Рассказы
НЕ БРОСАЙ МЕНЯ… СЛЫШИШЬ?!
Парикмахерская на углу улиц Армянской и Павленко была одним из любимых мест Блохина в городе. Последние шесть лет он стригся только там. Даже после своих длительных командировок, которые продолжались порой по 3-4 месяца, он упорно приезжал домой обросшим. Так было и в этот раз. Блохин вернулся в город только утром и уже стоял возле дверей той самой парикмахерской с манящим названием “Красотка”, слушая, как щелкают ножницы. Он знал, что, войдя туда, увидит множество знакомых лиц, в том числе и всегда аккуратно подстриженную парикмахершу Аллу, которая, усадив его в кресло, обрушит на него ливень вопросов, и приготовился молчать. Через полчаса он стоял все на том же месте, но уже спиной к дверям, и наслаждался новым ощущением. Голова стала намного легче, и он чувствовал, как теплый ветер гладит кожу его черепа. В ушах еще звенела первая реплика Аллы: “Где ты так зарос?” “В зарослях”, – буркнул в ответ Блохин, но, кажется, она не услышала. Больше он ничего не говорил.
А теперь он стоял спиной к дверям парикмахерской и думал, куда ему пойти. Была ослепительно жаркая и душная зима. Иногда он бросал взгляд на солнце и, щурясь, сразу отводил глаза, а потом любовался темными кругами перед глазами. Тяжелая зимняя куртка, в которой он приехал, давила его к земле, и еще ему хотелось пить. Не сильно, но хотелось.
Этой ночью, в поезде, у него кончились сигареты. Некоторое время он просто лежал и думал о том, как он будет бороться с этой ночью без сигарет. Проще всего было бросить курить прямо сейчас и спокойно уснуть, но уснуть не удавалось, а просить сигареты у кого-нибудь было поздно. Тихо встав, он открыл дверь и, выйдя в коридор, увидел проводницу вагона. Немолодая уже женщина с последними следами привлекательности, она не была ни вежлива, ни груба, по крайней мере, собирая билеты, она ничем не обратила на себя внимание. В белой сорочке и синей юбке, она сидела на стопке белья и смотрела в окно, никак не реагируя на появление пассажира. Блохин почувствовал себя неуютно в компании этой женщины в такой поздний час и уже собирался вернуться обратно, но тут она первой заговорила с ним, c Блохин остался.
– Вам, наверное, не спится, и вы вышли покурить.
– Предполагаю, что то же самое вы можете сказать о себе.
– Я не курю.
– Отчего же вам тогда не спится?
– Мне немного страшно в моем купе, я там одна. К тому же там воняет накрахмаленным бельем и звенят стаканы. Я хотела поговорить с кем-нибудь, прежде чем лечь спать. Вы не против?
– Совсем нет.
– Меня зовут Индира, а как зовут тебя?
– Зови меня Блохин, я так привык.
– Блохин? Кажется, был такой спортсмен.
– Да, хоккеист. Но он давно умер.
Блохин сел на корточки, просидел так 20 минут, потом сел на коврик, расстеленный по всей длине вагона, и просидел так еще два часа. Все это время Индира рассказывала ему все, что приходило ей на ум. По большей части это были семейные истории, но были также и интересные случаи из жизни ж/д проводницы, отрывки из кинофильмов и различные слухи. Блохин лишь поддакивал, и делал вид, что со всем согласен, и в конце концов, заснул, положив голову на руки, позабыв о сигаретах и обо всем остальном, что не давало ему это сделать раньше. Его разбудила Индира и сказала, что им обоим пора идти спать.
– Прости, я не дослушал конец твоей истории.
– Ничего. Знаешь, ты самый лучший собеседник в этом поезде.
– А ты… ты самая худшая рассказчица за всю историю железных дорог.
Стараясь не шуметь, он прокрался к себе в купе и, успев подумать, что спать осталось немногим более двух часов, заснул.
