Другу, который не спас мне жизнь
Я и мои герои. Мои друзья. Я никогда не знаю, где они, что делают, я лишь догадываюсь и придумываю. Мой друг – это код, непосильный для шифровальщика. Мой друг – это миф, летучий голландец, он где-то здесь, бродит вокруг меня, гремя цепями навязчивых историй, призрак, растворенный в эфире, я ловлю его из огня, я не соткана из цветов. Я сделана из цитат, застревающих в моей голове, я говорю только на языке междометий. Дела идут все хуже. Дела действительно идут все хуже, судя по тому, что меня опять заклинивает на каких-то фразах, например, на этой – про дела. Кажется, мои мозги опять втянули меня в какое-то офсайт-дерьмо. Дела, дела… Это не дела, это я иду все хуже. Я вообще ходить не умею. Спотыкаюсь на ровном месте. И все вокруг такие же. Абортированное поколение. Пиво испортило разговоры. Постоянная скука и какая-то непроходящая усталость. Одни и те же люди с такими же, как у меня, каждодневными страстями. Постоянная необходимость на них реагировать, только так люди понимают, что я еще жива. А я хочу быть глиняным истуканом. Жизнь потеряла смысл? Глупость какая несусветная! Жизнь никогда никакого особенного смысла и не имела. Значение имеет только процесс. Правда, он слишком явственно свелся к повторению одних и тех же слов и реакций. И что? По слогам – ни-че-го. Дни наслаиваются друг на друга скукой, и некому меня спасти. Что уж, спасение утопающих… С Новым Годом, крошка! Что может быть глупее? Много разных вещей. Но сейчас май, не скажу “жаркий”, но май, и это фраза кажется достаточно глупой, чтобы меня развлечь. Надоело быть восторженной молодой девушкой, очень хочется циничной старости. Надоело искать слова, поэтому я смотрю футбол – это цинично. Читаю полную муру. Читаю и завидую: я тоже так хочу. Жаль, что нельзя назвать автора, – меня назовут некорректной. Когда же иссякнет запас моего юношеского негативизма? Я не юноша. Это радует. Хотя, с другой стороны, циничный юноша вызывает уважение, а циничная девушка – подозрения, что у нее не сложилась личная жизнь. Идиотизм! Кажется, я начинаю рассуждать, как феминистки 30-х годов. Терпеть их не могу. Нервные кокаинистки, девочки из хороших семей с дурной наследственностью. Сейчас я чувствую себя боеголовкой со взбесившимся обратным отсчетом. Я на rpnoe войны. Звучит, как “третья мировая”. Глупости какие, я не люблю оружие. Оно меня пугает. Особенно кухонные ножи. Так, сунешь впопыхах кому-нибудь в сонную артерию, потом возни на всю оставшуюся жизнь, даже если условно. Поехали лучше за город! Природа! Ненавижу природу. Но вся природа в моем распоряжении. Дурацкие фильмы просто утыканы хорошими злобными фразами на все случаи жизни. Я дитя картонной коробки из-под холодильника. Отпочковалась. Все эти шашлыки с брачными танцами вызывают у меня тошноту. Ну что я не видела в этой природе? Я знаю ее наизусть, как свою книжную полку. Там тоже очень логичный хаос. В этом хаосе можно заблудиться. Хотя листья тоже опадают, мои книги никогда не завянут. Они просто покрываются пылью. Я люблю пыль. На книгах, на полках. Просто горы пыли. Или пыльные горы. Но только маразматик может приглашать меня за город. Да еще с таким “завлекательным” блеском в глазах. Для катаракты у него, кажется, еще слишком нежный возраст. Ненавижу возраст. В 80 лет меня будут ставить на стульчик, и я буду наизусть рассказывать “Муху-Цокотуху”. Стоп, старость надо уважать. Даже мою. Старая я – это станет моей самой удачной шуткой. Она войдет в сборник лучших анекдотов года, которые всегда стоят дороже, чем мои любимые книги в пыли. Надо пересмотреть свою систему ценностей. Какая-то она у меня не современная. Я девушка, застрявшая в 30-х годах. Но дают мне не больше 70-х, ну максимум 60-е, если я плохо спала и не накрашена. Весна пришла и ушла, как всегда. Лето почему-то не наступило, поэтому лично я нахожусь нигде. Спасаюсь сном. Я всегда любила не поспать, а сон. А сейчас это единственное занятие, которое не вызывает скуку. Судя по тому, что я готова активно рассуждать о чем угодно, дела у меня действительно идут нехорошо. И некому меня спасти. А мой друг кажется обрывком одного из моих снов.
