Рассказ
Я дожил почти до сорока лет, и меня никогда не бросали женщины. А в конце октября меня бросила жена.
У нас был странный брак – второй и для нее, и для меня. Три года мы жили каждый в своей квартире, не съезжаясь, и соревновались повсеместно и ежечасно во всем – от любви до ненависти. Елена капитулировала в этой неустанной борьбе и тем самым победила. Ее отчим и брат с моей помощью погрузили в сарай на камазовских колесах гору имущества, квартиру продали и перевезли мою жену вместе с ее сыном и барахлом с Дона на Днепр.
Между Доном и Днепром разлеглась пышнотелая, ленивая осень, уронив в холодеющие реки свои желтые рукава…
Водка не брала меня. Я горевал, бродил вечерами по равнодушному Ростову в одиночку, от этой бесцельной и долгой ходьбы набил волдыри на ногах и попросился в двухнедельный отпуск. Я поехал к жене в Днепропетровск под лозунгом: “Вернись в Сорренто, любовь моя!”, но был изгнан из ее родительского дома.
В Киеве меня ждала сестра. Мы гуляли с ней по Андреевскому спуску, у дома Михаила Булгакова, купили в небольшой (но со вкусом) галерее картину и говорили о пустяках. Например, о моем красивом пальто, которое, судя по ярлыкам, было английским, но почему-то сделано в Италии. Из-за хорошей погоды я носил пальто, не застегивая.
– Такой мужик, в таком пальто, а пиджак – ни в дугу, -говорила сестра.
Я согласился с ней и купил итальянский пиджак, опять же почему-то сделанный в Германии. Теперь я был прилично одет и бродил по галереям и лавчонкам художников, отравляя атмосферу в городе своим одиночеством. Ни стильная одежда, ни удачно купленная картина не грели мое изорванное сердце.
– Такой мужик, в таком пиджаке, в таком пальто – и с таким тоскливым фейсом, что даже мне жить не хочется!.. – говорила сестра и качала золотой головой (у моей сестры редкое qnwer`mhe карих глаз и светлых волос – как у Ирэн Форсайт из знаменитой “Саги”…).
Ей некогда было заниматься моей душой. Она готовила какой-то проект для женевского представительства ООН, и Женева не могла обойтись без ее проекта. Я своими любовными терзаниями мешал планам ООН, и сестра вызвала в Киев из поселка мать. “Мать – это то, что сейчас нужно”, – решила сестра.
Я – мамин сын. Сестра моя – папина дочь. У нас с матерью свой мир, у них с отцом – свой. Мы говорим на разных языках. К тому же сестра моя – католичка. Так получилось, что крестили ее в церкви тайно, боясь, что отца-коммуниста и директора завода в небольшом поселке (где все на виду) – ударят за “религиозный фактор” по партийной линии. Потом выяснилось, что священник, который крестил сестру, – из греко-католического храма. На западной Украине, где мы с сестрой родились и выросли, такая мешанина церквей, что черт (прости, Господи!) ногу сломит.
Крестины крестинами, но семейный раскол на конфессии с годами углубился. Начавшись с недоразумения, он завершился закономерно: сестра вышла замуж за украинского поляка и венчалась в костеле. Я оказался православным, как и родители. Теперь мы с сестрой говорим с Богом по-разному. Что, думаю, Всевышнему не мешает в равной степени не слышать наши молитвы…
Мать приехала с салом, грибами и компотами, оборвав руки от тяжести гостинцев, и целый день не могла ходить, измученная старым тромбофлебитом. Ее раздутые синие ноги занимали полкомнаты. Трехлетняя дочь моей сестры с сердитым видом перелезала через больные ноги бабушки и уклонялась от ласк и разговоров.
– У тэбэ ноги блу1(1 blue (англ.) – синие), – недовольно ворчала девочка и не слушала объяснений.
Это суровое трехлетнее создание говорило на смешанном и смешном англо-украинском языке (ее папа – сотрудник киевского представительства ООН – общался с дочерью только на английском, ее мама – и на английском, и на украинском, а папины родители – на украинско-польском). Дитя игнорировало мои с матерью притязания на родственную близость и без конца m`fhl`kn на пульт телевизора в поисках мультиков. Отец девочки из своего ООН приходил домой только переночевать. Теперь я уже сомневаюсь – встречались ли мы с ним в тот наш приезд?.. Поэтому мы с матерью, безрезультатно посюсюкав с ребенком, образовали в этой католической семье свою православную пятую колонну и занялись моими душевными страданиями. Мы вспоминали мою дочь – сироту, ее погибшую мать и бросившую меня Ленку.
Проговорив полдня и полночи, мы на следующий день пошли на рынок покупать матери халат. Я ходил между рядами торговцев, как солдат на параде, не видя никого и ничего вокруг, обратив взор внутрь своей окровавленной души. Мать на опухших ногах не поспевала за мной и задыхалась…
– Так и знала, что я с ним ни черта не куплю! -пожаловалась она позже моей сестре на кухне, как будто меня рядом не было. – Марширует по базару, как зомби, не докричишься до него. Ничего не слышит, ничего не видит… Одна Ленка в голове!
Я вздохнул и побрел в коридор курить. Мать вскоре вышла за мной в клубы дыма, состроила гримасу и сказала:
– Такое впечатление, что ты эту сигарету не скуриваешь, а съедаешь…
Я пожал плечами.
– Знаешь что, – мать отмахнула рукой подплывающий к ней дымный блин, – давай Светке Болдиной позвоним? Она где-то тут, в Киеве.
Мне все равно, я на все согласен, лишь бы унять, притупить острые сабли, кромсающие мое нутро.
– У тебя есть ее телефон?
– А щас узнаем. Фиг-ли нам, толковым бабам! – хохмит мать и чапает на своих больных ногах-колодах из затуманенного мною коридора в квартиру, к телефону.
