Жанна ПУЧИНИНА. А завтра была трагедия “Курска”

Может ли так быть, что мы, люди разных кровей,

поклоняемся одним и тем же Богам,

только под разными именами?

Может ли так быть, что Создавшие Нас

являлись к народам в том облике и с той Правдой,

для которой эти народы были готовы?..

И значит, нет ложных и истинных вер,

а есть только добро и зло в самом человеке?..

Мария Семенова. “Волкодав”.

Они держатся особняком, эти двое. Стараются блюсти
субординацию – как-никак офицеры-контрактники, даром что на три-
пять годков старше стайки робко жмущихся друг к дружке птенцов-
желторотиков, солдатиков-срочников, еще не ведающих, чем пахнет
треклятый “район”. И дай Бог не увидеть… Дай Бог не услышать,
как разрывается мина, осколками которой иссечено лицо старлея
Саши. Что он, что товарищ: взгляд малохольный, смурной,
отрешенный – в никуда…

– Посидите немножечко, – кивая на лавочку у стены, мягко
предлагает сестра Людмила. Чуть отойдя, поясняет мне шепотом: –
Контуженные оба…

Ребята послушно садятся, по-прежнему безмолвно уставясь в
пустоту. Сашина рука рефлекторно устремляется к карману за
сигаретами, но, опамятовавшись, тормозит на полпути: не здесь, в
церкви, и не сейчас, перед исповедью… Дойдут ли?

Отваживаются на исповедь далеко не все. Многие, даже выдержав
трехдневный пост, ей предшествующий, даже переступив уже порог
храма, так и не решатся сделать окончательные полшага к
батюшке… В самый последний момент вдруг стремительно
p`gbnp`whb`~rq и панически бегут прочь, чтобы очнуться уже за
воротами церкви и, присев на корточки, отчаянно затянуться
сигаретой, зажатой в сломанных дрожью пальцах… Потому и негоже
соваться сейчас с суетными расспросами – после, не теперь, когда
главное – не вспугнуть, не растревожить, не расплескать
накопленное душой, прибирающейся для покаяния…

Это там, у них на Западе, центров психологической
реабилитации, как светофоров, – на каждом перекрестке. Помнится,
когда в непуганом и крошечном, как кукольный домик Люксембурге,
где не то что убийства, тривиального членовредительства лет 20
как не случалось, какой-то недоносок с дуру захватил в заложники
малышей из детского садика, возле него мгновенно психологическую
службу развернули, дабы тепличные люксембружцы умишком не
повредились… Их бы да к нам бы, где через локальные войны
прошли тысячи, да так и не вышли, поскольку центров
психологической реабилитации днем с огнем не сыскать. С тех пор
и бродят, томимые синдромами – афганским, чеченским… Пустующую
нишу нежданно-негаданно пришлось заполнить девчонкам,
назвавшимся сестрами милосердия, которым, как выяснилось,
предстояло иметь дело, прежде всего, с душевной болью, терзающей
тех, кому они пришли служить, похлеще телесной… Ибо сколько
ни проси: “Погоди, не мне, а батюшке все это на исповеди
откроешь!”, – принимать на себя всю скверну, что набросала на
них жизнь, приходится именно тебе, сестре милосердия. Именно
тебе суждено стать первым их духовником и первым за них
молитвенником… И готовить их к таинствам исповеди и причастия
– именно тебе. Борясь с искушениями, подстерегающими на каждом
шагу, готовиться и очищаться самой, потому что именно тебе
отвечать на сложнейшие вопросы, вызванные, прежде всего,
заповедью “Не убий”. Именно тебе объяснять, что в годину грозной
смуты православный воин не только может, но и должен быть готов
me пожалеть живота своего, сражаясь за веру, Отечество, за
“други своя”, и нет в том греха…

Но даже отпущенный, замоленный, прощенный, он будет жалить,
жечь и саднить, ибо не может нормальный человек, не способен
вот так запросто взять и убить ближнего. Тем более, если этот
ближний – ребенок, двенадцатилетний мальчик, чье лицо будет
преследовать тебя всю оставшуюся жизнь. И так же всю жизнь ты
будешь хранить вот этот штырь – металлический обломок чего-то,
которым этот 12-летний чеченский мальчик-сирота, прибившийся
утром к твоему взводу, накормленный и обогретый, дождавшись
ночи, выколет глаза семерым твоим спящим товарищам… И тогда
ты, сам почти ослепший от ужаса и отчаяния, заведешь свой
грузовик, бросишься в погоню и, нагнав, навалишься на него всей
махиной “Урала”, чтобы впечатать его в дорожный асфальт… А
потом, когда рассеется пурпурная пелена ярости, застлавшая твои
чудом уцелевшие глаза, ты вернешься, отыщешь этот дьявольский
штырь, бурый от крови твоих товарищей, отмщенной тобой, и, едва
коснувшись его, почувствуешь, что уже не сумеешь расстаться с
ним – этим своим оправданием и в то же время проклятьем,
проклятьем той бездны, которая зовется мщением. Только поймешь
ты это не сразу – позже. Поймешь чем-то гораздо более древним,
чем обыденный человеческий разум, который будет тебе упорно
твердить, что все содеянное содеяно по справедливости, что это
был пусть еще маленький, но уже изувер, которому нет места на
земле. Вот только это гораздо большее чем разум Нечто нет-нет,
да и прихватит, нет-нет, да и пронзит до болевого шока: “А как
насчет твоего места? Где оно теперь?” И ты, взявший на себя
крест судьи и палача и под ним изнемогая, будешь то и дело
тянуться к этому штырю, ища, но не находя в нем опоры, а себе
места, пока, склонясь пред аналоем, не выложишь все это батюшке,
но сначала – конечно, ей, девчонке в белом халате и косынке с
jp`qm{l крестом во лбу, склонившейся над тобой в госпитальной
палате… Она выслушает, горестно вздохнет и в ответ расскажет
историю, услышанную здесь же: про ровесника казненного тобой
звереныша – такого же 12-летнего чеченского мальчика, который
спас не один десяток жизней, оповестив российских солдат, где и
когда поджидать смертника, собирающегося их навестить на
грузовике, начиненном взрывчаткой…

“И значит, нет ложных и истинных вер, а есть только добро и
зло в самом человеке”…