А сейчас он стоял на улице перед парикмахерской, вдыхал запах туалетной воды и смотрел на пролетающие мимо форды и москвичи. Он вспомнил, что через два дня ему надо выходить на работу в институт и произнес в уме несколько раз – “младший научный сотрудник”. Он спрашивал себя, соответствует ли он со своими идиотскими выходками этому строгому званию, и не мог ничего придумать в ответ. Он вообще не понимал, как его угораздило во все это так глубоко вляпаться. Интересно, сколько времени он пробудет в городе на этот раз? Месяц? Или два?
Сегодня утром, когда Блохин подходил к своему дому, чтобы me встретить никого из знакомых, он пошел к своему подъезду не через центр двора, как всегда это делал, а вдоль дома. Хоть время было и раннее, но на площадке кто-то уже играл в футбол. “Лишь бы пройти незамеченным”, – подумал он, и это ему почти удалось, но у самого подъезда его все-таки заметили, и когда он ждал лифт, услышал с улицы крик: “Блохин вернулся!” Лифт открылся, он зашел внутрь и, почувствовав себя в безопасности, закрыл глаза. Очутившись дома, он сначала обошел все комнаты, потом зажег свет в ванной, заглянул туда и зачем-то открыл и сразу закрыл горячий кран. Затем он подошел к телефону, взял прохладную трубку и набрал телефон мамы. Сработал автоответчик, и после звукового сигнала он произнес: “Ма, это я, Блохин. Я вернулся”. Потом он положил трубку, поменял зимние ботинки на кеды и побежал вниз играть в футбол. Его место в нападении.
Спустя всего несколько часов он стоял перед парикмахерской на углу Армянской и Павленко, спиной к дверям и гладил себя рукой по голове. Короткие и упругие волосы мягко покалывали его ладонь, и он бы мог простоять так еще очень долго, если бы солнце вдруг не зашло за тучи. Блохин нащупал в заднем кармане бумажник, сделал по направлению к дороге 14 шагов, поднял руку и, упав на переднее сиденье тут же подъехавшей машины, коротко бросил водителю: “В школу”.
Наконец наступила суббота. Можно было не вставать до обеда или даже еще дольше. Просто лежать и слушать, как на кухне шумит кран и звенит посуда. Правда, по опыту Ирина Александровна знала, что после обеда лежать становится неуютно, хочется встать и, может, чего-нибудь съесть, но ты насильно заставляешь себя лежать, потому что знаешь, что следующая суббота наступит лишь через неделю. А сейчас было всего лишь 11 утра, и она лежала на животе в своей комнате, всем своим телом ощущая субботу и даже немного воскресенье. Она уже два раза проигнорировала просьбу мамы встать и, когда мама, наконец, решилась зайти к ней в комнату и, наклонившись, тихо спросила: “Ты будешь есть?”, Ирина Александровна, выдержав паузу, неразборчиво ответила в подушку: “Не сегодня”. Она чувствовала, как постепенно сон покидает ее, и последнее, что окончательно привело ее в чувство, это мысль о том, что в ее небольшой дамской сумочке лежат 40 непроверенных тетрадей с контрольными 6”Г” класса. Ее класса. Тут она вспомнила все. И то, что она учительница русского языка и литературы, и то, что она классный руководитель, и то, что ее класс самый слабый, и даже то, что до зимних каникул еще целых две недели. А на прошлой неделе ее вызвал к себе в кабинет директор школы. Вызвал для того, чтобы отчитать за невыполнение в срок намеченных планов, за неуспеваемость ее класса и за ее собственную рассеянность, в конце концов. Она стояла перед ним и глупо вертела головой из стороны в сторону, избегая его взгляда, мечтая только об одном – как бы побыстрей выбраться из этой ужасной комнаты. Она стояла и не понимала сама себя, говорила себе, что она уже давно не маленький ребенок, не школьница, даже не студентка, ей целых 28 лет. Но она до сих пор панически боялась директоров школ. И этот стоящий перед ней пожилой мужчина с мягкими манерами и аккуратной бородой был для нее не кем иным, как дириком, укрыться от которого можно было только в одном месте – в столовке. Выйдя из кабинета директора, она тяжело вздохнула и пошла в свой класс. Она чувствовала себя растерянной, и, видимо, это было заметно по ее лицу, потому что встретившаяся ей на лестнице Вероника Григорьевна, учительница английского языка, спросила ее своим скрипучим, как телега, голосом, почему она “лук апсет”. И тогда Ирине Александровне захотелось со всего размаху ударить эту старую и надоедливую женщину по лицу, чтобы она, крича и разбрызгивая слюну, скатилась с лестницы, пытаясь неуклюже зацепиться за перила, и дальше влетела в кабинет директора, которого бы и придушила, навалившись на него всем своим необъятным телом, а сверху бы их завалило миллионом томов большой советской энциклопедии. Но она подумала, что не стоит. “В следующий раз, – сказала она себе, – не хочется проливать кровь в такой прекрасный солнечный день”.
