зима, надо успеть заготовить дрова, сено, свезти поближе к селу…

Не знаю, интересно ли тебе, но в селе, да и не только в нашем, говорят о войне. Правда, у нас не так громко и зло, как, скажем, в городе. Ездил я туда покупать разных тканей, сафьяна, зимой будет чем занять женщин, пусть шьют себе наряды, жизнь даст повод порадоваться чему-нибудь. А в городе ругают генералов, как только не обзывают, стыдно за всех. Ну, да ладно, не коснется нас война, она где-то вдали, мы живем в горах – птица не залетает чужая. Тревожно мне становится ночами, когда остаюсь один со своими думами. Будь ты рядом, расставил бы все по своим местам…

Вечером, едва въехал во двор, как появились младшие братья, взяли коня, повели по двору, дали остыть, сняли седло. А сами поглядывают на Ахпола: с чем приехал?

– А где афсин? – спросил громко, чтобы слышала мать.

И она появилась: руки, как всегда, на груди, смотрит перед собой, словно ее ничто не волнует.

– Нана, – обратился к ней Ахпол, – я оттуда… – Кивнул в сторону гор. – Советовался… Войдем в хадзар. – Оглянулся на братьев, они уже управились с конем, завели его в конюшню.

– Зайдите, – велел им Ахпол.

Раньше Ахпола вошла мать, братья – следом за ним. Прежде села мать, потом Ахпол, потом близнецы оседлали треногие стулья.

– Решил я спуститься в пропасть, найти отца. Не можем мы жить спокойно, не предав его тело земле. Не можем! Бог не простит нас… Завтра же съезжу в город, куплю веревку и – за dekn.

Уставился на мать, что скажет. А она встала и покинула хадзар. Ахпол недоуменно посмотрел на братьев: что происходит? Но те молчали, сами гадали…

– Человек, Анна Михайловна, стремился к свободе во всем, ему на каждом углу ее обещали новоиспеченные демократы, когда звали на борьбу с прошлым. Поверил. Он хочет трудиться, засучив рукава, учиться, не нужны ему дворцы, виллы, отдых за тридевять земель. Ему бы право на простейшее лечение. Для него дико идти в больницу со своими шприцами, бинтами, лекарствами дешевыми или дорогими, платить в кассу больницы за операцию и совать в карман хирурга деньги – по неофициальной таксе. Волчьи законы! Человека нужно срочно везти на операционный стол, а врачи тянут, с космической скоростью проносятся мимо. Ждут, когда у них в кармане захрустят ассигнации. Виноваты ли они? Конечно. Как и все мы. Вам не приходилось слышать диалог: «У меня, доктор, нет денег, я пенсионер». «Вижу, но, простите меня, государство на лекарства ничего не дает. Когда у вас появятся деньги, тогда и приходите!» «Да откуда им появиться, я на пороге смерти». «Это ваши проблемы, меня ждут в палате». Одна дорога после этого: «В петлю, в петлю!» – все так и кричит в тебе. Ты готов на сведение счетов с жизнью, один шаг – и нет никаких проблем. Тебя похоронят за казенный счет: грубо сколоченный гроб, могильщик будет проклинать за то, что задал ему работу, место он выберет для тебя в соответствии с твоим состоянием. И никогда никто не узнает, кто же похоронен там. А со временем на твои кости лягут косточки такого же бедолаги. А через века археологи станут копаться в культурных слоях земли, наткнутся на них и будут гадать, что это за странное захоронение, чьи же это кости.

Удовлетворись, человек, этим. Угомонись и разберись в самом себе. Опять ты обманулся, бежал без оглядки голосовать за Ельцина, не подумал, почему за него, а не за… Сразу и не скажешь, кто из кандидатов в правители был предпочтительней. А если посмотреть правде в глаза, тебе угрожали на каждом углу: «Голосуй за Ельцина, иначе будет всем нам худо, урежут и без того скудные дотации, Запад повернется к нам спиной!» А тебе некуда деваться, опустил глаза в землю, от стыда сгорая, но для СМИ с улыбкой на лице. И вечером по телевизору показали rbni счастливый лик на весь экран. А может, и в самом деле ты счастлив? Все относительно… Ты наверху блаженства, когда рядом бомж или бич – у тебя еще все хорошо. У достойных народов сравнение идет с лучшим, а у нас – с худшим. Сколько же это будет продолжаться? Сколько?