Добро и зло, о которых наверняка будет говорить и отец
Георгий, к кому на исповедь – кто робко и нерешительно, а кто
чеканно и пружинисто, но подойдут сегодня все, и все получат
благословение на причастие, таинство, к коему даже по отпущении
грехов допускается не каждый… А потом в церковном дворе рядом
с трапезной возникнет длинный стол, и поздравления с причастием
будут приправлены вкусным домашним обедом, где будет и огненный
борщ, и плов из курицы, и свежие огурчики с помидорами, и компот
со сладким пирогом… Спаси, Господи, отца Владимира Михайлова –
настоятеля Покровской церкви и весь ее причт, всегда готовый
принять и накормить раненых, будь их пятнадцать, как сегодня,
или пятьдесят, хотя у храма на попечении еще и Дом престарелых,
и детский дом… И будет любо-дорого смотреть, как, постепенно
оттаивая, розовея и вспоминая вкус шутки, эти еще мальчишки, но
уже воины, каждый из которых мог бы быть моим сыном, уплетают
за обе щеки и просят добавки. К радости хозяек и сестер
милосердия, которые нет-нет, да и поглядывают по сторонам: как
бы снова не поглотила этот стол зловещая туча, однажды уже
набежавшая в облике одной старушки… Сколь сердобольная, столь
и скорбная на голову, она обронила во всеуслышание: “Пусть
вдоволь наедятся солдатики – может, завтра убьют”… Сегодня, к
счастью, обошлось…

За воротами храма можно, наконец, и закурить. Как ни просили
сестренки повременить, не осквернять себя после таинств, им,
миленьким, не понять, что значит невтерпеж. Ну вот, теперь можно
строиться – и к остановке. Оказия в виде свободного от
госпитальных трудов транспорта случается нечасто, так что
сестрам приходится возить раненых в церковь на самом что ни на
есть муниципальном трамвае. Его и ждем. Пожалуй, самое время для
знакомства…

– Где это вас так?

– В Грозном, в Старопромысловском районе, – отвечает Саша, 24-
летний лейтенант-контрактник, тот самый, с иссеченным минными
осколками лицом. – Мне сказали: “Продержись два часа”.
Патронов – 120 на человека. Подвезти не успели… А того, что
есть – на пять минут боя. Сколько сумели, продержались, потом
отошли. Ребят жалко. Зачастую, уже в Чечне первый раз за оружие
берутся…

– Неужели? А как же “учебки”?

– В “учебках” их стрелять не учат. Нет патронов, экономят.

– Так это же бойня получается!

– Бойня и есть. Все держится на нас, контрактниках. Уйдем вот
– настоящая бойня начнется… Ты думаешь, вам все говорят, как
есть? Да их, “чехов”, в Грозном, как грязи…

– Откуда же они берутся?

– Просачиваются под видом мирных жителей. Что Грозный – наш,
это сказочки для простачков. Считай, что они его уже взяли…

– И про гантамировцев напиши, если уж ты действительно правду
хочешь, – добавляет его товарищ Игорь, такой же контрактник. –
Кто-кто, а мы им не верим. Наши базы в Грозном друг против
дружки стояли. Днем все тихо-мирно, а ночью стрельба. Выследили
одного снайпера, взяли. При нем были документы майора чеченской
милиции. А когда наши спецслужбы копнули поглубже, проверив по
bqel своим каналам, оказалось – человек Бараева. Так что прав
Саша, что бы там наверху вам не говорили, а Грозный они уже
взяли…

В трамвае на нас косятся подозрительно и опасливо
дистанцируются от греха подальше. Зрелище и впрямь несусветное,
прямо дурдом на прогулке: лица в ссадинах, один прихрамывает,
другой забинтованную руку придерживает… На всех – выцветшие
еще с десяток лет назад, стиранные-перестиранные гимнастерки,
многим явно не по размеру, ветхие госпитальные тапочки,
зачастую, на босу ногу и нередко из разных пар – воинство и в
самом деле доблестное… Заглянули бы они еще в туалет
травматологического отделения, где на стульчак нужно взбираться
по двум высоким ступенькам, как на трон, а точнее, на плаху…
Пол плиточный, и без того скользкий, а если ты еще с аппаратом
Илизарова на ноге да на костылях без резиновых “копыт”?..
Пируэты выписываются такие головокружительные, что впору опять
на операционный стол…

Читая свое отражение в глазах пассажиров, ребята смущенно
жмутся на задней площадке, тоскливым взором отслеживая картинки
жизни мирного города, бегущие за трамвайным окном. Причаститься
к ней они смогут не скоро, кто-то – больше уже никогда… Выйдя
на своей остановке, переглядываемся с сестрами, ужаленные явно
одной и той же мыслью: всего в нескольких шагах – парк. Узнает
госпитальное начальство – по головке не погладит, сказано было:
в церковь и назад. Воинская дисциплина – закон. Но все же, все
же, все же… У безликих правил и инструкций, подразумевающих
абстрактного человека, – своя правда. У милосердия, которое
всегда глаза в глаза – своя. Пусть неправильная, но единственно
верная…

Плату за воздух, введенную с мая руководством парка, не
чувствующим разницы между предприимчивостью и рвачеством, с нас,
m` его счастье, не берут.

– Попробовали бы взять! – оскаливаюсь совсем по-язычески.
Православная сестра Людмила комментирует мой плотоядный порыв
удрученным вздохом.

Саша с Игорем, и без того старавшиеся держаться поодаль,
отстают уже совсем всерьез. А с ними – и сестра Аннушка.
Разговор, по всему видать, напряженный и явно душеспасительный.