Она перевернулась на спину и открыла глаза. Рассматривая трещинки на потускневшей побелке, она вдруг вспомнила лучшую подругу своих студенческих лет, Беликову Олю. Ту самую, которая научила ее курить. Сначала они курили на факультетском чердаке, а после того, как чердак закрыли, им пришлось спускаться в подвал. В подвале было жарко и сыро. Зимой от горячих труб шел пар, и курить там было неприятно, и першило в горле. Тогда было в моде “Мальборо Лайтс”, а еще яркий грим, турецкие куртки и такси по вызову. У Оли были сапоги красного цвета, которые она не снимала даже дома, а вместо сумочки она носила черный пластиковый кейс. Там у нее лежали все книги и тетради по всем предметам, что приводило в восторг преподавателей. Они были очень дружны, эти две девушки, и хотя они были совершенно разными по складу характера, внешне они смотрелись очень неплохо – два угловатых скелета с обесцвеченными волосами, зашитые в черную кожу. Они казались себе героинями гангстерского сериала и мечтали когда-либо угнать самолет, но самое плохое, что они когда-нибудь сделали вместе, так это то, что они подожгли Олиной зажигалкой расписание занятий факультета. Был большой переполох, но про девочек никто ничего не подумал, потому что они сами помогали тушить чуть было не начавшийся пожар. Еще они убегали с занятий через мужской туалет, потому что он был на первом этаже, засовывали в замочные скважины спички и писали на стенах факультета “сербы наши братья”. После окончания университета Оля уехала жить в Калининград, и почти сразу после ее отъезда Ирина Александровна бросила курить. Без Оли это было неинтересно, да и к тому же незадолго до этого мама нашло у нее в куртке пачку “Мальборо Лайтс” и устроила ей скандал.
Спустя 6 лет Ирина Александровна лежала в своей комнате и, свернувшись калачиком, всеми силами пыталась удержать холодную зимнюю субботу под теплым стеганым одеялом. День тянулся очень медленно, ей казалось, что он вообще стоял на одном месте. Контрольные по русскому языку было решено проверить в воскресенье, так что времени было еще предостаточно. Иногда ей казалось, что сейчас она встанет, заправит кровать и остаток дня проведет в вертикальном положении, но каждый раз это чувство обманывало ее, и она оставалась лежать. Тогда она задалась целью найти идеальное положение тела, в котором можно было бы лежать вечность – чтобы ничто никуда не затекало. Она принялась крутиться и переворачиваться со спины на живот, с одного бока на другой, полусидя, свесив одну ногу на пол, или засунув голову под подушку, но каждый раз испытывала какое-то неудобство и в итоге решила остановить поиски и успокоиться. На кухне было тихо. В ванной шумела вода, а в зале негромко работал телевизор. Больше ничего слышно не было, но Ирина Александровна без труда могла представить себе, как в прихожей едва слышно трещит электросчетчик и еще тише на кухне шипит газ, потому что мама никогда не выключает его полностью. А на первом этаже, на лестничной площадке, кто-то ждет лифт, сбивая с ботинок налипший снег. Она могла бы бесконечно долго думать об этих вещах вокруг нее, но тут дверь ее комнаты отворилась, и на пороге появилась мама с очень суровым лицом:
– Уже два часа.
– Да, я знаю, еще немного.