Звонок. Может, приснилось? Нет, не приснилось.
– О! Привет. Заходи, я пока умоюсь. Хорошо, что ты меня разбудил.
Пытаюсь проснуться. Ставлю чайник.
– Чай будешь?
– А водки нет?
– Чего это ты? С утра пораньше и водка? Спирт хочешь?
– Лучше чай. Знаешь, что мне нравится? Ты всегда радуешься, когда я прихожу.
– Это потому, что мне снился какой-то кошмар. Не помню, что именно, но что-то страшное. Мне постоянно снятся кошмары.
– И пришел я и спас тебя. Я тебя спасаю.
– Ага, а я тебя. Я же тебя спасаю?
– Да? От чего?
– От комплекса неполноценности. Ну кто еще способен радоваться тебе в девять утра?
– Как у тебя дела?
– Идиотский вопрос.
– Надо же что-то спрашивать.
– Попробуй еще раз.
– Как у тебя дела?
– Не знаю.
– Что у тебя нового?
– Ничего. Так же, как и у тебя. У тебя новые джинсы?
– Нет.
– Может у тебя летние планы?
– Хочу на море… Или в Питер.
– Оригинально. А деньги?
– В крайнем случае, продам гитару.
– Свою расчудесную гитару?! И на что тебе хватит этих денег?
– Мне хватит.
– На билет туда-обратно. Ну да, я забыла, ты же никогда не ешь. Хочешь бутерброд?
– Нет. Налей мне еще чай.
– Где ты был в субботу?
– В субботу? Мы ходили на футбол.
– А… Пирожки-семечки?
– Пирожки. Ты не понимаешь. Мы взяли с собой пионерский барабан и порвали его.
– Как? Стучали громко? Ненавижу наш футбол. Болей за них, не болей… хоть пять барабанов сломай, нашим футболерам ничто не помогает. Вчера “Манчестер” играл, вот это другое дело. Кстати, что с тобой вчера было?
– Вчера?
– Кажется, сегодня тоже. Перестань стоять, сядь, я нервничаю. Так что с тобой было? Какой-то ты был странный. Не в себе.
– Я был не в себе.
– И где же ты был? Влюбился, что ли?
– Какой влюбился?! Я такую девушку видел!
– Какую?
– Она мне улыбнулась.
– И что?
– Я шел, а она шла мне навстречу по другой…
– Что?!
– По другой стороне улицы. Я шел и смотрел на нее. И она мне улыбнулась. А я тоже: шел и улыбался. И она со мной поздоровалась.
– Она, наверно, подумала, что вы знакомы.
– Наверно.
– И ты поэтому был такой странный? Впечатленный.
– Нет. Это я кефир попил.
– Что ты сделал?! Как-то на тебя кефир не так действует.
– Кефир с мускатным орехом. В “Стейтоне” продается. Надо смешать кефир с мускатным орехом.
– И…
– Эффект, как от плана. Тупняк такой.
– Да, это именно то, чего тебе не хватает. Сам придумал?
– Нет. Это “Поваренная книга анархиста”. Там много всяких рецептов. Как делать план из бананов, взрывчатку из мыла…
– Наши придумали?
– Нет, американец какой-то.
– Вечно ты фигню всякую читаешь.
– Очень даже полезная книга.
– Я так понимаю, мыло тебе в руки давать нельзя.