– Обещают, что недолго.

– Не верьте, доктор…

– Сегодня я поняла, что Горбачев жестоко ошибся.

– Да, кинувшись на штурвал государства, думал удержать его, как штурвал комбайна. Стал разворачивать могучий крейсер на сто восемьдесят градусов. Не получилось. Подставил бок корабля волнам, и они с яростью налетели на него, готовые разнести в щепки. Тут и Ельцин подоспел, вырвал у него штурвал и стал дожимать. Да куда там ему, беспалому. Делая разворот, и вовсе разметал катера-спутники, и они устремились кто куда… Так в одно мгновение и не стало СССР… И стали рвать на куски Россию, кто как мог. Новоиспеченный царь Борис изрек, не иначе как с сильного похмелья: «Берите суверенитета, кто сколько сможет!» Опомнился, да было поздно, все бывшие братья уже объявили суверенитеты, поставили на границах полосатые столбы… И прежде не всем жилось сладко, а все же жили – не тужили. Теперь одно мерило – деньги, рынок, купил-продал, да только бы не прогадал. И нет виновных. Нет – и все тут. Устраивают банкеты, приемы и показывают по телевизору голодной стране, как достижение. Тут рубля нет на хлеб, а с экрана улыбки во всю рожу, столы ломятся от яств… Так кто же повинен в том, что мир радуется развалу Союза равноправных, пусть и притянутых друг к другу республик? Но ведь войну какую выдержали! При виде Сталина правители держав вставали ему навстречу. Пусть он деспот, но ведь вставали из уважения к НАМ. Теперь же россиянина захватывают в заложники в каких-нибудь джунглях, и заступиться некому. Голос не тот, не слышен и в доме родном, не то, что где-то на краю света…Пятнадцать лет идут реформы, пятнадцать лет прахом, а это ведь не пятнадцать месяцев. Прилавки ломятся от заморских товаров и продуктов, а бюджетники и пенсионеры перестали даже облизываться – во рту горько, язык сухой. А с экрана нам вешают лапшу на уши: вот-вот, уже виден конец, двадцать лет – а это короткий исторический срок – и наступит благоденствие, потерпите. И народ терпит. У него уже нет ни сил, ни воли qnopnrhbkr|q, выйти на площадь и крикнуть: «К черту ваши движения и партии! Лидеров – на суд народный!» И времени опомнится у старшего брата нет: пьянствует. А куда деваться младшим? Они быстрей растворяются, теряя национальный колорит, становятся все на одно лицо.

Страна пришла в движение, меняется, как в калейдоскопе, неуправляема. Куда дальше? – сажают генеральных прокуроров в СИЗО, а через месяц к воротам тюрьмы подают карету. Министр коллекционирует десятками «мерседесы», словно транспортное предприятие, а в это время его солдаты бродят стаями – другого слова и не подобрать – с протянутой рукой. Попрошайничают, голодные защитники Отечества, которого у них нет. И опять никто не в ответе. Не трожь его! Он свой! Это ли не погибель, когда тебя заставляют идти войной на прошлое, охаивают его, кто как может, чернят то, чем гордились поколения с древнейших времен. Оглушили американскими фильмами, музыкой (если эту какофонию можно назвать музыкой), принуждают подражать заморскому. А если нет другого, если отечественное похоронено? И некому поднять народ на священную войну: «Вставай с колен сегодня, завтра будет поздно, окажешься ничком в грязи, в болоте». Удивителен человек русский, все прощает. Простил он Горбачеву, простил Ельцину, наделил его поместьем, дачами, землей, кабинетом в Кремле, словно гостиничным номером. Вдуматься только, как много «благ» принес он народу, что должен до смерти теперь сидеть в Кремле. Да он и в бытность-то президентом не часто там бывал. Что же станет делать теперь? Соображать с близким окружением на троих? Кремль – место священное, он для незапятнанных, народу своему служащих, не думая о животе своем. После Сталина развал начался с Хрущева. Стал крушить устои, что кавалерист шашкой размахивать. Это он где-то, будучи не в духе, сказал, что ни к чему национальные языки. И сразу же на местах нашлись исполнители: «Бу сделано!» Закрыли школы, отменили уроки на материнском языке. Он первым поднял руку на прошлое народа, просто зверел, когда при нем говорили о Сталине, требовал разрушить созданное народом при Сталине. Долой МТС, колхозы, совхозы, да здравствуют агрогорода! Даешь кукурузу на Северном полюсе, целину! Русские же деревни пришли в упадок, земли заросли полынью горькой, некому стало хоронить стариков. Бежали молодые, и село кормится городом. Зато появились нувориши, по ним судят о m`xei жизни, а не по тем, кто копается в мусорных баках, умирает в морозы, стоя с протянутой рукой. Так выгоднее и…