Я закуриваю вторую сигарету и шагаю взад-вперед, как в камере-одиночке, представляя, как мать накручивает диск, обзванивая всех киевских друзей и знакомых в поисках Светки Болдиной…
Она молодец, моя мать. 35 лет она преподавала математику в школе, и благословила в вузы на факультеты точных наук уйму народа (это в маленьком замызганном поселке!), благодаря чему g`p`anr`k` педагогическую премию Сороса. В свои почти шестьдесят лет, с тромбофлебитом, она пашет на двух огородах, будучи на пенсии, готовит ребят к поступлению в институты, помнит всего “Евгения Онегина” наизусть, знает польский и немецкий языки, умеет свободно читать перевернутый “вверх ногами” текст (как метранпажи в типографиях) и до сих пор получает цветы от бывших учеников, многие из которых уже дедушки-бабушки (те, кто помоложе, совершенно бескорыстно помогают ей сажать картошку).
Теперь она вызванивает Светку Болдину, готовая на все, лишь бы избавить сына от душевной боли. Сказать, что я люблю свою мать – значит, ничего не сказать. Язык мой беден.
Светка Болдина появилась в моей жизни давно – 20 лет назад. Она появилась в нашем поселке, как крейсер “Аврора” в Неве в 17-м году. Светке тесны были рамки нашего поселка, как океанскому кораблю речные берега. “Аврора” пальнула из орудия – и мир изменился. Светка стрельнула в меня глазами – и мир мой перевернулся. Это было так.
Мне шел 19-й год. Я успешно закончил первый курс военного училища и приехал домой в летний отпуск. На целый месяц! Ноги мои, помнившие пудовые яловые сапоги, а теперь обутые в “сабо” (в модные тогда туфли без задников), легко несли меня по родным тротуарам и пляжам. Сердце было распахнуто навстречу всему миру. А весь мир сосредоточился на ту пору в моем поселке.
Мой поселок – это одноэтажные домики, утонувшие в садах; сады, утонувшие в парках; парки, утонувшие в лесах; леса, утонувшие в озерах… Сорок озер с серебряной водой, с песчаными пляжами и сосновыми берегами – на площади в двадцать квадратных километров! Курорт. Это место единственное в своем роде на Украине. Самая трепетная часть моего сердца – там, в поселке, зажатом озерами с четырех сторон. Но это теперь. А тогда не только мое сердце, но и весь я целиком принадлежал моей красивой малой родине.
Август качался в золотом седле. Август оседлал природу и сверкал рубиновыми глазами. Воздух был тягуч от запахов лета и плавился от всеобщей любви. Трещали кусты и гибла трава под горячими молодыми телами. Вода в озерах шипела от одуревшей p{a{ и влюбленных, охлаждавших костры своих страстей. По ночам на берегах, облитые луной, нагие и счастливые, они глушили влажным шепотом соловьев и, словно русалки и фавны, бродили в потемках, в тени прибрежных деревьев, выискивая сброшенные в азарте свои одежды. Звезды немели от восторга. Музыка плыла над зеркалами вод и локонами парков и лесов.
Я попал в этот августовский карнавал, и молодые кости мои разомлели, а в жилах потекло электричество родины и счастья.
На целый год упрятанный за училищный непреодолимый военный забор, я дрожал теперь при виде женской лодыжки и на пляже не поднимал глаз, боясь упереться взглядом в округлости шоколадных девичьих тел. Я истекал любовным соком и искал выхода накопившейся за 18 лет мужской силе. Я был девственником. И стыдился себя. Будущий офицер, я уже познал холод оружейной стали, но не познал жар женского тела. Это ненормально. По моему разумению, каждый уважающий себя мужчина должен был пройти эти жизненные стадии в обратном порядке: сначала – жар любви, потом – холод оружия. Что это за боец, думал я, если он защищает лишь отчий дом, толпу родственников и березки-тополя?! Он должен еще защищать любимую, познанную им женщину. Я никого не познал. Я перецеловал и переобнимал роту женщин, но ни в одной не достиг дна. И страдал. Добром это не могло кончиться. Мои родители напряглись в томительном ожидании. Я должен был куда-нибудь вляпаться. И вляпался.
Каждый мой летний день после купаний в озерах, загораний и молодецких попоек заканчивался вечером на танцплощадке. Она была одна у нас в поселке – на окраине, прижатая к сосновому лесу, за которым шевелилось Черное озеро (совсем не черное, а цвета хаки – днем и серебристое – ночью). Танцплощадка – это железное решетчатое блюдце с цементным дном и деревянным карманом для музыкантов. Музыкантов не было, но музыка была. Все время одна и та же – с дисков группы “Бони-М”, усиленная динамиками. Сердца наши стучали в ритм с песнями черного квартета. Тела наши двигались в ритм “Бони-М”. Мы и днем по улицам ходили в этом ритме, и жизненные токи бродили в нас, послушные ударнику ансамбля. Но… танцевать мы не умели. Дергались под музыку, кидая в пространство непослушные свои руки и ноги, мешая друг другу (на танцплощадке – вечная d`bj`). Однако никто не думал о своем неумении танцевать. Ведь не умели все. Сравнивать было не с кем и не с чем. Пока не появилась Светка Болдина.
О, эта Светка! Она ворвалась на танцплощадку, как шаровая молния, рассыпая брызги света и энергии. Под космический ритм черного ансамбля она двигалась элегантно и свободно. Высокая и легкая, она возвышалась над недозревшей молодежью, будто Эйфелева башня над Парижем. Вокруг нее расступились, с завистью и восторгом глядя на величественный танец. Я сидел на скамейке, онемев и забыв о друзьях. Я не мог постичь, как, казалось, несвязанные между собой ее голова, руки, ноги могли двигаться так независимо друг от друга и так гармонично. Взвод чертей плясал под загорелой Светкиной кожей.
Песня была о солнце. О солнце, которое как персиковое варенье затопило мой поселок. Мы плавали в его янтарном соке, и Светка Болдина была с нами. Вернее, сейчас она была с подругой. Они с шампанским в крови пришли пошалить и подразнить юнцов, изуродованных провинцией.
Им было по двадцать шесть лет, а предельный возраст публики на танцплощадке – двадцать. Светка с подругой, приехавшие из дальних каких-то городов к родителям, не вписывались в общую картину, как пышный розовый куст – в заросли молодых лопухов.