– Все же ухитрились, оказывается, заглянуть во встречный
“комок” и разжиться бутылкой водки, – сетует сестра Людмила. –
Вот Аннушка и пытается ее отобрать…

Ага, щас! Это уж дудки… Помилосердствуй, сестренка, креста,
что ли, на тебе нет! И сама бы, будь на то моя воля, в третьи
бы к ним навязалась, чтобы послушать правду-матку, которая не
на диктофон говорится, а только вот так – за стаканом водки-
паленки в каком-нибудь укромном уголке госпитального парка…

Пятнадцатилетние капитаны только в приключенческих романах
водятся. А в жизни, даже если тебе уже целых 24, попробуй-ка,
наставь на путь истинный! И кого? Офицеров-контрактников,
хлебнувших лиха на всю оставшуюся жизнь? От разговоров о себе
прежней, невоцерковленной, Аннушка уходит. Решительно и
бесповоротно. То, что знаю, знаю с чужих слов, сводящихся к паре
фраз: училась на актерском, потом стала прихожанкой Ильинской
церкви и, увидев Свет истинный и неугасимый, решила начать с
чистого листа. Теперь вот, лучась этим светом, днюет и ночует в
госпитале. Но сейчас, попытавшись пробиться со своим уставом в
чужой монастырь, она возвращается опечаленной и, разумеется, ни
с чем. А тут еще я умудряюсь подгорчить пилюлю: вспомнив, как за
церковными воротами ребята пустили сигарету по кругу, извлекаю
из сумки пачку, мгновенно пустеющую под неодобрительными
взглядами сестер. Простите, миленькие, но это уже моя правда –
пусть неправильная, но, по-моему, верная. Курим, гуляем, жуем
lnpnfemne – безмятежная, будничная, полузабытая жизнь без войны

– Люди гуляют, детишки бегают… – бормочет опрокинутым
голосом, растерянно озираясь вокруг, Саша, ОМОНовец из
Свердловской области. – В Чечне я всего три месяца, а уже
напрочь, оказывается, отвык от этих картин. Там такого не
увидишь… Уже спустя месяц кажется, что ты здесь уже лет
сто… В госпиталь нас вечером эвакуировали. Когда подъезжали к
Владикавказу, мне стало не по себе – едем без сопровождения…
Мы же там, в “районе”, без “зинки” вообще не шагу. Это зенитное
орудие на борту машины сопровождения… А тут – едем себе и
едем, магазины работают, реклама огнями играет, люди снуют… А
Грозный после наступления комендантского часа вымирает и
погружается во тьму… Три месяца назад в моем подразделении
вместе со мной одиннадцать минометчиков было, теперь восемь
осталось. Последний погиб ровно месяц назад, 22 июня… Бой
начался в половине первого ночи и продолжался до рассвета. Я как
вцепился в ствол, так и не отпускал его до утра. Тысячу двести
мин мы выпустили в том бою, о котором, кажется, ни слова в
эфире не было…

Зверинец окончательно переедет на новое место жительства еще
недельки через две, а пока кое-кто из его обитателей еще
остается здесь. В частности, медведи и трое их медвежат.
Забавные, трогательные, они беспечно носятся по парку к детскому
восторгу наших спутников, большинство из которых видит их живьем
впервые. Медвежата до умиления ручные – охотятся за нами, так и
норовя поймать руку, вцепиться в палец и присосаться к нему,
упоительно причмокивая и самозабвенно урча. Не берусь сказать,
радость чьих детенышей больше – медвежьих, пока еще льнущих к
человеку, или человечьих, отнятых у матерей на потеху
человекоподобному зверью?

Обезьяньи квартирки уже опустели. Только один жилец и остался,
почему-то именно этот, мой старый знакомый Чика…

– А что у него с лапой? – спрашивают прижавшиеся к сетке
ребята.

– Все то же, – рассказываю. – Война… Только грузино-
абхазская. Он жил в Сухуми, в обезьяньем питомнике, до которого
она тоже добралась. Там ему ногу и оторвало…

Мальчишки затихают, серьезнеют, приосаниваются, вытягиваются
по стойке “смирно”. Одна за другой руки устремляются к клетке –
пожать лапу инвалиду войны с неизбывно печальными глазами…

– А Терек отсюда близко? – ребята явно пытаются остановить
мгновение нечаянно нахлынувшей волюшки.

– Да вот же он, рукой подать!

Спускаемся к набережной. Облепив бордюр, они вслушиваются в
размеренный рокот волн, каждый думая о чем-то своем…

– А это что – на том берегу? Красивое такое?

– Мечеть…

– Как, мусульманская?

– Да, суннитская. Раньше там музей был, а несколько лет назад
мусульманской общине вернули.

ОМОНовец Саша залихватски взлетает на парапет, и устроившись
поудобней на фоне мечети, вручает фотоаппарат товарищу: “Сними
на память!”…

– У нас еще и шиитская мечеть была – там потом планетарий
разместился, – войдя в роль экскурсовода, – продолжаю я. – А
совсем рядом с госпиталем – армянская церковь, одна из немногих,
что уцелела в 30-е: армянская община города скинулась и
откупилась от властей. Неподалеку и осетинская православная
церковь, на которую тоже покушались не раз…

– И как же они друг с дружкой уживаются? – в вопросе
неподдельное изумление…

– По-человечески… Солнце светит всем одинаково, так чего
локтями толкаться?

– Пора! – прерывая нашу глубокомысленную беседу, спешит
навстречу сестра Людмила. – Как бы в госпитале нас не
хватились…

А в госпитале – очередная эвакуация. Носилки с ранеными,
стоящие на солнцепеке… Военная фаза операции вроде уже
завершена, а их, носилочников, то есть самых тяжелых, раз, два,
три… сбиваюсь со счета, в который поджидающие в сторонке
ампутанты уже не входят… Да и некогда считать, потому что
стоящий рядом рослый красавец, которому бы в кавалергардском
мундире порхать по навощенному паркету бального зала, чего он
не сможет сделать уже никогда, так как ему позавчера
ампутировали правую ногу выше колена, а сегодня, опираясь на
костыли, с которыми ему теперь предстоит сродниться, стыдливо
просит: “Мне бы присесть, сестренка!” И я несусь в отделение за
табуреткой, а, вернувшись, обнаруживаю еще одни носилки, на
которых мечется другой поверженный гигант – косая сажень в
плечах, тугие канаты мышц, обтянутые тельняшкой, поверх одеяла
– могучие руки, запеленутые в кровоточащие бинты… Ожог
пятидесяти процентов тела, правая часть лица – горелая маска…
Володя Баранов, старлей, морпех из Омска…

– Пить, умоляю, дайте пить…

– Хватит, миленький, вдруг тебе нельзя, – пытаюсь вырвать из
обоженных губ пластиковое горлышко бутылки… Но он ничего не
слышит, кроме своего хриплого от боли и жути голоса, который
шепчет, повторяя снова и снова:

– Первый раз видел, как у человека голова отлетает…

– Когда это случилось, где?