Что это все Россия да Россия? Объяснить легко: все долгие годы жили по ее указке. И все бы ничего, да на исторической волне объявились хрущевы, брежневы, а они и в собственном-то доме не могли наладить жизнь, дети у самих отбились от рук. Зла не хватает…

– Отдохните, потом продолжим разговор.

– Нет, мое время истекает, слушайте…

Почему развалился Советский Союз, как карточный домик, почему Россия того и гляди рассыплется на удельные княжества? Каждый губернатор в своем уделе князь, судит и вершит дела, как ему вздумается, но формально подчиняясь Центру, когда нужны деньги… Так обстоит дело с русскими регионами. А с национальными иначе. Власть вертикальная сильна. Первый провинциальный президент был вхож во властные кабинеты, бывал и в Кремле. Но наступили выборы, за «всенародного» кандидата окраина не проголосовала, и тут же закрылись двери перед ней. Урезали скудные дотации, поставили на колени местных властителей, а они навалились на народ: «Что вы делаете? Губите самих себя! Голосовать только за него!» И проголосовали по приказу Центра. Или сделали голоса… Действительно, все дороги ведут туда. Чтобы Россия стала единой, сильной, нужно сделать ее полноводной, всем ручейкам бы стекаться в нее. Но поздно, поезд уже ушел, теперь к объединению придут только через разрушительное разъединение, через смуту, лишения. И когда подойдут к последней черте, за которой – крах, тогда, может, вспомнят, как строилась Русь в стародавние времена, при русских князьях. И начнется обратный процесс. Но это будет не скоро, поколения испытают потрясения, иначе не опомнятся. Оказывается, СТРЕСС – лучшее лекарство для России, вот в каком она состоянии. Когда-то ты, Россия, сама черный хлеб недоедала, но с другими делилась. Теперь же со всего мира шлют тебе то, что самим негоже: рваные штаны да носки, зараженное мясо да зерно – все похмельная и ворующая Русь слопает… По чьей воле ты, Россия, стоишь с протянутой рукой? Волга останется, сильно обмелеет, но когда-нибудь снова наполнится. А вот ручейки уже сохнут. Беда, если исчезнут вовсе, и ничто уже их не возродит. Сила, похоже, в нас самих. Но в наших жилах сектантство, у нас страшная узость мышления, только о qeae забота, только бы под себя подгребать, удивительно развита алчность. Кинулись как-то раздавать в центре города престижные участки под строительство садовых домиков. Загорелись! Но никто и не помышлял копаться в земле, помочь ей родить – это же ее призвание! А стали строить особняки, подземные гаражи. Жить в них не пришлось, наступили смутные времена. И пустуют хоромы. Земля умерла.

Интернациональное… Кем-то из философов здорово придумано, к этому стремились, звали все лозунги, доклады начинались и заканчивались словами: «Да здравствует интернационализм!» А со временем обнаружилось, что национальное-то катастрофически растворяется в общем котле. А ведь не так поняли значение интернационального: это не растворение, не стирание характерных черт национального, а равное сожительство наций, независимо от того, сколько сотен или миллионов представляют нацию, возведение ее до уровня равноправия. Процесс умирания идет быстрее там, где интеллигентщина (в худшем смысле слова), а не интеллигенция устранилась от роли воителя, первопроходца, борца за сохранение и развитие собственного народа. Наша передовая часть общества потеряла ориентиры, она, как говорят в спорте, в партере. А поднимется ли во весь рост? Нет предводителя, знамени. Самый крупный урон, за который несет ответственность наша интеллигенция перед новыми поколениями, перед грядущим, – язык. А она, интеллигенция, только и делает, что ищет виновных, не представляя с какой бедой имеет дело. Обвиняет начальство, Россию, обнаруживая поразительную близорукость. Создаются общества, комиссии и еще Бог знает какие комитеты во имя спасения языка, в них входят люди, многие из которых давно умерли, как личности, но имеют одно достоинство – податливы перед сильными и льстивы с богатыми. И живую задачу превращают в мертвое дело. Пора крикнуть: SOS! А прежде ликвидировать бездеятельные организации, созданные на общественных началах, при ПРЕЗИДЕНТЕ и не при нем, призвать десяток мудрых людей с чистой душой и аналитическим мышлением, способных прогнозировать… Пусть они станут МОЗГОВЫМ ЦЕНТРОМ. И все директивы, указы, связанные с родным языком, – только через МОЗГОВОЙ ЦЕНТР. И идти в народ. Кричать об опасностях настоящего и будущего… СМЕРТЬ. Она грезится не во сне, она уже явь. Всколыхнитесь же, люди! Высокопарные речи на кувдах, когда разгораются споры о том, j`jni тост произносить прежде, – не спасение национальной самобытности, это всего лишь ИГРА. До Бога не доходят даже самые страстные молитвы, произнесенные по строгому регламенту застолья; нужны слова, пропущенные через сердце, чтобы с каждого слова капала живая кровь. Не водица – кровь. ТВОЯ!