Он сидел за столиком и ждал. Все, как по-написанному. Она где-то прочла, она постоянно что-то читает, и рассказала ему про “балтийский чай”. Им баловались матросы, и не только во время революции 17-го года. В стакан самогона добавляли кокаин, и чай готов. Самогона не было, поэтому он пил водочный “чай”. Он сидел и ждал, когда горло охватит “белое безмолвие”, а затылок взорвется тысячью ледяных искр. Осколки долгожданных мыслей заполнят череп, и он соберет их в красивую мозаику. Сколько можно сидеть без дела? Все что-то делали. Сдавали сессию, пили пиво, водку, коньяк и даже культовую текилу. Между делом кто-то кому-то бил морду по самым разнообразным поводам. Охота за деньгами и пресловутые “понятия” нагнетали параноидальные настроения. Водка и пиво, героин и трамал делали погоду. Пацаны влюблялись, насиловали возлюбленных, и рассказывали истории о том, как “я кинул ее на диван и порвал на ней кофту”. Он заблудился в “стволах”, как в лесу. А так хотелось свежего воздуха.
Друзья становились алкоголиками, подруги выходили замуж за ровесников своих отцов, и было мучительно больно за их бесцельно прожитые 20 лет.
Душные, унылые мысли давили в обступившей пустоте. Когда любовь не приносит ни радостей, ни огорчений, это уже не любовь. Убери руку с моего пульса. Радио заполонило когда-то девственный эфир. Музыка не нужна была никому, а любимое кино изменяло ему со спонсорами, как делала бы его несуществующая девушка. Масс-культура не оставляла лазеек для собственного мнения. Ему постоянно хотелось напиться. А еще – денег и спать. “Авитаминоз”, – отмахнулась она от него, и он возненавидел слова длиннее трех букв.
В голову настойчиво стучалась мысль о том, что надо что-то делать. Он клеил обои и ругал себя, потому что на окружающих уже не хватало слов.
Трамваи стояли, и он не мог по-прежнему влюбляться в случайных попутчиц. Фонари не горели, и он не мог больше разглядеть на лавочке соседа, который умер несколько лет назад.
Он стал вегетарианцем и пил “балтийский чай”. Напившись чая, ему захотелось душевной беседы. Но пацаны не понимали его северный акцент и посылали его на понятные всем три буквы. Стало приятно возвращаться домой в семь. За столбами его поджидали неожиданности. Питер маячил на горизонте, но как у Кафки, приблизиться к нему до сих пор не удавалось. Интересно, что она сказала бы, если бы…
– Я уезжаю.
– Куда?
– В Питер.
– Опять? Ты постоянно едешь в Питер. Я эту сказку знаю наизусть.
– Ничего ты не знаешь. Завтра. У меня билет на завтра.
– Ты правда едешь? Надолго?
– Не знаю. Недели на три. Я еще хочу насчет перевода узнать.
– Какого перевода?
– Если получится, буду учиться в Питере.
– Хорошо. Слушай, ты же такая сволочь, у тебя может получиться. И как же ты там будешь без меня?
– А, ерунда какая! Найду кого-нибудь.
– Не найдешь.
– Ну и не надо. Буду письма писать.
– Не будешь. Слушай, а давай ты не будешь там учиться. Ну зачем тебе Питер?
– Не могу я здесь.
– Можешь. Давай ты поедешь, и у тебя ничего не получится. Просто погуляешь и вернешься. Ладно?
– Ладно.
– Завтра?
– Завтра.
– Но я же не смогу без тебя. Я и так загниваю, как в болоте, а так, хоть ты…
– Да ладно, не выдумывай.
– Я не выдумываю. Завтра, да? А как же мои кассеты?
– Какие кассеты?
– Те, которые ты еще не успел раздарить. Принесешь их завтра? Сможешь? У тебя будет время перед отъездом?
– Наверно. Да, я думаю, будет.
– Вот и хорошо. Значит завтра мы еще увидимся?