На подругу я не обращал особого внимания, но Светкины длинные ноги рвались из легкого светлого платья и не отпускали мой взгляд. Белозубый алый ее рот плыл над взлохмаченными склоненными головами танцующих. Сердце мое затихло в груди, пронзенное высоким белым Светкиным каблуком. “Умри!” – сказала бы Светка, и я бы умер у ее бронзовых ног. Но Светка так не сказала. Закончив танцевать, она резанула сверкающими глазами по лицам сидящих на скамейках и наткнулась на меня. Она меня узнала. Я был сыном ее бывшей учительницы. Учительницы, которую она любила за живой ум и веселый нрав. Светка направилась ко мне, не переставая улыбаться. Я и еще человек пять, сидевших рядом, вскочили с мест, как солдаты при виде генерала.
– Вольно, ребята! – выдохнула Светка, и мой молодой нос уловил запах шампанского и аромат каких-то умопомрачительных духов.
Подруга ее потерялась. Светка села рядом со мной. Танцевальный пот сверкнул на ее голых плечах.
– Ты – Сергей, сын Веры Филипповны? – качнула она ресницами.
– Да, – казалось, гаркнул я.
– Как мама?
– Слава Богу, ничего, – ответил я, млея в лиловых клубах Светкиных ароматов.
– Обязательно передавай привет от Светланы Болдиной.
– Я тебя знаю, – говорю и опускаю глаза.
– Хотя… лучше ничего не говори. Я сама к ней зайду, – и Светка тряхнула светлыми волосами, и локоны запрыгали на медных сияющих плечах.
Сердце мое подскочило от надежды на новую встречу, да еще у меня дома.
– Где ты учишься? – вкрадчиво спросила Светка. В ее глазах плавали две изумрудных звезды.
– В военном училище.
– А-а-а! Броня крепка и танки наши… – взмахнула она рукой, теряя ко мне интерес. – У меня муж офицер-танкист.
– Я не танкист, – почему-то обиделся я.
– А кто же? Матушка-пехота?
– Нет, – сердце мое затрепыхалось. У Светки вновь пробудился интерес.
– Летчик?.. Артиллерист?..
– Нет, – улыбнулся я.
– Господи-Боже-мой! – Светкина большая грудь колыхнулась, норовя выскочить из декольте. – Где же ты учишься?
– В Львовском военно-политическом училище…
– А-а-а! Товарисч замполит! – Светка тряхнула волосами цвета свежей соломы и манерно приставила к своему виску руку с длинными пальцами, отдавая воинскую честь.
– Нет, – я закусил губу.
Светка подняла высокие брови и взмахнула ресницами:
– Что это еще за шпионские страсти? На кого ж тебя там учат?!
– На военного журналиста, – признался я, гордясь тем, что не принадлежу к замусоленному мазутом клану танкистов или еще j`jhu-то там других военных, громко стреляющих и урчащих моторами.
В то время была у меня такая гордость. И я напыжился, прилепив себе на лоб вывеску с названием будущей профессии. Так вот и сидел перед Светкой, демонстрируя, что я не такой, как все, а особенный, может, даже одаренный.
Светка двинула тонкими высокими бровями и закивала головой:
– Ну, ничего другого от Веры Филипповны я и не ожидала.
Я был сражен. Я был сбит на взлете. Вывеска сорвалась с моего дурного молодого лба и ударила по носу. Оказывается, это не я “молодец”, что буду военным журналистом, а мать моя “молодец”, что нашла для сына необычный вуз и впихнула туда свое чадо. Удивительней всего было то, что Светка попала “в яблочко”. Она угадала “на все сто”. Я сидел, потупив взор, и неожиданно для себя потирал “ушибленный” нос, не слыша музыки.
Пауза длилась недолго.
– А почему ты не приглашаешь меня танцевать? – Светка сжигала меня своими сверкающими любопытными глазами.
Я вскочил и неловко протянул ей руку. Светка поднялась. Она оказалась чуть-чуть, на какой-то сантиметр, но все же выше меня. Я потянулся вверх, закинув голову, я готов был выскочить из штанов, но положения не исправил.
– Не комплексуй! – шепнула мне Светка, приблизив свой алый рот к моему смущенному лицу.
Соломенные волосы ее щекотнули мне щеки. Аромат духов и шампанского окутал мою затуманенную голову. Я погибал, я тонул. Но Светка подтолкнула меня своим сильным бедром, и я поплыл на волнах ее запаха и оглушающих ритмах музыки.
Приученный в моей военной “бурсе” лишь к строевому шагу, я не мог танцевать рядом со Светкой. Окаменев от восторга, я готов был стоять возле своей дамы, как часовой у воинской святыни – Боевого знамени. Светка недолго терпела мои порывистые, нескладные движения.
– Я тебя научу – как надо, – сказала она улыбаясь и сияя глазищами. – Расслабься и смотри на меня!
На пятачке, отвоеванном у плачущей толпы, Светка показала мне несколько своих па, и я стал повторять за ней. Не отрываясь, глядел я на ее волнующие бедра, на танцующую грудь, h в душе моей закипала волна – грандиозная и неотвратимая. Меня накрывало этой пенящейся волной и несло в бурное море неизведанных страстей. “Чуял с гибельным восторгом – пропадаю, пропадаю…”
Мы остались на месте после окончания песни. Мы соединились в следующем танце, и я уперся в Светкину высокую грудь. Светка улыбалась во весь свой вызывающе красивый рот и слепила меня белизной зубов. Чуть откинув голову назад, она плотоядно разглядывала мое раскрасневшееся лицо. В глазах ее сверкали зарницы.
– Проводи меня домой, – резко прижавшись к моей щеке, шепнула Светка, и голова моя закружилась и покатилась к ее ногам.
Мы вырвались из желтого света танцплощадки и окунулись в фиолетовую ночь.
– Похулиганила и хватит, – сказала Светка, беря меня под руку и увлекая в черные заросли.
Мы бродили между деревьями, и Светка задорно рассказывала, как муж после ее приезда к нему в Забайкалье забыл убрать из квартиры чьи-то женские перчатки, как надоели Светке ее танцевальный кружок в Доме офицеров и гарнизонная тоска, как в прошлом году она взяла и поступила во ВГИК и теперь на втором курсе (и маленький ребенок не помешал поступлению и учебе)… Я слушал ее и думал, что ВГИК – это то, что ей нужно. Туда ее не могли не принять. И незачем было заканчивать ей свой пединститут. Потому что советский кинематограф беден без Светки, в нем не хватает новой звезды. А то, что Светка -звезда, для меня было совершенно очевидно… Мы говорили с ней о гарнизонной скуке и кино, об искусстве танца и офицерской карьере… Мы смеялись, и ладони наши начинали искать друг дружку в темноте.