– Позавчера, – хрипит он, в Веденском районе, под Ножа-
Юртом… Радиоуправляемый фугас, на который и нарвался наш
“Урал”…

– Ночью, что ли?

– Если бы ночью – днем, часа в четыре! Колонной шли, с
сопровождением… Ее нельзя было не заметить, эту хреновину!
Только и нужно было, что выйти и посмотреть! Но не вышли,
пофигисты хреновы, понадеялись на наше вековечное “авось!” Зато
“чехи” не промах, на то и рассчитывали: пропустили колонну, а
наш “Урал”, шедший последним, рванули… Хорошо еще, что не
людей везли – оборудование. Нас было трое: водителя – сразу на
месте, у второго голова отлетела, а тело еще дернулось, будто за
ней вдогонку… Как это, оказывается, просто – голову человеку
оторвать, раз – и нету!.. Всякое повидал, казалось, уже ничем
не удивишь, но такое!.. Очнуться не могу… Черт побери, ну что
стоило выйти посмотреть, ведь нельзя было его не заметить, этот
фугас гребаный! Извини, сестренка, дай еще попить, ради Бога!

Людмила уже тут как тут с целым снопиком соломинок и бутылками
минералки – в дорогу.

– На, родненький, вот здесь пусть все будет, у тебя под
матрацем. Это на всех, кому пить захочется…

Чуть поодаль от Володиных склонился над носилками мужчина
средних лет явно “кавказской национальности”. Чеченец? Здесь?
Так оно и есть. Отец и его раненый сын…

Они уехали из Чечни еще в 91-ом, когда к власти пришел Дудаев.
Брат и дядя этих двоих, работавший тогда главой администрации
одного из райцентров, был сразу арестован. Живым они его больше
не видели. Его тело, истерзанное пытками, смогли получить лишь
за очень солидный выкуп. Та же участь постигла еще двоих
ближайших родственников, после чего сорок два мужчины их рода,
объединившись, стали сражаться против боевиков. Мстить. Тогда и
покинули Чечню, чтобы вернуться в нее с нашими ОМОНовцами,
вместе с которыми сражались и в первую чеченскую войну, и
reoep|…

По внешнему виду этих машин вряд ли кто заподозрит, что они
способны вмещать такую прорву истерзанной человеческой плоти –
по два-три этажа носилок с ранеными, не считая ампутантов…
Может, оно так и задумано, чтобы обывателей не тревожить? Когда
еще было сказано: “Многие знания – многия печали”… Так пусть
себе и дальше пребывают в блаженном неведении – те, что снаружи.
А что до тех, кто внутри, так это материал, похоже, уже
отработанный… Кому он нужен, кроме родных и близких да вот
этих девочек в косынках с красным крестом, вслед уходящим
машинам рисующих в воздухе Крест святой и животворящий: “Спаси
их, Господи, и сохрани!”

В их смиренную обитель и спускаемся: крошечный подвальчик,
похожий на пенал, с наглухо забитым окошком вровень с тротуаром,
неистребимыми тараканами – безмозглыми, а посему и безгрешными
пофигистами, которым все равно, где ползать, будь то свод
первобытной пещеры, затерянной во времени и пространстве, или
крест, или образа, освящающие эти обшарпанные стены, или
молитвы, написанные от руки: “Призывание помощи Духа Святого на
всякое доброе дело”, “Молитва Господу Иисусу перед началом
всякого дела”, “Молитва о болящих и о том, чтобы ухаживать за
ранеными с любовью”… Узелки на память: “Молиться о здравии
рабов Божьих Георгия, Алексея, Александра”, “не забыть для Димы
иконку, шесть пар носков, три – трусов, три куска мыла”…

Маленькая православная библиотечка, умещающаяся в картонный
коробке, рядом, в таких же коробках – хлеб уже насущный:
брикетики корейской лапши, печенье, чай, сахар… Молельня,
исповедальня, она же кабинет, склад, кухня, трапезная,
опочивальня – микрокосм сестер милосердия, активисток движения
“Россия православная”, появившихся здесь в декабре прошлого
года.

– Если Бог и в самом деле есть, то они – его ангелы, – скажет
восемь месяцев спустя начальник медицинской части
Владикавказского военного госпиталя, полковник медицинской
службы Руслан Караев. – В наше время с его цинизмом,
жестокостью, оголтелой пропагандой насилия и наживы, такое
бескорыстие, такая самоотверженность воистину бесценны. В любое
время суток заходишь в отделение – они подле раненых: и моют, и
кормят, и, самое главное, на что у нас врачей просто физически
не хватает времени, – общаются. Мы лечим раны, они – души, и не
берусь сказать, что здесь важнее…

Так что же все-таки оно значит – это сугубо российское,
истинно православное понятие, рожденное войной – крымской войной
прошлого века? Да то же, что и тогда. Это значит, снова впустить
в свое сознание слово, ранее знакомое лишь по книжкам о самой
кровопролитной из войн, казавшейся последней, – “эвакуация”, как
зовется здесь отправка раненых по другим госпиталям. Это значит,
навсегда запомнить свою первую: тот угрюмый декабрьский день в
самый разгар боев за Грозный, когда было так много раненых и так
много носилок, скопившихся на снегу… Всю тщету отчаянных
попыток запомнить имена всех, к ним пригвожденных, ты поймешь
после, когда их уже будет так много, что все они станут для тебя
просто “родненькими” и “золотцами”, но это – твоя первая
эвакуация, и эти лица и имена ты не забудешь уже никогда… Ты
всегда будешь помнить мальчика Петю, призывника-желторотика,
угодившего под обстрел своих же – тяжелораненого, всего в
трубках и уколах, вводимых ему каждые двадцать минут, но
лишающих сна и тем самым доводящих до исступления, в котором он
пытается сорвать эти трубки, и только твой вскрик, явно
подсказанный свыше: “Подумай о маме!”, от которого за сотни
километров отсюда содрогнется чье-то неведомое тебе, но тобой
умиренное сердце, остановит его обезумевшую руку…