– У тебя есть ровно 10 минут. Если в течение этого времени ты не встанешь, не заправишь кровать и не выйдешь помогать своей маме, тебя найдут на заброшенной фабрике…
– Ну, хватит, хватит. Я знаю, “без следов насильственной смерти”.
– На этот раз со следами.
– Ну ладно. Все. Встаю. Через пять минут.
Дверь закрылась и, повернувшись на бок, Ирина Александровна залезла под одеяло с головой. Субботы там уже не было.
Утром Блохин проснулся почти на полчаса раньше того, как зазвенит будильник. На улице было темно, и первым делом Блохин отыскал на ощупь включатель настольной лампы и зажег свет. Книга, которую он читал, лежала на полу, и он вспомнил, что не открывал ее уже три дня. Просунув ноги в холодные резиновые тапочки, он пошел в ванную. Ощущение воды было освежающим, и он немного постоял возле раковины, держа ладони под струей теплой воды. Вернувшись в комнату, Блохин застелил постель и стал одеваться. За окном шел снег, и он оделся потеплее, намотал на шею шарф, засунул в карман куртки спортивную шапку, потом вытер с ботинок вчерашнюю грязь и вышел на лестничную площадку. Когда он захлопнул дверь и хлопнул два раза ключом, он услышал, как в комнате заработал будильник. В пустой комнате ему оставалось пищать еще ровно одну минуту.
Ждать маршрутку пришлось недолго, Блохин даже не успел почувствовать мороз. Внутри было тепло, и тихо играла музыка.
Пришлось сесть спиной к движению, так как свободных мест больше
не было. В салоне слегка пахло бензином. Ему нравился этот
запах. Передавая деньги за проезд, Блохин заметил надпись возле
водительского кресла. Она сообщала о том, что кроме водителя в
салоне может находиться еще 11 человек. Блохин насчитал 12.
Напротив сидел человек в военной форме и с газетой в руках. Газета была спортивной, и Блохин мог легко разглядеть фотографию молодой девушки в тренировочном костюме, поднимающей высоко над головой большой кубок. Она широко улыбалась, но медали у нее на шее почему-то не было. Так она постояла еще немного, а потом вышла из маршрутки с человеком в военной форме. На ее место сел мальчик с портфелем за спиной и попросил Блохина передать за проезд. Потом Блохин вышел. Дождавшись зеленого света, он перешел дорогу и через две минуты был у себя в конторе. Оказалось, что он пришел первым, так что здороваться почти ни с кем не пришлось. Разве что с охранником, но он обычно молчалив и редко отвечает на приветствия. Рабочий день прошел быстро и незаметно. Ответы на телефонные звонки, рассылка писем по электронной почте, езда на подвижном стуле, кофе в пластиковом стаканчике, из которого пил вчера. Под конец дня вышел начальник и объявил, что сегодня все могут быть свободны на полчаса раньше обычного. Блохин ушел последним. По дороге домой он отыскал в газетном ларьке ту газету, которую читал военный. Оказалось, что та девушка с кубком была олимпийской чемпионкой по беговым лыжам. Там было еще много фотографий: вратарь футбольной команды, закрывающий руками лицо после пропущенного гола, фрагмент баскетбольного матча и голова человека в резиновой шапочке в бассейне с водой. У самого дома он бросил газету в урну, наполовину занесенную снегом. Поднимаясь в лифте, он заранее приготовил ключи. Замок щелкнул дважды, и Блохин оказался дома. Настольная лампа все еще горела и, так как было уже темно, он оставил ее включенной. Разделся, подсунул намокшие ботинки под батарею, пошел в ванную и какое-то время держал ладони в теплой воде. Потом на скорую руку поужинал, почистил зубы, включил телевизор, взял дистанционку, сел в кресло и до поздней ночи переключал каналы.