Это было безнадежно. Это упало на меня внезапно и тяжело, и прибило наверняка. Я сдалась сама себе без боя. Я проиграла. Я хотела влюбиться, я была уверена в своей неуязвимости. Мне казалось, что игра в слова со своими чувствами развлечет меня. Я радовалась этой игре. И проиграла. Вдруг. У меня задрожали руки, голос, и слова, которыми я жонглировала, посыпались на мою неприкрытую душу. Слова, которые еще вчера с легкостью мелькали в разговоре, сегодня стали разрывать меня. Я поняла, что говорила правду, и замолчала. А слова сами собой складывались в стихи какой-то языческой молитвы и звучали так громко, что мне не нужно было произносить их вслух. Любовь загнала меня в тупик. Стало так страшно, так глупо страшно. Я сидела за столом, слепая, глухая от страха, от дикой надежды, отчаянной, как глаза моей кошки. Пыталась успокоить себя, а в голове стучало “больше никогда”. Но почему? Но как же так?! Больше никогда.
Я дрожала от собственных мыслей. Кто-то заходил, и каждый раз, предчувствуя появление человека, слыша шаги, я очень медленно поднимала голову, и сердце падало в чашку кофе, которую сжимали побелевшие пальцы. Я умирала десятки раз, готовая умереть опять, когда мои обостренные чувства обжигала новая тень, тень человека входящего. Звуки шагов, стук отодвигаемых стульев, били колючей проволокой, но надежда была все такой же отчаянной, и я умирала и умирала. И так много страха. Страх за себя, за него, что он не придет, придет. И страх не отпускал ни на минуту, так, что где-то там, под диафрагмой, душа стала месивом чувств, страха, боли. Я не дышала, я была измотана, избита, но все еще чувствовала, и чувства все обострялись. Я подумала, что если не начну дышать, то через две-три боли и смерти мои нервы просто рассыпятся от напряжения в прах, в oeoek, но любовь сковала грудь, плечи, судорогой свела запястья, дрожью забила пальцы и не позволяла пошевелиться. Я сидела, оглушенная любовью, и пятилась выжить, но жизнь не возвращалась, и я была почти в коме, с прибитым гвоздями паники сознанием. Любовь ударила меня ножом в спину, как гангстер, и мне осталось лишь успеть помянуть свою душу и ждать его возвращения. Ощущение катастрофы слабело от воспоминаний.
Мы вышли из гостиницы и пошли. И пришли на пляж. Было жарко, как и положено на пляже. Много полуголых дядечек-тетечек-деточек. Людей. Еще бегали собаки, но полуголыми их не назовешь. Море осточертело, мы сидели под одним из этих дурацких кафешных зонтиков и пили. Полубессонная ночь, рассвет на ветру, утренний жаркий сон давили на позвоночник, и мы способны были только молча пить. Нас, стойких оловянных, было двое, остальные решили остаться в коробке, выспаться. Как можно спать в такую жару?
Хотелось снега, хотя бы дождя, но был только джин с тоником. Приходилось терпеть. После второй терпеть стало веселее. Я заказала еще один коктейль, и начала выходить из себя. А он заказал четыре чашки чая, и казался окончательно несчастным.
– Может, все-таки что-нибудь скажешь?
– Зачем?
– Знаешь, иногда люди разговаривают. И вообще, мне начинает казаться, что ты привидение. Тепловая галлюцинация.
– Да, было бы неплохо.
– Что?
– Если бы я был галлюцинацией.
– Зачем тебе чай в такую жару?
– Это помогает.
– Четыре чашки?
– Эффект будет сильнее.
– Да уж ты в коме – это эффектно.
– Я думал, тебя это развеселит.
– Меня развеселит еще один коктейль.
– Сколько ты уже выпила?
– Явно больше тебя, судя по степени твоей занудливости. Зачем тебе чай, ты его даже не пьешь!
– В такую жару? Ты сошла с ума.
– Это точно. И ты.
– Нет. Я хочу домой.
– О, только не это. Лучше выпей что-нибудь. Они придут?
– Придут. Тебе скучно?
– Да. Мне в голову приходят дурацкие идеи.
– У тебя все идеи дурацкие.
– А ты некрасивый.