И Славу ты тоже запомнишь навсегда. Фамилию – Бурунин – ты
узнаешь уже потом. Но сейчас, когда этот мальчик, в чьем личном
деле значится просто “Слава”, лежит в реанимации и, к счастью,
еще очень нескоро увидит себя в зеркале, где отразиться лишь пол-
лица, ты спрашиваешь: “Крещеный?”, а он, дышащий через трубку,
вместо ответа сумеет лишь отрицательно качнуть головой и
заволнуется вдруг, захрипит так, что ты в панике бросишься за
медсестрой, которая скажет, что ничего страшного, просто тебе,
похоже, стоит повторить свой вопрос… И ты его повторишь, и,
увидев тот же жест, задашь следующий: “Хочешь, чтобы я тебя
покрестила?” и, прочитав в его глазах отчаянное “Да!”,
покрестишь его мирским чином, наречешь Святославом и составишь
ему молитвослов, куда вложишь памятку о том, кем, когда и как
совершено таинство… Он обнаружит ее уже потом, очнувшись в
госпитале Петербургской военной академии, куда будет эвакуирован
на следующий день и где теперь, перенеся уже десять операций,
будет ждать одиннадцатой – пластической. Об этом ты узнаешь из
его письма, в котором он захочет узнать твое имя и попросит твою
фотографию, чтобы увидеть твое лицо, которого даже не запомнил,
равно, как и того, что происходило с ним, во Владикавказском
госпитале, где в горячечном забытьи он парил между жизнью и
смертью…

Спасибо за то, что остался живой. Спасибо за это и Косте,
очередному Косте, которым сегодня оказывается 20-летний
сверхсрочник из Новосибирска. Ты преклоняешься перед ним, чтобы
вымыть ему ноги, потому что сам он если и сумеет это сделать
впредь, то еще очень-очень не скоро: просто нечем теперь – одной
по локоть, другой чуть пониже, но больше нет обеих рук,
оторвало на днях в районе грозненского аэропорта “Северный”, где
стоял его взвод, в котором их было семеро ребят, еще ни разу не
стрелявших из автомата, потому что в “учебках”, через которые
nmh прошли, экономили на патронах… И он еще в шоке, и,
протягивая тебе эти кровавые обрубки, произносит слова,
страшнее которых нет: “Вот… подарочек маме с папой везу…
Жаль, гранаты под рукой не оказалось!” Он не договаривает, да и
не нужно, ведь подтекст этой фразы, слышанной не раз, тебе уже
доподлинно известен: “Подорвал бы себя”. Ты пытаешься уверить
его, что все поправимо, кроме смерти, при этом мучительно
вспоминая, в какой палате какого из отделений брошюрка “О грехе
самоубийства”, на которую здесь большой спрос…

Нужен тут свой батюшка, видит Бог, как нужен. И часовенка своя
– сама жизнь здешняя того требует. Но, также видит Бог, и среди
священства такие, как отец Назарий – редкость таланту сродни…
Хоть их взоры и обращены к небесам, живут-то они все-таки на
земле. И если дичает она – что же им остается? Так-то оно так.
Но так оно только в прямой перспективе. А в обратной, то есть
взглянув в себя? Вот и получается, что и в самом деле нет ложных
и истинных вер, а есть только добро и зло в самом человеке. А
значит, можно и в миру спастись, и в монастыре погибнуть…

Вот и иеромонах Назарий… Не усидел в своем скиту – Свято-
Иверском мужском монастыре, где благополучно обретался. Видать,
спасения одной души ему показалось маловато, даже если она твоя
собственная… Взял бессрочный отпуск в родной Одесской епархии
и подался, куда глаза глядели – на войну. И Господь так управил,
что за попутчиками дело не стало: семья покойного, которого
случилось отпевать отцу Назарию, как раз отправлялась хоронить
своего мертвого на родине, в Тбилиси. Путь лежал через
Владикавказ, где кортеж оказался 17 июля – в день поминовения
царских мучеников, от безбожников убиенных…

Сестры милосердия как раз были на службе в Ильинской церкви,
куда и пришел отец Назарий, встретивший у них самый радушный
прием. Из храма отправились прямиком в госпиталь. Сестры
o{r`khq| было накормить гостя с дороги, но он отказался наотрез:
“После. Сначала – к раненым”. Обошел все отделения, каждого
помазал елеем, собранным в ста святых местах, окропил святой
водой и только потом позволил напоить себя чаем. К носилкам, где
ему приготовили постель, шел, уже пошатываясь от усталости…
Наутро офицеры, следовавшие как раз в Ханкалу, с превеликой
радостью забрали его с собой. В спешке отец Назарий не успел
даже сменить носков – запас чистых иссяк, а новых у сестер на
тот момент не оказалось – и уехал в туфлях на босу ногу и в чем
был: монашья дорожная котомка так и осталась в сестринской
обители… Не пройдет и десяти дней, как о нем расскажет канал
ОРТ – в телерепортаже из Грозного, где отец Назарий, стоя среди
развалин храма, будет говорить о его возрождении…

Ну, а сегодня, спустя три дня после его отъезда в Ханкалу,
один из раненых, попавших в госпиталь накануне, радостно
прокричит нам с Аннушкой вслед: “А ваш батюшка здорово свою
службу начал – со свадьбы! Только приехал, а уже обвенчал
ОМОНовца с санитаркой!”

– Спаси его, Господи! – улыбается Аннушка, с которой мы идем
кормить вновь поступивших страждущих: до ужина еще далеко, а
покормили ли ребят перед отправкой из части или нет – неведомо,
запросто могли и не накормить. Безотказная выручалочка на такой
случай – те самые брикетики корейской лапши: залила кипяточком,
между делом чай заварила – и готово…

А на обратном пути выясняется, что кому-то очень нужно
позвонить домой, и ты ведешь этих мальчишек, истосковавшихся по
родным голосам, на “междугородку”, потому что им самим нельзя –
и дисциплина, и города не знают, и денег нет – откуда им взяться
у солдат с передовой? Зато у тебя они есть, пока еще есть – мир
не без добрых людей, недавно вот пожертвовал три тысячи рублей
один случайный попутчик, с которым ты разговорилась… А на днях
ophxek из Тюмени перевод на 800 рублей от Надежды Тимирязевой –
благодарной мамы одного из солдатиков, обогретых тобой. Земной
ей поклон… Но надолго ли хватит этих денег? И ты думаешь, к
кому бы еще за помощью обратиться, ведь столько всего нужно: на
переговоры те же самые, на телеграммы родным болящих, на ту же
вермишель, на конверты, которые нарасхват, на зубные щетки,
носки, на воду и еду в дорогу эвакуируемым, на свечи, иконки,
которые, видит Бог, уже столько стрел отвели, чему есть
свидетельства, на ксерокопирование молитв для тех, кому
предстоит возвращаться в “район” – туда, где просыпаются со
словами: “Господи, дай дожить до вечера!”, а ложась, просят:
“Дожить бы до утра!” – на войну, где не бывает неверующих и
немолящихся…