В салоне такси было темно и накурено. Горела только приборная доска, и периодически, когда машина делала поворот, на ней зажигалась желтая стрелка и начинала мигать и щелкать одновременно. Было уже довольно поздно, но машин на улице было еще много. Большинство магазинов уже закрылось, но яркие вывески продолжали гореть и, отражаясь на мокром после дождя асфальте, они создавали дополнительную игру света. На заднем сидении такси, за водителем, сидел, сжимая в пальцах сигарету, Блохин. Рядом с ним, вернее, отодвинувшись от него, сидела Ирина Александровна. Ее сумка лежала между ними. И все было бы ничего, ситуация казалась бы банальной, если бы не одно “но”. Ирина Александровна плакала, отвернувшись к окну. Она плакала тихо, ни одним звуком не нарушая ровный ход машины, но по ее щекам текли самые настоящие слезы. Она могла бы потянуться за сумкой, достать платок и вытереть глаза, но ей этого не хотелось, ей это было не важно. Шофер продолжал крутить руль, Блохин курил, а слезы текли. Каждый был занят своим делом. Когда сигарета догорела до конца, Блохин швырнул окурок в приоткрытое окно, тяжело вздохнул и полез за новой. Мимо пролетали супермаркеты, газетные киоски, светофоры, и на их месте сразу возникали кинотеатры, подземные переходы и автобусные остановки. Иногда фары машины освещали лица прохожих, прыгающих через лужи. Один раз их обогнала иномарка и тут же исчезла за поворотом, не оставив после себя ничего, кроме облака брызг. Постепенно картина центра города сменилась окраинами – здания-призраки, украдкой выглядывающие из тьмы. Последний светофор, машина остановилась на красный свет, как бы делая передышку перед долгой дорогой, и вот, набравшись сил, тронулась в путь. Мелькнул милицейский пост, и машина выехала на широкую накатанную трассу с длинными, затяжными поворотами. Начался не город. Водитель нажал посильней на педаль газа. Блохин посмотрел на часы на приборной доске, а Ирина Александровна облизнула соленые губы. По мере того как колеса такси накручивали все новые километры, слез на ее лице не становилось меньше, и она, не в силах их удержать, вытерла глаза рукавом свитера. Следующие полчаса она продолжала это делать с некоторой периодичностью, ни разу, впрочем, не отвернувшись от черного экрана окна. Сквозь толщу тьмы в ее глаза заглядывали далекие огоньки большого города, оставленного позади. По истечении получаса машина замедлила ход и, сворачивая на второстепенную дорогу, на мгновенье осветила фарами дорожный указатель с красивым словом “аэропорт” под белой стрелкой. Тут Ирина Александровна почувствовала, что ком в ее горле, который рос всю дорогу, не дает ей больше дышать, она опустила окно и, окунувшись в теплый весенний воздух, открыла рот. Она почувствовала себя дурой. Как будто ее опять обманули, как в детстве, – говорили, что космическая ракета залетает в гараж, и подносили ко рту ложку с манной кашей. Показалось здание аэропорта, машина сделала последний поворот и остановилась. Ирина Александровна взяла свою сумку и прижала ее к груди. Блохин вышел и достал из багажника большой кожаный чемодан. С чемоданом он подошел к водительскому окну и, достав из заднего кармана брюк старый потрепанный бумажник, расплатился с таксистом. Потом вышла Ирина Александровна, предварительно вытерев глаза рукавом и стараясь не смотреть на Блохина, направилась к входу. Людей внутри здания было мало. Она села на одну из пустующих скамеек, а Блохин сразу пошел к окну регистрации. Встав в небольшую очередь, он посмотрел на Ирину Александровну, сидящую в другом конце зала, и почувствовал себя мерзко. С самого утра его не оставляло ощущение, что он поступает неправильно. Каким-то внутренним чувством он осознавал, что делать этого не надо, добра от этого не будет ни ему, ни ей. Ему казалось, что он поступает нечестно. К тому же он не понимал, для чего все это нужно, к чему все эти игры в серьезных людей? Иногда мысль о том, чтобы бросить эту суетливую работу в институте, казалась ему единственно верной. Бросить все, вернуться в старую квартиру, раз в месяц ходить в парикмахерскую, чаще видеть маму. Но дни шли за днями, и маленькие заботы заставлять Блохина забыть о серьезных проблемах. И только периодически перед ним возникал один и тот же вопрос – как это так получилось, что он, сам того не заметив, так глубоко погряз в бытовых проблемах? Подошла его очередь, и он, поставив чемодан на электронные весы, протянул в окошко билет и паспорт. До окончания посадки на рейс оставалось 20 минут, и все это время они просидели друг рядом с другом, ни разу не нарушив молчание. Не то, чтоб им нечего было сказать друг другу, просто казалось, что сейчас не время для разговоров. Ирина Александровна чувствовала, как он удаляется от нее, и остановить это нельзя было никакими словами. Время тянулось ужасно медленно, и она подумала, что это самые идиотские и бесполезные 20 минут в ее жизни. Иногда Блохин пытался поймать взгляд ее мокрых глаз, но она каждый раз отворачивалась, а говорить ему не хотелось. Наконец объявили о завершении посадки. Блохин встал, попытался что-то сказать на прощанье, потом взял свой чемодан с биркой аэрофлота на ручке и исчез в одной из дверей зала. Ирина Александровна продолжала сидеть не двигаясь. Через какое-то время она увидела, как в черном небе зажглась красная точка и, поднимаясь по косой линии, она то гасла, то вновь вспыхивала, словно прощаясь с ней.