Мы остановились на маленькой лужайке, окруженной кустами и деревьями. Сытая луна смотрела на Светкины великолепные плечи. Как две голодных змеи, обвили мою повлажневшую шею Светкины руки, и жаркий рот ее смял мои губы. Языки наши сплетались, лакая сладкие соки внезапной страсти. Молнии бродили в наших извивающихся телах. Влюбленные пары, наткнувшись на нас в поисках уединения среди лабиринтов парка, шарахались в qrnpnms, но мы не слышали треска веток и извинений. Мы целовались, как перед смертью. Я умел целоваться (прости, Господи!). Я распустил молнию платья на Светкиной спине.
– Не торопись, – Светка откинула голову назад и облизала свои измученные губы. – Не сейчас… Не сегодня.
Руки мои тряслись, и я не мог унять их дрожь. Ноги ослабли и подкашивались.
– Застегни мне платье и проводи домой!..
Светкины родители жили недалеко от танцплощадки. Я довел ее до калитки и молча остановился. Отупевший и потерянный. Светка сдавила ладонью мой стриженый затылок и впилась на прощание в мой усталый рот.
– Не ищи меня и не звони. Я сама тебя найду… Если хочешь, приходи завтра на пляж к Черному озеру, – и, мелькнув в темноте бледным платьем, исчезла за калиткой.
Я не чуял под собой ног. Я шел домой, в дальний конец нашего поселка, и душа моя, покинув тело, летела где-то над головой, полной розового тумана. Толстая луна брела за мной по сверкающему небу. Усыхающие картофельные кусты нашего огорода простирались перед моим рассеянным взором. Я ждал, когда душа вернется в меня обратно. Полночи я ждал этого, сидя над дозревающей картошкой, и, наконец, дождался. Душа вошла через грудь, но вся не уместилась. И полыхала у сердца, как бурное пламя в печи, вырываясь из топки трепетными языками. Так я и спал – со всполохами в груди.
На следующий день я, как верный пес, просидел у Светкиных красивых ног на пляже. Светка играла с подругами в карты. Двухлетний ее сын возился в песке и мешал женщинам играть. Я молчал, периодически бросался в воду и слышал за своей спиной перешептывания и смешки.
– Ну, что? Получилось? – спросил меня, барахтаясь в озере, Мишка – мой друг детства.
О, этот Мишка! Мы родились и выросли в одном доме. Наши матери делились пеленками и молоком. Он знал обо мне все. Как и я о нем. Наше детство прошло в футбольных баталиях и войнах с деревянным оружием. Наше отрочество прошло в сравнительных анализах – кто из нас, насколько и где покрылся волосами, что укрупнилось и изменилось в наших ломающихся телах. Мы говорили n девочках и ночных муках, начавших терзать нашу мужавшую плоть.
Мишке повезло. В девятом классе он сблизился с соседкой. Соседка имела двадцать с лишним лет, трехлетнего сына и натруженные крупные руки. Она недавно приехала молодым специалистом на заводик, где директорствовал мой вечно занятой отец. Она рассказывала Мишке о своем муже – диком пьянице и истязателе. Муж привязывал ее к столбу и бил плеткой. Только теперь, спустя годы, я задаюсь вопросом: где же они жили, где же стояли те столбы, к которым можно было в открытую привязывать женщину и бить плеткой, не боясь осуждения окружающих? Теперь я много знаю подобных историй. А тогда все было в диковинку и верилось. И Мишке, конечно, тоже. Он проникся к соседке жалостью и сочувствием, граничащими с любовью. Он был крупный, сильный юноша, и соседка совратила Мишку среди бела дня в своей комнатушке на чердаке коммунального дома. Мишка немедленно рассказал мне об этом, краснея и задыхаясь от волнения. Полет Гагарина в космос -ничто по сравнению с тем, что испытал Мишка.
Я не поверил ему. Я подгадал момент встречи моего друга с соседкой и нагрянул с внезапным визитом. Мишка открыл дверь в розовом любовном поту и с перепуганными глазами. Неверие мое улетучилось. И нагрянула зависть. Я стал истязать себя онанизмом, несмотря на старания моей мудрой матери. Она подсовывала мне самиздатовские книжки о сексуальном воспитании и вреде онанизма. Я находил их в самых неожиданных местах во время уборки дома (каковая обязанность лежала на мне со второго класса). Найденные книжки смущали меня до невероятности. Они возымели обратный эффект. Я не мог их читать без ненужного мне возбуждения и боялся к ним прикоснуться. Так я и ушел за военный забор девственником. Только Мишка знал об этом.
Он приехал на каникулы в поселок из бурлящей карнавальной Одессы после окончания первого курса института, и, конечно, поинтересовался интимной стороной моей жизни.
Я не умел врать. Я сказал ему правду. Мишка вытянул лицо и затем целый день рассказывал мне о своей бурной студенческой жизни в Одессе. Я затосковал. Я признался, что жизнь в казарме me позволяет и рукоблудием избавиться от плотских мук. Мишка дал мне суровый приказ: в этом отпуске обязательно стать “мужчиной”. Я козырнул – “есть!” – и бросился в водоворот летних страстей. Но ничего у меня не получалось. Одни целовальные упражнения. И вот теперь, узнав о бурном моем столкновении со Светкой Болдиной – интересной замужней женщиной, матерью двухлетнего сына – Мишка даже не предполагал, что все закончится только поцелуями.
– Ну что? Получилось? – спросил он.
– Нет. Но тут, понимаешь, кое-что другое, – ответил я туманно.
– Ну, ничего, – стал утешать меня друг-товарищ-и-брат. -Все будет нормально. Болдина – не пионерка.
И во мне зашевелились воспоминания.
Когда я закончил третий класс, мать устроила меня в местный пионерлагерь. Светка Болдина в ту пору после первого курса своего пединститута приехала домой, параллельно став пионервожатой в нашем лагере и решив тем самым проблему педагогической практики. Конечно, она сожгла мое пионерское сердце.