– Но сексапильный.
– Ага, не забывай мне напоминать об этом периодически, у меня плохая память.
– Ты слишком много пьешь.
– В отличие от тебя.
– Не хочешь искупаться?
– Я не умею плавать. Ненавижу море.
– Зачем же ты приехала?
– Уже не знаю. А что ненавидишь ты?
– Тебя. Нет, тебя я люблю. Тоже нет. Не знаю, не приставай.
– Я хочу еще выпить.
– Я тоже.
– Ну наконец-то!
– Надо покушать.
– Это серьезное заявление.
– Да, но, кажется, глупое.
– Для полупьяного пижона ты слишком хорошо все понимаешь. А что ты хочешь кушать?
– Нет, но надо.
– Кому? Давай лучше выпьем.
– Давай.
– Может, искупаемся?
– Нет.
– Нет. Правильно, ты можешь утонуть, потому что я не умею плавать. Только не проси меня объяснить эту фразу.
– Ладно, я понял, но объяснить тоже не могу.
– Договорились.
– Может, будем медленнее пить? А то, когда они придут, они не смогут нас догнать.
– Сами виноваты, не надо было спать.
– Правильно. У меня тост – за тебя!
– За тебя!
– Как ты думаешь, сколько уже?
– Часа три.
– Нет, три было, когда мы пришли.
– Значит часа четыре.
– Пять. А ты совсем пьяная.
– Какая разница? Хочешь, будет шесть?
– Ты совсем пьяная.
– Значит, пора танцевать.
– Дурацкая идея. К тебе начнут приставать, я разозлюсь, полезу бить морду, и меня изобьют.
– Нет, ты сильный.
– Но их слишком много, целая толпа.
– Резонно. Но я хочу танцевать. Беседовать мы явно не в состоянии.
– А танцевать?
– Не знаю.
– Ты начнешь падать на площадке, над тобой все будут смеяться, я полезу бить им морду и…
– Да-да-да, знаю. Что там было дальше, я помню.
– Это потому, что ты трезвая.
– Неправда.
– Правда. И я трезвый.
– Это тоже неправда.
– Тогда пошли танцевать.
– А они нас найдут?
– Ну, если не совсем тупые…
– А если совсем?
– Значит будем танцевать вдвоем.
– Красота! Ты красивый!
– А ты пьяная.
– Ерунда какая! На дискотеке едят?
– Обычно там танцуют. Ты хочешь кушать?
– Да. А ты не хочешь?
– Нет. Но на дискотеке можно покушать. Там танцуют и едят.
– Я думала, пьют.
– Нет, это уже немодно. Теперь едят. Это сексапильно.
– Ну пошли, я тоже так хочу.
В тот вечер впервые был исполнен танец с гамбургером и джином. Это стало местной революцией в области сексапильности. И нас даже не побили. Жаль, лучше бы мы тогда утонули. Я бы сейчас не мучилась оттого, что, наконец, влюбилась, но почему-то опять в него. Что это за лишняя хромосома – постоянно влюбляться в одного и того же человека? И ждать. И надеяться. И злиться. И говорить “больше никогда”. Больше никогда не полюблю его. Больше никогда не увижу его. Ank|xe никогда не будем вместе, потому что я люблю его. Как объяснить самой себе, что “больше никогда” не бывает никогда?! Он вернется.
Конечно, он вернулся. Неожиданно, раньше, чем я ждала. Не успела успокоиться, не успела уговорить себя, убедить, что “все хорошо”.
– Ну как ты тут без меня? Жива? Что делала?
– Писала. Много, но всякую ерунду.
– Дашь почитать?
– Да нет, не стоит. К тому же рукописный текст, ты не поймешь.
– Раньше понимал.
Она шла ко мне. Стекла ее очков блеснули, как тюремные прожектора.
– Привет, – сказала она и сняла очки. Ничего не изменилось, ее глаза остались такими же пустыми. Как мой холодильник сегодня утром.
– Я искала тебя. – Мне захотелось убежать куда-нибудь подальше, туда, где растут эвкалипты.