Жаль, не ведут сестры дневников. Стоило бы, конечно, да
недосуг. Может, когда-нибудь и у них появится свой Нестор,
который станет писать госпитальные хроники, но пока, как вначале
времен, они передаются изустно… Например, история картонной
иконки Владимирской Божьей Матери, которую носил в левом
нагрудном кармане офицер-контрактник из Сургута… Очнувшись в
четвертой палате травматологического отделения, он первым делом,
переполошив всех, хватится именно ее. Потому что именно она
примет метившую в сердце пулю, которая отскочит, срикошетив да
еще и отбросив его метров на пять. За эту спасшую ему жизнь
маленькую картонку он будет готов отдать все, но в сутолоке
эвакуации она бесследно исчезнет – может, просто сама тихонечко
уйдет, исполнив то, для чего и была предназначена?

– Если раньше я не очень-то и верил, то теперь уж точно
придется. Иначе, как чудом, это не назовешь, – заключает мой
собеседник, баюкая свою правую руку, облаченную в аппарат
Илизарова.

– Что это было?

– Как обычно, фугас. Вчера, на Старопромысловском шоссе. Трое
“двухсотых”, 17 “трехсотых”…

Груз “200” на человеческом языке – убитые. “300”, стало быть,
раненые…

– Кавказские горы знаю хорошо, хаживал не раз, – продолжает
Володя, майор Волго-Вятского СОБРа, мастер спорта по альпинизму.
– Вот только в Осетии ни разу не довелось, хотя и очень хотел
побывать в Цее, о котором так здорово пел Юрий Визбор. Вот и
сподобился… – невесело усмехается он, косясь на свою руку.

– Ничего, – бодрячусь я, – еще побываете! Пальцы-то
шевелятся…

– Они-то шевелятся, но когда еще кость зарастет – в двух
местах перебита! Минимум через полгода…

– У вас в СОБРе все такие отборные?

– Да уж слабакам у нас делать нечего – подразделение-то
элитное! Своих СОБРовцев порасспроси, они подтвердят. Кстати,
они, как только услышали, что мы здесь, сразу же примчались с
гостинцами. Нет, раньше мы не были знакомы. Просто у нас тоже
свой кодекс чести имеется и свое особое братство.

– Володя, может, я чего не понимаю по наивности, но объясните
мне, Бога ради, откуда берутся фугасы в Грозном, “зачищенном”
десятки раз, причем, никем иным, как вами – подразделением,
предназначенным для ведения боев в условиях города?

– Все верно, это наша задача. Наша и ОМОНа. Откуда,
спрашиваешь, фугасы берутся? Что ж, вот тебе для сравнения. В
Косово полицейские мероприятия проходят так: рядом с патрульной
машиной движется бронетехника, с утра – разведка на дорогах,
спецназ… Однако и там, при самом тесном взаимодействии боевых
подразделений, случаются инциденты.

– А у нас оно есть, взаимодействие?

– Скорее нет, чем да.

– Что, средств оповещения не хватает, связь плохая?

– Главным образом, не хватает мозгов. Слишком много развелось
генералов, каждый из которых тянет одеяло на себя.

– Но если действует комендантский час, то и ночное
патрулирование, наверное, тоже?

– Тебе оно надо? Так же и всем прочим. Да там, как наступает
ночь – все по своим базам, за пятьдесят метров от которых
творится неизвестно что. И еще… Ты можешь себе представить
армию без тыловых служб?

– Такого же не бывает! Либо это уже не армия…

– Тем не менее, именно так оно и есть. Раздрай в стране, он и
в армии раздрай. Как сказал наш президент, у нас куда не кинь –
всюду Чечня…

“Тсс!” – солдатик, вытянувшийся в карауле возле увенчанной
крестом двери, ведущий в подвальчик, ставший уже родным,
прикладывает палец у губам. Спускаюсь на цыпочках: сестра
Людмила, прислонив голову к одной из картонных коробок, спит.
Заснула, видать, едва присев. Тут и гренадеру умаяться
немудрено, а уж ей-то… Худенькая до прозрачности, кажется,
перышко голубиное ляжет на плечо, и то придавит. В свои тридцать
– уже инвалид: восемь лет работы в линотипном цехе обернулись
цинковым отравлением. Опять вот надо бы ВКК пройти, подлечиться
в больнице, но на фоне этих ребят, которым куда похлеще, совесть
как-то не позволяет печься о себе…

Да и мало их, сестер, так отчаянно мало, что просто
катастрофически не хватает рук. Она, Аннушка, еще парочка
Людмил, сестра Нина, сестра Люба, собирающая пожертвования для
раненых, брат Сергий, ставшим полноправным сотрудником
госпиталя, в штат которого принят массажистом, брат Александр –
вот и вся милосердная рать. Давали как-то на телеканале “Ир”
объявление бегущей строкой о том, что помощь им нужна – одна
Mhm`, прихожанка Покровской церкви, и откликнулась…

Поэтому спать никак нельзя, ведь на пороге твоей коморки уже
стоит мальчик, которому позарез нужно выговориться, а кроме тебя
его выслушать некому. И ты, вдобавок обожженная фразой, только
что вырвавшейся у замордованной медсестры: “Они еще недовольны
чем-то! Будьте благодарны уже за то, что есть. Кому вы, блин,
вообще нужны!” собираешься в комок и слушаешь. Слушаешь и с
удивлением узнаешь, что у нас в армию, оказывается, призывают и
единственных сыновей, как Женя Емец из Брянска, и круглых сирот,
как Ваня Гречкин из Ставропольского края, в первый раз
осиротевший в четыре года, потеряв отца, а вторично и
окончательно – похоронив маму нынешним апрелем… И когда одна
женщина – сама, прежде всего, мать и только уже потом –
сотрудница райвоенкомата, захочет над ним сжалиться, военком
отрывисто прикажет: “Выписывай повестку!”, потому что для тех,
кто призывает, чем “круглее” сирота, тем, похоже, оно и
лучше… Но вслух ты этого, конечно, не скажешь, и ища ответ на
сиротский вопрос: “Где же оно, милосердие?”, обнаружишь, что и
сама можешь припомнить немного мест, где бы Господь чувствовал
себя уютно, и тебе остается лишь напоить его чаем с печеньем, а
он отказывается, и просто сидит и молчит, но не уходит, потому
что идти ему все равно некуда и больше не на кого надеяться, и
поплакаться тоже больше некому…

Я – метр с кепкой на коньках, а на этих двоих, робко
переминающихся с ноги на ногу, взираю сверху вниз… И как
только таких в армию берут?