Болдину нельзя было не любить. Она была до неприличия красивой. Ее никто не видел грустной, Светка всегда была готова к счастью и заражала этим других. Ее любили все мальчики нашего отряда и, естественно, все мужики -пионервожатые. Вечно смеющийся ее рот притягивал мужские взоры, как колодец с прохладной водой в безводной пустыне притягивает иссушенных жаждой путников. Сияющие Светкины глаза озаряли чернильные ночи нашего лагеря. Озерная вода кипела вокруг ее упругого изящного тела. Древние греки, лепившие Афродит, по моему мнению, счастливы, что не видели Светку Болдину на пляже. Если бы увидели, разочаровались бы в своих трудах. Светка Болдина была Женщиной для всех времен и для всех цивилизаций.
Я не давал ей прохода. Сгорая от ревности, я портил ей все свидания и флирты. Я ненавидел всех мужчин-пионервожатых, хватавших смеющуюся Светку за божественные плечи. Как сиамский кот у индийских сокровищ, я сторожил Болдинскую неприкосновенность. Но это продолжалось недолго. Лагерь наш bqjnpe кончился, и Светка исчезла из моей жизни.
Я был когда-то влюбчивым мальчиком. Я изменил Светке сердцем. Но вот теперь, через восемь лет, во мне вспыхнул, казалось, уже потухший огонь. Более того, я отчетливо вспомнил, как во время веселого пионерского сумасшествия в озере случайно дотронулся рукой до обнаженного Светкиного бедра. Я отдернул руку, будто прикоснулся к раскаленным углям. Я помню эти ощущения уже без малого тридцать лет!
“Это клинический случай!” – сказал бы Мишка, если бы знал о моих чувствах. Но Мишка не знает. Знает зато теперь Светка Болдина. Я ей рассказал. В первый раз рассказал в тот дождливый августовский вечер, когда мне было 18, а ей – 26…
Целый день с неба лило, и поселок затих под своими крышами, глядя в телевизоры на “бонанзу” – американский ковбойский сериал, идущий по польскому телевидению уже третий год подряд. Я ненавидел этот безмозглый лошадиный сериал. Я бродил в тоске по квартире и вспоминал Светкины поцелуи. Мать поглядывала на меня, мятущегося, и усмехалась. Она сняла трубку, когда зазвонил телефон, и передала ее мне. Голос был незнакомый. Меня приглашали в сквер на свидание. От имени “знакомой мне особы”. Судорога прошла по моему телу.
– Кто там? – хитро спросила мать.
– Да одноклассники, – промямлил я.
– А я так думаю, что это, видимо… сигнал от Светки Болдиной.
Лицо мое вспыхнуло, как фонарь.
– С чего ты взяла?! – начал я было врать, но врать я тогда не умел и опустил глаза.
– Мне надо было сказать: “Приходите, тетя лошадь, нашу детку покачать!” – хмыкнула мать, намекая на разницу в росте и возрасте.
Я тяжело вздохнул.
– Ой, Сергей, смотри! – покачала головой мать, и глаза ее стали серьезными. – Это не шутки…
Я ушел в дождь, в мокрую темноту вечера. Холодные струи били меня по лицу и любовь толкала в спину…
Светка стояла с огромным экстравагантным зонтом в беседке, увитой виноградом. Сквозь вуаль дождя она светилась, как qberrq женщины на полотнах Ренуара. Мы набросились друг на друга, как борцы на ковре. Мы стонали от счастья. Мы кусали друг другу руки, мы грызли нервные пальцы, мы задыхались от любви. Мы отбросили зонты и слизывали дождинки с пылающих наших лиц. Нам некуда было деться, чтобы освободить тела от мокрых одежд. Мы метались из сквера в сквер, прятались под козырьками зданий, нас гнали с места на место какие-то случайные прохожие… Мы измучились и устали. С искусанными, распухшими губами мы прижались друг другу, и сердца наши бились в унисон.
– Мать предупредила, чтоб я не сходила с ума, – прошептала Светка.
– Меня моя мать предупредила тоже, – кивнул я мокрой головой.
– У меня отец – “самых честных правил”. Узнает – убьет, -вздохнула Светка. – Я пойду домой.
– Не уходи! – у меня дрогнул голос.
– Ты же знаешь, что я не хочу уходить.
Чтобы задержать Светку, я стал ей рассказывать о пионерлагере и о своем случайном прикосновении к ее бедру. Светка ничего этого не помнила. Она стискивала мою руку, встряхивала головой и смеялась. Я целовал ее мокрые волосы и говорил, говорил…
– Я не смогу без тебя жить, – шепнул я, как шептали влюбленные друг другу уже тысячи лет.
– Но до завтра ты доживешь? – улыбалась Светка, и в глазах ее горели изумрудные звезды.
– Нет, не доживу, – и я обнимал ее плечи…
На следующий день об этом знал весь поселок.
Я почти не спал ночь, утром куда-то подался с Мишкой и вернулся домой к обеду. На кухне с моей матерью сидела… Светка и пила шампанское. Она нервно смеялась и при моем появлении умолкла на полуслове. Я окаменел в дверях.
– Что ты стал, как столб, – подавив улыбку, прикрикнула мать. – Иди погуляй! Мы тут со Светкой о своих женских делах покалякаем.
Какое гуляние! Я затих в комнате, накрахмалив уши.
– … Ну, а он же что? – спрашивала мать, связывая onpb`mms~ моим появлением нить разговора.
– “Позора на мою седую голову захотела! – кричал. – Подумай о ребенке, о семье, о нас!.. У тебя муж – целый капитан – в Забайкалье загибается!” – цитировала Светка гневную речь своего отца и тут же комментировала: – А как же! Загибается мой муж! Сидит в штабе армии, бумажки со стола на стол переносит. До обеда. А после обеда на природе с бабами кувыркается!.. Я ж знаю своего мужа, Филипповна! Как соберусь стирать его форму – вечно в карманах телефоны бабские нахожу… А я что – монашкой при нем буду?! Тем более, что хлопец у Вас, Филипповна, хоть куда! Дай, думаю, нахулиганю, -и Светка захохотала. И мать вслед за ней.
– Ну что я, Филипповна, перед вами хвостом вилять буду? Что есть то есть…
– Сатана, а не Светка! – засмеялась мать.
– Ну, а что тут уже таиться? Батько мой кричит: “Весь поселок о вас гудит. С сопляком связалась!”