– Я принесла тебе свою пьесу. – Я вернулся, как бумеранг.
– Наконец-то! – сказал я, с укоризной щурясь. Почему она не загораживает солнца? Потому что я сидел на бордюре, а она гуляла вокруг меня, положив ладонь на мою голову.
– Хорошая пьеса?
– Не знаю. Впрочем, да. Тебе не понравится, – довольно равнодушно ответила она и заслонила солнце.
– Затмение, – сказал я, и тупо уставился в титульный лист.
– Она отпечатана, – немного вопросительно констатировал я.
– Ты поразительно догадлив сегодня, милый, – пропела ты где-то за моей спиной, ближе к левому плечу. – К тому же ты никогда не разбирал мой почерк.
– Разбирал.
– Но это же не письмо тебе, а пьеса, не тебе.
– Ладно, милый, я пошла, меня ждут, – услышал я твой голос в нескольких шагах от себя.
– А как же твоя пьеса?
– Почитай. Потом принесешь, – обернулась ты на секунду пустым колодцем, и опять пропала.
– Пока, – пропело вдалеке.
– Я люблю тебя, – сказал я опять и подумал: “Я сегодня поразительно догадлив”.
– Ты меня слышишь?
– Что?
– Ты сам что-нибудь пишешь?
– Да, немного.
– О чем?
– Да так, об одной девушке.
– Что за девушка?
– Она… Не знаю, она убивающая. Она…
– Что?
– Она, как цветок.
– Ты так смущенно об этом говоришь.
– Я не смущенный.
– Значит, хорошо маскируешься. Ну, ладно. А с кем ты вчера так долго разговаривал? Я звонила, у тебя все время было занято.
– Так, с бабой одной, с девушкой.
– Что за девушка?
– Так, знакомая.
– А…
– Это о ней я писал.
– Вот как?
Вот так. Больше никогда не позволю ему мучить себя. Больше никогда не позволю себе мучиться из-за него. Полетело все к чертям, утонуло в ревности. Он опять сказал гадость. Не успел вернуться, а я уже вся в болоте.
Оказалось, что кроме нас двоих в купе никого больше нет. Я и эта девушка. Симпатичная. Или что-то в этом роде. Она вломилась в купе, когда поезд уже тронулся. Чуть не опоздала. Это она сказала. Я сказал: “Привет”, – и уставился в окно. Она была… она была хороша. Я ей не понравился, так какого же я должен с ней разговаривать? Я подумал: “Дорожный роман”, – и сразу разочаровался. Странно, но она больше ничего не сказала. Просто вытащила из сумки книгу, сняла туфли, села с ногами на полку и начала читать. Я глазел в окно и чувствовал досаду. Она так внимательно читала, ни разу на меня не посмотрела. Она вообще-то в курсе, что не одна? Я окончательно разозлился и закурил. Она подняла голову от книги, и сказала: “Я люблю эти сигареты”. Именно так. Кажется, я покраснел. Для меня это прозвучало, как “я люблю тебя”. Она сказала и не отвела взгляда. Сидела и смотрела на меня. А я тоже сидел и курил, как дурак. Когда до меня дошло, что это просто глупо, я начал ее разглядывать. Не надо a{kn. Потому что она действительно была хороша. Стройная, почему-то загорелая, растрепанная и усталая. Что-то такое было в ней, что я опять покраснел. Она не заметила, потому что не отреагировала никак. Я потушил сигарету, взял еще одну. Спичка погасла, я зажег новую. Короче, я запутался от смущения, от злости и, вообще, от нее. А она забрала у меня спички, зажгла, и потянувшись через стол, дала мне прикурить. У нее это хорошо получилось, руки не дрожали. Я сказал: “Спасибо”. Она кивнула и опять стала читать. Вот так. Ни тебе вопросов, ни тебе ответов. Ничего. Она читала, а я давился сигаретой и чувствовал себя идиотом. Вообще, со мной это довольно часто случается, но она показалась такой общительной поначалу. Я пытался читать газету, решать кроссворд, спать, смотреть в окно, но ничего не получалось. Получалось только разглядывать ее, даже когда я не смотрел на нее. Я совсем на нее не смотрел. Несколько раз хотел заговорить, но не мог открыть рот. Наверно, прошел час или около того. Оказалось, что читает она редко, нам нравятся одни и те же фильмы, а музыку она любит не мою любимую. Она любит чай, и не любит кофе. Она не курит, только наши любимые сигареты. Она не любит Питер, потому что там холодно, и не любит разговаривать по телефону со своим парнем, и она поругалась с ним, наверное, окончательно, она никогда его не любила, хотя они были вместе почти два года.