– Господи…- прошептала Анна Михайловна.

– Надо, чтобы люди прозрели. Сейчас другие времена, и новые буржуа мгновенно вошли во вкус: соревнуясь в возведении аляповатых особняков–саркофагов, в которых упокоивается Осетия. Иномарки для каждого в семье, у домработницы свой выезд. Откуда деньги? Получили в наследство? Не станем лезть в чужой карман, не следователи; крутится человек, крутись и ты. А вот почему эти новые буржуа далеки от своего прошлого, почему не волнует их судьба народа, который уже стоит у порога небытия, – непонятно. Ну, гребите под себя, покупайте виллы на лазурных берегах, живите в роскоши. Пусть так. Но оглянуться вокруг себя нелишне. А, оглянувшись, увидишь картину умирания. Умирает нация. Не покойники лежат штабелями – ЯЗЫК умирает, а с ним и носители языка. Все правильно: похороны – главное осетинское действо. Нет, физически не исчезнет нация, она просто РАСТВОРИТСЯ. Язык матери, обычаи славных предков сохранятся, Анна Михайловна, не у нас, у других. Диссертации, научные конференции, съезды народа – это не спасение. В НАБАТ! На всеобщем сходе выложить правду. Не помнить родства – самое страшное проклятие. В наше время недолго превратиться в такого непомнящего. Забыть прошлое, порвать с ним?.. Ну и обладай богатством, пусть твои дети-полиглоты разговаривают с тобой через переводчика, пусть… А как же родник-ручеек? Он есть и у самой могучей реки. В нем сила, живучесть, будущее. Не наступи на него, не растопчи, еще придется пить из родника-ручейка, не замути, оставь чистым, каким тебе передали наследство предки. Или будешь жить, не заботясь о тех, кто придет после? Похоже, что так… Остепенись, ведь ничего не возьмешь с собой в мир иной. Покойника вынесли со двора на улицу, а у него руки свисают из гроба. «Что это?!» – вопрошали люди. «А он показывает, что ничего не берет туда», – пояснили умные. ТРЕВОГА!..

Где же вы, рыцари? Что стало с былой гордостью? Разменяли? Чужое приняли как должное, свое же потеряли, как будто и не было ПРАРОДИТЕЛЯ. До чего же легко забыли мы вкус МАТЕРИНСКОГО LNKNJ@!.. День города. День республики. Концерт мировых звезд. Это для избранных. Они нужны. Но они не ЗНАМЕНУЮТ собой ЭПОХУ. Они лишь приложение к собственному духовному наследию. Опаздываем внушить молодым, чтобы созданное предками не выпустили из рук, вековое наследство, берущее начало от АЛАНОВ, может оказаться выморочным. Как, впрочем, выморочными уже становятся особняки, на которые взираем с удивлением. С таким бы вниманием обратиться к действительности, но она уже порывается существовать вне нас.

Соплеменники! Созерцаете? Разбрелись по ущельям, диалектам? По дворцам?