“Не бросай меня, – подумала она про себя, – слышишь?”
ТВОЁ И МОЁ
Оказалось, что развод не такое уж простое и быстрое дело. Пришлось писать какие-то заявления и подписывать всякие бумаги. Hе несмотря на то, что официально они еще не были свободны друг от друга, на деле уже почти месяц не жили вместе. Марина, по традиции, уехала к своей маме, как она это делала во время былых ссор и скандалов, а Ким (ей всегда казалось, что у него странное имя) переехал к своему другу, заядлому холостяку, который всегда был рад принять его у себя. Ким, конечно же, мог никуда не ехать, потому что за квартиру, которую они снимали, было заплачено вперед, но ему казалось, что оставшись, он поступит нечестно. После того как они разъехались, они несколько раз созванивались и пытались договориться о дне, когда оба смогут прийти в старую квартиру, чтобы разобрать вещи. То есть, чтобы каждый забрал свое, то есть, разделить пополам то, что еще их как-то связывает, короче говоря, чтобы уже окончательно порвать с их общим прошлым. Два раза они откладывали это дело, по очереди ссылаясь на занятость, но на третий им это удалось. И, конечно же, этим днем стало воскресенье. “Только не утром”, – сказали они хором и договорились на 12, как будто собирались в кино. Марина решила, что она может опоздать на полчаса, чтобы Ким уже точно был там и ей бы не пришлось его ждать. Она пришла в час, и отвернувшись от дверного глазка, позвонила. Дверь никто не открыл, и она пожалела, что не задержалась еще на час. Пришлось доставать из сумочки свой ключ и по привычке долго копаться в замке, одновременно прижимая плечом дверь. Наконец дверь поддалась, и она уже хотела поднять с пола пакет с продуктами, когда вспомнила, что в этот раз она налегке. Душный, нагретый летним солнцем воздух внутри квартиры сразу ослабил решительный настрой Марины и для начала она просто захотела пройтись по комнатам. Первое, что она заметила, войдя в спальню, была кровать, которую она оставила не прибранной, покидая эту квартиру в гневе, и которая теперь была аккуратно застелена. Значит, перед тем как уйти, он заправил постель. То есть, он сделал то, чего не делал уже, наверное, лет 400. Марина попыталась представить себе Кима, прибирающего постель, и воспоминания унесли ее далеко назад. Однако в комнате чего-то не хватало и это “что-то” сразу бросилось ей в глаза. Не было ночника, который стоял у изголовья его кровати и который он упорно называл “настольной лампой”. Маленький уютный ночник с потрепанным абажуром желтого цвета и несоразмерно большой красной кнопкой у основания. Видимо, Ким сразу забрал его с собой. “Ну и пусть, – подумала про себя Марина, – одной проблемой меньше”. Вырвавшись из ностальгических пут, она вышла на балкон. Женщина с четвертого этажа в доме напротив, по-прежнему развешивала белье, казалось, что она все время только этим и занималась, но картина эта, действовавшая ранее на Марину удручающе, теперь почему-то ее успокаивала. Она посмотрела вниз и вспомнила, что когда она роняла прищепки, дети со двора находили их и закидывали обратно ей на балкон, а в ответ она бросала им конфеты. Своих детей у них не было. Тут Марина подумала, что пока его нет, ей можно выпить чашку чая. Она прошла на кухню и открыла кран. Трубы внизу заскрежетали, кран затрясло, поднялся ужасный шум и, наконец, перебиваясь кусками воздуха, полилась ржавая вода. Она подошла к печке и какое-то время пыталась зажечь плиту, пока не поняла, что газ перекрыт на трубе. Она повернула газовый кран и подумала, что это тоже сделал он. Наполнив чайник водой, она поставила его на