Я так увлекся разговором с ней, что не заметил, что она дочитала, захлопнула книгу и смотрит на меня. Вид у нее был очень довольный. “Хочешь пива?”
Вот так. И я опять разозлился. Пока она читала, я успокоился, заговорил с ней, разочаровался и как раз подумывал о том, как повежливей отделаться от нее, когда она мне позвонит. И вот, в разгар этого самоутверждающего монодиалога, она заявляет: “Хочешь пива?” Она не спросила даже, не предложила, она протянула мне бутылку:
– Надеюсь, ты сможешь ее открыть.
Это прозвучало, как оскорбление. В конце концов, я все же смог открыть бутылку о край стола. У меня это не очень хорошо получилось, но она улыбалась, и я тут же забыл об этом.
– Что ты читаешь? – я заранее приготовился поморщиться, но она показала мне обложку, и я подавился своей ухмылкой. Придурок.
– Я голодная. А ты?
– Не знаю.
– Пойдем, составишь мне компанию. Расскажешь что-нибудь.
Вообще-то я болтливый. То есть, мне всегда есть, что сказать. Но не на этот раз. Она надела туфли, и мы пошли.
Вот так. Я шла домой, ничего не видя перед собой. Ревность захватила меня врасплох. Да это даже не ревность. Это всегда трудно. Не первый раз меня тошнит от него, от моего друга. Он опять сказал гадость. Никак к этому не привыкну. Сколько раз? И вот опять я глухая, ослепшая, на этот раз от унижения ревностью. Иду по улице, разговариваю сама с собой. Как ты мог?! Как ты мог?! Я больше никогда не позвоню. Мне не нужна моя любовь.
Все раздражает, ничто не трогает, только одно – я не видела его уже тысячу лет. И вот уже две недели – с тех пор, как подумала, что хочу его видеть, – я бьюсь головой о глухую кирпичную стену. Иногда открываю глаза, смотрю по сторонам, вижу – это опять не он, нечто, некто. Дайте мне ружье, я буду вас отстреливать, хоть какое-то занятие, не столь сводящее с ума, как мысли о нем. Я становлюсь фашисткой, лоб у меня точно уже красно-коричневый.
Кажется, сегодня 16-е. Кажется, потому что вот уже некоторое время длится прошедшее настоящее продолженное 16-е число не знаю какого месяца. Я хожу по городу и всюду натыкаюсь на ту же самую стену; его нет, и я спотыкаюсь и падаю от усталости. Мой радар вышел из строя. Кажется, уже давно. С тех пор, как я разучилась читать твои письма, потому что ты разучился писать. Но я вернусь к тебе из комы. Я найду твои хромосомы. Через дни и недели, месяца и годы я проникну в структуру твоего ДНК. Тебе это удалось, хотя тебе это уже не нужно.
Письмо, напиши мне письмо, положи его в конверт и заклей языком. Когда-то мы были вдвоем, когда-то нам было тепло и уютно, и Чарли Паркер играл на саксофоне только для нас. Ну кто тебя просил писать мне письма?! Как же ты мог? Любовь между нами – ты говорил. И все твои песни, и все твои письма. И ты. Не хочу ничего. Только любовь между нами, но эта фраза давно имеет другой смысл. Тебя нет, ты умер, я так хочу, ведь ты лишь отражение моих мыслей.