Сколько ни ищите, Анна Михайловна, виновных в развале могучей ДЕРЖАВЫ, а ответственность лежит на КОММУНИСТАХ. Не на большевиках – на современных, и на элите, прежде всего. Почему? Несостоявшийся шахтер-кукурузник Никита Хрущев разрушил экономику страны одним махом: долой подворье! Ну как можно лишать крестьянина подсобного хозяйства? До хрущевской «революции» житель села кормил себя, платил налоги и даже излишки продавал государству на рынке. Время все расставило по своим местам, каждому выделив свою нишу, и он в ней копошился, совершенствовал. В одно утро опустел коровник, и побежал непривычно крестьянин с бидоном в кооператив, а там разводят руками: «На всех не напаслись!» Нововведение родилось из ненависти к Сталину, мол, он не разрешал лишать крестьянина личного хозяйства – ему самому лучше знать, держать корову или нет. Об этом исписано столько бумаги. И мы туда же. На всех углах проклинали Никиту; умерло поколение, а молодые не выказывали желания заводить коров, и высохло на корню крестьянство. Сталин ввел налоги на фруктовые деревья, хочешь – не хочешь, а ухаживай за ними, опять же, польза – на зиму варенье. Осмеяли Сталина после смерти, осудили его и дружно срубили деревья, словно все зло было в них. А на том месте спешно посадили цветы и завалили город тюльпанами. Сталин советовал на время не выдавать колхозникам паспорта, поднимут, мол, сельское хозяйство – тогда на все четыре стороны. Никита торжественно вручил каждому паспорт, езжай, куда душа пожелает, свободный гражданин. И повалила молодая деревня в город, а старики умирали в избушках под соломенной крышей. Не все у Сталина было выверено… Так не спеши рушить, рядом со старым, привычным, выложи фундамент, вразуми, как и зачем qrpnhr| новое здание. При чем же КОММУНИСТЫ? А при том, что за каждое нововведение голосовали бездумно. Не успевал новый генсек разомкнуть уста, а уже ползли вверх руки: «За!» Восстать бы против целины, и ему некуда было бы деваться, глядишь, и победил бы коллективный разум, возродилась русская деревня. Не смели возражать. Генсеки безраздельно властвовали, у них госбезопасность, армия, все силовые структуры, все в одних руках. И когда генсеки предали, то и рухнуло все…

Собрал бы нас кто-то чистый, пожертвовав собой!

– Анна Михайловна, – он произнес это как можно мягче, с чувством благодарности за то, что судьба свела его в последний час жизни с таким человеком.

Доктор подняла на него глаза, ожидая с тревогой в душе, что он еще скажет. С ним трудно. Ставит в тупик, не сразу найдешь нужный ответ.

– С болью в сердце за свой род Караугомовых, – иронически усмехнулся: – Род… Ухожу из жизни, да какая это жизнь – с приговором и тромбом.

Она привстала с жесткого стула, протестующе протянула к нему руку:

– Вы напрасно истязаете себя, это же!..

Его проницательный и одновременно дружелюбный взгляд привел ее в замешательство.

– Я, доктор, знаю о себе все. Английский язык для меня родной, во мне кровь моей бабушки-англичанки.

Его признание прозвучало для нее новым откровением, и она сделала круглые глаза.

– Англичанка?! – вырвалось у нее.

– Мой дед Ацамаз женился во Франции на англичанке, и у них родился мой отец. Потом дед похоронил в Англии жену и вернулся с сыном в Осетию. Нет, в городе он пустил корней, я уже не в счет.

Перевел дыхание, и доктор наклонилась к нему, поправила сбившееся на груди тонкое одеяло.

– Не надо, ну, пожалуйста, – едва слышно попросила она.

Но он продолжал в том же холодном тоне: жестко, беспощадно, похоже, решил выплеснуть накопившуюся боль за родичей, не оправдавших надежд мудрого прадеда, отца Ацамаза: бездарно выродились. Он и себя считал причастным к этому -opnfhk, как проклятый, бобылем, не оставив наследников.

– В селе Караугомовых живут немощные старцы, доживают свой жалкий век, какие от них побеги. А молодых разметало по всему свету, благо у них есть пример – мой дед. Вообще-то наши молодые, не только у Караугомовых, всегда приспосабливались к чему-то, это их отличительная черта. Растворяются в чужой среде, становятся героями других народов. Вот теперь норовят сжиться с диким капитализмом, думы о продолжении рода, о наследниках уходят в небытие. Бог им судья… И меня тоже пусть судит Он. Не женился после Марии, остался верен первой любви. По человечески меня можно понять, а с точки зрения моего народа, его судьбы… За мной никого! За это, как видите, наказан Богом. Я не ропщу на суровость Всевышнего, нет… Вы замужем? – неожиданно спросил он.