“Сопляк” больно задевает меня. Я вскакиваю со стула и начинаю ходить взад-вперед по комнате.
– А я говорю: “Плевать я хотела на ваш поселок! Сейчас специально пойду на свидание и продефилирую под руку с Сергеем по вашему Бродвею!”
– Ты сдурела, Светка! – мать всплеснула руками.
– Да вы слушайте, что дальше было… Батько хватает со стола кухонный нож – и ко мне. “Зарежу, – говорит, – сука!” Я – ходу из дома. Я же бывшая спортсменка, бегать умею быстро… И это же надо, Филипповна, прибежала не к подругам, а к вам?! С ума сойти! Сама себе удивляюсь.
– Ну и правильно сделала… Если бы не прибежала, я бы тут тоже своему черный день устроила… А так половину вопросов сняла… Да и вообще… – мать помолчала и выстрелила: – Лучше ты, чем какая-нибудь дурочка-старшеклассница мне внука в подоле принесет…
Светка захохотала. Я сидел в комнате и бледнел. Сердце мое колотилось в груди. Мне стало тесно, и я выбежал на улицу. Я пошел вдоль берега озера и нашел Мишку. Он удил рыбу. Завидев меня, он стал насаживать на крючок свежего червя. Губы мои дергались, как Мишкина наживка.
– Что стряслось, Серый? – поинтересовался Мишка.
Я рассказал моему лучшему другу все.
– О! – улыбнулся Мишка. – Теперь из тебя мужика точно сделают. Будешь настоящим гусаром.
Я вздрогнул. Железный крючок Мишкиных слов вонзился в мое юное сердце и остался там кровавить растревоженное нутро.
– Как ты не понимаешь?!.. – начал было я.
– Да все я понимаю, – оборвал Мишка. – Создали Антанту на тебя, чтоб ты из-под контроля не вышел, вот и все дела. Бабы -они хитрые создания. Не дрейфь, казак, атаманом будешь! -хихикнул мой друг детства.
Я разделся и кинулся в холодную после дождя озерную воду.
– Да что ж ты, блин, делаешь?! – возмущенно заорал Мишка. -Ты ж мне всю рыбу распугаешь!
Я был равнодушен к его рыбе. Я нырнул и долго плыл под водой в ожидании, пока холод остудит закипевшие во мне страсти…
Вечером мы встретились со Светкой в парке. Август постарел и уже плохо держался в седле. После заката начинала шевелиться прохлада. И последний всадник лета не мог сдержать ее слабеющей рукой.
– Я уложила Дениску и напоила отца, чтоб быстрее уснул и не скандалил, – прошептала мне в ухо Светка.
Грудь ее вздымалась. Светка пахла вином и самкой. Но мою страсть сковывали подслушанный ее с матерью разговор и Мишкины выводы. Я обнимал любимую женщину, но в объятии уже не было неистовства. А у Светки судороги желания коверкали живот. Она вздрагивала и слабела в ногах.
– Мы подождем часик, пока мои уснут крепче, и пойдем к нам в летнюю кухню, – прерывисто задышала Светка и привалилась спиной к стволу дерева.
Я уже не верил ей. Я уже не верил себе. Или мне так казалось? Мне мешал Мишкин приказ стать мужчиной, мне мешал спящий Светкин ребенок, мне мешали слова матери о сексуально-педагогической роли Светки в моем становлении, мне мешал ее отец с кухонным ножом…
– Мальчик мой сладкий! – Светка оторвалась от дерева и впилась в меня винными жадными губами.
– Какой я тебе мальчик?! – взорвался я от липко-приторных слов и встрепенулся всем телом.- Какой я вам всем мальчик?! -и, оторвав от себя Светку, зашагал прочь – в темень.
Я не видел, какой она стояла под сенью холодеющего парка. Я не видел ее лица. Я не знаю, что со мной произошло. Но так бывает. И так было.
На следующий день после обеда мать позвала меня на кухню.
– Пока вы с Мишкой рыбачили, приходила Светка попрощаться. Отец выгнал ее из дому. Она забрала сына и уехала. А тебе просила передать на память, – и мать протянула мне большую, профессионально сделанную (наверное, во ВГИКе) фотографию.
На фотографии Светка, как шахиня, сидела на коврах и на фоне ковров. Наряд ее был азиатски блестящим и глаза сверкали. Даже на фото сверкали глаза! И, конечно, ослепительный рот смеялся…
Два дня я ничего не ел, кроме вяленой рыбы. Я ел вяленую рыбу и запивал ее пивом. Я уходил за пивом в кафе с трехлитровой банкой. И ни с кем не общался. Просто молча сидел дома на кухне и два дня с вяленой рыбой пил пиво. Я заливал им плавильную печь внутри себя. И никак не мог залить. Она пылала и жгла мне нутро.
– Сынок! Если б я знала, что ты так будешь убиваться, да я бы костьми легла, но не позволила вам встречаться, – глаза моей матери взмокли.
– Кстати, кто нас заложил? – спросил я.
– Тот же, кто и сводил – подруга Светкина. Она тебя на свидания вызванивала, она же и мне, и Светкиной матери позвонила потом. А старый Болдин узнал из сплетен. Весь поселок о вас говорит. Чтоб у них языки отсохли!.. Я думала: ну, будет небольшое сексуальное приключение, ну и черт с ним, и все. Разве я могла подумать, что ты так втрескаешься!..
– У нас никакого секса с ней не было… Ни-ка-ко-го! -сказал я и вышел в ночь.
Я пошел в темпе марша на противоположный конец уснувшего поселка. Я пошел на молодых ногах, тренированных марш-бросками в военной моей “бурсе”. Я прошел четыре раза из конца в конец. Я прошел километров двадцать. И только когда ступни мои воспламенились жарче, чем плавильная печь в душе, я успокоился h провалился в сон…
После отпуска, на занятиях по фотоделу в училище, я переснял фотографию Светки Болдиной, сделал уменьшенную копию ее антуражного портрета и положил себе в блокнот. Я стал постоянно носить эту фотографию с собой.