– Что делать? – спрашивают они, чуть не плача. – Бьют нас в
части, сильно бьют…

– “Старики” что ли?

– И даже “слоны”, те, которые полгода служат. И офицеры,
случается, тоже…

Что им посоветовать, чем помочь? Сомнительное утешение –
сказать, что не их вина в том, что их родители не сумели додать
им то, что было необходимо; что их учителя, такие же затюканные
и недокормленные, учили их чему угодно, но только не
достоинству, ибо как учить тому, о чем самих давно заставили
забыть? И разве их, этих тщедушных мальчишек, которых
хворостинкой перешибешь, вина в том, что такой школьный
предмет, как ОБЖ, то бишь обеспечение безопасности
жизнедеятельности, в наших школах ведут, главным образом,
отставники, для которых эта работа – надбавка к пенсии и не
более. И учить этих пацанов еще и приемам рукопашного боя им все
равно, что серпом по Фаберже, как шутят в КВНе… А
необходимость владеть ими – очевидна. Как нельзя соваться со
своим уставом в чужой монастырь, так и с расплодившейся мразью
можно говорить лишь на том языке, который ей единственно
понятен…

Сказать все это, конечно же, легко, чего уж проще. Гораздо
труднее было стоять в реанимации и в отчаянии бессилия молиться
за парнишку, который, как считалось поначалу, попал в госпиталь
с приступом то ли эпилепсии, то ли еще чего, случающегося от
перенапряжения… В армии хронический недобор, людей не хватает,
поэтому солдаты, зачастую, месяцами стоят в бессменном карауле,
отдыхая лишь какие-то четыре часа в сутки… Лежал здесь один
такой, простоявший полтора месяца на крыше армейского штаба,
куда – на крышу – ему даже еду подавали… Долго ли стоял,
коротко ли, но, в конце концов, так, стоя, и заснул от
изнеможения и, свалившись с этой постылой крыши, угодил в
госпиталь с травмой позвоночника…

А этот, лежащий на носилках с запрокинутой головой и струйкой
запекшейся крови, бегущей из носа к глазнице, с кровью в легких,
которую врачи пытаются отсосать с помощью выводящей трубки, –
}rnr ниоткуда не падал. Он был просто чудовищно избит. Зверски,
до отрыва селезенки. Совершенно конкретным, уже не единожды
“отрывавшемся” на нем ублюдком, которому почему-то все сходило с
рук. Очевидно сойдет и на этот раз, потому что в одичании,
которое всегда дичее любой дикости, важнейшее из искусств –
умение договориться. Так оно или нет, но мальчик умер той же
ночью, не приходя в сознание. Взглянуть бы хоть одним глазком,
что напишет армейское начальство его матери, на месте которой
могла бы быть и я, и каждая из читающих эти строки?..

Андрея не били. Его с двумя товарищами просто взяли и
отправили в “район”: зарабатывать на украденный из части
телевизор. По его словам, в этой части, дислоцированной в
пригородном поселке “Спутник”, служит много местных ребят. Не
мене привольно, рассказывал он также, чувствуют себя на
территории части (!) и их друзья с “гражданки”. А все вместе
устраивают нечто такое, что остается только гадать, какое из
двух зол большее, если, выбирая меньшее, ребята глотают швейные
иголки, чтобы схорониться в госпитале. Что уж там телевизор –
просто невинная шалость… Поскольку в обозримом пространстве
прочих козлов отпущения, очевидно, не обнаружилось, выбор пал на
Андрея со товарищи, кои и были посланы отдуваться в “район”. Из
троих раненым, зато живым, вернулся только Андрей. И когда после
госпиталя его отправили в до боли родную часть, он сбежал.
Скрывался у кого-то из знакомых во Владикавказе. И за помощью
пришел, разумеется, к тем, кто тогда его выходил и выслушал – к
сестрам. Просил денег на дорогу домой, до неблизкого
Екатеринбурга. Как они, законопослушные граждане и
богобоязненные верующие, ни убеждали его, что грех это, нужно
вернуться, Андрей просил его простить:

– Ни за что! В Чечне мне выжить позволили. Там – не дадут.

Сестры дозвонились до мамы Андрея. Примчавшись так быстро, как
rnk|jn смогла, она увезла его домой: будет дослуживать там, о
чем удалось договориться с призывавшим его военкоматом…

Лица этих мальчишек, парней, мужчин, каждый из которых мог бы
быть моим сыном, братом, мужем, каждое в отдельности и все
вместе будут стоять передо мной во время уже совсем другого
разговора – с беженкой из Грозного. Я встречусь с ней неделю
спустя на центральной площади угрюмого Малгобека, поразившего
меня полным и явно экзистенциальным отсутствием… цветов и
собак (похоже, отсутствие знака может стать гораздо большим
откровением, чем его наличие)… Беженцы, живущие здесь в
переселенческих лагерях, соберутся в сквере, чтобы отправить
своих детей на отдых к нам – в пансионат “Алагир”. Двое из этих
– тогда 350-ти, а в общей сложности двух тысяч двухсот детей
будут ее, моей собеседницы с таким привычным именем Зара.