Его взгляд пронизывал насквозь, и она на мгновение замешкалась с ответом, затем кивнула молча.

– У каждого из нас, Анна Михайловна, в земле Осетии есть корни, но они надрублены, вот-вот усохнут, нужна мощная поросль, чтобы мы остались в истории как нация. Без молодого поколения не справиться с бедой, не оживить жизнь… Скажите, у вас есть ребенок?

Опять он застал ее врасплох. После минутной паузы она кивнула:

– Да…

– Один ребенок… Мой пример должен научить вас. Вы уйдете, и возле меня никого, пусто, останется одна смерть, ждущая своего часа. Как трудно умирать в одиночестве, мой доктор, милая Анна Михайловна.

У нее выступили слезы на глазах:

– Я благодарю Бога…

Он закрыл глаза, словно удовлетворившись признанием.

– Это хорошо… А за что? – спросил он.

Теперь она отвечала твердо:

– За науку.

Их руки нашли друг друга.

– Спасибо…

– Это вам, Хаджисмел, спасибо.

Он провел языком по сухим губам. Молчание длилось долго.

– Прощайте, – произнес он наконец. – За вас я спокоен…

Едва договорив, он стал стремительно падать и уже не o{r`kq остаться наверху.

Внизу его подхватила Мария, не дала упасть на гранит. Обхватила, задышала холодом в лицо: «Вот мы и вместе, родной».

Он превращался в айсберг…

– Шприц! Камфару!

Столпились в белых халатах

– Кислородную подушку!

В палату влетела медсестра:

– Лекарства от президента!

Профессор натянул белую простыню на холодеющее лицо, сказал:

– Поздно…

Анна Михайловна низко наклонилась над ним, прошептала:

– Прости нас…

Вышла вместе с профессором.

А мозг продолжал работать, словно невыключенный компьютер…

На место гибели отца прибыли Ахпол, Саламан, их младший брат Ацамаз, Гаспар, сельчане, что отправились по поручению ныхаса, и двое русских из города: верхолазы, которых привез Ацамаз. В тот день, когда к нему в Ардон приехал Ахпол и сообщил о несчастье с отцом, Ацамаз сказал, что достанет родителя из пропасти и предаст всенародно земле, как положено в горах. Сказал он это тихо, не клятвенно. Он никогда не горячился, и тем походил на отца.

И вот верхолазы – они возводили в городе заводские трубы -взялись за дело. Ахполу придирчиво наблюдал за каждым их движением, оценивая их сноровку. Иногда переглядывался с Саламаном и Гаспаром. Ацамаз же упорно смотрел себе под ноги, ходил взад и вперед, закинув руки за спину, как это делал отец в минуты глубокого раздумья. Ацамазу было над чем поразмыслить: предстоял выпуск в духовной семинарии, и надо было решать, оставаться в горах и учить детей грамоте, или отправиться, как обещал отцу, в Петербург, учиться на врача.

Верхолазы вбили кувалдами в землю стальной штырь, последний из четырех, глубоко, намертво. Ахпол следил за слаженными движениями верхолазов, но думал об Ацамазе, о том, что Ацамаз – единственный, кто достоин отца; они же – Ахпол, Саламан и Тотыр – другие. Лучше бы не он, Ахпол, а Ацамаз был qr`pxhl в доме…

Его размышления прервал Саламан. Выразительно кивнув на верхолазов, он восхищенно покачал головой: «Ты только посмотри!» А верхолазы извлекли из вместительного мешка широкие ремни из сыромятной кожи, железные крюки, ножовку, топорик, веревку. Все это аккуратно сложили на земле. Утерев потное лицо, старший из верхолазов сказал:

– Ну что, братцы, дайте испить водицы на дорожку.

Ацамаз наполнил вместительный деревянный ковш водой из глиняного кувшина, протянул ему с легким наклоном головы. Затем напоил и второго верхолаза.

– Давай, Архип Никитич, сбрую.

Влез с помощью товарища в кожаные лямки, обхватив ноги выше колен, руки выше локтей. На груди концы ремней свели в один узел, стянули крепко-накрепко. Затем конец тонкого троса просунули сквозь отверстие в каждом штыре и закрепили на груди. Второй верхолаз просунул под ремни на груди моток веревки.

– Вроде бы, все, – сказал он. – С Богом, Арсений Прохорович! – и еще раз придирчиво оглядел товарища.