Четыре года я искал в каждой женщине Светку Болдину. Мне было 18 лет, 19, 20, 21, 22 года!.. Самое бурлескное время. Время распахнутого сердца. Мои друзья-сверстники в эти годы влюблялись и остывали, женились и разводились, вновь влюблялись и вновь женились. Кроме меня. Душа моя была закрыта на замок. А ключ был у Светки Болдиной. Я стал офицером и пустился по свету. Но я никого не любил. Я, конечно, вскоре стал “мужчиной” в понимании моего друга Мишки. Но женщины, кроме помады, не оставляли на мне следов. Сердце мое было перехвачено одним рубцом. И новых не появлялось.
Долгое время, видя со спины высокую блондинку, я утихомиривал себя и говорил: “Это не Светка Болдина, успокойся!” Но сердце мое бесновалось. Я старался при первой возможности сходить в кино, потому что помнил – Светка Болдина учится во ВГИКе и в один из моментов появится на экране. Не может не появиться. Образ такой женщины должна зафиксировать кинопленка. Режиссеры – не дураки. Десять раз я смотрел “Женщину, которая поет”, потому что у Пугачевой была такая же душа, как у Светки, думал я, и такой же сумасшедший огонь в глазах.
Все женщины, которых я любил потом, были похожи на Светку Болдину. Их было три. От первой я сбежал в Афганистан. Вторая (моя первая жена) погибла в автокатастрофе, оставив мне растущую, как бамбук, дочь-блондинку. Третья (моя вторая жена) сбежала от меня сама. От Светки Болдиной ее отличали молодость и нежелание воспитывать мою дочь-сироту (я отдал ее родителям погибшей матери). Все любимые мною женщины дико ревновали меня к Светкиной фотографии, которую я носил в блокноте у сердца. Но никому я не уступил и не выбросил фотографию!
– Господи! – удивлялась моя мать. – Было бы с чего! Какой-то пионерлагерь, несколько свиданий в курсантскую пору, и все! И это у такого коммуникабельного симпатичного парня, с такой подвижной душой? Не понимаю! Тут, наверное, уже нужен dh`cmng?.. – и всплескивала руками.
И вот теперь, двадцать лет спустя, моя мать накручивала диск телефона в поисках Светки Болдиной, чтобы нанести удар по моей тоске, по любимой мною второй жене, бросившей ее истерзанного жизнью сына. И моя мать нашла Светку. Нашла в трехмиллионном Киеве!
Мы поехали в Дом культуры какого-то производственного объединения. Светка командовала там танцевальной студией. Я шел за матерью, как слепец за поводырем.
Мы увидели Светку в большом зале, пропахшем потом. Стройная Светка с высокой грудью возвышалась в сверкающем спортивном костюме над строем тонконогих девочек-учениц. При нашем появлении она вскинула высокие брови. Больше ни один мускул не дрогнул на ее лице. А лицо ее мало изменилось за двадцать лет. Потому что все те же черти плясали в ее глазах.
– Подождите меня пять минут, я сейчас, – и Светка повернулась к нам спиной.
Втроем мы засели в открытом кафе у Дома культуры.
– Привет, Мата! – поздоровались со Светкой хозяева кафе.
Вечер брал город осадой. Включались фонари. Мы пили шампанское и слушали Светку. Она говорила хохоча, и в глазах ее плавали изумрудные звезды. Такие же звезды горели и в глазах моей капризной сбежавшей жены. Две женщины боролись во мне.
Светка стала раскладывать пасьянс своей жизни…
Муж-танкист таскал Светку по забайкальскому гарнизону за волосы. “В его понимании, такие яркие женщины, как я, обязательно – сучки”, – рассказывала Светка. Он выгнал ее из дома и забрал ребенка. С помощью отца – высокопоставленного кагэбиста – он сочинял документы о лишении ее материнства. Два года билась с мужем и тестем Светка и победила. ВГИК бросила, но сына вырастила сама и устроила в какую-то московскую дипломатическую академию. Затем вышла замуж за скульптора, который был намного старше Светки, очаровался ее телом и лепил его из глины долго и бездарно, пока не устал. Он напился от злости и разбил свое творение. И Светка неделю выносила из дома окаменевшую глину, вычищая квартиру от творческой грязи.
– Двенадцать лет я содержала его и любила, как собаку. Я lnws его пила – так любила! – хохотала Светка и пила шампанское.
– Здравствуй, Мата! – кричали ей новые гости кафе.
– Привет! – встряхивала соломенными волосами Светка и рассказывала дальше.
“Бросай его, мама!” – говорил Светке сын. “Бросай его, дочка!” – говорил отец про скульптора-неудачника и сибарита. Теперь Светка его бросила и готовила шоу-программу для тура в Грецию.
– Слушай, Светка! – наконец встряла моя озябшая мать. – Я старая баба и у меня старый тромбофлебит. Если я просижу тут на холоде еще двадцать минут, то до дому вы меня с Сергеем уже будете нести на руках. Я ходить не смогу… Бросай к черту свою студию и поехали к нам!
В Киев въезжал ноябрь на черном коне, и мертвые листья тлели под его копытом.
Мы поднялись из-за столика и хозяева кивнули Светке.
– Счастливо, Мата!..
Я не выдержал:
– Светка, что это за обращение к тебе такое непонятное?
– Меня тут все называют Матой Хари. А я не против. Мне это даже нравится.
– Почему? – я выкатил глаза.
Светка в этот вечер была нараспашку. Она считала нас “в доску своими” и рассказала все…
О, Мата Хари! неотразимая красавица и одаренная танцовщица, она потрясла Европу начала двадцатого века количеством и качеством своих амурно-политических связей. Она приручала мужчин, как одинокая старуха приручает бродячих котов и собак. В хвосте Мата Хари плелись военные и дипломаты, финансисты и шпионы… Мата Хари работала на разведки многих европейских стран, сталкивала лбами аналитиков из генеральных штабов воюющих государств, путала агентурные сети и рушила благочестивые семьи…
Светка Болдина, по словам ее окружения, мало чем отличалась от Мата Хари.
