* * *
Здесь тень орла к земле пригнула ветки,
и дикий тур, захлебываясь, пьет
и бездну неба,
и свистящий ветер,
и воду гор – холодную, как лед!
Здесь нет земли – замерзший серый камень,
над саклей рваный дым,
в подвале – сыр,
мука в мешке – бесценны даже граммы.
В обмен на сыр мой предок привозил
ее за сотни верст,
и на дороге,
где все грозит отнять твое добро,
он полз в арбе –
с горы трудней, чем в гору,
чахоточный, с поломанным ребром…
Он ждал удара справа, слева, сзади –
абрек, лавина –
гневен бог дорог,
но он сидел прямой, как на параде,
он лгать судьбе и случаю не мог!
Он драться мог,
освежевать барана,
рубить нагорный лес,
латать арбу…
Безжалостно воспитанный горами,
он воздавал почтение врагу!
Еда и сон – казались высшим счастьем,
но тратить время попусту нельзя.
Он честью никогда нигде не клялся,
но отводил при женщине глаза…
И никогда не жаловался другу,
родным своим, тем более – себе,
хоть кашлял кровью в каменную руку,
и так и умер,
сидя на арбе…
СТАРЫЙ АУЛ
Уже никто здесь не живет –
давно спустились горцы в город,
собрали скарб, продали скот,
остались ветер, снег и горы…
Все с грустью смотрит на меня –
размыт дождем помет овечий,
на стенах сажа от огня…
Разжечь? – И незачем, и нечем…
Аул отцов моих, прости,
твое молчание сурово…
Здесь мы родились и росли,
играли в альчики на кровле.
Дымок сухого кизяка…
По улочкам текли отары,
а у загона два щенка
баранью кость, рыча, катали…
На ветках куцых снегири
качались капельками крови,
а на макушках Мна-горы
и там, на самой верхней кровле,
снег икрился, слепил глаза,
щенята жмурились лениво,
а мать «жестянку» разожгла,
лепешки желтые слепила…
И у жаровни волкодав
сидел, огромный и пушистый…
И, кур со свистом разогнав,
шальной, порывистый и чистый,
дул ветер – искры из трубы
трещали, таяли, летели…
И только снег теперь горит,
горит под ветром – белый-белый!
ШАМИЛЬ
Его лицо таинственней Корана,
и взгляд, сверлящий искоса, но прямо,
и лоб его – могильная плита,
и «нет» в губах
мне говорили:
Да,
вот это человек!
Как он могуч
в крылатой бурке цвета мрачных туч!
Сух порох в газырях, остер кинжал! –
И даже мать свою ему не жаль
во имя газавата!..
Вера – тлен.
Но как победно он сдавался в плен!
Как царственно он шел к своим врагам,
как будто он не смертный,
а гора!
В чалме белее снега – он зловещ,
и гневен ум,
неколебима речь,
крепка рука,
спокоен мерный шаг…
Он сдался в плен – а все вокруг дрожат!..
* * *
Ощущение гор
и бегущей отары,
на дороге две бурки, и в них пастухи,
волкодав, желтозубый и старый,
и холодная ярость реки!
А вдали, на горе,
дальше выстрела пули,
лоб молельни над белой грядой
и уснувшие крепко аулы,
как на вечный покой…
Пахнет ветер нарзаном и ржавчиной камня,
и вгрызаются корни деревьев в расщелины скал
там, где взгляд неуклюжим арканом
ничего не поймал…
Ощущение гор…
Мать с ведром,
а отец у загона,
и кромешная тьма,
только вспышка ведра,
две струи молока, словно отблески молний! –
Так же было вчера.
Печь – в ней мерзнет огонь,
в сакле – зеркало предка,
в нем увидишь себя, словно в раме пустой Пикассо…
А к столу, словно к матери,
льнет табуретка,
и в расщелинах дерева –
жир и затертая соль…
* * *
Отара шла,
а впереди –
козел с бородкой, круторогий…
Не раз отары он водил
по горным проклятым дорогам.
А я в машине, за рулем,
его разглядываю цепко.
В глазах козла плескался ром,
и был похож он на ацтека.
Он, гордо голову задрав,
дорогу прял легко ногами,
а рядом плелся волкодав
с худыми впалыми боками.
Козел оглядывал его,
остановившись – всю отару…
И на подъем он шел легко,
победно! Был козлище старым
и страшно хитрым, сукин сын,
он весь – упрямство и усмешка –
мудрейшим взглядом подкосил
меня –
и понял, что успешно.
Я, как болван, вцепился в руль
и обозвал козлом нахала!
Вдруг показалось: всем я вру
и сделал в жизни слишком мало;
вдруг показалось: я банкрот,
себя запрятавший в машину…
А у козла был треснут рог,
и шаг уверенный, аршинный!
За ним – отара, крики, пыль,
дух мокрой шерсти и дороги…
И я его обматерил!
И пожелал ему здоровья!