– Полезу, Архип Никитич, за удачей!

Перекрестился трижды, утер обветренные губы тыльной стороной широкой руки и уверенно шагнул к пропасти. То же самое сделал и второй. Оставшиеся взялись за трос, крепко удерживая его.

– Арсений, а рожок! Позабыл?

– Не позабыл, вот он, – извлек из глубокого кармана широких парусиновых шаровар короткий медный рожок. – Значит так. Дуну длинно – стоп, не трави больше, два раза коротко – тяни вверх.

Положил ему руку на плечо, Архип заверил:

– Все исполню, как и прежде бывало, Арсений Прохорович. Еще раз с Богом! Он нас никогда не оставлял и на этот раз не бросит. Гляди, какие молодцы! Вдесятером мы все сделаем играючи!

– Верю.

Арсений лег на землю ничком и стал медленно, ногами вперед, подползать к краю земли, за которым была пропасть. Добравшись до нее, перевел дыхание. И снова стал подползать к пропасти, медленно, на локтях. Наконец, свис ногами в нее. Rp`bhkh трос по его команде:

– Еще прибавь!

Вот он уже исчез из виду.

– Трави по маленькой, – донесся его голос.

Напряжение росло по мере того, как все ниже в пропасть уходил верхолаз. И вдруг раздался длинный звук рожка.

– Держать так! – приказал Архип.

С его бледного лица пот лил градом, глаза блестели.

– Ушел неглубоко, – высказался скорее для себя: что могло случиться? До дна пропасти ой как далеко, хватит ли троса, а тут сигнал «Стоп!»

Его тревожное состояние передалось и остальным; все поглядывали на него в ожидании… Но вот раздались два коротких сигнала, и Архип скомандовал:

– Тянем!

Ахполу это давалось все трудней, значит и другим тоже. И он пожалел, что не взял побольше сельчан, вытягивать приходится теперь и верхолаза, и отца – нашел его, раз скомандовал выбирать трос. Сердце усиленно колотилось, ни о чем другом не думалось: в каком он виде? Ведь прошло немало времени.

Из пропасти показалась голова верхолаза, и Ахпол вздохнул. Напарник шагнул вперед, стал боком к пропасти и, упершись ногами в землю, протянул смельчаку руку, а другой подавал знаки:

– Тяни, не спеши!

Наконец Арсений оказался наверху, и Ахпол с тревогой подумал: где же отец?

– Держи, – произнес глухим голосом Арсений и отвязал от груди конец натянутой веревки.

Ахпол понял, что останки отца висят на веревке…

Горы сошли с мест, накинули на плечи черные бурки, надвинули на глаза белые папахи, башлыки-облака разметали концы по ветру. Лица гор – лица предков. И они сурово надвигаются на Караугомова. И чем ближе надвигаются, тем меньше становится Караугомов, тает, как пламя на конце фитилька в светильнике без масла.

Между тем горы обретают голос. Слова-обвинения падают тяжело, как скальные обломки. И от них нельзя увернуться.

– Вы, потомки, и ты, Караугомов тоже, – гремят горы, – вы преступно проглядели потухание огня, тысячелетиями пылавшего в национальном очаге! И даже сейчас, когда в вашем национальном очаге дотлевают остывающие угли, вы не крикнете: “Тревога! Вам дороже ваш покой и личные заботы, столь ничтожные, что заниматься ими оскорбительно для настоящего мужчины!

Что ж, и нас, ваших предков, тоже есть за что упрекнуть! Но мы вам передали в полной сохранности национальное сокровище – древний язык, на котором разговаривали арийские боги, передали, как свидетельство того, что мы – не клан какой-то, не племя, а народ! И, кроме того, мы сопротивлялись – не в пример вам – и врагам, и стихиям. И укрепляли наши корни в почве гор и равнин. И осваивали новые пространства. И росли в достоинствах своих и в численности своей. И, как подснежник, тянулись к свету из мрака и холода. И достигли немалого… А вы!.. Вы растеряли все это! У вас даже нет наследников, к которым вы могли бы обратиться с укоризненным словом – как мы к вам. Нет их и у тебя, Караугомов. Твои похороны будут похожи на субботник. Придут многие, но не будет близких. Никто не заплачет от боли в сердце, там не будет слышно вопленицы. На субботниках этого не бывает…

О, какое вы наследство промотали!

Под потолком погасла лампочка без абажура…