Разочаровавшись в муже-скульпторе, Светка всерьез занялась танцами. За несколько лет она превратила зачуханную студию при r`jnl-то заводском ДК в хороший ансамбль. Ее воспитанницы теперь закидывали ноги на самых заметных сценах Киева и делали набеги на средиземноморские страны. И все благодаря тому, что неотразимая Светка раскручивала влиятельных мужчин на спонсорские вливания и организацию концертов. Она расправлялась с конкурентами при помощи любовников, загипнотизированных Светкиными горящими глазами и ее готовностью к счастью. Мужчины распахивали перед ней свои кошельки и забывали жен. Они цеплялись друг другу в загривки, чтобы в огнях рампы сияли только ноги Светкиных воспитанниц. “Мата Хари”, – стали называть Светку сдавшиеся враги. “Мата Хари”, – стали называть ее восторженные друзья.
Мы с матерью узнали об этом уже по дороге домой, и я печально сказал:
– Мата Хари в конце концов была казнена в Париже.
– Я тоже, видно, сдохну не своей смертью, – хохотнула Светка, вылезая из такси. – И тоже хотелось бы в Париже.
Мы купили болгарского красного вина “Медвежья кровь” и ввалились втроем, промерзшие, в квартиру наших католиков. Согревая души вином, мы слушали долгий рассказ Светки Болдиной о том, как шальная волна слизала ее с верхней палубы белого парохода жизни и выбросила в бурное море, как била ее эта волна о борт корабля и рубили винты, как выползла она в конце концов на берег. И Светка сейчас на берегу, еще взмокшая и потрепанная штормом, но уже с твердой почвой под ногами. Она готова к счастью…
Мы устали ее слушать и хотели, чтоб она умолкла.
Золотоволосая сестра моя, озабоченная проблемами ООН, перехватила меня на пути в коридор (для перекура) и, сдерживая иронию, спросила:
– Светка зимовать будет у нас?..
Но тут включилась моя мать. Разомлев на теплой кухне, она заговорила обо мне. Но она говорила не то, что я хотел слышать. Она говорила не то, что я хотел вложить в Светкину голову и в Светкино сердце.
– А мой Сергей, – сказала обо мне в третьем лице мать, -внутренне весь растрепанный и разбитый. Никак не соберем его. До подполковника дослужился, в Чечне ранен, весь в орденах и g`qksc`u, а счастья нет… Полужурналист, полубоец, полумуж, полуотец…
Образ сбежавшей от меня жены уколол мое сердце отравленной шпагой. Лицо мое перекосилось от боли. Но помощь пришла, откуда я не ждал. Трехлетняя моя племянница вдруг оторвалась от своих мультиков, придрейфовала на кухню и стала разглядывать этикетку на винной бутылке. Одинокая женщина трех лет.
– Бер1(1 bear (англ.) – медведь), – сказала она и подняла на свою опечалившуюся бабушку глаза, полные недетской тоски.
– Никак не пойму, что она говорит, – вздохнула бабушка.
Ребенок требовал внимания и оборвал плач моей матери. Я рад был этому. Было поздно для долгих семейных бесед. Сестра моя ждала мужа с работы. Они оба служили организации Объединенных Наций и решали всемирные проблемы, им было не до нас. И католический дух их дома холодил мою душу.
– Сергей, проводи гостью! – скомандовала мне мать, утирая слезу.
И я пошел надевать свое классическое английское пальто и выносить Светке ее модерновую молодежную куртку…
Я не мог расстаться со Светкой просто так. Я хотел многое ей рассказать. Но негде мне было это сделать. Светка все еще делила квартиру со своим экс-мужем – скульптором. Как и двадцать лет назад, нам со Светкой не было места на земле. Я готов был признать это как неизбежность. Но Светка не сдавалась. Она была готова к счастью. Она замучила случайных, запоздалых прохожих, требуя телефонных жетонов. Она обзвонила пол-Киева, растревожив своих дальних родственников и близких друзей. И нашла нам пристанище.
Мы снова купили “Медвежьей крови” и поехали куда-то на окраину города, к людям, которые были мне безразличны.
Нам дали комнату. Мы выключили свет и, сидя в темноте, меняли свою кровь на “медвежью”. Я не видел Светкиного лица и был рад этому.
Светка почти ничего не помнила о нас. Я повторил ей опять все про пионерлагерь и прикосновение к ее молодому бедру, про свой курсантский отпуск и августовские страсти, про то, что уже двадцать лет танцую ритмичные танцы так, как она учила, opn Светкину фотографию и ревность любимых мною женщин.
Мужчина должен прожить свою жизнь с одной женщиной. Я прожил ее со Светкой Болдиной. Просто Светка носила разные имена. Я сказал ей об этом. Я поднял со дна памяти весь многолетний ил и замутил им мою рассказанную жизнь. Я плакал в темноте, как раскаявшийся тиран, и пил чужую “кровь”. Я раздул в Светкиной огрубевшей душе потухший костер. Светка уложила меня в постель и раздела. Она била меня по рукам и сердилась:
– Не трогай меня! Не прикасайся! Уйми руки! Я сама!
Она крутила меня, как барана на вертеле. Она обцеловала мое тело, давно не знавшее ласки. Она выпила из меня все дурные соки. Она вылизала каждый мой изгиб, каждую дырочку – как ощенившаяся собачья мать вылизывает своих детенышей. В ту долгую осеннюю ночь Светка Болдина вернула мне все то, в чем я так нуждался двадцать лет назад. И я забыл о своей предательнице-жене, и сердце мое затаилось…
Утром я отвез Светку на такси к Дому культуры, где проветривалась от пота трудяги-Терпсихоры ее танцевальная студия.
– Будет плохо – позвони, – прошептала Светка. – Я прилечу к тебе в Ростов, – и хлопнула дверцей машины, и сверкнула глазами.
– Привет, Мата! – кивнул ей взлохмаченный невыспавшийся охранник.
– Салют, Мата! – махнул я рукой из машины и уехал, увозя в блокноте образ моей роковой женщины, чтобы никогда больше не позвонить, чтобы никогда больше не видеть свою засохшую любовь.
И только по дороге, в такси, я понял, что со мной произошло. Я понял, что много лет назад был завербован Светкой Болдиной – моей Матой Хари – на всю оставшуюся жизнь. Я ее верный шпион в любом вражеском лагере моих союзов с другими женщинами. И когда я умру, моя дочь – высокая блондинка с пылающей душой – положит мне в гроб фотографию женщины со сверкающими глазами и смеющимся ртом – портрет моего пожизненного резидента. И с этой “иконой” уйду я на тот свет.