Не знаю, как теперь, но в тот июльский день домой, в Грозный,
она возвращаться не собиралась. И не потому, что некуда – как
раз их дому, одному из немногих, посчастливилось уцелеть. Просто
Зара не надеется, что на ее веку в Чечне настанет мир. И не
верит больше уже никому – ни военным, ни политикам…

– Если б мне сказал кто, что на митинги ходить стану – приняла
бы за сумасшедшего, – рассказывала она. – Но когда появился
Джохар Дудаев – ни одного не пропускала, агитировала,
митинговала, голос срывала до хрипоты. И вот результат… Кто-то
громадные состояния сколотил, а мы по чужим углам скитаемся. Сын
отличником был, теперь вот уже год, как не учится. Кто виноват,
судить не берусь – все хороши. И журналисты, коллеги ваши,
вещали по всем каналам: “Сержень-юрт – вотчина Хаттаба”. Да я
родом оттуда, вся моя родня там по сей день живет, и никогда
наше село ничьей вотчиной не было и не будет! Просто с селом по
соседству, на другом берегу реки, находились пионерские лагеря,
где потом и обосновался Хаттаб со своими отрядами. Когда? Да в
96-ом, сразу после первой войны. В село они не наведывались даже
за хлебом, жили автономно. Но и такое соседство нас нисколько не
радовало: у них постоянно проходили боевые учения – всякие
стрельбы, взрывы… При том, что многие там с семьями жили… Мы
еще поражались: “За детей не боитесь? Неужели взрывов не
пугаются?” А они отвечали, что так и надо: ребенок, мол, с
колыбели к ним привыкать должен, иначе какой из него воин
получится? И вера у них какая-то другая была, хоть и
мусульманская, но… чужая. Уж не знаю, чем они там мозги
промывали, но мой деверь, младший брат мужа, к ним походил – и
мы узнавать его перестали, невменяемым стал, фанатиком… Так же
и другие наши молодые ребята – вытащить их оттуда и в чувство
привести нам немалых трудов стоило. Вот вам и “вотчина Хаттаба”.
Однако когда отряды боевиков из Новолакского района и Ботлиха
вернулись, ваши “федералы” их лагеря не трогали, а громили как
раз село, от которого камня на камне не осталось, теперь все
заново отстраивать приходится. Легче было целиться, что ли? Да
наши мужчины сами леса прочесывали, боевиков выискивали!
Приходят к Хаттабу: “Уйдите, дайте нам жить спокойно!” А они
отвечают: “Мы вас не трогаем. Обращайтесь к Басаеву”. Идут к
Басаеву – и тот, оказывается, ни при чем, снова к Хаттабу
отсылает. А мы – между… Не будет мира в Чечне, еще долго не
будет, слишком многим это невыгодно…

И супротив этих откормленных, вышколенных головорезов, зачатых
вне любви (ей, так же, как и цветам, нет места в их
ментальности) и выросших вне культуры, вне образования, – вот
эти заморыши с дефицитом веса и опыта, даже самого примитивного?

– На полигон как часто выезжали? – спрашиваю одного из них,
прослужившего три месяца.

– Один раз. Хорошо, мы последними стреляли, уже после
офицеров. По целому магазину досталось! А у всех остальных
rnk|jn по девять патронов было…

Нет альтернативы профессиональной армии. Видит Бог, нет и быть
не может! Все остальное – преступление. Против собственной
страны и ее народа, который она и призвана защищать…

Но малгобекская встреча будет потом, несколько дней спустя. А
пока… На пороге вырастает очередной пацан в задрипанной
гимнастерке, еще немного шальной от теплового удара, с которым и
угодил сюда, в госпиталь (“У нас дома ртутный столбик выше 25
градусов не поднимается!”), получив его на строительстве дома
для то ли родственника, то ли знакомого своего командира…
Солнечный ли удар тому виной, либо какой другой, но такой
просьбы ты еще не слышала: “А можно я вам свой стих прочту?” И
читает, а ты, которая и сама уже на “автопилоте”, просишь:
“Запиши!”, и он, Дима Фалеев из поселка Мураши Кировской области
пишет, озаглавив его “Послесловие”:

Внутри у меня – Сердце

Колотится – тысяча герц.

Внутри у меня – Солнце

Горит и клокочет танцем.

И реки – уже все застыли,

И листья – уже все опали,

А Сердце полно ковыли,

А Солнце полно печали.

Во сне не увидишь Дома,

В бреду не услышишь крика,

А Сердце полно уже лома

Ушедшего старого мира…

И у тебя тоже сердце комом, и он подпирает к горлу, потому что
мальчишки твоего поколения совсем другие стихи писали, и тебе
больно и страшно за всех этих сегодняшних недокормленных,
недоросших, недообразованных, недовлюбленных и бесприютных Дим,
Fem|, Георгиев, Михаилов, которые, едва жизнь начав, уже пишут к
ней послесловие, и тебе хочется плакать, но ты не можешь, не
имеешь права, потому что это с ними ты – сестра милосердия, а с
собою должна быть деспотом… И тебе только и остается, что
работать, работать и молиться, и, молясь, просить Всевышнего о
том, чтобы остановил, наконец, это одичание, которое всегда
дичее дикости, одичание, которому ты пытаешься противостоять…

Ты да такие, как контрактник Андрей – бывший учитель
физкультуры, получивший тяжелейшее ранение таза и позвоночника,
но выживший, потому как богатырь, – сестрам даже вдвоем одну его
ногу поднять не под силу оказалось! В контрактники пошел не
корысти ради, а чтобы сына своего от армии уберечь, как
рассказывал потом его соратник. И, рассказав, заключил
философски: “Вот на таких, как он, и держимся. Иначе сколько бы
пацанов полегло”…

“Не будь нас, была бы настоящая бойня”, – вспоминаю
контуженного Сашу. Интересно, управились уже они с Игорем со
своей “блондинкой”? На них – Андреях, Сашах, Игорях и держимся.
Да на отцах Назариях. Да на этих девчонках в белых халатах и
косынках с красным крестом во лбу. На тех, кто отважился не
одичать в этом бестиарии политиканствующих “паханов” и
“опаханившихся” политиков, в сонме чавкающих, жующих,
пепсиковатых, ухитованных, обSHARPпанных, джакузированных,
изъинтернетившихся, живущих, чтобы “оттягиваться” и
оттягивающихся до смерти… На тех, кто делает все, что может,
чтобы сделать невозможное. Делает, молясь: “Прости их, Господи,
ибо не ведают, что творят! Прости и вразуми…” И главное, не
отчаиваются и не ропщут, если нет ответа. Сегодня нет, так
может будет завтра?.. Господи, дай знак!

А завтра была трагедия “Курска”… Может, это он и есть – Твой
ответ?..

Июль-август 2000 г.