плиту. Надо было как-то потянуть время и, продолжая свое путешествие по квартире, Марина направилась в зал. В зале все было по-прежнему, да и что здесь могло измениться. Его кресло, его телевизор, его газеты, разбросанные по дивану. Никаких следов отсутствия человека. Медленно ступая по комнате, она разглядывала вещи, которые раньше не вызывали у нее никаких эмоций, с непонятным для нее самой интересом. Поваленные на бок книги на книжной полке, запыленный цветок алоэ в углу, старый плед и даже полная окурков пепельница – все это вызывало у нее теперь какое-то теплое сожаление, будто она уже испытывала ностальгию по вещам, лежащим перед ее глазами. В этот момент она осознала, что видит все это в последний раз. Медленно достала с полки книгу из серии “Библиотека молодой семьи” и глупо уставилась на обложку. Рисованные мужчина с женщиной держали за руки рисованного малыша, и все трое одинаково улыбались. Сейчас эта картинка не казалась ей веселой, и улыбаться ей совсем не хотелось. Наверное, у нее бы очень быстро испортилось настроение, если бы на кухне не засвистел чайник. Марина налила себе чай и по привычке оставила его остывать. Затем она решила переодеться и, сняв свою белую блузку, повесила ее в прихожей на вешалку. Своей одежды у нее здесь уже не было, и ей пришлось надеть его старую рубашку. При этом она сразу почувствовала его запах. Не в силах сопротивляться воспоминаниям, вернулась в зал и повалилась на диван, уткнувшись лицом в подушку. Она думала о том, много это или мало – четыре года, четыре месяца и двадцать дней, что они прожили вместе в этой квартире, пока не решили, что все кончено. Она считала. Тысяча пятьсот с чем-то там проведенных бок о бок дней. Наверное, это даже слишком много. Было бы легче, если бы их было поменьше. Марина понимала, что они слишком привыкли друг к другу. Именно привыкли, как человек привыкает к любимому апельсиновому соку. Иногда он ему надоедает, и он покупает другой, но потом опять возвращается к своей привычке. Слишком многое связывало Марину с Кимом, чтобы они могли с легкостью расстаться. Слишком большой груз воспоминаний и слишком мало времени, чтобы от него избавиться. Все это было непросто, но решение принято, и надо отбросить все сантименты и холодно поделить имущество. Что, в общем-то, и делала Марина, уткнувшись лицом в подушку. Кому достанутся, думала она, пропитанные их потом простыни? Кто осмелится взять их себе? А телефонный аппарат с его грубым голосом в трубке, когда он говорил, что не придет ночевать? Кого будет мучить он? В последнее время Марине все чаще приходилось засыпать одной, на диване, прислушиваясь к шагам на лестнице и хлопанью дверей в подъезде. Как правило, ближе к полуночи ее будил телефонный звонок с объяснениями, почему ей придется спать в одиночестве, после чего Марина долго не мола заснуть, прокручивая в голове его слова. Но это было только в последнее время. А первые 500 дней все было просто великолепно. Они были друг для друга новой неизвестной территорией, на освоение которой им обоим понадобилось немало времени. Как юные следопыты, они изучали друг друга с помощью увеличительных стекол и подзорных труб. Они пробовали друг друга на вкус, и оба находили, что соли достаточно. Они считали, что любовь это спортивное состязание и отдавались этому соревнованию полностью. А потом, спустя почти четыре олимпийских года, появилась усталость в мышцах и какое-то безразличие к победе. Тогда они и решили, что пора уйти из большого спорта. Так все и закончилось. Хотя не все еще было закончено, их еще связывали, и довольно