А я, глупая, никак не хотела умирать. И чем хуже становилось, тем сильнее я верила, что буду жить вечно. А он, глупый, приносил апельсины и говорил глупости, от которых становилось только хуже. Ты поправишься. Я ненавидела его за это тупое, равнодушное сочувствие. Ты не умрешь, не бойся. Он словно готовился к моим похоронам. А я никак не могла объяснить ему, что живых не хоронят, тем более, вечно живых. В конце концов, он меня достал, и я просто сбежала.
И вот я опять хожу по городу, перемещаюсь из помещения в помещение короткими перебежками. Я усталая, но все же юность человечества, и хожу быстро, но под вечер перехожу на режим “ползти”. _ приползаю домой, включая глупую музыку, которую теперь нет сил слушать, но среди которой попадаются просветы. Гершвин и чай с лимоном. Глупо звучит, но вкушается отлично. Уже поздно, пора выходить из ванной. Три часа ночи, и я опять не высплюсь. Но накрашусь назло всем. Смешно. Накрашенная я – 60-х с половиной. С признаками былых 30-х. Весна в Париже для вас, которые “не он”. Издевайтесь надо мной, молодые, циничные, модные, слушающие Орбакайте, а в лучшем случае, Трубецкого (ничего личного, Ляпис): вы носите аккуратно подшитые джинсы, вы не любите дешевое пиво и старые фильмы с Аленом Делоном, вы не понимаете прелести полосатых брюк и мятых плащей “Коломбо навсегда”, вы тратите деньги на фотопленку, хотя вас и так слишком много каждый день. Но вы – все, что у меня осталось, и завтра я перецелую ваши многочисленные щечки, потому что теперь вы мои друзья. Мне придется вас любить, хотя вы меня достали, вы меня просто задолбали, но завтра утром, а лучше в обед, я буду с вами, у меня больше никого нет. А к этому еще надо привыкнуть. Маркес далеко, а Марлен Дитрих глубоко, и у меня остались только вы -утренние черные вдовы, такие прекрасные в колготках, и сине-подбородочные пацаны. Я загнанная дичь. Меня загнали, я сижу у себя в углу и раскидываю вокруг себя листы бумаги, создаю творческий беспорядок (надо, наконец, прибрать этот бардак!). Все, милый, я иду спать. Надеюсь, мне не приснится никакой кошмар, я больше не хочу, чтобы ты меня спасал.
Я подхожу к стене и пишу слово. Стены на кухне все исписаны названиями любимых песен и групп моих знакомых, диалогами, номерами телефонов и просто словами. Утро, светит солнце, вчерашние переживания, все это прошедшее завершенное состояние кажется только словом, которое я пишу на стене. Дерьмо. Мне кажется, этого мало, и я пишу: “Это никак не похоже на блюз”. Хорошее название для песни. Это солнце, это утро, кажется, летнего дня, вся эта ежедневная чепуха никак не похожа на блюз. Это закипающий чайник, это необходимость пить чай. Это пустота вокруг, пустота внутри. Это – опять жизнь, дерьмо каждый день. Может, и не так совсем, но это каждый день.
Я ничего не помню. Я погружаюсь в себя все глубже и бесконтрольней. Слова и картинки воспоминаний возникают в моей голове вне всякой связи с реальностью. Это даже не ассоциации, а просто бесконечный поток ужаса, водоворот ревности. И мое собственное решение “больше никогда” бьет меня по лицу.
Я слушаю радио. Скатываюсь куда-то вглубь грусти, стараясь не отступать от принятого решения. Глупое и смешное решение. Мне никто me нужен. И хотя сейчас было бы неплохо, если бы рядом был хоть какой-нибудь, даже захудалый, но друг, какой-то из половин своего мозга я все еще пытаюсь убедить себя, что мне никто не нужен и вся эта лихорадочная шизофрения иллюзорной любви, и вся эта грусть и блюзовая муть – это так, ерунда, сочетание попсовых, банальных компонентов, темнота перед дождем, одинокая чашка на столе и знакомая песня в радиоприемнике.