прочно, вещи, которые, как казалось раньше, никакого отношения к ним не имели. По крайней мере, никто об этом не думал. А теперь Марина лежала на диване и не могла отвести взгляда от деревянной тумбочки, на которой стоял телевизор. Обычная тумбочка, разве что с царапиной в нижнем углу, но о ее происхождении Марина ничего не знала, они купили ее такую в комиссионке. А вот надпись на внутренней стороне дверцы “Туапсе навеки” сделал Ким. Когда они делали ремонт, он для деловитости ходил с простым карандашом за ухом и иногда делал надписи во всяких “тайных местах”. Марина вспомнила, что где-то под обоями должна быть надпись “ты + я = ты”, а в кухне, на стенке холодильника, он нарисовал ее – с бутылкой водки в одной руке, огромной сигаретой в другой и с ужасно косыми глазами. О том, что это действительно была она, свидетельствовала приписка “это Марина”. Тогда она на него обиделась, и он бросился стирать, но так ничего и не стер, только размазал. И хотя это было ужасно давно, ей казалось, что это было вчера, ну, или позавчера. Вспомнив про свой чай, Марина нехотя поднялась и поплелась в кухню. Чай уже был совсем холодным, и она с удовольствием сделала несколько глотков. Тут же она подумала, что уже совсем немало времени, а дело, которое им предстоит сделать, увы, не быстрое. И если он не придет хотя бы через час, то они в этот раз ничего не успеют, и придется все откладывать еще на неделю, и никто не знает, сколько еще это продлится. Стоя босиком на холодном полу, она почувствовала себя беспомощной и начала впадать в отчаяние. Ее положение и так было не из лучших – оказаться одной, к тому же с грузом горького опыта за плечами. А тут еще эта неразбериха с вещами. Покончить бы скорей со всем этим “где твое, где мое”. Больше всего ей сейчас хотелось забыть об этом человеке и обо всем, что могло его ей напоминать, но как раз это ей меньше всего удавалось. Воспоминания навалились на нее стеной и, не имея сил сопротивляться, она вновь и вновь давала им захватить себя. В этот момент в дверь позвонили. На пороге стоял парень из квартиры напротив, студент. Начав с приветствия, он продолжил: “Я увидел, как ты заходишь в подъезд, и решил заглянуть. Дело в том, что я брал у Кима на одну ночь настольную лампу, а потом заходил несколько раз, а вас никого не было. В общем, вот, возвращаю”. Дверь закрылась. Марина стояла посереди прихожей, держа в руках маленький ночник с потрепанным абажуром, и глупо щелкала кнопкой. А кому достанется крем для обуви, тот, что лежит здесь уже четыре года и никак не закончится? А стаканы? Кто возьмет себе эти шесть стаканов со знаками зодиака? Нет, сейчас их пять, шестой Марина разбила совсем недавно. Неужели их придется делить? А надувной матрас, что они привезли с моря? А чайник со свистком? Тот, из которого он зимой лил кипяток на промерзший замок гаража? А запах салона его “Волги”? Кто им будет дышать теперь? А радиоприемник на кухне с бесконечными радиопостановками? А вечный сквозняк в квартире? Кто возьмет его с собой? А их рыбки в аквариуме? Их тоже придется делить? А головная боль по вечерам и горький вкус анальгина? А запах нафталина в шкафу? А студент из квартиры напротив? А большая наклейка “Пепси” на стиральной машине? А грохот первого трамвая рано утром? Кто унесет его с собой?
Неожиданно раздался телефонный звонок и, подняв трубку, Марина услышала голос человека, который никогда не умел врать.
“Прости, я… я просто не смог”.
“Да, я тоже. Тоже не смогла”.
Она повесила трубку, не спеша собралась и, только выйдя на лестничную площадку, поняла, что забыла снять его рубашку.
